«ПРЕССА И ИНФОРМАЦИОННАЯ ВОЙНА».

«Вы выставляете линию из костяшек домино; сбиваете первую — и то, что случается с последней, как раз и означает, что вся линия быстренько завалилась».

Дуайт Д. Эйзенхауэр, американский генерал, Обращение от 07 апреля 1954 г. по поводу ситуации в Юго-Восточной Азии после поражения французов силами Вьет Миня.

Среди официальных военных документов, которые проходили через наш отдел, были отчёты о потерях. Они шли под секретным грифом, и после того, как капитан Бреннан просматривал их и делал какие-то пометки, сжигались в мусорном баке неподалёку от нашего барака.

Армия ввела и крайне осложнила бумажную работу на все случаи жизни, и отчёты о погибших не исключение.

Отчёты печатались на стандартных бланках: один для убитых в бою, второй для раненых в бою и третий для потерь, возникших из-за не вражеских действий (для тех, кто был убит или ранен, например, огнём союзной или своей собственной артиллерии).

В каждом формуляре имелись графы для внесения имени жертвы, возраста, звания, серийного номера, для номера подразделения, даты операции, описания поражений и условий их нанесения.

Отчёты о погибших были длинны. Армии требовалось большое количество информации об убитых: вероисповедание, имена и адреса ближайших родственников — получателей 10. 000 долларов по страховому полису военнослужащего, и тому подобное.

Конечно, отчёты писались холодным клиническим языком, который военные предпочитают простому английскому. Поэтому для солдата, получившего пулю в живот из автомата АК-47, в отчёте делалась следующая запись: «пулевое ранение в брюшную полость».

Осколочные ранения на языке этих «патологоанатомов» назывались «множественными осколочными повреждениями», а потеря рук и ног — «травматической ампутацией». Таким образом, если солдату миной отрывало ногу к чёртовой матери, то в отчёте писали «травматическая ампутация левой ступни и сложный перелом левой большой берцовой кости со значительными потерями ткани». Вот такими эвфемизмами пользовались в армии для описания смерти, боли и страданий.

Я тоже просматривал эти отчёты: искал среди убитых знакомые имена из нашей учебной роты. Наткнувшись на такое имя, я сообщал об этом Саттлеру и другим парням, кто мог помнить убитого.

Капитан Бреннан, как правило, добрую половину дня висел на телефоне: оформлял штатских журналистов в штабе МАКВ и в качестве офицера по связям с прессой пытался координировать их маршруты и интервью при освещении боевых действий.

Вечером он возвращался в офицерское общежитие, кряхтел от геморроя, напивался и пытался отключиться от всей этой хреновой заварушки.

Несколько раз я видел Бреннана в городе, одного, в тропической форме и в стельку пьяного: он плёлся едва не падая.

Как-то раз при развозе информационных сообщений я наткнулся на него: он шёл нетвёрдой походкой и больно ударился о кирпичную стену собора Девы Марии на улице Тю До; он был изрядно пьян и не мог дойти до автобусной остановки, не прислонившись к чему-нибудь для передышки. Но военная полиция никогда его не подбирала, из этих городских экскурсий он возвращался благополучно.

В Сайгоне работали журналисты радио и газет, которые никогда не выезжали за пределы города. Год за годом они торчали в городе и притворялись, что пишут о войне, потому что за это хорошо платили. После рабочего дня они ужинали в отеле «Континенталь», старом французском заведении с вежливыми официантами и хорошей кухней, где можно было есть с накрытого скатертью стола.

Потом они возвращались в свои виллы и номера гостиниц, тащили азиатских служанок в постель, принимали душ; шесть дней, до самого воскресенья, они валяли дурака в клубах на улице Тю До и накачивались «тигриной мочой» так, что несли околесицу, до самых петухов обсуждая с коллегами опасности освещения войны из Города Греха.

Особенно хорошо я помню одного человека. Коротышку со скрипучим голосом. Он регулярно появлялся в ЮСАРВ с магнитофоном и выстраивал в очередь солдат, переведённых из боевых частей в наш взвод боевого охранения.

Этот репортёр — назовём его Бен — заставлял Бреннана собирать солдат у нашего офиса, быстро, у одного за другим, брал интервью, возвращался в гостиничный номер и монтировал плёнку для радиоэфира, добавляя от себя вступление, и отправлял эти потуги нью-йоркским редакторам.

