Жан-Клод Грюмберг. Пьеса в восьми сценах. Пер. Ирина Мягкова. Действующие лица. Сцена первая

Стр 1 из 8Следующая ⇒

Жан-Клод Грюмберг

Дрейфус…

Пьеса в восьми сценах

Пер. Ирина Мягкова

Действующие лица

Мишель

Мотл

Морис

Арнольд

Зина

Залман

Мириам

Вассельбаум

Два поляка

В северном пригороде Вильно в 1930 году…

Сцена представляет собой интерьер зала, который при случае служит и театральным. Зал — деревянный, два окна в глубине его выходят на деревянные дома, между окнами — громоздкая и величественная, блистающая фаянсом печь. По стенам развешаны фотографии, афиши на идише. Несколько стульев и столов. За печкой свалены в кучу скамейки.

Сцена первая

Сцена в полумраке. Освещен лишь один угол зала, который в этот момент служит сценой. Высвечены Мишель и Мотл. Чуть поодаль от них Морис. Остальные сидят у печки и смотрят, как Мотл изображает отчаянные усилия, чтобы сорвать с Мишеля воображаемые галуны и не менее воображаемые пуговицы. Мишель следит за всеми его движениями ничего не выражающим взглядом. Мотл протягивает руку, Мишель делает механический жест, будто достает саблю. Мотл, завладев саблей, поднимает колено и делает вид, что резким движением ломает об него саблю. Потом он выпрямляется, по всей видимости весьма довольный собой, и ждет.

Морис (нетерпеливо ). Ну же, Мишель, теперь ты…

Мишель. Я… я думал, что…

Морис. Нет, нет, заканчивай, обсудим все потом…

Мишель (неуверенно, ничего не выражающим голосом ). Головой моей жены, детьми моими клянусь, что я невиновен. (Нормальным голосом. ) Вот…

Пауза.

Мотл остается на своем месте, смотрит по сторонам, покашливая и явно чувствуя себя не в своей тарелке. Морис, ни слова не говоря, кружит вокруг Мотла и Мишеля. Он озабочен и машинально потирает подбородок.

Мотл (стронувшись наконец с места и робко выходя вперед ). Когда у него будет костюм, сабля, пуговицы… и когда будет слышен шум толпы…

Морис, не отвечая, продолжает свое движение по кругу, потом внезапно останавливается прямо перед Мишелем.

Морис. Это не получается!

Мишель утвердительно кивает головой.

Он расстроен.

Совсем не получается!

Мишель (снова соглашаясь, потом вполголоса ). Я не ощущаю ничего, что бы…

Морис пожимает плечами, потом возобновляет кружение.

Снова пауза.

Мотл прочищает горло, он делает движения, будто у него затекли ноги. Мишель остается на месте в полном отчаянии.

Морис (направляясь к нему ). Ладно… Не важно… Начнем сначала, сразу после чтения приговора. (Мишелю. ) Ты во дворе казармы, на страшном ветру, вокруг тебя солдаты, офицеры, журналисты, за решеткой — враждебно настроенная толпа… Попытайся просто убедить этих людей в своей невиновности, попытайся сделать только это… волнение, горе, поруганная честь — все это мы увидим потом, а сейчас попробуй просто возгласить о своей невиновности, позднее, когда сорвут галуны и пуговицы и сломают твое оружие, ты скажешь себе одному: «Я невиновен», — совсем просто… даже тупо… хорошо? Попробуем так?

Мишель воздевает руки к небу в знак своего бессилия.

Отлично: только что зачитали приговор, унтер-офицер подходит, чтобы тебя разжаловать, ты смотришь ему в лицо, прямо в лицо, отлично, теперь давай…

Мишель (сосредоточивается, потом вопит ). Солдаты, разжалуют невиновного! Солдаты, бесчестят невиновного! Да здравствует Франция! Да здравствует Армия!..

Мотл в это время проделывает с пиджаком Мишеля всю церемонию разжалования. Морис на расстоянии повторяет все его движения. Видя, что Мотл колеблется, шепчет.

Морис. Пуговицы, пуговицы.

Мотл, совсем растерявшись, поворачивается к нему.

(Чуть громче. ) Пуговицы, а потом саблю, давай, давай, все получается, отлично, Мишель, продолжай в том же духе…

Мишель больше не следит глазами за тем, что делает Мотл, он, кажется, целиком поглощен своими мыслями, сосредоточен. Морис тихонько подбадривает Мотла.

