Глава 1. Наследство

Гипокрас

Глава 1. Наследство

…Черты лица и серебряная ложка - вот, собственно, и все, что я унаследовала от своего французского деда. Именно от него у меня глаза редкого среди людей топазового цвета; бабушка говаривала – чистой кошачьей воды глаза, еще бы зрачки веретенами, и вовсе цены бы им не было. Нос тоже дедовский, тонкий, с изящной горбинкой, не нос, а воплощенный аристократизм. Ну и ложка – единственное, что перепало нам от фамильного столового серебра, тяжеленькая и удобная. С детства я ела только ей, все другие отвергала с презрением. Особенно мне нравилось рассматривать цветную эмалевую вставку на ручке: на ней был изображен замок на зеленом холме, две сдвоенные башни и подъемный мост между ними, а по низу шла четкая вязь латиницы, складывающаяся в слово Carcassonne.

Невелико наследство, скажете вы. Так оно и было, до вчерашнего дня.

Дед это вообще самая лучшая из семейных историй. В 1957 году Бертран Дюссель, французский историк крайне левых убеждений, приехал в Москву, столицу советской страны, в составе делегации на всемирный фестиваль молодежи. Дед принадлежал к очень древнему роду (правильно все-таки Дꞌ Юссель, как мы недавно узнали), что его, впрочем, нимало не заботило; к своим тридцати трем годам он рассорился со всей своей аристократической родней, отказался от фамильных привилегий и обязанностей и жил в вольном одиночестве в маленькой холостяцкой квартирке, занятый научным трудом. Фестивальная Москва встретила его и сотни других заморских принцев неподдельным радушием, цветами, песнями и ошеломляюще красивыми девушками. В этом радостном угаре немудрено было ошалеть и потеряться, однако Бертран сумел соскочить с праздничной карусели и, отбившись от делегации, отправился гулять по чужому городу. И, как и полагается по законам жанра, встретил свою судьбу в облике юной красавицы.

Бабушка моя, Серафина Алексеевна, родом была из холодного города-завода, серой тучей пятнающего горизонт неподалеку от столицы. Она осиротела в войну, но ей посчастливилось избежать тягот казенного воспитания: ее взяла к себе соседка, немолодая школьная учительница, которая мало того, что растила ее как родную, но еще и вовремя подметила и поддержала незаурядные способности девочки к языкам. Способности же были таковы, что Серафина, закончив обычную среднюю школу, смогла поступить в московский университет, на филологический факультет, без помощи и заступничества со стороны. Жила в общежитии, самозабвенно училась, и, несмотря на свою неброскую, но несомненную красоту, оставалась в одиночестве.

Бабушка не была похожа ни на плакатную мясистую ура-девицу, ни на голливудскую роковую диву с перманентом. На ее старых фотографиях я видела холодноватое, чуть отсутствующее выражение лица, приподнятые к вискам глаза, смотрящие сквозь и мимо, нежный рот, улыбающийся слабо и грустно. Все это создавало обманчивое впечатление беззащитности и хрупкости, а ведь характер у Серафины был под стать уму.

Молодые люди встретились в огромном университетском парке, куда Бертран забрел отдышаться от суеты и был так уязвлен стрелой Амура, что и забыл как дышать вовсе. Кляня свое незнание русского языка, он неуверенно обратился к сидящей на скамье девушке, поглощенной чтением, – и каково же было его удивление, когда она ответила ему на прекрасном французском. Разговориться им было не трудно, трудно было прервать разговор. Вернее, невозможно. К своей делегации Бетран вернулся уже вечером, с блаженным выражением лица, полный надежд. Фестиваль заканчивался через неделю. Они встречались каждый день, а потом он уехал в свою Францию.

Соседки по общежитию злорадно посмеивались – что, поймала заморского жениха? Ну, и где теперь твой французик? Целый год Бертран и Серафина переписывались, бабушка сохранила все его письма, держала их в резной шкатулке сандалового дерева вместе с десятком уцелевших фотографий. На одной из них мой будущий дед был снят крупным планом – тонкое, веселое лицо, орлиный нос, вьющиеся темные волосы и знаменитые дюсселевские глаза, просто светлые на черно-белом фото. На другой они были вместе с бабушкой, скромно стояли рядом на фоне какой-то ротонды, даже за руки не держась, но улыбаясь так смущенно, что все с ними было ясно. Через год Бертран Дюссель приехал жить и работать в страну советов.