Он вечно выискивал отважных героев, полных страшными военными историями, которые можно было бы поведать народу на родине. Но иногда во время интервью ему попадался какой-нибудь на редкость застенчивый парнишка, не желавший говорить о войне. Инок Тернер, например…

— Я вижу, ты был ранен, Инок.

— Ага.

— Рана беспокоит?

— Не-а.

— Как протекал бой?

— Нормально.

— Я слышал, ты отличился.

— Надо полагать.

— Э, ну…я так понимаю, ты сдерживал целый полк противника, надрал ему задницу и одной левой отключил его пулемётный расчёт?

— Ага.

— Сколько вьетконговцев ты уничтожил?

— Не знаю.

— Больше 20, я слышал.

— Здорово…

— Тебя собираются представить к медали!

— А не пиздите?

— Ты не должен произносить такие слова в эфире.

— А почему, чёрт побери?

— О, не важно! Говорят, ты спас жизнь многим американцам.

— Ага.

— Как ты себя чувствуешь в роли героя войны?

— Хорошо.

— Ты гордишься собой?

— Не-а.

— Тебе было страшно?

— Ага.

— Ты бы поступил так снова?

— Конечно.

— Ты бы хотел сказать что-нибудь ещё?

— Не-а.

— Ты бы хотел передать привет своей матери?

— Нет. А вы хотите сказать «привет» своей матери?

— Да, то есть нет…о чёрт, убирайся отсюда…следующий!

Бен никогда не бывал на передовой. Он даже отказывался ездить дальше Лонг Биня, уверенный в том, что шоссе на Бьен Хоа заминировано. Но он всегда присутствовал на «Глупостях в пять часов».

Репортёры возбуждались при виде крови и при запахе смерти, и солдаты считали их типом конченых паразитов, входящим в один класс с упырями, искателями сенсаций и адвокатами, которые навязывают свои услуги пострадавшим от несчастных случаев. Такие всегда появлялись после тяжёлой перестрелки, задавали вопросы оставшимся в живых и с чужих слов строчили в свои газетки статейки с жуткими сказками. Так они создавали себе имя.

Самые никудышные работали на жёлтую прессу и эксплуатировали молодых солдат, втягивая их в разговор и вкладывая свои слова им в уста наводящими вопросами, и неплохо жили за счёт чужого горя и страдания.

Солдаты говорили, что если есть желание узнать, на что похожа война, то в бою лучше быть где-нибудь поблизости. Но так поступали немногие порядочные журналисты. Остальные лишь заполняли блокноты каракулями и сматывались из передового района первым же вертолётом, эвакуировавшим трупы, и к ночи уже были в Сайгоне в полной безопасности.

Проблема журналистов как писателей состоит в том, что они никогда ничего не делают. Они только наблюдают, как другие делают что-то, и пытаются это описывать.

Ежедневная журналистика — это производство слов вместо отбора слов из опыта; и парни сваливали всех журналистов в одну кучу и, скорее всего, принимали весь пресс-корпус за агрессивную группу много пьющих и острых на язык пассивных наблюдателей и сводников, обслуживающих власть имущих, тех, что отправляли сюда желторотых солдат, по возрасту не имеющих даже права голоса.

Нескончаемой чередой проходили стареющие журналисты — седеющие знатоки из маленьких газет Среднего Запада, ехавшие во Вьетнам, чтобы навешать лапши своим землякам насчёт преуспевающих на войне парней. Они были печальны, ибо оставались во Вьетнаме всего несколько недель — не так много, чтобы разобраться в том, что происходило на самом деле. Многие из них были ветеранами Второй мировой: слишком толсты и неповоротливы, чтобы таскаться по джунглям с боевыми частями. Простые мужики, разменявшие пятый десяток, они слишком долго торчали в одной и той же газете и делали одну и ту же работу. Заурядные журналисты, успевшие постареть и выдохнуться на своих сенсациях, к которым давным-давно потерян всякий интерес. Они являли собой тип отработавших своё старых писак, неуклюжих простофиль, и молодые репортёры из сайгонского пресс-корпуса боялись когда-нибудь стать такими же.

— Посмотри на него, Фред. Не стань таким. Брось это дело и начинай продавать женские туфли, пока не поздно.

Их обязательно обхаживали чиновники МАКВ и велеречивые агенты ЮСПАО, и очень скоро они терялись и тонули в море фактов, которые на них вываливали.