Ну, ну, теперь саблю… саблю… вот так… достойно, с презрением, но не слишком, слегка презрительно, давай, Мишель.

Мишель машинально протягивает свою воображаемую саблю Мотлу, а тот ломает ее резким движением.

(Не дыша. ) Хорошо… выжди… Теперь давай, спокойно, четко, отчетливо, себе одному: «Я невиновен».

Мишель, все больше сосредоточиваясь на чем-то своем, некоторое время молчит, потом на выдохе.

Мишель. Почему он закричал «Да здравствует армия»?

Морис. Чего?

Мишель (тем же тоном ). Почему он закричал «Да здравствует армия»?

Морис. Почему? Почему? Почему ты не произносишь свою реплику, вместо того чтобы задавать вопросы?

Мотл (застенчиво ). Знаешь, Морис, все-таки я убежден, что с костюмом, с аксессуарами…

Морис. Да, да, не стоит повторять, надел костюм — и все получилось!..

Арнольд (со своего места у печки ). Возможно, что Мишель при всем своем желании не может играть роль Дрейфуса… недостаток опыта…

Морис. Ну, пошло, загублен вечер…

Арнольд (Мишелю ). Не сердись, Мишель, я говорю, что думаю, я-то никогда ничего не говорю за глаза!..

Зина (также со своего места ). А кто, скажи, пожалуйста, говорит здесь за глаза?..

Арнольд. Я только хочу сказать, что если у Мишеля не получается, так это, может, потому, что он не в состоянии сыграть эту роль… Это большая роль, великий персонаж, а великие персонажи — это… это трудно… капитан — так это капитан!.. даже если и еврейский. А дебютант — это дебютант, даже если и еврейский…

Мотл. Кто же, по-твоему, мог бы его сыграть?

Арнольд. Ну, не знаю, актер более опытный, более блестящий, с выправкой, с некоторой врожденной элегантностью… Словом — капитан!..

Мотл. Ты, например?

Арнольд. Я?.. Впрочем, да, почему бы и не я?

Мотл. Конечно, уж ты-то все можешь сыграть…

Арнольд. Все? Нет… Но многое! Кстати, не хочу хвастать, но, когда Морис Шварц увидел меня в роли отца в «Сыне-убийце», он отвел меня в сторону, чтобы не огорчать других, и сказал: «Арнольд, ты лучше всех…» Так и сказал!..

Мотл. Он не отводил тебя в сторону!..

Арнольд. Нет, он отвел! Чтобы не огорчать других!..

Мотл. Нет, я ведь там был, он сказал тебе в точности и при всех следующее: «Арнольд, ты лучше всех в северном пригороде Вильно».

Арнольд (сердясь). Он ничего не говорил о пригороде, ни о северном, ни о вильнском, к тому же дело происходило в Люблине…

Мотл. В Люблине, да, да, именно там… именно в Люблине он и сказал тебе про северную окраину Вильно!.. (Смеется. )

Арнольд. Он сказал: «Ты — лучше всех», не уточняя.

Мотл. Я был там, Арнольд, был… Он покатывался со смеху, а ты ведь хотел сыграть мрачную драму. Почему, как ты думаешь? Почему?

Арнольд. Он не смеялся, пан мой, нет, он скрывал свою взволнованность. Он был потрясен, почти рыдал…

Мотл. Да, от смеха!.. Чуть не помер. Жена стучала ему кулаком по спине. Я же был там, говорю тебе, был… Он задыхался от смеха…

Арнольд. Перестань, Мотл, остановись. Когда со мной заходишь слишком далеко, рискуешь жизнью… Не шути с огнем… Я-то лично артист, и настоящий. Я-то лично существую ради моего искусства! Искусства моего не трогай, не то…

Морис. Ладно, ладно, может быть, продолжим репетицию…

Арнольд. Прости меня, Морис, я несколько погорячился, но, видишь ли, Мишель, это так просто — сыграть капитана, совершенно незачем морочить себе голову и пытаться сварить собственную селезенку в отваре для рыбы. «Я чувствую персонажа, я его не чувствую…» Что это означает — «чувствовать» персонажа? Никогда я ничего не чувствовал… однако это не помешало мне сыграть множество ролей… Чувствуют, как пахнет селедкой, а персонажей не надо чувствовать… Капитан, так ты кричи, давай команды…

Делает жест, будто машет саблей, и кричит.