В московском университете его приняли с распростертыми объятьями; коммунист, покинувший капиталистическую родину, чтобы беспрепятственно продолжить свой труд о восстании декабристов, был завидной диковиной. Первым делом, едва успев заселиться в съемную квартиру, Бертран Дюссель женился на Серафине, настояв, чтобы их брак был зарегистрирован не только в советском загсе, но и служащим французского посольства.

Прошел год. Они жили счастливо и безбедно, хотя и очень скромно; бабушка, смеясь, повторяла, что из всего фамильного богатства дед захватил только серебряную ложку, которой ел с детства и любил как родную. Во всем остальном это была обычная молодая семья без защитной прослойки в виде родителей и родственников. В 1959 году у них родился сын, Раймон Дюссель, мой отец. В этом же году Бертрана вызвали во Францию по какому-то срочному делу, важному настолько, что он не посмел отказаться и не поехать. Везти с собой жену с двухмесячным сыном он не рискнул, поехал один.

И не вернулся.

Прошел месяц, второй, третий. Бабушка разрывалась между заботами о новорожденном сыне и тревогой о муже; помощи ей было ждать неоткуда. В посольстве Франции только руками разводили и ничего, кроме сочувственных слов, предложить не могли. Тогда бабушка рискнула и обратилась в органы государственной безопасности. Принявшему ее вежливому гражданину она рассказала, что ее муж – коммунист, никогда не скрывавший своих убеждений, что их брак официален, откуда ни посмотри, и если с ним случилось несчастье, она имеет право, во-первых, знать об этом, во-вторых – на пенсию по случаю утраты кормильца. Как ни странно, органы приняли во внимание ее обращение. Еще через месяц Серафину Дюссель вызвали в посольство и служащий, пряча глаза, передал ей бумагу, в которой сообщалось о гибели Бертрана Дюсселя (несчастный случай в горах, так было сказано). Официальное свидетельство о смерти прилагалось. Более французская сторона помочь ничем не могла.

Теперь Серафина была двадцатипятилетней вдовой с младенцем на руках. Это было настолько грустно, что даже соседки не находили в себе силы позлорадствовать. Она поразмыслила и решила, что не может оставаться в городе, где слишком многое напоминает о навсегда утраченном счастье. И приемная мать, до сих пор работавшая в школе, написала ей – возвращайся, дома и стены помогают. Серафина перевелась в заочную аспирантуру и вернулась в свой серый, холодный, родной город.

Бабушка так и осталась одна. Она все-таки защитила диссертацию и со временем возглавила кафедру иностранных языков в педагогическом институте. Но сына она поднимала в одиночку, и замуж так больше и не вышла. Надо сказать, что у нас вообще с полными семьями как-то не заладилось. Мой отец, Раймон Дюссель, женился по любви, прожил год в полном счастье и довольстве, и потерял жену в одночасье. Моя мама умерла в родах. Это очень печальная история, я не люблю ее вспоминать. Так что Серафине в пятьдесят один год снова пришлось взять на руки младенца и посвятить ему (то есть мне) всю себя; и невозможно было любить меня сильнее, чем любила она. Тем более что во мне словно вновь родился ее возлюбленный Бертран – так я была на него похожа. Не скажу, что отец пренебрегал мной, но он был погружен в свою работу, а после смерти жены и вовсе стал ею одержим, находя спасение в бесконечных рядах формул, а вот бабушка всегда была рядом.

Вы не думайте, я росла очень счастливым ребенком. Если не считать того, что дома мне приходилось говорить то на французском, то на немецком, то на английском, запрещалось оставлять недочитанными книги, а быт был довольно аскетичным – я была просто принцессой. С бабушкой - вдовствующей королевой, красивой даже в старости, отцом – малость чокнутым королем-ученым, добрым и нездешним, и фамильной серебряной ложкой со сказочным замком на эмалевой вставке.

-Я открою, пап, - и я, отложив незаконченный перевод, поднялась, прошла в прихожую и открыла дверь. Гости у нас бывали редко, поэтому вечерний звонок удивил и авансом обеспокоил. За порогом стоял мужчина средних лет, в строгом костюме и при портфеле.