Вместо того чтобы разобраться в том, что действительно происходило во Вьетнаме, они давали заморочить себе голову таким личностям, как Бреннан, и отправлялись осматривать объекты в заливе Кам Рань, деревушки новой жизни, дивизии АРВН и прочие второстепенные объекты, которые выставляли армию в лучшем свете, но которые имели мало отношения к ребятам, ради которых они, собственно, сюда и приехали. К ребятам, которые каждый день прятались от пуль Чарли в неведомой стране — зловещем Лесу.

Бреннан заставлял их обязательно появляться в большой и прохладной аудитории ЮСПАО на ритуале ежедневных брифингов для прессы, в театре абсурда, где офицеры и представители масс-медиа, критикуя чужой спектакль, тыкали друг в друга пальцами, скалили зубы, выступали с оскорбительными обвинениями — только что не гонялись друг за другом с топором.

Пройдя через армейскую информационную машину, эти журналисты покидали Вьетнам с уверенностью, что мы идём к победе, но при этом недоумённо почёсывали в затылке и задавали себе вопрос, что же всё-таки произошло с ними, жалкими личностями, на самом деле.

«Благоглупости», однако, подчас оставались единственным источником официальной информации об этом важном эпизоде американской истории.

Вьетнам стал мировой летописью, а в ней не могло быть цензуры. Журналисты вольны были посещать «Благоглупости», маршировать с войсками на фронт, летать с лётчиками и рассказывать, как это было или как они думали, что так было.

В конечном итоге, иллюзия заключалась в том, что ребята из МАКВ стремились выкладываться.

Результатом такой работы был вымысел ещё и по таким соображениям. Если писать о недозволенных вещах или о дозволенных, но недозволенным образом, то можно было лишиться журналистской аккредитации, и тогда иссякали источники существования.

Репортёры, работавшие на газету «Оверсиз Уикли», были всегда под подозрением. У Бреннана имелось предписание держать их подальше от расположения ЮСАРВ и не разрешать контактировать с рядовыми «вне протокола».

«Оверсиз Уикли» была постоянной занозой в заднице Миссии.

В «ОУ» особенно любили публиковать новости о проштрафившихся офицерах и о рядовых, которые нарушали «универсальный кодекс военной справедливости», — сам термин уже противоречив, ибо какая же справедливость на войне.

Ни в одном из гарнизонных магазинов невозможно было купить хотя бы номер «ОУ», однако мне всегда удавалось перехватить экземпляр у вьетнамца-газетчика, который доставал газету в «Бринксе», в центре Сайгона.

И быстро же, браток, разлетались эти новости — и среди офицеров, и среди рядовых!

Отдел общественной информации МАКВ разослал меморандум всем офицерам по информации с предписанием бдительно следить за сотрудниками «ОУ», потому что при сборе данных те шли прямо к рядовым, минуя официальные военные каналы, и тем самым создавали потенциальную угрозу огромной армейской пропагандистской машине.

И армия мало что могла с этим поделать.

Журналисты были вольны верить пресс-секретарям МАКВ или заявлять, что те нагло врут и скрывают тот факт, что военная стратегия и тактика завели нас в тупик.

Службами МАКВ на пишущую братию вываливалось столько сведений в виде бюллетеней, в которые пытались напихать как можно больше фактов, что от такого количества информации и бумаг журналисты скоро выматывались, начинали прикладываться к бутылке и впадали от всего этого в полное оцепенение.

И уже не разбирались в том, что происходит: то ли их поимели, то ли сожгли дотла, то ли змея укусила. Они знали всё и ничего не понимали.

Добросовестно таскали повсюду записные книжки и магнитофоны и наносили на бумагу и магнитную ленту любое грёбаное слово, изречённое генералами и прочими высшими чинами. Они трепетали перед любой откровенной чушью, потому что агенты пресс-службы умно и дозированно разбавляли её правдой, чтобы легче глоталась.

Некоторые журналисты приходил в наш отдел с сомнениями по поводу этой войны, но Бреннан основательно продувал им уши, а пропагандистская машина МАКВ обрабатывала и настраивала их мозги на «нужный» лад, после чего они ехали домой в полной уверенности, что мы идём к победе и наше дело правое.

Какое надувательство!

