«КАЖДЫЙ СОЛДАТ — ТИГР».

«Требуется двадцать мирных лет, чтобы вырастить человека, и всего двадцать секунд войны, чтобы уничтожить его».

Бодуэн I, король Бельгии, Речь 12 мая 1959 г. на объединённой сессии Конгресса США.

Повышенная подготовка пехотинца продолжала начальную и была так же изнурительна. Кадровые сержанты гоняли нас по 20 часов в день, потому что научиться нужно было многому, а времени было в обрез. Почти все инструктора были ветеранами Вьетнама. Они носили нашивки за службу на правом плече и «Знаки пехотинца за участие в боевых действиях» — своеобразные знаки посвящения солдат в рыцари — на левом кармане рубашки.

По существу, в пехотной школе мы изучали новые способы умерщвления: осколочными минами и минами-ловушками, пулемётами М-60 и 50-калиберными пулемётами, гранатомётами М-79, пистолетами 45 калибра, лёгким противотанковым оружием, винтовками М-16 и большими 106-мм безоткатными противотанковыми орудиями, установленными на джипах.

А попутно познавали, как погибать во Вьетнаме.

Нам читали лекции о различных видах мин, которые устанавливались вьетконговцами для уничтожения и увечья американских солдат. Смерть на этой войне, учили инструктора, — подлая, садистская и внезапная.

В бутылке из-под кока-колы могла быть кислота. В свежих фруктах мог оказаться змеиный яд. Лёд для соков мог быть смешан с мелкими осколками стекла. Ребёнок мог быть напичкан тротилом. К промежности шестилетней девочки привязывали гранату; девочка подходила ко взводу солдат, вырывала чеку и этим актом самоубийства уносила всех с собой.

— Так они гибнут каждый день, — предупреждали инструктора, — в джунглях и на рисовых полях, в барах и борделях. И всё напрасно. Это жуткая война, ребята…

Идущего по тропе солдата могли перерезать надвое огромные стальные челюсти медвежьего капкана. Этот капкан в ширину два фута, его зубья длиной три дюйма. Он так сильно захватывает жертву, что четыре человека не могут разжать его заржавленные челюсти.

Солдат мог быть поражён в живот с помощью обычной крысоловки. В качестве спускового крючка использовалась тонкая проволока, и пружина крысоловки била по наконечнику снаряда 30 калибра, направленного на человека.

Можно было провалиться в замаскированные ямы, полные бамбуковых крайтов — смертельно ядовитых азиатских змей.

Можно было попасть на вертел, как шиш-кебаб: для этого использовались «малайские ворота» — острые бамбуковые колья, привязанные к согнутой ветке, которая резко выпрямлялась, когда задевали растяжку.

Можно было наступить на любую из сотни типов шипованных приспособлений.

Например, «воронья лапка», штука с четырьмя шипами, как её ни бросай, один шип всегда смотрит вверх, острый как стилет. Другие штыри и шипы зарывались в землю и покрывались ядом непередаваемой силы. Один особенно ужасный вид таких ловушек даже раскрывался при вхождении в ногу и рвал на части кости и плоть. Требовалось хирургическое вмешательство, чтобы освободиться от него.

И, конечно, много было земляных ловушек: маленьких лунок с колышками и больших ям с острыми кольями — все они назывались «ямы-пунджи». Человек, попадавший в «тигриную ловушку» в шесть футов глубиной, умирал в агонии. Он словно нанизывался на кол, который входил в бедро, а выходил на целый фут из плеча.

Вьетконговцы делали большие арбалеты со стрелами в восемь футов длиной, их механизм срабатывал от дуновения ветра, и они были способны сбить вертолёт.

Партизаны стряпали мины из старых аккумуляторов, делали яд из человеческой мочи, в ход шёл даже мусор армии США. Они делали бомбы из детей, использовали змей, как защиту, а крысоловки, как самострелы, ибо изобретательный Вьетконг был блестящим и изощрённым противником.

Тропинки в джунглях были усеяны острыми колышками, врытыми в землю. Острые концы покрывались забродившим животным жиром и могли проткнуть солдатский ботинок. Жир — неустойчивый яд — иногда срабатывал, иногда нет. Но даже если он не убивал, то заставлял так страдать, что лучше бы убивал.

Повсюду в джунглях были невидимые растяжки. Некоторые крепились к шарам, спрятанным в верхних ветвях и усеянным бамбуковыми шипами. Шары ухали вниз прямо в затылок или глаз.

Много было гранат-сюрпризов. Чеки привязывались в проволоке, натянутой на высоте колена, и её почти невозможно было разглядеть.

Очень часто американцы гибли от гранат и фугасов. Если на фугас наступали, сдвигали или переворачивали, он взрывался, уничтожая всё вокруг.

Ещё были «прыгающие Бетти», маленькие мины, чьи усики почти невидимо торчали из земли. Когда солдат наступал на усики, раздавался тихий механический щелчок. Солдат делал следующий шаг, и мина-лягушка выскакивала из земли и взрывалась. Она могла разорвать человека пополам, а всех остальных в непосредственной близости поражала осколками.

Хуже всего были миномётные и артиллерийские снаряды. Эти смертоносные боеприпасы, самые разрушительные из всех, висели на деревьях, прятались в траве, лежали в песке или в земляном полу хижин. Солдат, которого поражал 105-мм снаряд, разлетался на такие мелкие кусочки, что мешок для мёртвого тела уже не требовался. Всё, что от него оставалось, можно было отправить домой в носке.

Противопехотная мина М-14, которую называли «отрыватель пальцев», отхватывала куски ног — пальцы или пятки.

Советские и китайские противотанковые мины, хоть и были предназначены для транспортных средств, тоже могли уничтожать солдат с достаточно большим весом.

Осколочная граната направленного действия, которую называли «чайкомский палаш», — это мина с вогнутой крышкой, а в ней 500–800 стальных шариков, уложенных на матрицу с зарядом тротила. Мину устанавливали, направив на предполагаемый путь подхода противника, и при приближении солдат вьетконговец нажимал на электронный взрыватель.

И это могло испоганить тебе весь день.

Действие этой мины было подобно действию 12-калиберного пулемёта, бьющего с близкого расстояния. Учебные наставления СВ США определяли её как эквивалент американской осколочной мины «клеймор».

Инструктора учили нас обнаруживать спрятанные гранаты, показывали, что искать, чтобы разглядеть их и не стать навеки мясным фаршем. Мы учились обнаруживать мины, прощупывать минные поля штыками, продвигаясь по ним пядь за пядью…

Очень осторожно, очень медленно.

