Анна Константиновна Расплетина:

«Родилась я в 1914 году 26 ноября. Вскоре произошла революция 1917 года, и все обер-нулось против меня.
Отец мой был торговцем мануфактурой. Хотя он трудился не меньше любого рабочего, но труд его и его независимость не посчитала за достоинство Советская власть.
Моя мать, Екатерина Ивановна была женщина умная, трезвая, строго воспитанная свои-ми родителями, она была прекрасная мать. Трудилась она не меньше отца. Обшивала нас, кормила всю семью. Я была в семье двенадцатым ребенком, тринадцатая - сестра Августа с 1916 года рождения. Нас воспитывали строго.
Отец был старовер. Не пил, не курил. Любил книги, театр. Был скуп, как все купцы. Но без скупости добра не наживешь, и с неба ничего не валится. Он был способен к наукам, но, как старший из братьев, наследовал занятие отца - торговлю.
Он не был иждивенцем у власти, как сейчас, когда каждая многодетная семья пользуется помощью государства, а воспитать детей не может, как следует. Советская власть гуман-ная, но она породила иждивенчество и безответственность родителей за воспитание де-тей. Порядочность, таким образом, стала исчезать. А про меня в детстве говорили - это девочка из порядочной семьи.
Трезвый образ жизни моих родителей научил и нас жить трезво: ни ругани, ни пьянок, ни драк в семье не было. Дети не сидели за столом, когда были гости. У меня было пять старших братьев, но я никогда их не видела пьяными, они не ругались, не скверносло-вили. В семье был интерес к наукам, искусству, музыке. Читали произведения Лермон-това, Пушкина, Гоголя и других классиков. С утра дети готовили уроки во всех комнатах большого дома в Рыбинске по ул. Гоголя, 53, а не бегали сломя голову, как современные дети до позднего вечера.
Отец вечерами сидел в книгохранилище Рыбинска и читал, не подозревая, что против него что-то затевается. Только старшие братья его называли «голубем», упрекая в про-должении торговли, которой Советская власть готовила могилу, замучив торговцев непо-мерными налогами.

1919 год. Рыбинск охвачен мятежом белых. Из окна вижу пожар. Горит большой завод или фабрика. В доме тишина сменилась нервозностью. Отец ходит по комнате, молчали-во о чем-то думая, но чувствуется его взволнованность. Братья все обсуждают - буржуям спасу нет, их бьют, расстреливают как собак, в них бедные видят все зло. Старший брат Борис перерядился в простолюдина, босой пришел на дачу, где летом жила вся семья и сообщил отцу, чтобы тот был осторожней, так как его могут расстрелять. Стреляли буржу-ев наемные убийцы - красные стрелки из Литвы. По рассказам жены брата Бориса, на улице были горы трупов белогвардейцев. И другая сторона, наверное, имела жертвы свои.
Помню наш отъезд к родственникам в Фурманов всей семьей, вернее родителей и детей. Меня на «закорках» несла на вокзал тетка Юлия, старая дева.
Отец был трудолюбив и в Фурманове стал работать на фабрике. Он был грамотный, но нашлись «доброжелатели» и посадили его в тюрьму, как буржуя. Я и моя сестра Августа - обе малютки ходили к нему и видели его, сидевшим за решетчатой дверью. Он тоскливо смотрел на нас. Но его быстро ивановцы выпустили. Они не такой жестокий народ, как ярославцы.
Итак, мои сестра и братья были заклеймены происхождением. Спасало нас непреодоли-мое желание учиться. Мои, братья и сестры должны были отвергнуть своих родителей и их занятия и целиком пойти за Советской властью. Так как высшее образование для них было закрыто, они пошли работать кто нянькой, кто рабочим. В это время рабочий класс был привилегированным. Было почетно быть рабочим.