-Добрый вечер. Я представляю адвокатскую контору «Проворов и сыновья». Могу я увидеть госпожу Серафиму Дюссель?

-Здравствуйте. Серафину, так правильно. К сожалению, нет. Она умерла год назад.

Юрист сделал соболезнующее выражение лица и продолжил.

-Очень жаль. Тем не менее, я должен сообщить вам – если вы родственница госпожи Дюссель – важные сведения. Вы позволите мне войти?

Я посторонилась, пропуская его, и одновременно жестом успокоила подошедшего проверить обстановку Ирокеза. Заметив его, юрист вздрогнул. Обычная реакция людей на появление бультерьера.

-Не беспокойтесь. Ирокез очень хорошо воспитан. Папа, тебе стоит прерваться и выйти в гостиную.

Через минуту мы сидели втроем за круглым столом, доставшимся еще от бабушкиной приемной матери, и юрист – звали его Юрий Георгиевич – раскладывал бумаги несложным пасьянсом. Я быстренько притащила папку с семейными документами, паспортами, свидетельствами о рождении и смерти и прочими важностями. Внимательно просмотрев их, Юрий Георгиевич принялся за работу.

-В прошлом месяце в московское отделение нашей конторы обратились французские коллеги с просьбой разыскать госпожу Серафину Дюссель, супругу покойного Бертрана Дюсселя. Разумеется, по тому адресу, который они нам указали, давно уже никто не проживал, поскольку дом передали в нежилой фонд. Тем не менее, разыскать вашу семью было нетрудно: всего два адреса постоянной прописки, совпадение их с реальными местами проживания - несомненные плюсы прежней системы. Итак, к делу.

Он откашлялся как чтец-декламатор перед выступлением, поправил галстук и начал.

-В 2009 году, во Франции, департамент Од, округ Каркассон, в своем поместье в возрасте 87 лет скончался Морис Дюссель, старший брат Бертрана Дюсселя.

-Старший брат моего отца? – уточнил папа, надевая очки для чтения.

-Именно так. Разумеется, в таких случаях неизбежны юридические процедуры, в том числе оглашение завещания. Когда семейный поверенный вскрыл конверт с бумагами, оказалось, что кроме завещания самого Мориса, в нем долгие годы хранилось еще одно, подписанное Бертраном. На конверте была помета – вскрыть после смерти Мориса Дюсселя, заверенная нотариусом. Немного странное условие, однако спросить о причинах его уже некого.

-Минутку. – Подала я голос. - Значит, мой дед написал завещание, заверил его, но запретил оглашать его и пускать в ход, пока не умрет его старший брат?

-Да. Я уполномочен огласить это завещание. – После этих слов юрист кашлянул, оглядел нас – понимаем ли мы всю важность момента? – и принялся читать, не отрывая взгляда от бумаги.

-Я, Бертран Дюссель, сын Шарля и Беатрис Дюссель, находясь в здравом уме и твердой памяти… все принадлежащее мне имущество, движимое и недвижимое, завещаю моей супруге, Серафине Дюссель… если она не сможет по каким-то причинам наследовать мне или же скончается ранее того, как завещание мое примет огласку, все, причитающееся ей, наследует мой единственный сын, Раймон Дюссель. Если же и он не сможет вступить в права наследника, то его законной преемницей становится моя единственная внучка Анна Дюссель.

-Постойте. – Отец снял очки и потер переносицу. – Постойте. Согласно бумагам, полученным в посольстве Франции в 1959 году, мой отец в этом же 1959 году и умер. Да, он знал обо мне и мог указать меня в завещании. Но помилуйте, как там могла оказаться Анна? Она родилась в 1985, отца уже двадцать с лишним лет как в живых не было, как мог он… - Он осекся и замолчал.

-Каким числом подписано завещание? – спросила я.

-31 октября 1995 года. – Сообщил юрист. – Мы обратили внимание на эту… деталь. Судя по всему, бумаги, выданные вашей покойной матери, фальшивые и были пущены в ход только для того, чтобы она не разыскивала своего супруга и не претендовала на место рядом с ним.

-Быть такого не может. – Отец пристукнул по столу кулаком. – Он не мог с ней так поступить.