Учились отправлять на воздух вьетнамские халупы пластичным взрывчатым веществом С-4, которому для детонации требовалось физическое воздействие и пламя. Рассказывали, что С-4 использовалось для разогрева сухих пайков, но если случайно ударить его, разогревая утреннее какао, тогда — прощай, Чарли! — вещество прямиком отправляло на тот свет.

***

В некотором смысле повышенная подготовка была сродни начальной. Мы так же отжимались, бегали, чистили обувь, отрабатывали стрелковую подготовку и пробирались по лесам и болотам Луизины тёмными ночами для установки засад.

Однако пехотная школа в Тайгерлэнде Форт-Полка отличалась от начальной подготовки одним очень важным аспектом. Разница в 1966 году заключалась в неотвратимости отправки на войну…

Эта мысль вселяла в нас неизбежное чувство обречённости. Мы были помечены ею.

И где-то в глубине души каждый спрашивал себя: «Почему я? »

За этим вопросом следовали другие: «Что такое смерть? Буду ли я ранен? Покалечен? Убьют ли моих друзей? Как я поведу себя в бою? Что это значит — убить другого человека? Что значит воткнуть холодную сталь в азиата и выпустить его кишки? »

Потом, конечно, мысли переключались на более приятные вещи. Но мы всегда оставались жертвой своего живого воображения, и страшные кошмары подстерегали нас днём и преследовали ночью.

Несмотря на это, война казалось чем-то далёким и нереальным. В Форт-Полке мы чувствовали себя в безопасности. Здесь никто не пытался убить нас.

При повышенной подготовке суеты было меньше и меньше муштры. Но нужно было больше запоминать. Может быть, потому что мы знали только мирное время, подготовка казалась игрой — без сомнения, захватывающей, но всё-таки игрой.

По прошествии трёх недель число занятий сократили. Мы занимались до пяти вечера, а на вечер получали некоторые послабления. В субботу, если не было нарушений в течение недели, можно было получить увольнение.

Так и было.

Те, кто жил в Хьюстоне и Далласе, а среди нас было шестеро техасцев, уезжали домой на выходные и возвращались назад только в воскресенье перед вечерней поверкой.

В Тайгерлэнде у меня появилось больше друзей. Стало больше времени на общение, и из-за зыбкости общего будущего мы держались друг к другу теснее.

Каждый вечер для нас открывался клуб. Пиво стоило пятнадцать центов за банку, и пили мы много. Проводили время в дружеских беседах и отдыхе: шутили, строили пирамиды из банок, говорили о гражданской жизни и, развалившись на стульях, слушали проигрыватель.

Милая, милая, милая,

Я пою о моей хорошей…

Мы говорили о женщинах. О девушках, оставшихся дома. О бывших подружках. И о своих сексуальных фантазиях.

Во мне больше мёда,

Чем у пчёл жужжащих,

Песня моя слаще,

Чем у птиц летящих…

Здесь можно было забыть подготовку и Вьетнам. Забыть о том, что через несколько месяцев нас могут ранить, взять в плен или убить.

Что со мною, расскажи,

Путь-дорогу укажи.

Милая, милая, милая…

Это была песня жизни, и, чтобы ноги двигались живей, мы пели её на форсированных маршах. В известном смысле она символизировала светлые беззаботные дни нашей юности. Пиво, шутки, смех — всё это было лишь попыткой успокоиться и расслабиться. Ведь молодые солдаты не могут долго оставаться серьёзными.

Для многих из нас такие дни больше никогда не повторятся. А после войны мы будем скорбеть и ностальгировать о своей юности, о том, что с нами было и что никогда не вернётся…

Мы вдыхали пивные пары и дули банку за банкой. Кто-то для настроения, кто-то чтобы забыться, кто-то чтобы напиться. Тут и там вспыхивали ссоры, но после тяжёлой дневной работы не хватало энергии для хорошей потасовки.

3 Бригада называлась «Тайгерлэндом» потому, что генерал Уильям Ч. Вестморленд, командующий военными силами США во Вьетнаме, выбрал в качестве своего девиза фразу «КАЖДЫЙ СОЛДАТ — ТИГР».

Подготовка к войне в джунглях должна была научить нас действовать хитро, бесшумно и смертоносно, подобно бенгальским тиграм, крадущимся в индокитайских чащах; научить бить по врагу первыми, опережая встречный удар.

После отпуска мы с Сейлором возвращались в Форт-Полк на поезде, где к нам присоединился ещё один парень из нашей казармы — Гай Нери, из Чикаго.

Нери, девятнадцатилетний чудак с детским выражением лица и вечной эрекцией, немножко посидел с нами в вагоне-ресторане за пивом: перекинулся в покер, поболтал о Тайгерлэнде и Наме.

Потом этот бабник, прихватив пинту виски, перебрался в другой вагон; потом он хвастался, что как раз под спортивной колонкой «Чикаго Трибюн» уломал на минет деваху шестнадцати лет, которая бросила школу и ехала к сестре на свадьбу в Лос-Анджелес. У девчонки были волосы цвета соломы, лицо так себе, и всем своим видом она напоминала ощипанную ворону, да к тому же, кажется, носила корсет.

А Нери всё нипочём.

Он вернулся, выпустив из брюк парадную рубашку, закатывал под лоб глаза и облизывался, как кот, сожравший канарейку.

— Первый раз после того, как помочил конец в Санта-Фе.

— Да ладно, Нери, — промычал Сейлор.

— Мне всё равно, веришь ты или нет.

— Не болтай глупостей, чёрт возьми!

— Ах, что за лапочка…

В казарме я подружился ещё с тремя чикагцами: Крисом Сиверсом, Джорджем Карлоффски и Диком Саттлером. И, наконец, был ещё Бобби Паркер из Сан-Франциско.

Паркер, выше шести футов росту и чёрный, как смоль, рассказывал, что недолго встречался с одной принцессой, потом переключился на другую, и последняя цыпка забыла о нём, как только его призвали. Он так к нам привязался, что мы его прозвали «Орео».

Моральные и физические издевательства в лагерях начальной и повышенной подготовки преследовали несколько целей. Во-первых, закалить нас, привести в форму. Тот, кто не может выдержать нагоняй и пинок в задницу, не сможет выдержать тяжкие испытания и трудности в бою.

А трудности, выпавшие на нашу долю в Форт-Полке, были ничтожны по сравнению с ужасами войны. Во Вьетнаме, говорили инструктора, любой из товарищей, с которым ты прослужил шесть месяцев, мог подорваться на мине-сюрпризе. Ты видишь его вспоротый живот, видишь, как вываливаются кишки, и ничего не можешь сделать, назад ничего не вернуть. Или, например, во время перестрелки ты оборачиваешься, и чьи-то мозги брызжут тебе в лицо. Вот что действительно ужасно. И если не можешь осилить подготовку, если не можешь собрать волю в кулак и выдержать ругань и тычки, то наверняка скиснешь под огнём.