В 1920-м году мы возвратились в Рыбинск. Дом наш со всеми удобствами, двухэтажный, уже был занят жильцами. В кабинете отца господствовал фельдшер Мерзон, пользуясь нашей мебелью и библиотекой. Верхний, где мы раньше жили в семи комнатах, был за-нят. Теперь нам досталось в нижнем этаже две комнаты. В доме жила семья эсеров, устраивала балы, а под окнами шныряли доносчики советские. И моему отцу приходи-лось ответ держать и за эсеров. Были обыски и аресты. Мать все переживала, плакала и жалела отца. Он был ни в чем не повинен. Был хозяин дома и вся забота его была - это семья и дети, как бы их прокормить, вырастить и выучить. Мать говорила, что он виноват только в том, что под забором пьяный не валялся
В 1920-х годах входил в моду атеизм. Вера в Бога не пропагандировалась в школе. Мы тоже стали атеистами, чем очень огорчали своих родителей.
Бывало, сядем за стол кушать все сразу, родители возмущались: «Ну и нехристей мы народили! И лба не перекрестят, садясь за стол! » Мы хором говорили, что Бога нет, мы живем совестью, и ее для нас хватает.
В то же время Советская школа не учила нас плохому. Везде в классе были портреты Ле-нина, Троцкого, Рыкова, писателей, декабристов и я была прилежной, любила сидеть, по долгу смотреть на портреты и картины в классе.
А лозунг Ленина «Учиться, учиться и учиться! » был для нас законом. На тетрадях писа-лись лозунги: «Терпение и труд- все перетрут». Так воспитывали в нас совесть, стремле-ние учиться, и нам не нужен был Бог. Богом была Советская власть, которую мы чтили и уважали.
Когда наступил НЭП, отец начал торговлю сызнова, с базара, где продавал растительное масло. Затем открыл ларек мануфактурный на «Горке», а потом магазин на ул. Ленина. Жили скромно. Детей было много, надо было всех одеть, накормить. Одежда шилась с запасом на несколько лет.
В 1924 г. отец свой дом арендовал у Советской власти. Я была свидетельницей, как он его красил и приводил в порядок.
С 1921 по 30 гг. я училась в школе им. Луначарского. Помню я педагога Розова. Очень симпатичный и хороший человек. Он у нас вел пение. В школе им. Луначарского был очень сильный драмкружок, я там показала свои сценические способности. Ставили Мольера «Святой из - под палки».
Однажды мать меня не пустила в страстную субботу выступать на сцене, а девочка, кото-рая меня заменяла, была этому очень рада. Однажды подходит ко мне незнакомая учи-тельница, и говорит: «Видела вас на сцене несколько раз. У вас талант». А учителем хи-мии был Иорданский В. П.
В школе были и такие моменты, сижу тихо, на меня пожаловаться нельзя, но вдруг прихо-дит в класс человек, ведет какую-то беседу с учителем, и произносит: «У попов, да торго-вцев всегда много детей…» Мое сердце девочки содрогнулось от сказанного. Сижу и пе-реживаю за своего отца и мать. Почему их обижают? Они ведь хорошие и ничего дурного не сделали.
За учение в школе платили, как торговцы. Вдруг однажды, я вижу - на улице вывешены списки «лишенцев», т. е. идет обезличка торговцев и священников. Опять, думаю, что-то не то происходит. Где-то злые люди сидят и выдумывают зло против моего отца и нас, его детей.
Мне тогда было двенадцать лет, прихожу домой, а там картина раскулачивания. Того гля-ди, и отца заберут. В дом стали подселять еще жильцов. Вот одного подселили, и он за-нимался тем, что писал доносы на отца - хорошее занятие себе выдумал. Об этом нам сообщила его жена, когда поругалась с мужем.
Жить становилось опять беспокойно. Налоги замучили отца. Торговлю надо было при-крывать. Стал отец заниматься кустарничеством. Он был хороший скорняк.