Не все корреспонденты, конечно, были стариканами. Некоторые были довольно молоды, и мне всегда было интересно, как им удалось отвертеться от призыва. И почему…

Мне казалось, что если парень хочет выяснить о войне всё, то лучший способ сделать это — отправиться на службу в армию, во Вьетнам. Посмотреть на войну изнутри, глазами солдата, если, конечно, хочется чего-то большего, нежели несколько журналистских сообщений с подписью впридачу.

Исторически сложилось так, что лучшие литературные произведения о войне написаны не корреспондентами, а солдатами — Джеймсом Джоунзом, Норманом Мейлером, Леоном Юрисом: они воевали и, вернувшись домой, написали романы о Второй мировой войне.

Многие корреспонденты строчили свои статьи, основываясь на фактах из бюллетеней ЮСПАО, которые давали только краткий обзор событий за неделю. Однако позже, в 1967, наш отдел начал готовить более подробные ежедневные отчёты. Писались эти отчёты тем же бесчувственным языком, который культивировался в МАКВ.

«Короткая очередь» означала, что какой-нибудь боец позволил своей винтовке М-16 станцевать рок-н-ролл на телах косоглазых или разнёс их в клочья «свиньёй» — пулемётом М-60.

«Встречный бой» — таков был армейский эвфемизм для засады. Генералу Вестморленду претила концепция засады, потому что засада означает внезапность, а внезапность, по армейскому определению, означает невнимательность. Таким образом, засада — вовсе не засада, но «встречный бой». И в засаде американцы никогда не стреляют первыми, даже когда так происходит на самом деле. Это было частью нашего мифа. Ведь мы были очень хорошими парнями, даже ночью в джунглях, в засадном патруле.

Вижу как наяву. Патруль притаился на корточках на берегу реки в районе Дельты. Полночь, светит луна. В паре сампанов, гружённых оружием, боеприпасами и продовольствием, на вёслах сидят восемь вьетконговцев и двигаются к деревне вниз по реке.

— Эй, Чарли! Приятно познакомиться с вами для встречного боя! Вы, ребята, сегодня везёте оружие?

— Несомненно, джи-ай, несомненно! У нас груз автоматов АК, гранат РПГ и риса для наших товарищей, воюющих в составе славного Фронта национального освобождения в Бинь Чане.

— Ну, чёрт возьми, а мы тут как раз и околачиваемся в надежде на какую-нибудь заварушку. Вы, парни, не хотите ли выяснить отношения на пулях?

— Почему бы и нет, джи-ай?

— Окей, Чарли, запоминай правила: я зажигаю сигарету, ты стреляешь первым — и пусть победит лучшая сторона. Держу пари, мы утопим ваши сампаны, прежде чем вы успеете испортить наше здоровье…

Завязывается бой, и на следующий день о нём сообщают на брифинге в МАКВ.

Генерал Вестморленд был противоречивой фигурой. Одни говорили, что в то время во Вьетнаме он стоял ближе к войне, чем прочие военные лидеры, другие же считали, что он был туп как пень: ведомый с командного пункта, он так далеко отошёл от военных действий, что это почти напоминало уход в самоволку. Поговаривали, что он совсем не командир, а только бизнес-управляющий войны, особенно когда в 1967 году он произносил речи о «свете в конце туннеля» и озвучивал фантазии на тему «Мы вернём всех наших мальчиков домой ещё до Рождества».

В качестве управляющего Вести определил срок службы в один год, чтобы расширить присутствие национальных сил во Вьетнаме и предвосхитить давление, направленное на «возврат мальчиков домой».

Служба во имя самой процветающей и самой мощной державы мира означала, что каждому солдату предстояло провести во Вьетнаме 365 дней, исключая морскую пехоту, служба которой продолжалась 13 месяцев.

Но, как признает сама морская пехота, она связана гораздо большими мифами, чем вся остальная армия.

Вести также отвечал за пятидневный отпуск военнослужащих, призванный развеять ужас и тоску службы во Вьетнаме в одном из девяти романтических портов: Гонконге, Бангкоке, Сиднее, Токио, Маниле, Сингапуре, Куала-Лумпуре, Пенанге и Гонолулу. Каждую неделю 7. 000 американцев отправлялись на отдых и восстановление.

Вестморленд отдал приказ не жалеть боевых наград и значков, потому что он, как и Наполеон, считал, что солдаты будут лучше воевать и выиграют больше сражений, если получат за это рулон орденской ленты.

