Лощина. Глава I. Глава II. Глава III

Агата Кристи

Лощина

Глава I

В ту пятницу, ровно в шесть тридцать, большие голубые глаза Люси Эндкателл открылись навстречу новому дню. Как всегда, проснувшись, она стала размышлять. Ее ум, необычайно деятельный, уже воскрешал в памяти ряд вопросов, которые непременно следовало с кем-нибудь обсудить. И выбор пал на Мидж Хардкастл, приехавшую в «Долину» накануне вечером. Люси быстро встала, накинула на еще красивые плечи халат и отправилась в спальню родственницы. Так как ее мысли быстро следовали одна за другой, леди Эндкателл по старой привычке мысленно уже вела предстоящий разговор: богатая фантазия позволяла ей предугадывать не только собственные слова, но и реплики Мидж. Воображаемая беседа зашла уже довольно далеко, когда она открыла дверь в комнату Мидж и громко закончила фразу, начало которой еще не было произнесено:

— …таким образом, вам следует согласиться, моя дорогая, что этот конец недели, этот уик-энд будет совсем не простым!

Внезапно оборванная из глубокого сна, Мидж ответила только невнятным ворчанием. Леди Эндкателл подошла к окну и раздвинула занавески. Бледное сентябрьское солнце заглянуло в комнату.

— Птицы! — воскликнула она. — Это великолепно!

— Что?

— Во всяком случае, — продолжала леди Эндкателл, — у нас не будет затруднений с погодой. Кажется. устанавливается неплохая погода, и это уже хорошо. Иметь в доме людей с разными вкусами и держать их взаперти — согласитесь, это все только усложняет! Я прекрасно знаю, что могут быть неожиданности. Ведь могло же, получиться, как в прошлом году с бедной Гердой! Этого я себе никогда не прощу. Потом я сказала Генри, что мне следовало лучше подумать. Ведь ее невозможно не пригласить, нельзя просить Джона приехать без нее, но это чрезвычайно все усложняет. Хуже всего то, что она симпатичная! Быть такой славной и в то же время не иметь ни капли ума… Действительно, странно… И если это называют законом компенсации, я не нахожу тут справедливости.

— Но, дорогая Люси, о чем вы говорите?

— Ну, о нашем уик-энде, о людях, которые приедут завтра. Я думала о них целую ночь, все это очень меня беспокоит. Мидж, для меня истинное удовольствие все с вами обсудить. У вас столько здравого смысла, и вы так практичны!

— Люси, вы не знаете, который сейчас час?

— Нет, у меня нет чувства времени.

— Так вот, сейчас без четверти семь!

— Как!

Леди Эндкателл, казалось, не испытывала ни малейших угрызений совести. Мидж рассматривала ее строгим взглядом и думала, что кузина — существо совершенно невозможное, доводящее до безумия, и что действительно непонятно, почему люди к ней тянутся. Пока она мысленно формулировала этот вопрос, нашелся и ответ: Люси улыбнулась, и в этой улыбке проявилась вся прелесть, которую Люси излучала в течение всей своей жизни и которую она сохранила до сих пор. Очарование, подобное этому, побеждало во всех странах мира, монархи, министры, знаменитые капитаны склонялись перед ним. В Люси было нечто ребяческое и радостное, что обезоруживало и заставляло сдаваться. Ей стоило открыть свои огромные голубые глаза, в безутешном жесте развести маленькими слабыми руками, пробормотать: «Ах! Я глубоко сожалею…» — и любое возмущение мгновенно испарялось.

Леди Эндкателл вдруг поняла.

— Моя дорогая! — воскликнула она. — Право, я глубоко сожалею… Вы должны были мне сказать, что еще так рано!

— Я и говорю… но уже поздно! Теперь я все равно проснулась.

— Мне очень стыдно!.. Но, несмотря на это, вы мне поможете, не так ли?

— Вас беспокоит уик-энд. Думаете, все сложится неудачно?

Леди Эндкателл присела на край кровати, и Мидж не могла не заметить, что даже это она сделала не так, как другие. Все, связанное с Люси, становилось каким-то неземным. Казалось, что сказочная фея на мгновение одарила мир своим присутствием.

— Все может получиться неудачно, — ответила Люси. — Все, кто приедет, очень милые люди, но мне страшно представить их собравшимися вместе.

— Кого вы ожидаете?

Мидж крепкой загорелой рукой смахнула со своего лба темные, густые, тяжелые волосы. В ней-то уж не было ничего воздушного, и она, конечно, не располагала к мыслям о феях.

— Прежде всего, — начала леди Эндкателл, — Джон и Герда. Сами по себе — приятные люди. Джон — бесконечно симпатичный, очень приятный в обхождении. Что же касается бедной Герды… Что можно сказать? Мы все должны быть с ней любезными, очень, очень любезными!

Побуждаемая неясным инстинктом к сопротивлению, Мидж возразила:

— Уж не до такой степени она заслуживает сожаления!

— Но, дорогая, в ней есть что-то трогательное, даже волнующее!.. Ее глаза!.. И у нее всегда такой вид, как будто она не понимает ни слова из того, что ей говорят!

— Она не понимает! — возразила Мидж. — Она вас не понимает, и я не слишком уверена, что это нужно ставить ей в упрек. Ваши мысли бегут так стремительно, что за ними не уследить. В своей беседе вы делаете изумительные скачки. Промежуточные звенья остаются в стороне.

— Да, как у обезьян!

— У нас будут супруги Кристоу, — продолжала Мидж, — и кто еще? Генриетта, я полагаю?