В 1928 году мы дом совсем покинули, кто куда. Я и отец, и мать жили на частной квар-тире. Мать все переживала, не могла понять, за что Бог наказывает, всего лишает. Ведь не пили, не воровали, не убивали, в Бога верили, отец честно работал. Одно дело назы-ваться буржуем. А надо еще и трудиться на торговом фронте честно, высококультурно и иметь к этому призвание – обслуживать население. Я сама видела, как отец обращался с покупателями, как « товар лицом» показывал и культурно обслуживал любого капризного покупателя.
Братья и сестры учились хорошо и отлично. Старшая сестра Татьяна с 1900г рождения окончила гимназию с золотой медалью, и когда я пришла в школу им. Луначарского, то меня приняли хорошо.
Я жила за счет успехов моих братьев и сестер. В школе работали педагоги гимназии, ко-торые помнили сестру. Брат Константин хорошо рисовал, и во мне видели этот талант. Я любила рисовать, петь, танцевать, начала играть на скрипке, пианино. Мечтала стать балериной. Но все так и осталось мечтой.
Жить становилось все тяжелей. Начались болезни. Потом не стало рядом отца. В 1930-м году его сослали в Северный край. Заключение «тройки» - три года ссылки. Потом, уже из Ленинграда, я помню, как с Главного почтамта посылала отцу посылки. Мне было 16 лет тогда.
Окончив семилетку - шк. им. Луначарского в Рыбинске (а ученье для нас, детей торгов-цев, было платное тогда), в 1929году я была взята старшей сестрой Татьяной в Ленин-град, там окончила среднее образование. Работала препаратором по химии в Лесотех-нической академии, так как жить было не на что.
Отец из ссылки бежал и последнее время работал в Нижнем Новгороде на строительстве сталь - моста сторожем. Страдал желудочно-кишечными болезнями и умер от заворота кишок после операции. Схоронен он в Канавине в 1934 году, там, где в 1896 году был на ярмарке, как купец первой гильдии.
Меня даже в ФЗУ не принимали, не то, что в институт до 1938 года. Дети страдали за от-цов. А в 1938 году я поступила в институт педиатрии в Ленинграде, и у нас в группе был студент - гепеушник. Но такого повального ареста, как в Ярославле, мы, ленинградцы, не чувствовали тогда. Были единичные случаи, а в общем было спокойно.
Ярославцы народ талантливый, но жестокий и мстительный и это сказалось на политике – «заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет». Революция, как бы, дело хорошее, но ввиду того, что после нее создается контрреволюция, еще чище революции, поэтому революции лучше не надо. А надо осторожно все изменять, систематически повышая культуру моральную и нравственную. А не рубить с плеча, как это делали люди почти неграмотные.
Учиться и работать было тяжело, но желание учиться не убывало. Работала счетоводом - табельщицей на Опытном заводе ЛЭФИ, увлекалась общественной работой в профсо-юзе. Все считали, что у меня отец рабочий и мне было это лестно слышать, так как это было современно и модно.
Счастье мое было своеобразное - купаться в ореоле чужой славы. В Рыбинске в школе почет был по старшим сестрам и братьям. В Ленинграде в 168- й школе в 8 классе почет был по сестре Тане - физику, т. к. учились в классе все профессорские дети: Рожанская, Тальвинская. Где бы я потом по жизни не была, когда встречала людей, знакомых с Са-шей Расплетиным, моим двоюродным братом, они проникались ко мне уважением. Вот такое счастье мне выпало на долю.
А счастье – это характер. Я была серьезной, не принимала шуток, любила правду. Нас особо не воспитывали, а учили прислушиваться к старшим - что хорошо, что плохо, книги читали, которые нас воспитывали.
Мать у нас была терпеливая, умная женщина. Никогда не повышающая голоса, она все умела доказать и мужу и детям. Всех жалела, особенно детей нуждающихся семей и старалась им помочь. Отзывчивость ее не знала предела. Отца она любила и всю жизнь жалела.

12 3 Следующая ⇒