«По моей команде, заряжай! В штыки! На врага! » «Смерть сволочам! » Вот так, ничего другого не нужно. «Сабли наголо», «Вперед», «Ко мне, легион» и так далее.

Мишель. Да, но здесь его разжалуют, швыряют в тюрьму и всякое такое… Он не может…

Арнольд (прерывая его ). То же самое, совершенно то же самое…

Напыщенно восклицает, помогая себе жестами, чрезвычайно театральными.

«Солдаты, разжалуют невиновного, бесчестят невиновного, с высоты этих пирамид я возглашаю о своей невиновности перед лицом Бога! Поднимите оружие! »

Нормальным голосом.

И если затем ты подпустишь еще немножечко труб, зал будет реветь, я тебе гарантирую!.. Кому нужны ваши размышления? Действовать надо, Бог мой, пробиваться вперед, не ставя никаких вопросов… Но для этого, я знаю, я знаю, надо…

Бьет себя в грудь.

В конце концов, если у тебя это не получается, тем лучше, не страшно, если никто не возражает, мы можем поменяться ролями. Ты сыграешь Эмиля Золя, а я капитана Дрейфуса!..

Морис (сухо ). Ты кончил торговаться? Черт побери! Режиссер здесь я, я распределяю роли… Дрейфус не был таким капитаном, каким ты себе представляешь всех капитанов!.. Он не драл глотку, как осел, напротив, он был скромен, застенчив, незаметен…

Арнольд. Ты хочешь сказать, что я не могу быть незаметным и скромным, когда хочу?

Бросается на колени, тотчас принимая умоляющую и мелодраматическую позу, не переставая при этом охать.

Не виновен, не виновен я. Господин генерал, сжальтесь надо мной, верьте мне, моя карьера, подумайте о моей карьере…

Почти плачет.

Морис (уже не сдерживаясь ). Убирайся! К чертовой матери! Дай нам репетировать… Да ты мне сегодня и не нужен, я тебя не вызывал, можешь идти домой…

Арнольд. Нет, нет, я предпочитаю остаться… Всегда есть чему поучиться у других, если… если даже… ну что ж, всегда можно найти чему поучиться…

Морис. Согласен, теперь уже мы можем начать, тебе это не слишком помешает, если мы начнем?

Арнольд. Мне помешает? Вовсе нет… Начинай, начинай. Я хотел только вам помочь… Опыт, что бы ты об этом ни думал, в некоторых случаях… ну ладно, хорошо.

Пауза.

Морис. Итак, начинаем…

Арнольд. Морис…

Морис. Что такое?..

Арнольд. Если позволишь, у меня, раз уж зашел разговор, одно маленькое замечание. Я займу у тебя одну секунду, можно?

Морис. Нет, но это ничего не значит, продолжай…

Арнольд. Знаешь, я прочел пьесу, всю целиком, да, да… мне она очень нравится… я тебе уже говорил и… словом… я предпочел бы сыграть Дрейфуса… ты мне навязал Эмиля Золя, Шмоля, ладно, не важно, не будем об этом больше ни думать, ни говорить, но все же надо быть справедливым: Дрейфус, как ты говоришь, — персонаж незаметный, скромный, пусть так, согласен, но его мы все-таки видим и с женой, и в моменты эмоциональные, почти любовные, и это публика любит. А что с Эмилем? Что, у него нет жены? Друзей? Может быть, у него нет семьи? Что же это за человек такой? Почему, почему же не дать ему сцену, совсем маленькую сцену, где бы он был показан дома и уже не драл бы глотку раз в жизни, вел бы себя спокойно, без напряжения, мило беседовал бы с супругой о дожде или о хорошей погоде, попивал бы с другом кофе или же играл бы на скрипке либо на аккордеоне — аккордеон публика тоже любит…

Внезапно хватается за голову.

Ой! Я же все время думаю, неужели, скажите мне, нет ни одной песенки, ни одной подтанцовочки? Ой, ой, ой… Кто же придет смотреть эту пьесу, где нет ни крошки музыки?.. Знаю, знаю, ты хочешь ввести горн и военные марши, но здесь публика не слишком-то это любит, я хотел бы сразу тебя предупредить…

Морис. Заставьте его замолчать, пожалейте меня, пусть он замолчит!