Лицо леди Эндкателл засветилось.

— Да, — сказала она. — И я на нее очень рассчитываю. Генриетта добрая, очень добрая. Доброта ее не внешняя, а врожденная. Она нам очень поможет в отношении Герды. В прошлом году она была просто замечательна. Вы помните, это случилось, когда мы играли в шарады или пословицы: все уже закончили и хотели начать вскрывать ответы, когда заметили, что бедная Герда еще ничего не написала. Она даже не знала, во что играют! Нам всем было очень неловко.

— Я спрашиваю себя, — заявила со всей серьезностью Мидж, — как возможно, что люди до сих пор посещают ваш дом! Забавы — пытка для мозга, шутка — на уровне самого избранного круга, беседа — исключительно частного характера.

Леди Эндкателл улыбнулась.

— Я знаю, мы, наверное, очень нудны, и все это должно быть совершенно невыносимо для Герды. Я уверена, что если бы у нее было хоть немного здравого смысла, она бы к нам не приезжала. Но тогда она там была! Вид у нее был ошеломленный и очень огорченный… Джон был нетерпелив, подавал ей знаки, и я спрашивала себя, чем все это кончится. Тогда Генриетта, — за что я ей всегда буду благодарна, — спасла положение. Она повернулась к Герде и заговорила с ней о пуловере. На Герде был ужасный пуловер — невероятный, отвратительного зеленого цвета, ужас! А Герда вся просияла — оказывается, она сама связала это произведение, и я никогда не видела ее более счастливой и гордой, чем в тот момент, когда Генриетта попросила дать ей выкройку. Я хочу сказать, что такие идеи для Генриетты естественны. Это дарование!

— Она делает усилия, чтобы нравиться.

— И всегда находит нужное слово.

— Она на этом не остановилась и пошла еще дальше. Вы знаете, теперь у нее такой же пуловер, красивый и хорошо сделанный.

— И Генриетта его носит?

— Конечно. Она ничего не делает наполовину! — И он не кажется на ней таким противным?

— Нисколько, пуловер ей очень идет!

— Вот-вот! — подхватила леди Эндкателл. — Именно в этом вся разница между Генриеттой и Гердой. Все то, что делает Генриетта, получается хорошо и складно. Я уверена, что если уик-энд пройдет удачно, то этим мы будем обязаны ей. Она будет мила с Гердой, она будет развлекать Генри, она будет поддерживать хорошее настроение у Джона, и, мне кажется, Дэвид будет очень рад ее присутствию.

— Дэвид Эндкателл?

— Да, он прибудет из Оксфорда, а может быть, из Кембриджа. Мальчики в этом возрасте очень трудные, особенно — если они из интеллигентной семьи. Это как раз тот случай… Они могли бы подождать, пока станут постарше, и тогда уже играть в интеллектуалов. Они смотрят на вас круглыми глазами и либо совсем не открывают рта, либо говорят слишком громко, чтобы обратить на себя внимание. Несмотря на это, я полагаюсь на Генриетту и в отношении Дэвида. Она обладает чувством такта и знает, о чем вести беседу. Впрочем, поскольку она скульптор, он проявит к ней известное уважение. Вы знаете, она не относится к числу художников, которые лепят головки ангелочков. Она делает крупные и крепкие вещи, такие, как этот странный кусок из гипса и металла, который она в прошлом году экспонировала в «Модном салоне художников». Это произведение несколько напоминало лестницу, как отметил критик Робинсон, но называлось оно «Размышления на восходе» или что-то в этом роде. Такие произведения — как раз то, что нужно, чтобы произвести впечатление на мальчиков типа Дэвида. Для меня, признаюсь, это непостижимо и непонятно. Но она создала и вещи, которые я очень люблю, ее «Плакучий ясень», к примеру…

— Я согласна, — сказала Мидж. — Талант Генриетты иногда проявляет себя. Кроме того, это очаровательная женщина.

Леди Эндкателл поднялась. Стоя у окна, она рассеянно играла со шнуром, приводящим в действие штору. Она прошептала:

— Для чего эти кисточки?

— Какие кисточки?

— Да на конце этого шнура. Что они тут делают? А почему к верхушкам оград приделывают ананасы? Для чего? В этом должен быть какой-то смысл. Вместо этих кисточек могли бы быть груши или сосновые шишки. Но нет, именно кисточки, всегда! Это интересно…

— Моя дорогая, не отклонились ли вы от своей темы Ведь вы пришли сюда, чтобы поговорить со мной о уик-энде. Я не вижу, впрочем, что вас беспокоит. Если вы не будете ошеломлять Герду быстрым разговором, если доверите Генриетте дрессировку молодого интеллектуала, в чем тогда затруднения?

— Для начала существует Эдвард. Он должен приехать.

После короткого раздумья Мидж спросила:

— Но какого дьявола вы его пригласили?

— Как раз не я его приглашала! — воскликнула леди Эндкателл. — Он сам себя пригласил. Дал телеграмму и попросил разрешения приехать. Вы его знаете с его обидчивостью. Если бы я ответила ему «нет», мы бы его больше никогда не увидели здесь. Он такой!

Мидж кивком головы выразила согласие. Да, Эдвард был таким. Она представила себе его красивое лицо с тонкими чертами, легкой иронической улыбкой. Да, в нем таилось большое обаяние. Как и в Люси…

— Милый Эдвард! — как эхо повторила мысли Мидж леди Эндкателл. С некоторым раздражением она продолжала:

— Решится ли Генриетта выйти за него замуж? Она влюблена в него, я это знаю. Если бы они были здесь без Джона… Но Эдвард во всем уступает Джону. Кажется, он теряет все то, что другой выигрывает. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Мидж снова кивнула.