Кроме всего прочего, существовал подсчёт потерь противника, который любили цитировать кадровые офицеры из «башен из слоновой кости».

«Шестьсот солдат противника были уничтожены вчера во время тяжёлых боёв у границы с Камбоджей. Потери американцев незначительны…», — говорится в отчёте МАКВ.

Дело в том, что американские потери всегда незначительны, даже если всё наоборот. А Вьет Конг и части СВА всегда получают под зад, даже если это не так.

Отдельные официальные армейские донесения были так же искажены и неточны, как и радиосообщения «ханойской Ханны», в которых говорилось о замечательных победах, одержанных коммунистическими войсками над империалистическими американскими агрессорами на Юге.

Потом на «Благоглупостях» вставал какой-нибудь полковник из МАКВ и говорил: «Господа, уровень потерь противника высок, уровень наших потерь низок».

Встаньте перед классом, полковник! Вы заслужили взбучки!

То была порочная игра в числа, и военные предавались ей, как заядлые игроки на скачках, что велят букмекерам делать ставку на пони.

Иногда какой-нибудь агент сообщал нечто подобное: на этой неделе в боях погибло «только 88 американцев».

Что это, чёрт возьми, значит?

Что неделя прошла вяло? Что противник прятался по кустам и покуривал травку? Или что старуха с косой заключила с нами сделку, потому что обычные потери за неделю составляли вдвое больше?

Словно говорилось не о людях. Американская пехота была всего лишь статистикой. Пехота, тупая и бездумная. Пехота, расходуемое имущество. Пехота, пушечное мясо. Еженедельно прилетали самолёты с солдатами на борту на замену погибшим, чьи тела отправлялись домой.

Армия просто не могла вразумительно сообщить о смерти, боли, страданиях и героизме на поле боя. Вместо этого она играла в шахматы. В связи с общественностью. И лгала. Невозможно было даже сообщить о захвате территории, ибо мы не воевали за территорию.

Солдаты гибли на высотах, у которых не было названия, и после боя, после подсчёта потерь противника, вычисления соотношения потерь, передачи информации в Сайгон, сбора мёртвых и отправки их в похоронную службу, те, кто оставался в живых, покидали эти безымянные высоты, чтобы на следующий день атаковать другие такие же высоты без названия.

Победа измерялась простой арифметикой. Кровожадные брифинги нагоняли тоску, как и сама война…

Дело в том, что выступавшие на брифингах хваткие офицеры МАКВ совсем не знали войны. Не ведали, что значит весь день таскаться с полной выкладкой по Нагорью, как это делали Сейлор и Сиверс. Что значит стрелять из одиночного окопа. Или проводить ночь за ночью в засадном патруле. Остерегаться пиявок и растяжек. Может быть, тогда они бы поняли немного больше.

Единственными журналистами, знающими, что происходит в действительности, и не зависящими от говна «Благоглупостей», которым ЮСПАО из ложечки потчевало штатский пресс-корпус, были те, кто регулярно появлялся на передовой, кто держался подальше от начальства и блестяще рассказывал в своих корреспонденциях о том, что видел.

Если быть честным, во Вьетнаме было достаточно хороших корреспондентов, которые ходили на операции, рисковали, переносили трудности, переживали страхи и опасности наравне с солдатами. Это такие парни, как Питер Арнетт из «Ассошиейтид Пресс» или Ларри Барроуз из журнала «Лайф» — война в конце концов угробила его.

Пресса была наводнена фактами, и трудно было прорваться через эту маскировку и говорить о войне, потому что армия всегда пытается приукрасить факты.

Если бы расположение ЮСАРВ попало под ракетный и миномётный обстрел и при этом погибло 500 человек, я думаю, кто-нибудь из МАКВ сообщил бы об этом так: «…в конце года планировалось перебросить ЮСАРВ в Лонг Бинь. Бомбардировка ускорила эти планы на несколько месяцев. Потери — 500 человек — будут восполнены немедленно. Каждую неделю сюда из Штатов прибывает более полутора тысяч человек свежих войск. В любом случае, мы планировали передать строения ЮСАРВ вьетнамскому правительству».