-Бумаги говорят обратное. – Юрий Георгиевич пожал плечами. – К делу. Для введения в право наследования кто-то из вас должен прибыть во Францию, в указанное завещанием место, к поверенному семьи Дюссель.

Мы с отцом переглянулись: это могла быть только я. Отец вот уже много лет работал в закрытом исследовательском институте и на выезд из страны претендовать не мог, даже выйдя на пенсию.

-Он как будто знал, что я не смогу приехать, - папа покачал головой. – Не нравится мне все это. Однако, с другой стороны, это неплохой шанс для тебя, Ани.

-Возможно. Но мы так и не услышали, что это за наследство. Если это еще одна серебряная ложка, то вряд ли стоит из-за нее срываться во Францию.

Юрий Георгиевич как-то странно кашлянул.

-Позвольте продолжить? Согласно завещанию, вы наследуете дом во Франции, департамент Од, город Каркассон, улица Раймон Роже Тренкавель, номер три, с небольшим участком земли, около 50 квадратных метров, на котором располагается сад. Естественно, вся мебель, картины, посуда и прочее имущество, находящееся в доме, переходит к вам. Также вы наследуете рудник Ларок-Де-Фа, ныне закрытый, расположенный во Франции же, департамент Од, в округе Лиму. Рента, ежемесячные выплаты с которой составляют 3 тысячи евро. Кроме того, вам полагаются некоторые из фамильных драгоценностей.

-Фамильные драгоценности? – Я ушам своим не поверила. Бабушка рассказывала, что дед порвал все отношения со своей семьей, говорил ей, что может рассчитывать только на себя. Мы привыкли к тому, что он был бедный французский ученый-историк, к тому же крайне левый, а тут на тебе –драгоценности, рента, дом, рудник…

-Простите, но это не шутка? – Отец рассматривал бумаги. – Позвольте оригинал, не перевод.

Надо сказать, что благодаря бабушке и отец, и я владели французским языком как родным. Отец просмотрел распечатанные сканы официальных бланков, отложил в сторону.

-Похоже на правду. Ну и дела. Посмотри, Ани, а вот это действительно интересно.

Он протянул мне бумагу, на которой было выписано-вырисовано генеалогическое древо семьи Дюссель. Время жизни его первых представителей датировалось каким-то совершенно мохнатым 1022 годом, до французской революции фамилия писалась как Дꞌ Юссель, а на краю одной из трех оставшихся ветвей были и наши имена. Получается, мы все это время были частью их истории, о нас знали и не забывали.

-Придется ехать. Что скажешь, Ирокез?

Ирокез в ответ чуть шевельнул ушами, что означало – не вопрос, поехали, детка.

-Сложно перевезти собаку через границу, - подал голос юрист.

-Значит, поедем со сложностями. Без него я даже за таким наследством не поеду.

История Ирокеза заслуживает того, чтобы ее рассказали отдельно. Однажды отвратительным ноябрьским днем я возвращалась домой с очередного собеседования. Законченный с отличием филологический факультет не то, что не гарантировал достойного места работы, он изначально превращал трудоустройство в самое провальное мероприятие из всех возможных. Ничего не вышло и в этот раз, а это означало, что я по-прежнему оставалась работать в отделе технических переводов в институте, который называла не иначе как мавзолеем и ненавидела изо всех сил. Домой мне не хотелось, больше идти было некуда, и я пересаживалась из одного автобуса в другой, будто пыталась сбить со следа неведомого соглядатая. Один унылый пейзаж за окном сменялся другим, я потратила почти всю мелочь, и уже всерьез начинала подумывать о карьере кондуктора. Последний автобус оказался на редкость душным, и, доехав до конечной остановки, я вышла – отдышаться и взять себя в руки. Оглядевшись, я поняла, что меня занесло на городскую окраину, сирую и убогую, как все окраины мира. С бело-серого неба падал крупный мокрый снег, будто перья валились из вспоротой рыхлой подушки, вдалеке громоздились не то заброшенные, не то недостроенные коробки промзоны, жилых домов поблизости не было. Потоптавшись с минуту на остановке, я пошла, куда глаза глядят. Через полчаса, побродив на опушке гаражного массива, я решила, что пора повернуть в сторону города и идти домой пешком, чтобы устать и замерзнуть как никогда в жизни.