— Я не могла отменить приглашение супругам Кристоу, с ними все было условлено давно. Но я предчувствую, Мидж, что нам предстоят трудные деньки. Дэвид будет сидеть сычом и грызть ногти, Генриетта — пасти Герду, чтобы та не чувствовала себя одиноко, Джон будет так блистателен, а бедняга Эдвард, конечно, стушуется…

— Составляющие пудинга тоже не особенно вдохновляют, — пробормотала Мидж.

Люси улыбнулась.

— Иногда, — задумчиво произнесла она, — дела улаживаются сами по себе. В воскресенье к ленчу у меня будет детектив. Это немного развлечет нас, как вы думаете?

— Детектив?

— Ну да, — объяснила леди Эндкателл. — Тот, которого мы встретили в Багдаде, когда Генри был там верховным комиссаром. Он приехал, не помню по какому поводу, и был у нас на обеде с несколькими служащими и офицерами. Пришел в белом фланелевом костюме с красивым цветком в петлице и черных остроносых туфлях. Я не могу представить себе его лицо — забыла, потому что его занятие не вызывает у меня восторга. Мне казалось, его интересовало не кто убил, а почему. Когда люди становятся мертвыми, причина уже не имеет значения. Для чего устраивать возню вокруг их смертей?..

— Этот джентльмен находится по соседству, потому что в округе совершено преступление? — спросила Мидж.

— Слава богу, нет. Вы знаете, здесь недавно появились две новые виллы, такие странные — с этими балками, о которые все стукаются головами. Обе причудливо разукрашены. А эти маленькие садики, которые ни на что не похожи! На первом этаже живет какая-то актриса, я думаю, что он занимает второй. Кажется, лондонцы любят такого рода строения, вероятно потому, что они живут здесь не постоянно, как мы…

Леди Эндкателл замолчала на несколько секунд, прошлась по комнате, затем продолжила:

— Дорогая Мидж, я вас благодарю за помощь, которую вы мне оказали.

— Мне кажется, я вам помогла совсем немного.

— Вы думаете? — леди Эндкателл нарочито выказала удивление. — Как бы там ни было, — продолжала она, — вы сейчас снова заснете и будете спать до завтрака. А когда вы встанете, вы можете снова быть невежливой.

Мидж удивилась в свою очередь:

— Снова? Почему? — Поняв, она расхохоталась и добавила:

— Вы тонкий психолог, Люси!

Леди Эндкателл улыбнулась и ушла. Проходя мимо открытой двери ванной, она заметила на газовой плитке чайник, и у нее мелькнула мысль: Мидж не получит вовремя свой чай. Что ж, она сама ей его приготовит. Люси зажгла под чайником газ, затем прошла по коридору и повернула ручку двери, ведущей в спальню мужа. Но сэр Генри Эндкателл, дальновидный администратор, знал свою жену. Он очень ее любил, но утренний сон тоже был ему дорог. Дверь была заперта.

Леди Эндкателл вернулась в свою спальню. Несколько мгновений она постояла у окна, зевнула и легла в постель. Через две минуты она спала как ребенок.

…Чайник в ванной исходил паром.

— Еще один чайник можно выбрасывать! — объявила горничная Симмонс.

Гуджен, дворецкий, покачал седой головой, взял из рук горничной треснувший чайник и пошел в кладовую за другим; там, в шкафу, он держал в резерве дюжину таких чайников.

— Вот другой, мисс Симмонс. Миледи даже не заметит замены.

— Она часто бывает такой рассеянной? — спросила горничная.

Гуджен вздохнул.

— У миледи золотое сердце, — ответил он, — но она очень небрежна. Поэтому я слежу в доме за тем, чтобы было сделано все возможное, лишь бы оградить мадам от суеты и забот.

Глава II

Генриетта Савернейк скатала между ладонями маленький шарик из глины, вытянула его и уверенным жестом положила на статуэтку девушки, которую лепила. Работая, она рассеянно, одним ухом слушала признания натурщицы, которая рассказывала довольно обыденным голосом:

— Я убеждена, мисс Савернейк, что я была права. «Так вот какие у вас намерения», — сказала я ему. Я считаю, мисс Савернейк, что девушка сама должна заставить себя уважать. «Я не привыкла, чтобы мне говорили такие вещи, и ваши мысли мне кажутся неприятными. Может быть, вам это не понравится, но есть вещи, которые нельзя допускать», — вы согласны с этим, мисс Савернейк?

— Абсолютно, мисс Саундерс.

Генриетта произнесла свою реплику с таким убеждением в голосе, что натурщица и не подумала о том, что ее слушают вполуха.

— Я не знаю почему, мисс Савернейк, но со мной всегда случаются такого рода истории, и я вас уверяю, что я сама тут ни при чем! Мужчины такие волокиты, правда?

— О, ужасные!

Генриетта, прищурившись, рассматривала свою работу. «Здесь, — думала она, — эти два плана скоро соединятся, прекрасно!.. А вот угол челюсти — не тот! Это нужно сломать и начать заново».

Громко, теплым и сочувствующим голосом она добавила:

— Вы находились в неимоверно трудном положении!

— Я полагаю, мисс Савернейк, что ревность — это низкое и жалкое чувство, — продолжала Дорис Саундерс. — Это одна из форм зависти, возникающая потому, что вы моложе и красивее.