В любой определённый момент времени во Вьетнаме при МАКВ было аккредитовано более 400 корреспондентов. Журналисты из крупнейших и наиболее влиятельных газет Америки, из радио- и телекомпаний, внештатные очеркисты и фотографы; литераторы, желавшие писать романы о войне, об этом явлении мирового масштаба, которое они ненавидели и точке зрения на которое, как на славное приключение, они хотели раз и навсегда положить конец; писаки из маленьких газетёнок, корреспонденты журналов, религиозных органов и многостраничных воскресных изданий, а также широкий круг корреспондентов и фотографов из других стран, от Европы до Австралии.

В один прекрасный момент стало до боли ясно, что мы не победим в этой войне, потому что, во-первых, независимо от количества расходуемых нами боеприпасов, азиаты продолжали наступать.

И, во-вторых, в американской истории не было прецедента выхода из подобного тупика.

Освещение военных событий походило на рассказ о собаке, гоняющейся за своим хвостом, круг за кругом, без остановки.

Эти две вещи составляли для каждого писателя, который был там, основные трудности в доходчивой подаче войны.

А мы просто постепенно погружались в эту мерзость.

Бреннан и другие начальники ЮСПАО любили поговорить о приёмах психологической войны.

— ВЫ ВЕДЁТЕ БЕСПОЛЕЗНУЮ ВОЙНУ! СДАВАЙТЕСЬ ИЛИ БУДЕТЕ УНИЧТОЖЕНЫ!

Эти слова по-вьетнамски неслись из магнитофона, установленного на борту самолёта С-47 американских ВВС, мотавшегося туда-сюда над верхушками деревьев; из колонок шёл такой мощный звук, что уши рвало на части. Так Вести хотел потревожить сон солдат противника.

Магнитофонная плёнка была изготовлена в Сайгоне, в подразделении психологических операций. Врубая звук на полную мощность, это подразделение использовало бортовую систему вещания и для других своих скудоумных произведений. Таков был новый метод: если нельзя разбить маленьких ублюдков — оглуши их.

Вот ещё пример.

Плачет ребёнок: «ГДЕ ПАПА? »

Мать: «ВЬЕТ КОНГ ВЕДЁТ АГРЕССИВНУЮ ВОЙНУ И ЗАСТАВИЛ ПАПОЧКУ ПОКИНУТЬ НАС».

Ребёнок: «КОГДА ПАПА ВЕРНЁТСЯ? »

Мать: «Я НЕ ЗНАЮ».

Затем раздаются звуки пулемётных очередей, за ними похоронная музыка и рыдания женщины и дитя.

Мать, сквозь слёзы: «ПАПА НИКОГДА НЕ ВЕРНЁТСЯ ДОМОЙ. ЕГО УБИЛИ».

Дитя, сквозь слёзы: «Я НЕ ВЕРЮ, МАМА…ПАПОЧКА, ПОЖАЛУЙСТА, ВЕРНИСЬ, МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ…»

С вертолётов также сбрасывались листовки. На одной из них был изображён бомбардировщик Б-52, роняющий бомбы. На обороте по-вьетнамски было написано: «Вот что вы получили вчера ночью. Если хотите сдаться, возьмите эту листовку и идите на ближайший американский командный пункт».

Это была армейская программа «chieu hoi» ‹«открытые объятия»› для вьетконговских перебежчиков. Листовки разбрасывались в джунглях, они призывали Чарли сдаваться, пока не прикончили, и были напичканы мрачными фотографиями исполосованного минными осколками лица партизана-борца за свободу, который не подчинился. Могу засвидетельствовать, это выглядело хуже, чем самый запущенный случай подростковой прыщавости.

Однажды в отделе мне дали задание сфотографировать бойца АРВН: его одели как вьетконговца, заставили высоко поднять руки и зажать в кулаке такую листовку.

Боец был здоров и опрятен и казался вьетконговцем не больше, чем я сам. Его чёрная пижама была выстирана, поэтому он взял немного грязи и выпачкал лицо и штаны, полагая, что этого будет достаточно, чтобы казаться настоящим партизаном, который месяцами не вылезал из своей паучьей норы и у которого было только крысиное мясо и маленький мешочек риса, чтобы не сдохнуть с голоду.

Ещё более странно, что эта фотография пошла в дело. Люк-Косорылый, наверное, всласть посмеялся.

На оборотной стороне фотографии гении психологической войны отпечатали: «Возвращайтесь к правительству Южного Вьетнама. Закиньте оружие на спину, поднимите руки, и с вами поступят справедливо».

Вот такая ерунда сбрасывалась с вертолётов и самолётов. Если вьетконговец сдавался американцам, его передавали безжалостным следователям из АРВН, и я бы не дал ломаного гроша за его шансы остаться в живых.