Жёсткое обращение было призвано снизить понимание собственной ценности, отучить от мирной жизни, заставить чувствовать себя ничтожествами, пока не придёт осознание значимости быть солдатами армии США.

И мы упорно трудились, доказывая, что отвечаем всем требованиям, что можем взвалить на себя эту тяжесть и вернуться за дополнительной порцией. Наши гордость и мужество были в опасности. Мы должны были выдержать этот тест или потерять лицо. Унижения были частью обряда посвящения в мужчины. И обряд этот не будет полным, пока мы не доберёмся до Вьетнама и не примем боевое крещение.

Потерпеть поражение означало стать слабаком в собственных глазах и в глазах окружающих. Слабость, нытьё и сопли — вот тот вирус, от которого каждый солдат отчаянно пытался избавиться.

Подъём по-прежнему был самой большой неприятностью. Раздаётся резкий звук трубы, усиленный громкоговорителем. Сержанты орут «ПОДЪЁМ! », и яркий свет слепит глаза. Пронзительные свистки режут ухо. Начинается бешеная гонка в туалет, потом — бриться, мыться, одеваться, приводить личные вещи и казарму в порядок и лететь на построение.

Я ворочаюсь и думаю, что это шутка. Ведь я только что уснул, трам-тара-рам! За окном ещё темно. В небе до неприличности полная луна. Но командиры отделений начинают там, где заканчивали сержанты-инструктора, и гавкают «ПОДЪЁМ, КОЗЛЫ! ШЕВЕЛИТЕСЬ, ГОВНЮКИ, БРОСАЙТЕ ЧЛЕНЫ И ХВАТАЙТЕСЬ ЗА НОСКИ. ВОН ИЗ КОЙКИ, ПОДЪЁМ! »

Командир отделения приказывал кому-нибудь чистить унитазы, и в ответ неслось: «КУСОК ДЕРЬМА ТЕБЕ В ГЛОТКУ, СУКИН СЫН! ».

Командир доставал список нарядов и приказывал другому натереть пол.

— САМ НАТИРАЙ, КРЕТИН! — визжал солдат, но тёр глаза и выскакивал из койки.

Такому переругиванию не придавалось большого значения: работа делалась — это самое главное.

Мы прыгали тут и там, демонстрируя друг другу приёмчики рукопашного боя, как мистер Джон Уэйн, и орудовали шваброй, как винтовкой со штыком.

Вот один принял боевую стойку, собираясь врезать соседу дубиной, и мы подбадриваем его громкими криками.

— ДУХ ШТЫКА УБИВАТЬ! СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ! УБИВАТЬ ВЕСЕЛО!

Шут гороховый вообразил себя жестоким дикарём, готовым выпустить потроха Чарли Конгу, чья тень маячит перед нами.

— Парируй — раз, руби — два, бей прикладом, выпад, коли, коли…Я крутой, худший из худших, хитрейший из самых хитрых… Всех прикончу.

Наконец этот парень с лужёной глоткой закончил песнь смерти и зарычал, как бенгальский тигр.

В Тайгерлэнде на каждом углу торчали деревянные щиты с намалёванными картинами и соответствующими лозунгами под ними: «ВРЕЖЬ КОНГУ» и «ПОБЕДЯТ АГРЕССИВНОСТЬ И ОГНЕВАЯ МОЩЬ». Уча нас расизму и ненависти к жителям Азии, коих мы в глаза не видели, армия использовала интенсивные методы внушения, которые очень напоминали коммунистическое промывание мозгов.

Мы скандировали эти лозунги даже на бегу, а так как постоянно были измотаны и открыты внушению, они гипнотизировали нас. Психология толпы ослабила нашу волю, и мы, к своему удивлению, орали всякий вздор и верили ему. Армия нащупала в нас тёмную сторону, разрушила одного за другим и создала вновь, но уже с новыми идеями, пока мы вдруг не начали видеть себя, храбрых и кровожадных сверх всякой меры, высаживающимися десантом на берега Иводзимы.

При повышенной подготовке делался упор на основополагающие пехотные принципы: отработке стрелковых приёмов и тактике мелких подразделений. Мы учились брать высоты фронтальными атаками: один лёжа прикрывал, а напарник скакал лягушкой вперёд — до самой вершины. Или, отбиваясь от противника, мы учились удерживать взятую высоту и вести стрельбу из пулемётов М-60 с рассеиванием по дальности и направлению.

Предполагалось, что такие манёвры создавали условия, близкие к боевым, что они учили нас применять теоретические знания и развивали боевой дух — дух агрессивности, сплочённости и профессиональной гордости.

Легко было воевать на учебном поле, где не текла кровь и каждый манёвр, независимо от того, хорош он или плох, развивался в соответствии с планом. Единственная опасность заключалась в опасности сломать руку или ногу или, ещё того больше, быть укушенным змеёй. Но, как оказалось впоследствии, всё это так же напоминало настоящий бой, как в боксе спарринг напоминает бой за приз.

Однажды у нас были занятия с гранатами на полигоне. Один новичок выдернул чеку и уронил гранату. Кровь застыла в жилах. Парализованный страхом, он вытаращился на гранату.

Стоявший сзади сообразительный сержант крикнул «ЛОЖИСЬ! », прыгнул в окоп и бросил оливковое яйцо в цель.

К счастью, оно упало на землю до взрыва. Мы успели спрятаться. Ещё секунда, и граната взорвалась бы в воздухе и кого-нибудь задела.

Вместо головомойки сержант отвёл парня в сторону и мягко потолковал о случившемся.

К полевым учениям мы относились серьёзно, считая, что в джунглях так всё и будет. Манёвры были максимально приближены к полевым условиям, какие только армия могла создать и с которыми мы впоследствии столкнулись во Вьетнаме.

Мы совершали броски, ходили отделением в атаку на пропечённые до красноты холмы Луизианы и устрашающе орали, продвигаясь вперёд под ураганом холостых выстрелов, летящих со стороны защитников высот.

Постигали технику карательно-репрессивных действий по борьбе с повстанческими выступлениями и мечтали, чтобы всех нас зачислили в войска специального назначения — в элиту с эффектными фигурами в тигриной полевой униформе, зелёных беретах и начищенных десантных ботинках.

Но мальчишеские фантазии кончались всякий раз, когда мы сравнивали свою пустую грудь с разноцветьем ветеранских наград, с этим салатом из планок, в котором были и орден «Серебряная звезда», и «Знак за прыжки с парашютом», и «Знак пехотинца за участие в боевых действиях».