Арнольд. Разве Золя не мог бы немного спеть, вместо того чтобы целиком проговаривать эту свою штуковину: «Я обвиняю»…

Морис. Это не штуковина, эти открытое письмо господину Феликсу Фору, президенту Французской Республики, письмо восхитительное…

Арнольд (пользуясь тем, что Морис остановился, чтобы перевести дыхание ). Знаю, знаю, восхитительное, восхитительное, но, поверь мне, это слишком длинно, многословно; да, конечно, часть ты уже сократил, но и сейчас еще длинно, слишком длинно; простая какая-нибудь песенка, непосредственная, которая остается в голове и которую мурлычат утром, поднимаясь с постели, не зная даже, откуда она взялась, — вот что им нужно…

Импровизирует кусочек песенки, напевая «Ио-бо-бой» и «ой-ой-ой» и пританцовывая. Потом останавливается и ждет, что скажет Морис; Морис, очень мрачный, хранит молчание и нарочито смотрит в другую сторону.

Разве нет? Согласен, что это, возможно, не самое идеальное место, но ты-то уж сумеешь найти, куда вставить одну-две песенки. Не было ни одной пьесы, в которой я играл, а сыграл я их достаточно, в которой я бы не пел хоть одной песенки или мелодии, пусть даже без слов, просто напевая ее с закрытым ртом, на фоне хора; это так мило смотрится, с закрытым ртом, публика очень любит…

Напевает с закрытым ртом «Из-за острова на стрежень».

Зина (до сих пор сидевшая неподвижно у печки, встает и вмешивается ). Морис, поскольку, как видно, сегодня такой вечер, когда каждый выкладывает все, что у него накипело, мне бы тоже хотелось исторгнуть из себя то, что во мне так долго бродит…

Арнольд. Зина, перебивать других некорректно…

Зина. Кто же сможет вставить хоть слово, если тебя не прервет?

Арнольд. Зина, скажи, что ты хочешь, в сущности?

Зина. В сущности, сказать пару слов Морису, можно?

Арнольд. Ну, конечно, говори, прошу тебя. Можно подумать, что я мешаю людям говорить. С ума сойти!

Мотл (совсем тихо ). Заткнись…

Зина. Морис, почему, почему для меня не нашлось роли в этой пьесе, а?

Морис. Но ты же играешь, Зина, ты играешь…

Зина. Да, прохожу два раза, вопя «Смерть евреям», отличная роль, что и говорить, как мне после этого соседям на глаза показываться?! Я уже теперь знаю, что скажет Фанни, а эта… ладно, не важно… Но мне-то лично, то, что я играю, это не роль — это в толпе, толпа! А почему бы не вывести мать Дрейфуса? Что, разве у него не было мамы?

Внезапно бросается на Мишеля, обнимает его и сжимает в объятиях с материнской страстью, потом декламирует с лирической интонацией.

Солдат! Солдат! Мой сын хочет стать солдатом?

Поднимая глаза к небу.

Но что я такого сделала? Что я сделала?

Рыдает, потом продолжает в том же духе.

Они тебя погубят, погубят. Они никогда тебя не полюбят! Ты же еврей, еврей, понимаешь?.. Почему бы тебе не стать портным, как твой отец? Научишься делу, поработаешь немного с ним, а потом… после… будешь работать для себя… будет свое маленькое дело… будешь сам себе хозяин!.. В армии никогда, сыночек, никогда ты не будешь себе хозяин. Как бы высоко ты ни поднялся, всегда найдется кто-то, кто будет выше тебя, и этот кто-то окажется антисемитом! А твой отец? Ты подумал о своем отце? О его горе? А я? Я?.. Твоя мать?

Гладит его по голове.