— Это достаточно очевидно!

Генриетта, целиком сосредоточенная на челюсти, которую она переделывала, ответила, почти не думая. В течение многих лет она научилась делить свой мозг на практически непроницаемые отсеки. Она могла играть в бридж, поддерживать беседу или писать письмо, и эти занятия полностью ее не поглощали. В настоящее время она думала только о лице статуи — лице Навсикаи, которое рождалось под ее пальцами, и болтовня, бившая ключом из красивого, почти детского, ротика Дорис Саундерс, ей не надоедала. В нужный момент она без усилия произносила несколько слов, которых от нее ждали, и монолог Дорис возобновлялся. Она привыкла к натурщицам, любившим поговорить. Некоторые профессиональные натурщицы молчаливы, другие же, смиряясь со своей вынужденной неподвижностью, компенсировали ее долгими откровенными разговорами. Генриетта делала вид, что слушает, отвечает, но мысли ее были далеко. «Эта малышка довольно обыкновенная, даже просто заурядная, — думала она, — но у нее очаровательные глаза. Пусть поговорит, пока я занята ими, это мне не мешает Нужно только, чтобы она замолчала, когда мы перейдем ко рту. Губы у нее — нежного очертания, к сожалению, из них выходят только примитивные маленькие истории кокетливой женщины».

А Дорис между тем продолжала:

— Мадам, сказала я ей, я не вижу и не понимаю, почему ваш муж не может сделать мне маленький подарок, если это доставляет ему удовольствие, и я считаю, что это не должно позволять вам делать подобные намеки… Это был очень красивый браслет, мисс Савернейк, действительно восхитительное украшение. Покупая его, он сделал глупость, но в то же время это было очень мило с его стороны, и зачем мне было лишать себя этого?

— Действительно, зачем? — откликнулась Генриетта.

— Заметьте, между нами ничего не было, и никто нас ни в чем упрекнуть не может.

— Я в этом абсолютно уверена!

Работа продвигалась. В следующие полчаса Генриетта работала с одержимостью. Пятна глины пачкали лоб, по которому случалось проводить нетерпеливой рукой. Глаза блестели. Вот оно… Схвачено… Через несколько часов она выйдет из этого кошмара, в котором жила почти десять дней…

Навсикая! Она сама чувствовала себя Навсикаей, утром она вставала с Навсикаей, завтракала с ней, Навсикая не покидала ее ни на минуту. Нервная, чрезмерно возбужденная, Генриетта не в состоянии была стоять на месте. Она бродила по улицам, неотступно преследуемая этим слепым и великолепным лицом, которое она смутно угадывала, но черты которого ясно увидеть не могла. Многочисленные модели, даже греческого типа, не могли ее удовлетворить.

То, что она искала, что не могла найти, не позволяло ей попытаться материализовать это лицо, которое она лишь угадывала и которое не оставит ее в покое до тех пор, пока она, наконец, не вылепит его в глине. Она старалась различить его яснее, но оно исчезало в ней самой, и эта борьба ее изнуряла. Она очень много ходила в это время и чувствовала большую усталость. Как-то она вошла в автобус, почти машинально, даже не зная, куда едет…

И вдруг ее глаза, которые до сих пор смотрели, ничего не видя, остановились на Навсикае! Это именно она сидела напротив Женщина с детским лицом, с очаровательным полураскрытым ртом и великолепными глазами. Это были глаза, которые она так долго искала: глаза восхитительно пустые, глаза слепого!

Молодая женщина встала, чтобы выйти из автобуса. Генриетта пошла за ней. Теперь она была спокойна. Тяжелая погоня закончилась. На тротуаре она подошла к молодой женщине.

— Вы меня извините, что останавливаю вас на улице. Я работаю над скульптурой, и ваше лицо как раз то, которое я ищу уже много дней.

Она была любезной и милой, она умела становиться такой, когда хотела чего-нибудь достигнуть, и Дорис Саундерс, вначале недоверчивая и немного встревоженная, в конце концов согласилась.

— Я никогда не позировала, но если речь идет только о голове.

Для приличия она поколебалась, сдержанно поинтересовалась о вознаграждении за сеансы позирования.

— Разумеется, я настаиваю, чтобы вы приняли вознаграждение по профессиональным расценкам.

Вот таким образом Навсикая обосновалась на маленьком помосте в мастерской Генриетты. Предметы искусства, которые она видела вокруг себя, не приводили в восторг, но мысль, что ее очаровательные черты будут скоро увековечены, радовала, и она во время сеанса открыла вторую причину удовлетворения: удовольствие от того, что может кому-то рассказывать о себе, что кто-то кажется, слушает ее с симпатией и вниманием.

Ее очки лежали недалеко на столе. Дорис носила их как можно реже из-за кокетства, но на улице они были ей необходимы, как она созналась Генриетте, из-за близорукости и из-за того, что без стекол едва видела на метр перед собой. Именно этот недуг объяснял пустой и очаровательный взгляд, который прельстил скульптора. Генриетта положила инструменты и воскликнула:

— Наконец это закончено! Надеюсь, вы не очень устали?

— О нет, нисколько, мисс Савернейк, но действительно все совершенно закончено?

Генриетта улыбнулась:

— Нет, не полностью. Я еще поработаю над ней. Кончено то, что связано с вами. Я получила все, что хотела. Основа сделана…

Молодая женщина осторожно сошла с помоста и надела очки. В тот же миг ее лицо потеряло детское простодушное выражение и непостижимое очарование. Осталась только хорошенькая, совершенно заурядная девочка. Дорис приблизилась к скульптуре.