На наших парадках красовались только лента «Национальной обороны», знак классности по стрельбе да голубой пехотный галун на правом плече.

Нам же хотелось нацепить нашивки 1 кавалерийской (аэромобильной) дивизии, украсить форму героическими медалями и значками, чтобы штатские оборачивались и присвистывали, когда мы, дерзкие и развязные, будем дефилировать по улице.

— Вот это десантник! «Пурпурное сердце», «Бронзовая Звезда» с двумя пучками дубовых листьев — должно быть, заработал в Наме.

Ещё нам очень хотелось произвести впечатление на слабый пол.

— Я только что из Вит-нама, дорогуша, да не хочу об этом распространяться. Купи мне выпить, и я навешаю тебе лапши на уши…

Как в детстве мы играли в «ковбоев и индейцев», так теперь мы устраивали засады друг на друга и проводили рейды на якобы вьетнамские деревни. Мы пытались сделать эти учения реальными, насколько возможно, мазали лица грязью и маскировали каски, подражая разведчикам, о которых много слышали.

Разведчики были особым типом солдат во Вьетнаме, они, одетые в камуфляж, малыми группами ночь за ночью, неделями и месяцами пробирались в базовые лагеря Вьет Конга для сбора разведданных или скрытно двигались параллельно колоннам регулярной армии Северного Вьетнама.

Воспоминания о годах мирной жизни постепенно блекли. Словно я всегда служил в армии, только и делал, что таскал винтовку и тяжёлый, впивающийся в плечи ранец, да маршировал под безжалостным субтропическим солнцем по долгой пыльной дороге, ведущей в никуда.

На длинных переходах форма белела от соли, через несколько часов уже нечем было потеть, но мы продолжали идти, держа шаг. Пыль тальком припорашивала нас и превращалась в грязные красные разводы, когда начинался дождь. Звякали ремни винтовок, головы клонились под тяжестью стальных касок, которые болтались на лысых черепах, а сержанты-инструктора, сами обливаясь потом, орали: «ПОДТЯНИСЬ, ДЕРЖИ ИНТЕРВАЛ, ШАГАЙ В НОГУ, КОЗЛЫ! »

Они бегали вдоль колонны, их голоса раздавались здесь и там, — проверяли, все ли держат шаг в тридцать дюймов.

— ПОДБЕРИ НОГУ, ЗАСРАНЕЦ. УСТАЛ, ЧТО ЛИ?

Ступни горели, икры болели, жара высасывала силы. Я понял, что армия полна сержантами-садистами, которым доставляет удовольствие причинять боль и злоупотреблять служебным положением. Я устал быть солдатом. Хотелось сложить чемодан и отправиться домой.

Каждый час устраивался перекур. Можно было глотнуть из фляги, сделать пару затяжек, отлить и, если ещё оставалось время, кинуть усталые кости на землю.

Но звучала команда: «ПОДЪЁМ! ПОДНИМАЙТЕ ЗАДНИЦЫ. ПОШЛИ, РЕБЯТА, ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ ЕЩЁ ВПЕРЕДИ. ШЕВЕЛИСЬ, ШЕВЕЛИСЬ! »

Неделю за неделей мы овладевали своей жестокой профессией, каждый день делая очередной шаг на пути превращения в высококлассных убийц, выносливых, дисциплинированных и умеющих выживать в джунглях.

Но перевоплощение из простых американских мальчиков в хладнокровных убийц не будет полным, если мы не закалимся, не докажем свою смелость перед лицом врага на поле брани, ибо есть уроки войны, которые не может преподать никакая подготовка, как бы реалистична и напряжённа она ни была.

В Тайгерлэнде армия, насколько могла, осуществляла такое превращение за девять недель без какого-либо настоящего опыта сражений.

Ландшафт стал «местностью», и нас учили оценивать её тактические качества, включая выбор лучших путей подхода, местоположения укрытий и способов обеспечения скрытности, секторов обстрела и наиболее вероятных мест, в которых вьетконговцы могли устроить засаду, чтобы укокошить нас.

Мы взращивали в себе особые качества, без которых не может выжить воюющий в джунглях солдат: хитрость, агрессивность и беспощадность.

Мы пытались сделать свои нервы стальными, как у киллеров мафии, и научиться хитрости, как у международных аферистов-похитителей драгоценностей.

День за днём мы практиковались в устройстве засад. Часами шлёпали по гнусным южным болотам: инструктора толковали о полезности такой тренировки, потому как в джунглях нам предстояло жить по уши в чавкающей грязи.

Мы учились методично. Послаблений не было. Нам требовалась мотивация, и армия такую мотивацию обеспечивала.

Когда мы стонали, задыхались и пыхтели, бегая по холмам с винтовками наперевес, сержанты сравнивали эти хрипы со звуками боли — «будто папашка загнал мамашке дурака под кожу».

Они обещали, что если мы не сломаемся до отправки, то следующая наша попка будет молоденькой и жёлтой; что по приезде во Вьетнам у нас будет возможность оттрахать всех потаскушек, каких только можно себе представить.

Мы шагаем. Ползаем на брюхе. Передвигаемся на корточках. Проводим массу времени, отжимаясь в положении «упор лёжа». Сотни и тысячи раз прыгаем, приседаем, делаем выпады, потому что это хорошая тренировка. А нам нужна хорошая тренировка.

Мы жаждем больших физических нагрузок. Наши сердца крепнут вместе с нашими телами. Мы постигаем своё ремесло. Учимся обуздывать свой инстинкт убивать, ибо это поможет нам выжить.

Мы супер-жеребцы. Каждый лишил невинности тысячи тёлок, а если кто сомневается, мы ему отрежем яйца кухонным ножом и сожрём сырыми на завтрак. Мы становимся воинами и молим только о том, чтобы влиться в армию, так горячо любимую сержантами-инструкторами.

К слабым у нас только презрение. Мы достаточно бессердечны, чтобы без зазрения совести пнуть калеку и сбить с ног беременную женщину.

Нам говорят, что это честь — умереть ужасной смертью за свою страну в необъявленной войне за двенадцать тысяч миль от родины. И мы верим в это. Мы превращаемся в животных. Наши тела становятся поджарыми, а характер подлым…ибо сентиментальное сердце убивает, браток!

— СЛУШАЙ СЮДА, ПРИДУРКИ, — говорит сержант. — ВНИМАТЕЛЬНО ОТНОСИСЬ К ПОДГОТОВКЕ И ВЕРНЁШЬСЯ ИЗ НАМА ЖИВОЙ.

Враньё!

