Глава I. Ритуал как культурный феномен Особенности организации информации

Важнейшим условием существования всякого общества является наличие общей (коллективной) памяти. Принципы организации коллективной памяти, характер ее заполнения (т. е. отбор информации, подлежащей хранению), ее объем и многие другие параметры претерпели существенные изменения даже в течение текущего столетия. Память культуры, условно говоря, ритуального типа принципиально отличается от позднейших ее состояний. Укажем на основные отличия.

Прежде всего следует отметить, что в культуре, ориентированной преимущественно на ритуал, отсутствовала однородная семиотическая система, специально предназначенная для фиксации, хранения и переработки информации. О такой системе можно говорить лишь с широким распространением письменности. В “устной” культуре в информационных целях максимально использовались, если так можно выразиться, подручные средства. Природному и культурному окружению человека (элементам ландшафта, утвари, частям жилища, пище, одежде и т. п. ) придавался знаковый характер. Все эти семиотические средства вкупе с языковыми текстами, мифами, терминами родства, музыкой и другими явлениями культуры обладали единым и общим полем значений, в качестве которого выступала целостная картина мира. Т. е. все эти системы объединялись во всеобъемлющую знаковую систему таким образом, что элемент конкретной знаковой системы мог иметь своим значением план выражения другой системы, и т. д. С помощью такой организации достигался эффект взаимовыводимости значений и сквозной метафоричности. Вместе с тем эта избыточность (множественность выражений при едином плане содержания) обеспечивала необходимый уровень помехоустойчивости: утрата каких-либо элементов не могла привести к забвению смысла, так как эти элементы дублировались другими и поэтому легко могли быть восстановлены. Но даже в условиях такого хранения значений можно предполагать, что “стирание” смысла все-таки неизбежно происходило, хотя бы на периферии картины мира. С учетом этого процесса общество выделяло ядерные фрагменты памяти (наиболее ценный, с точки зрения этого общества, опыт) и осуществляло особый контроль над их сохранностью с помощью ритуала.

Что же отводилось в особо хранимую часть памяти архаического общества и, следовательно, что воспроизводилось в ритуале? Основной темой, присутствующей в том или ином виде в любом ритуале, является тема творения мира, установление различного рода правил и схем, и в первую очередь — систем родства и брачных отношений. В неизменности именно этих структур виделся залог благополучия человека и коллектива. “То, что было вызвано к бытию в акте творения, может и должно воспроизводиться в ритуале, который замыкает собой диахронический и синхронический аспекты космологического бытия, напоминает о структуре акта творения и последовательности его частей и тем самым верифицирует вхождение человека в тот же самый космологический универсум, который был создан „в начале". Это воспроизведение акта творения в ритуале (подобно повторениям в сказке) актуализирует самое структуру бытия, придавая ей в целом и в ее отдельных частях необыкновенно подчеркнутую символичность и семиотичность, и служит гарантией безопасности и процветания коллектива” (Топоров, 1982а, с. 16). Естественно, память, не обладавшая специальными семиотическими средствами фиксации и хранения информации, была лишена возможностей для сколь-нибудь ощутимого включения новой информации и увеличения ее объема. Культура с таким типом памяти ориентирована не столько на создание нового, сколько на воспроизведение уже известной информации.

Но с какой целью коллектив сам отправляет и сам получает заранее известные тексты? Ведь всякая коммуникация имеет смысл только в том случае, если происходит прирост информации. Эта проблема уже обсуждалась в связи с дискуссией о феномене традиции. Собственно, действие традиции предполагает именно такую схему, как в случае с ритуалом (не зря ритуал занимает, вернее, должен занимать центральное место в теории традиции). Коллектив постоянно транслирует образцы, стереотипы, т. е. ориентирован на повторные сообщения. Бессмысленность такой деятельности лишь кажущаяся: “В действительности стереотипные сообщения хотя и не могут нести информацию, часто обладают информационной ценностью, существенно отличной от нуля. В отличие от оригинальных сообщений их стереотипных собратьев менее двух быть не может. Следовательно, между их поступлением проходит время, которое не бывает „пустой длительностью": с течением времени в принимающей системе (или с принимающей системой) что-нибудь да происходит. Скажем, после первого из двух одинаковых сообщений поступает сообщение, ему противоречащее или вовсе разрушающее парадигму знания и образ мира, к которым принадлежит и которые утверждает первое сообщение. Повторение в этом случае будет иметь информационную ценность, поскольку оно будет восстанавливать утраченное знание, реставрировать деформированную структуру. Если же между двумя одинаковыми сообщениями никакие противоречащие им, „дезинформирующие" по отношению к ним сообщения не поступали, приемник (его знание, организация, структура) все равно не остается неизменным, поскольку всякая система обречена энтропии. Течение времени влечет за собою рассеяние информации, забывание, размывание структур, дезорганизацию. Повторные сообщения возвращают забытое: не принося нового знания, они хранят уже имеющееся, восстанавливают и непрерывно „достраивают" разрушения, наносимые временем сложившимся структурам мысли, поведения, организации” (Бернштейн, 1981, № 2, с. 107—108). Такое объяснение согласуется и с одной из основных функций ритуала — проверкой неизменности парадигмы смыслов, модели мира.