— Ох, — воскликнула она разочарованно, — это не очень похоже на меня!

Генриетта терпеливо объяснила ей, что это не портрет. И действительно, между произведением и моделью почти не было сходства. Дорис Саундерс кое-чем снабдила скульптуру — формой глаз, линией скул, но это было не ее лицо, это было лицо слепой девушки, которую мог бы воспеть поэт. Губы приоткрыты, как у Дорис, но рот статуи создан для молчания, а если он и откроется, то для того, чтобы передать мысли, которые никогда не смогут прийти в голову Дорис Саундерс. Черты еще не были четко определены, это скорее была мечта о Навсикае, чем ее изображение.

— Надеюсь, — заявила Дорис Саундерс тоном, который давал возможность догадаться, что она не очень на это рассчитывает, — надеюсь, что это будет выглядеть лучше в законченном виде. Вы уверены, что я вам больше не нужна?

— Да, мисс Саундерс, — ответила Генриетта, которая бы охотно добавила: «к счастью». — Но вы мне оказали большую услугу, и я вам благодарна.

Натурщица ушла. Генриетта приготовила себе кофе. Как она устала, страшно устала, но как счастлива, словно после отпущения грехов.

«Спасибо тебе, Боже! — подумала она. — Я снова становлюсь человеком».

Ее мысли сразу переключились на Джона. Сердце забилось быстрее. Завтра, в «Долине», она его увидит…

Вытянувшись на диване, она медленно выпила три чашки горячего, очень крепкого кофе. К ней возвращалась жизнь. Как она счастлива снова вернуться на землю! Она перестала быть чудовищем, каким ощущала себя в последнее время, она избавлялась от своих неясных грез, ее больше не выталкивала на улицу какая-то таинственная сила, которая швыряла ее в изнуряющий и раздражающий поиск неопределенной цели. Теперь, о великое счастье, эта пытка кончилась! Осталось только энергично работать, а это ее не пугает.

Поставив пустую чашку, Генриетта встала и пошла взглянуть на свою Навсикаю. Она долго рассматривала скульптуру, и морщины беспокойства понемногу вырисовывались на лбу Генриетты.

Это не то!

Что здесь не так?

Слепые глаза!

Слепые глаза красивее глаз, которые видят… Они разрывают сердце именно детому, что они слепые. Сумела ли она. это передать? Да бесспорно. Но было еще что-то другое. Здесь присутствовало что-то чуждое, что она не хотела вкладывать, о чем она, конечно, и не думала… Что это?.. Как будто все было так, как она хотела, но это что-то было, оно было только указанием, но отчетливым…

Она поняла! Это лицо скрывает за собой обыкновенную, заурядную душу.

Она как будто бы и не слушала по-настоящему разговоры натурщицы, однако ее пальцы их почувствовали и пальцы пропитали этими разговорами глину… И это, она знала, уже не изменить никогда!

Она быстро отвернулась. Может быть, это только воображение? Ну конечно, это так! Завтра она посмотрит на свое произведение другими глазами. Пересекая мастерскую, она остановилась перед «Обожающей» — статуэткой, вырезанной из прекрасного грушевого дерева, которое она берегла много лет, прежде чем использовать. Вот это было действительно хорошо! Это лучшее из того, что она сделала за последнее время. Это — для салона, для «Международного салона художников» и это — хорошая работа. Тут есть все: покорность, сила в мускулах затылка, опущенные плечи и, едва приподнятое, странное лицо, которое она почти лишила черт, поскольку поклонение и обожание лишает индивидуальности. Да, это так! Покорность и полное выражение боготворения…

Генриетта вздохнула. Почему Джон из-за этой статуэтки так разгневался? Это был такой приступ гнева, который ошеломил его самого и который раскрыл в нем что-то такое, о чем он сам не догадывался. Решительным тоном он сказал:

«Вы не можете это экспонировать! »

И не менее решительно она ответила:

«Я буду ее выставлять! »

Она мысленно снова вернулась к Навсикае. Здесь не было ничего, что она не смогла бы привести в порядок. Немного успокоившись, Генриетта обернула глину влажной тряпкой. Она продолжит работу в понедельник, а может, во вторник… Ничто теперь не торопит. Работа в основном закончена, теперь требуется только доработка…

Впереди у нее было три дня счастья. С Люси, Генри, Мидж… И с Джоном.

Генриетта зевнула, потянулась, с удовольствием чувствуя, как напряглись все мышцы, и призналась себе, что действительно очень устала.

Приняв горячую ванну, она легла. Вытянувшись в темноте, с открытыми глазами, она сначала смотрела на звезды, видимые через стеклянный потолок мастерской, потом взглянула на стеклянную маску, одну из первых своих вещей. Маска была освещена слабым светом, который ночью оставался включенным. Эта маска теперь казалась довольно условной. «К счастью, — подумала Генриетта, — наблюдается прогресс! »

Она решила заснуть. Очень крепки кофе, выпитый перед сном, ей не помешает. Уже давно она знала, как вызвать сон. Нужно выбрать какую-нибудь мысль и не сосредоточиваясь, предоставить ей возможность идти своим ходом, мечтать, потихоньку скользить к небытию…

С улицы донесся шум мотора, затем смех и голоса, которые сливались с ее мыслями, уже наполовину бессознательными. Машина, как тигр… желтая и черная… в полосах… Это джунгли… Рядом река… Большая тропическая река, текущая в сторону моря, в сторону порта, откуда уходят белые пароходы… Хриплые голоса кричат: «До свидания! »… Она — на палубе… И Джон рядом с ней… Они оба уходят в совершенно синее море… За обедом он улыбнулся ей… Это было так, как будто бы они в золотом дворце… Бедный Джон!.. Машина, скорость… сумасшедшая езда, все дальше и дальше от Лондона… Дюны… Леса… Преклонение… «Долина»… Люси… Джон… Болезнь Риджуэй… Дорогой Джон…

Она уснула счастливая.