— НАМ НЕ ТАК УЖ ПЛОХ, ЕСЛИ ВЗЯТЬ СЕБЯ В РУКИ.

Опять враньё!

Нам говорят, что если в бою мы допустим ошибку, товарищи по оружию прикончат нас, потому что эта ошибка лишит их шанса вернуться домой живыми.

— А парень, которому осталось трубить месяц, не позволит какому-то сопляку отправить себя домой в алюминиевом ящике, — говорит сержант, который знает, что говорит, потому что служил там — в 173 воздушно-десантной бригаде.

Нам внушают, что среди нас нет писарей, поваров, механиков. Мы все до единого — каждый мудак в роте — солдаты, крепкие ноги, пехтура, и через какие-то несколько недель мы ступим на борт самолёта, отправляющегося в Нам, в провинцию Войны, в район Косогора, в город Греха, на аллею Смерти, в квартал Перестрелки, кораль Дьен Бьен Фу.

В лагере повышенной подготовки мы учимся обращаться с прибором ночного видения. Он имеет два фута в длину, по форме напоминает телескоп, окрашен в чёрный цвет и похож на штуки из фильма «Звёздный поход». Его устройство засекречено.

Он даёт возможность видеть в темноте и использует свет звёзд и луны для превращения ночи в день. Мы сможем разглядеть Чарли, если ночью в лесу ему вздумается подобраться к нам. У прибора мощная батарея, она усиливает звёздное мерцание и волшебным образом освещает наши страхи, привидений и прочие кошмарные тайны ночи.

Вечерами мы смеёмся и болтаем о доме за баночкой «Фальстафа». Некоторые говорят о Вьетнаме. Другие обсуждают гонки и автомобили. Мы медленно превращаемся в солдат: уже шутим с сержантами и заявляем, что тоже сильно ненавидим штатских и новичков.

В конце дня мы складываем снаряжение в казарме, наводим порядок и идём в увольнение — такой свободы не было в лагере начальной подготовки. Можно пойти в кино, в солдатский клуб, в библиотеку или в заведении под названием «Каджун Клаб», где никто ничего не делает, а тупо сидит и жуёт закуску или пишет письмо домой. Из увольнения мы возвращаемся громкие и пьяные и орём друг другу команды, как сержанты-инструктора.

***

Вот увлекательная история.

Один солдат из соседней роты во время полевых занятий на стрельбище сломал ногу. Капрал получает приказ посадить его в грузовик и отвезти в лазарет.

Но штабного хлыща мало волнует раненый и для начала он останавливается у солдатского клуба попить пивка и оставляет парня, который корчится и стонет от боли, в машине на долгие три часа.

Мимо проходит капитан, заглядывает в кабину и спрашивает солдата, чего это он так расшумелся.

— Я сломал ногу, сэр, а этот штабной нигер заливает там с дружками, вместо того чтобы отвезти меня в госпиталь!

— Худо дело, рядовой, sin loi, прости, — говорит капитан, — позови кого-нибудь, обсуди это с капелланом, но я ничего не могу для тебя сделать.

— Сэр, сэр… — зовёт солдатик.

— Держись, рядовой. Терпи и заткнись!

Капитан хлопает дверцей и удаляется прочь. Настоящий ублюдок. Из таких вот получаются самые стойкие и полностью лишённые сострадания офицеры.

Новобранец счастлив. Три часа мучиться в душном грузовике с торчащей из ноги костью — хорошая подготовка для Нама.

***

Мы пьём. Иногда слишком много. Каждый вечер. Мы говорим, что если нельзя жить счастливо, то, по крайней мере, можно жить трагично. Трагедия в том, что налакавшийся солдат не может вспомнить две трети своей жизни. А счастье в том, что две трети его жизни не стоит и вспоминать.

— Отсоси-ка у бравого джи-ая— дразнит техасец дружка из того же штата «одинокой звезды». — Ну давай, Флинн, — достаёт он член, — время приёма пищи, курни моего большого дружка, пожа-а-алста.

И ржёт.

— Заткнись и вали спать, Новак, — ворчит Флинн. — Бог мой, как ты мне надоел!

Так по-дружески болтает казарма до отбоя.

— Блин, кто-то спёр мои носки!

— Велика важность, не надо было их снимать, дырка от жопы.

***

Дорогие мама и папа,

В лагере повышенной подготовки гораздо лучше, чем в начальном…

Пища отвратительная…

Когда приеду домой, у меня будет отпуск тридцать дней, а потом — во Вьетнам на двенадцать месяцев…

Через две недели хочу съездить в Новый Орлеан…

До встречи…

С любовью,

Брэд

***

В армии больше всего мне не доставало уединения. Даже по утрам, чтобы справить нужду. В казарменном туалете не было разделительных перегородок, и это раздражало. Каждый раз, как я садился на толчок, передо мной выстраивалась очередь, и парни, хватаясь за живот, орали: «ДАВАЙ БЫСТРЕЙ, МНЕ ТОЖЕ ПРИСПИЧИЛО…»

— Отвалите, — отвечал я, — что, засранцы, не видите, что я осилил всего половину «Войны и мира»? Я здесь неделю сидеть буду, блин!

В казарме было восемь толчков, и часто к каждому образовывались очереди по три человека, которые торопили сидящих поскорей расслабить сфинктер и метнуть кал. Я привык к этому, но за пределами лагеря не упускал случая посетить «комнаты отдыха» на заправках и кафе, где было хоть немного уединения. Оно казалось такой роскошью.

Однажды субботним утром все восемь толчков оказались заняты: четыре чёрных, два белых и два чиканос{5}, чтобы опорожнить кишки, с удобствами расселись друг подле друга, положили локти на колени и беседовали. Ещё один балбес, чистокровный индеец-навахо, сидел перед ними на полу, скрестив ноги, и сдавал всем карты на партию в покер.

Уборная всегда была полна сюрпризов. Меня поражало, например, как чёрные брились эпилятором «Найр». Они наносили вонючий крем на лицо, ждали немного и осторожно скребли рожу тупым столовским ножом.

***

Мы по-прежнему бегали кроссы до завтрака. Первые недели я мучился: задыхался, болели бока, казалось, вот-вот лопнут лёгкие. Но я бежал, не обращая внимания на боль — отстающих сержанты подгоняли пинками. Кроме того, по утрам я страдал с похмелья. Ибо с вечера выдувал изрядное количество «Фальстафа». Голова раскалывалась от пульсирующей боли, во рту ощущался металлический привкус, словно нажевался алюминиевой фольги. Иногда закладывало уши, и тогда топот ботинок об асфальт и крики инструкторов доносились словно издалека. Вялые как спагетти ноги еле волочились, потому что к мышцам поступало мало крови. И курение, конечно, давало о себе знать…

Другие ребята, несясь на первое на дню построение, ощущали себя деревянными чурками. Но после разминки становилось легче.