Кроме логической, важна и эмоциональная сторона повторения. Повторное переживание заведомо знакомых, эмоционально напряженных ситуаций оказывается необходимым средством регуляции психологического настроя. Потребность вновь и вновь пережить однажды познанный эмоциональный подъем является характерной чертой, например, такого механизма, как социализация детей, что непосредственно связано с эффектом узнавания (ср. “эстетику узнавания”). Как будет показано ниже, ситуация узнавания — одна из ключевых обрядовых сцен, а само узнавание — важнейшая семиотическая процедура.

В культуре, ориентирующейся на регулярное воспроизведение одних и тех же текстов (а не на их постоянное умножение, как в современной культуре), из которых важнейшим представляется прецедент, положивший начало жизни и всей последующей традиции, передача информации происходит не с помощью правил (современный тип трансляции культуры), а с помощью образцов, “цитат”. Такой культуре невозможно научиться, ее можно только выучить, запомнить наизусть. Здесь нет привычной нам логики переходов смыслов, когда из предыдущего тезиса разворачиваются последующие. Точнее, они есть, но относятся скорее к области случайного, чем закономерного (с позиции современной культуры эти случайности чаще всего расцениваются как прорывы в область “разумного”, “целесообразного”, “рационального” и т. п. ).

Такого рода ситуация хорошо иллюстрируется характером архаических форм загадок, отгадки которых не выводятся из смысла загадки — их нужно просто знать. То обстоятельство, что, как показал В. Н. Топоров (Топоров, 1987, с. 232—237), между загадками и отгадками существовала связь на уровне звукового символизма, относится скорее к мнемоническим средствам, нежели к смысловым корреляциям. И это не случайно. Для культуры, основанной на запоминании и припоминании, мнемонические знаки имеют первостепенное значение (Лотман, 1987, с. 5—11). Эта особенность архаической и традиционной культуры почти не изучена, хотя и немногие исследования в этом направлении позволяют предполагать, что мнемонические средства (в том числе ритм, звук, мелодия) перебрасывают своего рода мостки между различными частями текстов и элементами культуры, организуя ее и по горизонтали (например, как в случае с загадкой и отгадкой), и по вертикали (т. е. в диахронии — ср., например, передачу значимых для культурной традиции имен от поколения к поколению — Топоров, 1979а, с. 141—149).

Мнемонические символы, и не только специально созданные в этих целях (типа тотемных столбов североамериканских индейцев или шаманских карт), но и выполняющие эту роль “по совместительству” (например, священные камни, рощи, архитектурные комплексы и т. п. ), образуют своего рода мнемоническую решетку, с помощью которой легко актуализируется соотнесенный с ними набор значений. Актуализации способствует то обстоятельство, что к мнемоническим символам и комплексам “привязаны” многочисленные словесные тексты от рассказов этиологического характера до запретов и предписаний, которые в свою очередь не только (и не столько) описывают и комментируют эти объекты, сколько способствуют “припоминанию” ритуальных смыслов.

Знаки, используемые в культуре ритуального типа (а к их числу, как уже сказано, относились практически все элементы культурной и природной среды), уже в силу своей разнородности не приспособлены к тому, чтобы образовывать тексты в привычном смысле этого слова. Они не могут быть выстроены в некую пространственную цепочку и, следовательно, не образуют привычной нам пространственной синтагматики. Отсюда нередко делается вывод, что семиотические структуры ритуального типа лишены этого важнейшего параметра текста. Это не так. Ритуальный текст организован также с помощью синтактических отношений, но они носят временной, а не только пространственный характер. Отсюда и исключительное значение календаря, который по сути дела и выступал в качестве синтагматической оси ритуального текста культуры; отсюда и столь пристальное внимание к сегментации и содержанию малых временных циклов (недели, суток), в течение которых разворачивался тот или иной конкретный ритуал. Остается только поражаться оптимальности такого способа организации информации в условиях отсутствия специализированных семиотических систем. Буквально из ничего, а точнее, из всего, что доступно, конструируется грандиозный текст, отдельные части которого в соответствии с общим сценарием жизни регулярно повторяются, и тем самым текст предохраняется от забвения и искажений.

Временной характер основного текста культуры определил не только установку на континуальность, непрерывность миропорядка (в отличие от ориентации на дискретность в современной культуре), но и санкционировал обновление в качестве основной идеи и основной операции по сохранению своего универсума. Суть и смысл обновления в максимальной степени воплощены в ритуале.