О следователях из АРВН шла дурная слава: пленных они сначала пытали, потом убивали. Вполне возможно, это случалось не со всеми перебежчиками, но если бы дело касалось меня, я бы лучше вернулся в джунгли.

Армия также любила разглагольствовать о приторно-сладкой программе умиротворения, которую придумали, чтобы завоевать умы и сердца вьетнамского народа, исполняя перед ним роль Санта-Клауса и доктора Уэлби.

Проблема состояла в том, что мало кто из нас верил в то, что у вьетнамцев были ум и сердце, чтобы их завоёвывать.

Армия направляла группы «МЕДКАПС», приводящие в действие программу медицинской помощи гражданскому населению, в деревни, подозреваемые в помощи и поддержке структур Вьет Конга. Врачи рвали зубы, лечили больных, а американские солдаты доставляли продовольствие голодным и конфеты детям.

Мы как бы пытались сказать вьетнамцам…

— Слушайте, люди, мы, американцы, на самом деле очень хорошие ребята. Мы поможем каждому нуждающемуся, будь это хоть ты, пидор в чёрной мешковатой пижаме. Но ты должен играть с нами в футбол и выбросить из своей деревни вьетконговцев, иначе, клянёмся бородёнкой Дядюшки Хо, мы разнесём тут всё к едрене Фене, и ты снова вернёшься в каменный век…

Эта программа была самой большой нашей неудачей.

Она могла бы быть успешной, если бы мы не ввязались в войну на азиатской земле — в гражданскую, партизанскую войну. Но это был Вьетнам, а люди Востока просто не понимают, что надо хранить кому-то преданность помимо своих семей.

Это был ещё один пример того, как богатые и мерзкие американцы пытались купить людей с потрохами, в обмен на преданность раздавая милостыню вместо реальной помощи.

Не вышло.

Когда собираешься воевать с косоглазыми, изучи их игру и лупи их по их же правилам, если вообще из этого что-то может получиться.

Но вьетнамцам не навязать западные ценности и не завоевать их сердец, так же как язычникам из Ханоя не обратить вашингтонских политиканов в веру своих предков подачками из выпивки — пей хоть залейся — и красивых женщин — имей сколько хошь…

Но в таком случае, быть может, это могло получиться у ребят из Вашингтона.

Так называемая «программа умиротворения» достигла лишь ещё большего отчуждения, давая вьетнамцам ещё больше поводов для ненависти к нам.

И они ненавидели.

Если вьетконговцам удавалось пронюхать об очередном визите медпомощи, то они минировали дорогу в деревню, а иногда даже устраивали засады — с молчаливого согласия людей, которым мы помогали и которых хотели обратить в свою веру.

Лояльности людей не купить мелкими подачками лекарств и еды в качестве платы за то, чего они не хотят делать никоим образом, особенно в азиатской стране, в которой целые поколения живут в состоянии войны.

Многие журналисты глубоко входили в роль военных корреспондентов. Появилась даже своя униформа. Они носили этот костюм повсюду: крутой камуфляжный китель и штаны, все в накладных клапанных карманах на пуговицах, даже на рукавах, чтобы, собираясь на брифинги в ЮСПАО, рассовывать ручки и блокноты, и ещё оставалось достаточно места, чтобы таскать недельный сухпаёк, если вдруг потребуется отправляться из Сайгона в действующую армию.

Ателье, которое прославилось пошивом такого журналистского обмундирования, называлось «Портной Минь» и находилось на левой стороне улицы Тю До между отелями «Континенталь» и «Каравелл», у реки Сайгон.

Минь сшил первый китель в 62-м, ещё до войны, и у него были тысячи подражателей по всему Сайгону и даже в Азии.

Но считалось, что никто не может сшить форму лучше гениального Миня — качественно, стильно, удобно и всего за 20 долларов.

Иные же покупали тропическую форму и ботинки для джунглей на чёрном рынке, иногда с бирками, на которых стояло имя хозяина и слова «бао чи» — «журналист» по-вьетнамски.

Вечерами немало разодетых в камуфляж журналистов собиралось на крыше отеля «Каравелл», чтобы пить пиво и наблюдать, как воздушные удары за рекой тревожат сладкий сон косоглазых…

Это было самое захватывающее зрелище в городе.

Глава 14.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