Через некоторое время Генриетта вдруг почувствовала тревогу. Это было какое-то чувство виновности, что-то такое, чего она не сделала, долг, от выполнения которого она уклонилась…

Она уснула счастливая.

Навсикая?

Медленно, будто против желания, она встала с постели, повернула выключатель, затем пошла и освободила глину от влажных тряпок, которыми, ее укрыла.

Генриетта застонала.

Это была не Навсикая! Это была Дорис Саундерс!

Какая тоска! Какой-то голос нашептывал Генриетте: «Ты можешь все очень хорошо исправить! », однако другой отвечал властно: «Ты прекрасно знаешь, что ты должна сделать! »

Это нужно было делать немедленно. Завтра, она это знала, у нее не хватит смелости. Это то же, что уничтожить свою собственную плоть и свою собственную кровь! От этот бывает плохо! Чрезвычайно плохо! И все же…

Генриетта сделала глубокий вдох, затем, обхватив бюст обеими руками, вырвала его из арматуры и бросила в ведро для глины. Долго, со сдавленным дыханием рассматривала свои грязные руки. Она чувствовала себя усмиренной, опустошенной.

«Навсикая, — думала она, — никогда больше не явится. Она родилась, что-то осквернило ее, и она умерла». Огромная печаль охватила Генриетту. Так без нашего ведома что-то новое, чуждое незаметно проникает в нас. Она как будто бы и не слушала, что болтала Дорис, но все-таки куцые мысли Дорис откладывались в ее сознании, и руки не подчинялись мозгу.

И теперь то, что было Навсикаей или, скорее, Дорис, стало глиной, сырым материалом, который скоро снова примет какую-нибудь другую форму.

«Кто знает? — размышляла Генриетта, — может быть, смерть то же самое? То, что мы называем личностью, нашим „я“, может быть, отражение чужой мысли?

Чьей мысли? Бога? Но существует ли эта высшая идея? Где он, человек совершенный, человек истинный? Где он, с божьей отметиной на лбу? Может быть, это мнение Джона? В тот вечер он был таким уставшим, таким унылым… Болезнь Риджуэй…»

Она еще не успела прочесть, кто такой был этот Риджуэй, но это нужно знать… Болезнь Риджуэй… Джон…

Глава III

Джон Кристоу сидел в своем врачебном кабинете и слушал предпоследнюю утреннюю больную. Его доброжелательный взгляд ободрял ее, и она все говорила и говорила о симптомах своего недуга. Он соглашался, понимающе кивал головой, задавал вопрос, опережал ответ, и дама была очарована. Да, доктор Кристоу — прекрасный врач, он интересуется всем, что ему говорят, он вас понимает, и больному легче уже после одного только разговора с ним.

Джон начал выписывать пациентке рецепт.

«Лучше всего, — думал он, — выписать ей слабительное. Это новое патентованное американское средство. Оно прекрасно сделает свое дело. Оно светло-розового цвета, продается в элегантных целлофановых упаковках, и поэтому дорогое, да и не во всех аптеках его можно достать. „Больная“ несомненно найдет его в маленькой аптеке на углу Вардоур-стрит. Это прекрасно! Она успокоится на один — два месяца и это время не будет его беспокоить. Что он еще может сделать для нее? Она вялая, инертная. Вот мамаша Крэбтри — та совсем другая, у нее все не так…»

Утро было скучным. Он заработал много денег, но до чего же все неинтересно! Джон чувствовал себя усталым. Он устал от этих женщин, которым не мог облегчить их выдуманных страданий. Он уже начал сомневаться в пользе своей профессии, но каждый раз вспоминал о больнице для бедных, о длинных рядах кроватей в большом зале и о беззубой улыбке матушки Крэбтри.

Как хорошо они друг друга понимали — она и он. Она не была такой тряпкой, как та, что лежала на соседней кровати. Она была борцом, она боролась за жизнь, хотела выжить во что бы то ни стало! А зачем? Она жила в какой-то жалкой конуре с мужем-алкоголиком, с кучей невыносимых детей. У нее была тяжелая работа — она натирала паркетные полы бесконечных учреждений, у нее было мало радостей и очень много забот, и тем не менее она хотела жить. Она любила жизнь так же, как он сам. Его жизнь тоже не была такой, какой бы он хотел, но он ее любил! Это любопытно, необъяснимо, но это факт! Он любит жизнь! Почему? Он подумал, что об этом обязательно нужно поговорить с Генриеттой.

Он встал, чтобы проводить свою пациентку, крепко пожал ей руку, повторил несколько ободряющих слов. Она ушла почти счастливая — доктор Кристоу заинтересовался ее болезнями, он ее понял, он ей поможет.

Как только дверь закрылась, Джон забыл о посетительнице. Когда она сидела вот здесь перед ним, он делал свое дело, как автомат. И все-таки он тратил на это энергию. Он так устал! Боже, как он устал!