Перманентное обновление не нуждается в мотивировке хотя бы потому, что является условием жизни и как всякая глубоко укорененная программа поведения осуществляется почти автоматически. Этим, по-видимому, объясняется отмечавшаяся многими этнографами-полевиками скудость сведений о ритуале со стороны его исполнителей. В определенном смысле переживание ритуала можно сопоставить с восприятием произведений искусства. По мнению Т. А. Пасто, “в искусстве большая часть того, что воспринимается нами, лежит ниже порога осознания; поэтому при анализе, основывающемся только на рациональных, чисто мыслительных конструкциях, имеется большой риск проглядеть один очень важный элемент, без которого никакое искусство не может быть значимым и рассчитывать на продолжительное действие... Многие переживания (художественные и иные) возникают как телесные функции до того, как индивид путем рациональных мыслительных процессов поднимает их на уровень сознания” (Пасто, 1972, с. 164—165).

Автоматизированность программы поведения, ее реализация на почти физиологическом уровне, является важным фактором ее устойчивости во времени. В ней трудно выделить главное и второстепенное, и следовательно, такую программу невозможно свернуть, разложить на более значимые и менее значимые фрагменты. В ней все образцы и стандарты поведения представляются одинаково главными и обязательными.

Следует, однако, учитывать, что полностью автоматизированная программа поведения нежизнеспособна. Необходимая степень деавтоматизации достигается различными способами. Например, мотивируется (и тем самым осознается) не норма, а отступления от нормы. На вопрос “почему так нельзя делать? ” информанты обычно дают развернутый ответ, суть которого сводится к тому, что нарушение предписанных традицией образцов неминуемо влечет за собой несчастье для человека и/или коллектива (болезни, эпизоотии, стихийные бедствия и т. п. ). С определенной долей условности можно говорить, что обществу с подобной программой поведения свойственно негативное осмысление мира. То, что уже дано, есть, существует, не нуждается в объяснениях и комментариях. Зато усиленно комментируются нарушения. Не случайно негативная часть программы оказывается универсальным средством обучения культуре: в механизмах воспитания, социализации и инкультурации прежде всего актуализируются и эксплицируются системы запретов и предписаний.

Традиционная программа поведения претендует на то, чтобы дать образцы на все случаи жизни. Реально же с их помощью регламентируются лишь те аспекты деятельности, которые считаются наиболее значимыми для существования коллектива. Естественно, каждый коллектив или общество по-своему определяют значимость тех или иных форм индивидуального и коллективного поведения — отсюда, например, несовпадения в репертуарах обрядов и обычаев различных народов.

Высокая степень предопределенности поведения обычаем и ритуалом отнюдь не исключала необходимости выбора между альтернативными линиями поведения. Но характерно, что процедура выбора носила ритуализованиый характер. Об этом свидетельствует разработанность “прогностической” сферы традиционной культуры (гадания, приметы, предзнаменования). Выбор осуществлялся не самим человеком, а как бы извне (Лотман, 1987, с. 6). Человек лишь следовал той стратегии поведения, на которую ему указывали приметы или результаты гаданий. В таком случае и ответственность за выбор перекладывалась на ту (личностную или безличную) силу, которая его “подсказала”. Поэтому столь высоко ценилось умение читать, точнее — распознавать, те ориентиры поведения, которые “заложены” в окружающих человека вещах и явлениях (отсюда и роль специалистов в области прогноза — оракулов, колдунов, гадалок и т. п. ).

Следование знакам внешнего мира при выборе той или иной стратегии поведения освобождало человека от обязательных при “внутреннем” выборе колебаний и дискомфорта. Интересно, что и профессиональные оракулы были свободными от сомнений. Их основная обязанность сводилась, по сути дела, к прочтению и оглашению того текста, который получен из внешнего мира, т. е. к функциям “переводчика”.

Такая тактика поведения при всех очевидных издержках, при всей ее “нерациональности” с позиций современной культуры, позволяла человеку сохранять душевное равновесие при любых обстоятельствах и гораздо легче, чем человеку нашей культуры, переносить все превратности бытия.

И еще одно важное следствие. В бесчисленных ситуациях выбора происходила постоянная “подпитка” памяти информацией. Внешний мир выступал в качестве грандиозного резервуара информации, правильное использование которой гарантировало устойчивость, а следовательно, и благополучие жизни.

Специализация семиотических систем, и в первую очередь распространение письменности, кардинально изменила структуру памяти и позволила постепенно перейти к иному типу культуры. Семиотический универсум резко упростился: на смену тотальной знаковости пришли специализированные знаковые системы, которые и стали основными формами памяти. Ритуал (как главный механизм памяти в дописьменной культуре) стал терять свои позиции. Культура начала ориентироваться на выработку новых текстов, а не на воспроизведение уже известных (Лотман, 1987, с. 4—8). Этот переход затянулся на многие столетия, протекая с различной скоростью у разных народов. Достаточно сказать, что еще в прошлом веке ритуальный тип организации памяти и ритуальная стратегия поведения во многом определяли жизнь человека у восточных славян.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