В Форт-Полке в августе стоит страшная жара, и у нас сразу определилась группа парней, терявших сознание от тепловых ударов.

На полевых занятиях приходилось беречься от насекомых и рептилий: ядовитых пауков, скорпионов, коралловых, медноголовых и мокассиновых змей, а также гремучих змей с ромбиками на спинках.

Иногда одичавшие свиньи — большие и щетинистые кабаны — забредали на тренировочные полигоны, но вреда от них не было никакого.

На форсированных маршах каждый час разрешалось отдыхать по десять минут. Я бы предпочёл пять. После десяти минут мышцы остывали и деревенели, шагалось трудней. И винтовка как будто становилась тяжелей, и лямки ранца как будто глубже врезались в плечи, и я опять задавал себе вопрос: «Что я здесь делаю? Я же не солдат…»

На занятиях вода превращалась в драгоценный дар. По утрам я наливался как верблюд, но уже через несколько часов вся влага выходила через поры. За день разрешалось выпить только одну фляжку воды. Как говорили сержанты, нужно дисциплинировать себя и менять питейные привычки.

В боевых условиях велика вероятность остаться без воды на долгие-долгие дни, поэтому нас учили запасаться ею впрок.

Ночами мы рыли одиночные окопы шанцевым инструментом — таково армейское название маленькой складной лопатки — и учились устраивать ночные засады. Втыкали колья, направленные в сторону сектора обстрела. Аккуратно устанавливали пулемёты и рыли дополнительно маленький окоп за периметром взвода для поста подслушивания.

Если кто-то приближался, мы хватались за «уоки-токи» и шёпотом передавали на КП, что обнаружено движение.

— Стой, кто идёт? — окликал я.

Если ответа не было, я выстреливал очередь холостых патронов.

Иногда проникающие за нашу линию «агрессоры» пытались нас провоцировать.

— Эй, джи-ай… — заводил разговор вторгшийся «противник».

— Неправильно, Конг, — шептал я и выпускал обойму холостых в сторону «врага».

***

Как-то раз нам читали лекцию о богослужении. Когда она закончилась, один парень из нашего взвода спросил капеллана, мирится ли Бог с войной, предпочитает ли Он один народ другому и помогает ли молитва на вьетнамских полях смерти.

— Я верю, что Господь снисходит к нашим молитвам, — ответил «небесный штурман». — Мы должны верить, что Бог будет хранить тех, кто принимает Его и искренне просит Его о помощи.

— Но, — возразил солдат, — многие солдаты-христиане уже погибли в этой войне, и ещё многие погибнут до её окончания.

— Да, это правда, — подтвердил капеллан.

— Так есть ли этому объяснение?

— Только то, что такова воля Господа.

— Воля Господа? Разве Бог жестокостью отвечает на наши молитвы? Пулями, миномётами и растяжками? Вы же сказали, что Он будет хранить тех, кто принимает Его и просит Его о помощи.

— Да…

— Значит, молитва в бою может не тронуть Бога? Она не сможет спасти нас от врага на поле боя?

— Боюсь, что нет.

— Тогда какой прок от молитвы? Как я могу молиться Богу, который вступается за одного человека и бросает другого?

— Всё не так просто, как кажется, — сказал капеллан. — Молитва предназначена для пользы нам, а не Господу. Она даёт солдату опору, вселяет надежду, укрепляет веру, направляет на путь истинный.

— Но ведь так же действует туз пик или амулет.

— Да, ты совершенно прав…

— Значит, если мы молим о жизни, о завтрашнем дне, то ответ Бога может оказаться «нет»?

— Боюсь, что так, — кивнул длиннорясый. — Видишь ли, только тот, кто становится от молитвы лучше, может рассчитывать, что его молитва будет услышана.

Вот. Он сказал это. Сущность его раскрыта.

***

Лекции проводились в блиндаже. После монотонного сообщения специальной информации, без которой нам шагу не ступить, инструктор спрашивал, есть ли вопросы, но мы были слишком измотаны, чтобы спрашивать. При такой жаре даже угроза смерти превращалась в колыбельную Брамса.

Кое-кто из городских чуваков полагал, что гремучие змеи могут стать прекрасными домашними животными и замечательно помогут бороться с крысами. Они набирались храбрости и ловили этих змей, но при этом полностью игнорировали технику лова. К счастью, гремучники были крошечные, и их укусы не приводили к серьёзным последствиям.

Я опасался ярких коралловых змей со смертельным ядом в зубах. Ночью они могли заползти в палатку и прокусить нежную кожу на ногах между пальцами, — если б такое случилось, можно было не беспокоиться о Вьетнаме.

В Форт-Полке змеи были всюду, и мы научились жить вместе с ними. Это был ещё один вид подготовки к Наму: там предстояло сталкиваться с кобрами и крайтами и в лесной чаще, и в душевых кабинках базового лагеря.

Мы так уставали, что ночью могли мирно спать в одиночном окопе, на шесть дюймов заполненном дождевой водой. Завернувшись в плащ-палатки, мы дремали в неудобных позах, изредка ворочаясь и слыша сквозь сон, как вокруг этих «спален» из грязи бродят дикие свиньи: принюхиваются, похрюкивают и роют землю.

***

Смелей, не бойся никого,

Пусть враг здоров, как бык,

Решит помериться — дай знать:

Вас мой сравняет штык.

— СТИШОК НА ЛОЖЕ ВИНТОВКИ М-16

Мы отрабатывали приёмы стрелковой подготовки с винтовкой М-16: сборка-разборка и чистка с закрытыми глазами. После М-14 эта винтовка показалась игрушкой. Интересно, как такое маленькое оружие могло оставлять такие большие дыры в партизанах. Несмотря на внешний вид, винтовка М-16 была основным оружием пехоты и в джунглях, и на рисовых полях Вьетнама.

Конечно, азиаты были тщедушней нас, но М-16, говорили, вытряхивала из них душу. Они называли её «маленькая винтовка, делающая большие дыры».

Вьетконговцы боялись этих винтовок, потому что в полном автоматическом режиме это замечательно злобное оружие делает 750 выстрелов в минуту и с расстояния в 300 ярдов разносит в крошку бетонный блок.

Винтовка лёгкая, около трёх килограммов с боекомплектом; для сравнения, старая М-1 времён Второй мировой и Корейской войн весила четыре килограмма, а М-14 — свыше шести.