Ой, мое дитя, мальчик мой, Дрейфуселе, сыночек, мой Альфред, никогда мой ребенок не станет гоем… Останься с нами, останься… Мы не слишком богаты, не очень-то счастливы, не так уж спокойно у нас, но мы свободны, свободны… И в день, когда что-то случится, погром например? Хоп, собираемся и уезжаем куда подальше, и привет честной компании, Бог вам судья… Что, мой господин, свинья в позументах, вам не нравятся евреи? На здоровье, чтоб Бог послал вам медленную смерть в ужасных страданиях, чтоб он послал вам тройной заряд дроби и чтоб наградил вас несварением желудка до конца ваших дней, а дробь пусть гуляет по всему телу, и не будет ей места, где выйти… Мы тем временем уедем, куда? А дальше, все дальше, куда-нибудь, куда глаза глядят: портные, парикмахеры, скорняки, сапожники и даже — почем знать, почему бы и нет! — специалисты по открыванию несгораемых шкафов — везде нужны; но капитан, капитан — кому нужны капитаны, в какой стране их не хватает и кому нужны еврейские капитаны? И потом, он ведь и уехать-то не может, его, видите ли, поносят как хотят, обрывают ему пуговицы, ломают его саблю, а он должен оставаться, стоять по стойке «смирно», отдавать честь и повторять: «Да, мой генерал, благодарю, мой генерал. Да здравствует Франция. Да здравствует армия. Да здравствует Папа. Да здравствуют антисемиты. Да здравствует инквизиция. Да здравствуют фараоны…» Нет, нет и нет, останься со своим отцом, останься со своей матерью, не будь ни капитаном, ни солдатом; для настоящего еврея это не профессия.

В последний раз целует Мишеля, шмыгает носом, вытирает глаза и продолжает уже спокойно, уверенная в себе и в своей правоте.

В начале пьесы необходима сцена вроде этой, Морис, чтобы люди знали, что мать, по крайней мере, не давала согласия.

Морис. Но его мать была согласна, прелесть моя!

Зина (качает головой ). Это немыслимо!

Морис. Тем не менее…

3ина (прерывая его ). Хорошо, допустим, что в действительной истории все происходило так, как ты говоришь, допустим, но в театре, в пьесе… никто никогда не поверит, что хорошая еврейская мать…

Морис. Зина, раз и навсегда и чтобы все было окончательно ясно: мать Альфреда Дрейфуса не была тем, что ты называешь хорошей еврейской матерью!

3ина. Как это? Тогда почему же ты заставляешь нас играть эту гадость?

Морис. Я хочу сказать, что семья Дрейфусов во Франции 1895 года — это были не такие евреи, как мы здесь сегодня, в Польше 1930 года… Они чувствовали себя такими же французами, как остальные французы; Альфреду Дрейфусу никто не мешал учиться в школе, он стал офицером с такой же легкостью, с какой мог это сделать любой француз из столь же состоятельной семьи, как семья его отца, ибо его отец вовсе не был бедным портным или бедным сапожником, это был промышленник, владелец прядильной фабрики…

Зина. Прядильной фабрики? Но разве это не текстильное дело? Я уверена, что его родители должны были плакать, когда он ввязался в это военное дерьмо…

Мотл. Я знал одного прядильщика, не слишком богатого и не слишком бедного, в общем, среднего — не так важно… Он жил в Лодзи, приходился мне кузеном, имел двух сыновей и никогда, ни за что, под страхом смерти он не согласился бы, готов дать вам любую клятву, чтобы хоть один из них стал военным, пусть даже и во французской армии.

Морис. Я не желаю говорить о родителях Дрейфуса или о семействе Золя, я хочу показать, как в высокоцивилизованной стране, где евреи чувствовали себя в безопасности, как там в один прекрасный день в результате незначительной юридической ошибки могла развернуться антисемитская кампания такой силы, что она разделила всю страну на два враждебных лагеря, заставила забыть о здравом смысле и о правосудии.

Арнольд (аплодируя ). Превосходно!.. Ты в самом деле хочешь об этом рассказать?

Морис. Во всяком случае сделать попытку…

Арнольд. Потрясающе! Но тогда лучший способ это сделать — это собрать небольшое собрание, такую конференцию, можно с буфетом, можно без буфета, можно с оркестром, можно без оркестра, ты приходишь, рассказываешь свою историю, просто так, как ты это только что проделал, без всякого там кривляния, без всякого шума… Ты займешь их здесь в течение получаса, ведь не меньше? Ну, от силы часа, а потом можно потанцевать, кто захочет; или старики что-нибудь интересное расскажут. Почему бы и нет, мы не дикари. А потом все довольные разойдутся по домам! Но такая штуковина, как твоя пьеса, — без музыки, с письмами, бумагами-шмумагами, церемониями, приказами, отказами, процессами, регрессами, Золя-Шмоля, Матье, Альфредами, Пекарами, Генрихами, Мемрихами и прочими, я не знаю кем… тьфу!