Неподалеку, над одним из длинных одноэтажных строений я разглядела вывеску – «Друг», и пониже приписку – «Приют для животных». Я слышала об этом месте, говорили, что здесь действительно помогают бездомным собакам и кошам, кормят, лечат их, и пытаются найти новых хозяев. Ворота были открыты. Поблизости никого не оказалось, и я пошла вглубь, мимо зарешеченных вольеров. Пахло псиной и соломой; я дошла до конца длинного строения и неожиданно почувствовала, что оказалась на месте.

Он сидел перед самой решеткой, сгорбившись, опустив голову, но не было в нем слабой покорности, вся его сила была с ним и в его беде. Бультерьер. Тигровый окрас, белая грудь, будто на ней лежит широкое ожерелье-вампум из меха и перьев. Индейский вождь в резервации, только пера за ухом не хватает. Когда я присела на корточки рядом с решеткой, он поднял голову и посмотрел на меня. И все. Нас поразил тот самый пресловутый финский нож любви, безусловной и взаимной. Мы долго молчали вместе, пока меня не вернул к реальности мужской голос.

-Вы уверены?

Я встала, отряхнула коленки. Подошедший работник оглядывал меня с сомнением. Неожиданно он улыбнулся.

-Ну, слава богу. Когда заберете?

-Сейчас. – Вырвалось у меня. – А можно?

-Можно. – Работник приюта уже открывал решетчатую дверцу. – Забирайте.

Пес вышел не торопясь, не теряя достоинства, подошел ко мне и сел слева. А потом не утерпел и ткнулся носом в ладонь. Я присела и обняла его; все страшные рассказы о бультерьерах нас не касались.

Когда мы пришли домой вдвоем, уже поздним вечером, бабушка вышла в прихожую, встретить меня. Они с бультерьером довольно долго смотрели друг на друга, пока она не сказала:

-Наконец-то ты привела в дом достойного мужчину. Добро пожаловать,
сударь.

Вот так Ирокез стал моим другом; мы прошли все положенные процедуры у ветеринаров и обязательный курс воспитания, вместе это было несложно. И я не представляю себе жизни без него. Я еще раз сказала об этом юристу, и он согласился помочь с оформлением документов.

Когда Юрий Георгиевич ушел, заручившись нашим согласием на подготовку всех бумаг к выезду и вступлению в права наследования, мы с отцом перебрались на кухню, все еще холодную и сиротскую после смерти бабушки.

-Поедешь? – отец разлил кофе из старой, помятой турки на две чашки, в свою бросил ломтик лимона.

-Поеду.

-Ну и хорошо. Теперь, когда мы ответили на главный вопрос, можем обсудить второстепенные. Ани, тебе не страшно?

-Еще как страшно. Пап, вся эта история с завещанием подозрительна как… как не знаю что.

-Да что там завещание, смотри глубже. Фальшивая смерть, вот что подозрительно. – Отец покачал тяжелой кудлатой головой. – Они лгали нам пятьдесят лет, начиная с той липовой бумажонки, которую выдали маме. Да и то - только после того, как на них нажали.

-Кто это – они?

-Как кто? Семья, Ани. Как ни крути, наша семья.

-Моя семья это ты, Ирокез… и бабушка с мамой на небесах. А они нам никто. – Я отодвинула чашку. Первый запал погас с шипением, и ехать мне стремительно расхотелось. – Черт знает что. Бабушка любила своего мужа всю жизнь, полвека прожила вдовой, а он, оказывается, был жив-здоров!.. Она тут мыкала горе, а он в своей прекрасной Франции…

-Ани, я хорошо знал свою мать. – Отец улыбнулся. – Она не могла полюбить человека, способного на мелкое предательство, вроде бегства от жены с сыном.

-Мог бы хотя бы помогать ей.

-Значит, не мог. Меня больше настораживает то, что отец не хотел подпускать свою семью к нам с тобой до смерти старшего брата. Но боюсь, что это рассудить невозможно, только почувствовать. Поезжай, Ани. Ты у меня не кисейная барышня, а играть ты всегда предпочитала в одиночку. Здесь тебе уже давно скучно, играть не с кем и не во что. Значит, пора менять и площадку, и игру, и правила.

12 Следующая ⇒