М-16 может выпалить рожок из двадцати патронов быстрее, чем ты скажешь «Не стреляй! ». Её маленькая пуля — чуть больше 22-го калибра — пролетает за секунду больше полумили и может пробить стальную каску на расстоянии в 500 ярдов — пять футбольных полей.

Но лучше или хуже всего, смотря по тому, на чьей ты стороне, это то, что она вытворяет с человеком. При ударе о плоть, которую в армии классифицируют как «полужидкий желатин», пуля винтовки начинает кувыркаться. Выходные отверстия величиной с руку не редкость, целые берцовые кости вырываются единым выстрелом.

— Винтовка М-16 — это великий выравниватель войны, — сказал какой-то сержант, — это смертоносный символ американского превосходства.

***

Как-то раз на выходные мы решили отправиться в увольнение в Лисвилл. Была суббота, и мы нарядились в штатскую одежду со всем тщанием. Побрились, помылись и «в лучшем виде» покинули расположение лагеря в поисках развлечений.

За день до этого выдали денежное довольствие. И у нас — у Сейлора, Нери, Карлоффски, Саттлера, Паркера и у меня — было по восемьдесят долларов наличными.

Мы прошли в северную часть форта, сели в военный автобус, за рулём которого скучал какой-то ефрейтор, и отправились во внешний мир.

Вновь оказавшись на свободе после нескольких недель подготовки и жёсткой армейской дисциплины, я почувствовал себя не в свой тарелке. Мы не спеша прогуливались, играя в «карманный бильярд», и тыкались носом в витрины магазинов, словно дети, которые заглядывают в кондитерскую лавку, не имея в кармане ни гроша.

Лисвилл — маленький городок с населением меньше семи тысяч человек — мало что мог предложить, разве что выпивку в баре; там же можно было найти и женщин.

По дороге в бар мы миновали магазин устаревшего армейского имущества и посмеялись над оружием и униформой в витрине.

Пройдя чуть дальше, мы нашли лавку старьёвщика. За стеклом на чёрном бархате лежала горка медалей: «Серебряные Звёзды», «Бронзовые Звёзды», медали-благодарности, медали за прыжки с парашютом, медали за добросовестную службу. А рядом с ними — самые разные знаки отличия и дивизионные нашивки, в том числе и знаки частей, воюющих во Вьетнаме.

Мы представили: вот здорово, всего за пару баксов можно стать героями на час! Разве не задохнутся от восторга толстозадые тётки от всей этой брякающей на груди славы, а?!

Ну, хватит фантазий. Пора идти дальше.

Мы смеялись и брели по улице, пока не заметили пивнушку. Захудалое заведение, как и все прочие в Лисвилле. Вошли. Хихикая и подталкивая друг друга, сели за большой стол и заказали шесть порций пива.

Но буфетчик заявил, что Бобби Паркеру следует убраться. Здесь «только для белых, а у негров есть собственный бар, чтобы промочить горло».

Лучше, продолжал он, пойти в бар «У Лаки» в нескольких кварталах отсюда, за железнодорожными путями, в самом бедном районе городка.

Паркера как громом поразило, он не мог вымолвить ни слова. За всю свою жизнь он не видал ничего подобного: ни в баре, ни в ресторане, ни в уборной. Он никогда даже не видел фонтанчики для питья с табличкой «только для белых». В Сан-Франциско такого в помине не было.

До него всё-таки дошло, и он попросил нас оставаться на своих местах.

— Ребята, всё нормально, не хочу портить вам вечер. Оставайтесь и пейте. Со мной всё будет в порядке. Пройдусь к «Лаки», может, там есть знакомые братишки, или девчонку сниму.

Неохотно, только по настоянию Паркера, мы остались. Но недолго…

Я совсем не задумывался о том, что Паркер чёрный. Он был просто Бобби Паркер, наш друг. Меж собой мы решили, что Лисвилл, должно быть, населён белым отребьем, где заправляет «Ку-Клукс-Клан», и так вдруг захотелось вогнать горящий крест в жопу Верховного мага.

Даже если бы Паркер был фиолетовый в белый горошек, это не имело бы никакого значения.

Я понял, что Юг совсем не изменился со времён Гражданской войны. И поэтому чёрные уезжают отсюда на север. Так в чём же смысл той кровавой войны сто лет назад? За что приняли мученическую смерть тысячи солдат с обеих сторон в сражениях при Шайло и Геттисберге, при высадке у Питтсбурга?

Не знаю. Но я был уверен, что любой чёрный вполне достоин ответить на призыв своей страны к оружию, чтобы повесить винтовку на плечо и пойти по приказу белых воевать с жёлтыми во Вьетнаме, и что наверняка он подавно хорош, чтобы пить в любой забегаловке Лисвилла.

Мы пропустили по нескольку банок пива, послушали немного «кантри» на музыкальном автомате и ушли примерно через час.

Бар «У Лаки» мы нашли без труда, он был почти пуст. Паркер сидел за столом один и дул пиво, опустив голову и покачиваясь в такт под «соул». Бар представлял из себя обычный тип пивнушек Юга. Провисший потолок, тусклый свет, истёртые деревянные половицы с наклоном в пятнадцать градусов, так что в уборную нужно было подниматься вверх, и — вонь от пота, прокисшего пива и дешёвого виски, от которой слезились глаза.

— А, ребята!

— Паркер, сукин сын, как дела, дружище? — приветствовал его Саттлер.

— Прекрасно, садитесь, выпейте со мной пивка.

Мы махнули по одной. И ещё по одной. И ещё. И ещё по одной после этого, а там я и счёт потерял. И где-то «на полпути» Карлоффски и Нери переключились на мартини.

К нам подошла малышка-официантка, чтобы забрать пустые бутылки, да зацепилась языком.

— Вы, парни, хотите отдохнуть?

— Угадала, — сказал Нери.

— В самую точку, — добавил Сейлор.

— О-о-о-о, я знал, что найду себе щёлку на вечер, — сказал Карлоффски.

— И мне нужно перепихнуться, — промолвил Паркер.

— Продолжай, — попросил я, — это ты?

— Нет, — ответила она, — но там за дверью, в катафалке, есть одна славная чёрная штучка, и если джентльмены интересуются, пусть только положат на стойку бумажку в 5 долларов.

Паркер вызвался идти первым, на разведку.

Полный дурдом: топать из пивнушки и лезть в чёрный катафалк, чтобы отведать коричневого сахарку. Вдобавок к причудливому приглашению, в этом старом погребальном лимузине было так темно, что едва можно было разглядеть цыпочку. И времени на любовь было в обрез…

Нужно было завернуть за угол квартала, проскользнуть в машину и дёрнуть за шнур своей пушки. Не более того.