Плюет.

Никто в этом ничего не поймет, никто не поверит и все будут недовольны!.. Попробуй, выйди на улицу в нашем районе и спроси, слышал ли кто-нибудь о еврейском капитане, у которого во Франции тридцать пять лет тому назад были неприятности, и тот, кто не уписается от смеха, тебе ответит: «Так ему и надо, плевать на него, еврею не место в мундире капитана французской армии». И они бросят тебя и пойдут домой заниматься своими делами и будут правы! Вот так!

Морис. А если я скажу им, что в пятидесяти километрах отсюда некие польские националисты избили неких польских евреев и сожгли их дома, предварительно разграбив, желая несколько очистить эту землю, которую мы загрязняем самим своим присутствием, они бы тоже смеялись и вернулись бы к себе домой, утешая себя тем, что здесь, мол, с нами ничего подобного случиться не может, ибо мы свое место знаем? Так вот — нет, у нас нет своего места, до тех пор, пока ненависть будет жить в человеческом сердце, не будет у нас своего места! Почему Золя защищал Дрейфуса? Он не был с ним знаком, он никогда его не видел. Он даже не был евреем!.. Во имя справедливости? Ради собственной славы? Нет и нет, он боролся против глупости, против ненависти, против предрассудков, что он делал и прежде, каждый день, работая над своими книгами. До тех пор, пока люди все не будут вести себя так, как Золя, до тех пор, пока каждый с королевским безразличием будет плевать на то, что происходит с другими, все будет плохо… повсюду… не только с евреями. Надо, чтобы все люди любили и уважали друг друга, — вот что скажет им Золя в моей пьесе… Любовь! Любовь!

Зина (напевает ). Любовь, всегда любовь…

Морис. Да!

Арнольд. Пиф-паф!

Морис (он больше не владеет собой и кричит, как безумный ). Да, сударь, и, если тебе это не нравится, мы обойдемся без тебя…

Арнольд. Ша, ша, ша… Морис, ты нервничаешь, ты волнуешься; безусловно, мне это нравится, ты написал прекрасную пьесу, да, да, ты хочешь о чем-то сказать, прекрасно, да, да… но они поймут, что они могут и чего они тоже хотят, только когда они будут здесь, будут сидеть перед нами. Если они придут… Кстати, лет десять тому назад я играл в труппе Бломского, в Варшаве, одну пьесу, по правде говоря, плохую пьесу, даже названия ее теперь не припомню… и надо вам сказать, играл страшного мерзавца, порочного, злого, ограниченного и всякое такое…

Мотл. В общем, характерную роль!..

Арнольд. Да, я был недурен, сумел, слава Богу, с ней справиться… Так вот, этот самый мерзавец все время лупил свою жену, что бы она ни сказала. И как-то раз выходит его сосед и спрашивает: «Янкеле, почему ты бьешь свою жену? » — а мерзавец отвечает: «Разве она не моя жена? » Так вот, дети мои, на этой фразе я сорвал аплодисменты, она произвела настоящий фурор… единственная фраза, которая вызвала аплодисменты в этой вонючей пьесе, название которой я даже не могу вспомнить. Вот так…

Зина. Что ты хочешь сказать своим «вот так»?

Мотл. В самом деле, что?

Арнольд. Люди понимают лишь то, что хотят понять, то, что их устраивает, и ничего другого!..

3ина. В Варшаве, возможно, но не здесь!..

Арнольд. Здесь тоже, здесь тоже, везде!

Зина. Нет, сударь! Нет! Не надо! Не везде! Не здесь!

Арнольд. Да, сударыня! Да! Везде! Дураки и мерзавцы есть везде!

Морис (швыряет внезапно свой текст между Зиной и Арнольдом и кричит ). Вы перестанете драть глотку?

Всеобщее смущение, молчание. Тогда он продолжает более спокойным тоном.

Репетиция окончена.

Мотл подбирает брошенный Морисом текст. Морис берет его и цедит сквозь зубы.

Всего хорошего!

Уходит.

12 3 4 5 6 7 8 Следующая ⇒