Надо принять еще одну больную, и тогда трудовая неделя закончится, наступит долгожданный конец недели — уик-энд. Джон заранее предвкушал радость отдыха. Осенние листья, окрашенные в яркие желтые и красные цвета, нежный и влажный запах осени, лесная дорога, Люси — удивительное и почти божественное существо, со своими очаровательными неуловимыми мыслями. Генри и Люси умели принимать гостей, он любил у них бывать. Их «Долина» была прекрасной гаванью, волшебной гаванью.

В воскресенье они с Генриеттой пойдут в лес. С ней он забудет, что на свете существуют больные; к счастью, она всегда чувствовала себя хорошо. «Даже если бы ее что-нибудь и беспокоило, — подумал он с улыбкой, — она бы мне об этом не сказала».

Надо принять еще одну больную! Только нажать на кнопку звонка, и она войдет. Но Джон не мог заставить себя сделать это. Он уже опаздывал. Он знал, что этажом выше, в столовой, уже накрыт стол. Герда и дети ожидают его. Нужно поскорее освободиться от этой больной и на том закончить. Но он не шевелился. Он так устал, невероятно устал!

Эта усталость давно уже преследовала его. Джон знал, кто виноват в этой усталости, в его раздражительности. К великому сожалению, он ничего не может с собой поделать. Бедная Герда, ей несладко живется!.. Если бы только она не была такой пассивной, такой безропотной… Она всегда готова принять вину на себя, а на самом деле в каждых девяти случаях из десяти виноват он. Бывало, все, что она делала, все, что говорила, выводило его из себя. Это были те свойства ее характера, которые были для него невыносимы. Ее бесконечное терпение, желание сделать ему что-то приятное, Предвосхитить его желание — все это его раздражало и портило ему настроение. Она никогда не упрекала его, терпеливо сносила приступы гнева, никогда ему не возражала. Но ведь именно поэтому он на ней и женился. На что же жаловаться? Надо же было случиться тому южному лету…

Забавно, что те самые качества, которые он терпеть не мог у Герды, он хотел бы видеть у Генриетты. Она тревожила его строгим отношением, в присутствии посторонних вообще резко изменяла манеру поведения.

— У меня такое впечатление, — однажды сказал он, — что вы самая большая обманщица в мире.

— Возможно, — спокойно ответила она.

— Вы говорите людям только то, что им приятно и доставляет удовольствие.

— Мне это действительно кажется очень важным.

— Важнее, чем говорить правду?

— Гораздо важнее.

— Тогда почему же вы никогда не обманываете меня? Хоть самую малость?

— Вы бы этого хотели?

— Да, очень.

— Я очень сожалею, Джон, но я не смогу!

— А вы ведь прекрасно знаете, что бы я хотел от вас услышать.

Не надо думать о Генриетте, завтра он ее увидит. Сейчас нужно нажать на кнопку звонка и принять эту больную, ведь она ждет. Еще одна женщина, страдающая от неопределенного, мнимого заболевания. У них у всех неврастения, чаще мнимая, чем подлинная.

Что ж, если ей доставляет удовольствие тратить деньги на лечение, пусть! Это поможет мамаше Крэбтри и другим бедным больным.

А он все сидел, не двигаясь, и чувствовал себя таким уставшим… Было что-то такое, чего ему очень хотелось, и уже давно. Что же это?

Вдруг его осенило: «Я хочу домой! »

Странная мысль! Откуда она? Что это может значить? Домой? У него никогда не было настоящего дома. Его родители жили в Индии. Он переходил от одних родственников к другим, от дяди к тете, потом учился и снова проводил каникулы то у одних, то у других. Его по-настоящему первым домом должен был бы стать вот этот, в котором он находится сейчас, дом на Гарлей-стрит, где обитают самые дорогие и модные врачи Лондона. Именно здесь он должен чувствовать себя дома. Так ли это? Нет, не так!

Что же тогда означала эта фраза, неожиданно поразившая его?

«Я хочу домой! » — Джон закрыл глаза и постарался в своем подсознании найти образ, внушивший ему эти слова. И сразу же внутренним зрением увидел так хорошо знакомый ему средиземноморский пейзаж. Ему показалось, что он чувствует тяжелую южную жару, а на коже у него — капельки воды после купания в море. Сан-Мигуэль!

Джон немного испугался. Он старался не думать об этом уже много лет и не имел желания к этому возвращаться. Сан-Мигуэль — это было его прошлое, закрытая глава, все кончено!

Сколько же прошло лет? Двенадцать? Четырнадцать? А может быть, все пятнадцать? Он сделал то, что должен был сделать. Принял единственно верное решение. Вероника! Он безумно ее любил, но все-таки хорошо сделал, что сумел от нее отказаться. Она бы уничтожила его и физически, и духовно. Она была эгоисткой, она этого и не скрывала. Сама она добилась всего, чего хотела. Она остановила свой выбор на нем, но он нашел в себе силы от нее избавиться. Просто решил жить своей собственной жизнью. С ней это было бы невозможно. Вероника хотела жить только для себя, а Джон… ему отводилась при ней роль простого придатка.

Как она удивилась, когда он отказался сопровождать ее в Голливуд.

— Если вам так дорога ваша медицина, — пренебрежительно сказала она, — вы сможете сделать свою карьеру и там. Я считаю, что это совершенно бессмысленно. Вы достаточно богаты, да и я буду получать очень большие деньги. Можно спокойно ничего не делать!

Он постарался объяснить ей, что любит свою профессию, и добавил:

— Я буду работать с самим Рэдли!

Вероника фыркнула:

— Этот старый смешной человечек?

— Этот старый смешной человечек — знаменитый ученый! — вспылил он.

— Это никого не интересует, — ответила она. — В Калифорнии волшебный климат, лучше было бы нам вместе открыть Новый Свет! Мне нужно, Джон, чтобы вы поехали со мной, я не смогу обойтись без вас!

Тогда он предложил пожениться. Она откажется от американского контракта, они будут жить в Лондоне. Это предложение ее лишь позабавило. Уверенная в своей красоте и неотразимости, Вероника заявила, что поедет только в Голливуд, а он будет ее сопровождать. Он понял, что выход у него один, и он это сделал — он порвал с ней.

Джон очень страдал, но твердо знал, что поступил правильно. Он вернулся в Лондон, работал с Рэдли и через год женился на Герде, которая абсолютно во всем отличалась от Вероники.

Дверь открылась и вошла его помощница и секретарь Берилл Колье.

— Доктор, вы помните, что вас ждет еще одна больная? — спросила она.

— Я знаю.

Он проводил ее взглядом. Это была некрасивая женщина, но она прекрасно выполняла свои обязанности. Она работала у него вот уже шесть лет. Никогда она не совершила ни одной ошибки, ни разу не потеряла самообладания, никогда он не видел ее в замешательстве. Она была брюнеткой, с землистым цветом лица и решительным подбородком. Через толстые стекла очков ее ясные серые глаза смотрели на него и на все окружающее равнодушно, без всяких эмоций. Именно такая и была ему нужна, он сам ее выбрал, и все же иногда Берилл казалась ему невыносимой. В театре и в романах секретарши обычно обожают своего начальника и слепо ему преданы. С Берилл все было иначе. Для нее он был обычным человеком, со всеми человеческими слабостями. Его очарование на нее совсем не действовало, она оставалась бесчувственной; он иногда спрашивал себя, питает ли она к нему хотя бы симпатию.

Как-то Джон случайно подслушал ее телефонный разговор с подругой.

— Нет, — говорила она, — мне не кажется, что он большой эгоист, он просто очень рассеянный…

Он понял, что речь идет о нем, и это огорчало его в течение двадцати четырех часов. Все раздражало его: полное согласие Герды, холодный критический ум Берилл, споры с Генриеттой. Но это же ненормально! Переутомление? Может быть. Но и в этой усталости, и в этом раздражении, наверное, кроется одна причина, и ее нужно найти.

«Нет, так не может дальше продолжаться, — думал он. — Вот если бы я смог уйти…» И опять: «Я хочу домой! »

Есть же у него дом, вот он, здесь! А за дверью его ожидает эта больная, наводящая скуку, у нее много денег, и она желает тратить их и свое время, чтобы поправить свое слабое здоровье.

Однажды кто-то сказал ему, что бедные люди обращаются к врачам только если действительно в них нуждаются. Это должно приносить врачам удовлетворение. Джон улыбнулся. Выдумывают каких-то Бедных с большой буквы! Вот, например, «бедная» старая миссис Пирсток. Каждую неделю она обходит пять клиник и тащит оттуда притирания для спины, микстуру от кашля, пилюли для пищеварения — все, что сможет получить. И она вечно недовольна. Недавно она жаловалась, что ей дали светлую микстуру вместо темно-коричневой, которую она привыкла принимать вот уже четырнадцать лет. У него еще стоял в ушах ее плаксивый голос, исходящий из солидной утробы, которая выдерживала все эти лекарства. А выглядела она очень хорошо. Они одной породы — вот эта богатая женщина, ожидающая его здесь, и бедная миссис Пирсток. И ту, и другую нужно терпеливо выслушать и выписать то же самое, только одной на больничном бланке, а другой на красивой дорогой бумаге.

Как все это ему надоело!

…Лазурное море, запах мимозы, тяжелая южная жара…

Прошло пятнадцать лет, и все мертво. Хорошо, что у него хватило смелости с этим покончить!

«Смелость? — шепнул ему какой-то маленький злой демон. — И это ты называешь смелостью? »

Он сделал то, что следовало. Это было нелегко, ему было очень плохо, но он не сдался. Разрыв был окончательный, он вернулся в Англию и женился на Герде.

Его секретарша безоговорочно некрасива, жена тоже не красавица. Ведь именно этого он и хотел. Что такое красивая женщина, он испытал на себе. Она все может сделать с человеком, которого встретила на своем пути. После Вероники ему захотелось безопасности. Тишина, преданность, покой — все это делает жизнь терпимой. Именно Герда была ему необходима. У нее нет других мыслей — только он. Она и не хочет ни о чем другом Думать, она подчиняется всем его решениям, она никогда не спорит. Кто это сказал: «Самое страшное — это обладать тем, чем пожелаешь? »

Джон раздраженно нажал на кнопку звонка. Он примет эту больную!

На это ушло четверть часа. Как легко получать деньги! Снова он внимательно слушал, задавал вопросы, успокаивал, выписал рецепт на дорогое патентованное средство. Ободренная пациентка вышла из кабинета более уверенным шагом. Он помог ей понять на какое-то время, что жизнь все-таки стоит того, чтобы жить.

Джон откинулся на спинку кресла. Теперь он свободен. Он может пойти в свою квартиру и присоединиться к Герде и детям, забыть о всех существующих болезнях до будущего понедельника.

Но у него не было сил и желания шевелиться, что-либо делать. Это было какое-то странное и незнакомое ощущение. Воля устала приказывать.

Он так устал… устал… устал…

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