Через 5 минут Паркер вернулся, ухмыляясь, застёгивая на ходу ширинку и урча от удовольствия.

— О, хороша, оч-ч-чень хороша.

Следующим был Гай Нери. Он пошел, качаясь, к машине и упал, мы подняли его и помогли забраться внутрь. Он был молод, невинен и основательно под мухой.

С выпивкой в руках мы ждали его, стоя перед баром на тротуаре. Сейлор хватался за свои яйца и от нетерпения рыл копытом землю.

— Где они? Что это Нери так возится, где этот чёртов катафалк, блин, твою мать?!

Я перебрал и понимал это. У меня бы ничего не получилось, даже если б я вставил палочку.

Наконец, показался лимузин, вышел на финишную прямую, и мы услышали, как из него доносились ругань и шлепки. Эта швабра выдавала Нери по первое число.

Со спущенными штанами, закатив глаза под лоб, он вывалился из машины.

— Сукин сын! — визжала потаскушка.

— Он набрался, — объясняла она, — идёт ко мне, а у него не стоит. А потом говорит, что хочет «ещё раз завернуть за угол»!

Мы стояли ошеломлённые и глупо хлопали глазами.

— И не возвращайся, пока он не станет у тебя большим и твёрдым! — заявила она Нери.

Думаю, эта дама действительно любила свою работу. Если б только она снизила уровень своих ожиданий…

Мы поставили Нери на ноги и натянули штаны, и он попробовал извиниться.

— Прости, ради Бога прости, никогда раньше такого не было, — бормотал он, пытаясь застегнуть ремень и покачиваясь на нетвёрдых ногах.

— Дерьмо! А ты тоже девственник, что ли? — с подозрением обратилась милашка к Сейлору.

Тот не смутился.

— Моя очередь, сладенькая, — улыбнулся он, — и клянусь Господом, я твёрдый как кирпич. Вставлю тебе по самые канделябры, сучка! Сделаю тебе новую дырку в заднице. Ты, Золушка, получишь десять дюймов настоящей штуки, в счёт Нери…

***

Удивительно, никто из нас не подцепил триппер, хотя один парень из нашего взвода умудрился таки намотать. Его звали Ларри Эванз, и он отказывался идти в лазарет.

Мы уговаривали его, говорили, что если не вылечиться, дело может кончиться бесплодием. Мы советовали ему не падать духом, ибо священный долг солдата — напиваться и таскаться по бабам.

Но Эванз не реагировал. Изображал из себя мученика, страдал от сознания собственной вины и триппера, и его пенис превратился в нелепость. Вечерами в душе он мастурбировал, член краснел, распухал и заваливался набок. А когда он пробовал помочиться, то мычал от боли.

— Эй, Эванз, — дразнил Сейлор, — ты же прищемил его дверцей машины, как же ты будешь углы им околачивать?

— Смотри за своим, дружище! — огрызался Эванз.

— Да, с таким гнилым куском мяса ничего не выйдет!

Скоро это стало ротной шуткой.

Как-то утром на построении Эванз нагрубил негру-великану. Громилу и хулигана из Чикаго звали Кросби.

Кросби поддел Эванза, как, мол, дела с «хворым члеником», и с усмешкой назвал бездельником и симулянтом.

— Отвали! Позаботься о своём члене, нигер!

Это была вторая ошибка Эванза.

— Как насчёт потолковать с глазу на глаз?

— Ладно, Кросби, пошли за дорогу…

Мы стояли «вольно». Сержант пошёл к командиру согласовывать порядок занятий на день.

Эванз и Кросби вышли из строя выяснять отношения.

Драка была односторонней, как охота на ведьм.

Кросби врезал Эванзу по зубам — из разбитой губы хлынула кровь.

Эванз фыркнул.

Кросби стал лупить слева и справа, сломал ему нос и рассёк правую бровь. Лицо Эванза превратилось в кровавое месиво.

Казалось, он наскочил на хана Аттилу в свой чёрный день.

Может, так оно и было…

Кросби нанёс ещё серию сокрушительных молниеносных ударов. Эванз упал на колени и выплюнул несколько зубов, но, качаясь и давясь кровью, попробовал встать на ноги.

Это была третья ошибка.

Длинной ногой Кросби вмазал Эванзу в живот. Эванз рухнул, давясь и задыхаясь, и едва не захлёбывался кровью, текущей изо рта и по лицу.

Громила покружил вокруг и рассчитанным движением врезал ботинком Эванзу по лицу.

Голова Эванза мотнулась, он упал навзничь. Кросби опять ударил его по голове, потом прыгнул на него, и они покатились вниз по насыпи.

Мы слышали, как Эванз слабо позвал на помощь, и опять зазвучали глухие удары по телу. Кросби обрабатывал лицо Эванза так часто, что удары невозможно было сосчитать.

Мы видели их внизу у подножия холма. Кросби ударил ботинком Эванзу в пах, и заражённый гонореей солдат издал ужасный вой. Кросби врезал Эванзу в подбородок, и тот снова упал навзничь.

Несколько раз Кросби пнул Эванзу по рёбрам, но тот не реагировал. Кросби приподнял Эванза за рубашку и ещё пару раз крепко ударил правой по лицу.

Голова Эванза превратилось в шмат сырого мяса. Лица больше не было. Узнать его было невозможно. Родная мама не узнала бы его, если б он сейчас повстречался ей на пути. Он просто лежал там, недвижимый, без сознания.

Через несколько минут всё кончилось, и Кросби, отдуваясь, поднялся по склону и встал в строй, как ни в чём не бывало.

Никто не вымолвил ни слова. Вернулся сержант, и мы отправились на утренний кросс. Вернувшись в расположение роты, ребята пошли посмотреть, не пришёл ли Эванз в себя.

Не пришёл. Он неподвижно лежал под палящим солнцем в неудобной позе, как будто с переломанными костями.

Мы построились у столовой перед завтраком, и я шепнул Джейсону ЛеКоку, сержанту нашего взвода, что Эванз отсутствует, что он подрался, получил по морде и лежит холодный, как скумбрия, у холма, через дорогу.

Мы боялись, что Эванз умрёт. Сержант ЛеКок, каджун{6}, который любил повторять «я хочу, чтобы это было», отправил двух солдат перетащить тело Эванза к дороге, где его подберёт «скорая» и отвезёт в госпиталь.

Больше мы Эванза не видели. О драке ничего не сказали. Кросби всё сошло с рук. Если бы даже раны Эванза были серьёзнее, армия всё равно скрыла бы это.

Среди своих Кросби стал чем-то вроде героя. Он проявил свою агрессивность, свой инстинкт убийцы и наверняка стал прекрасным солдатом.

***

В следующие выходные мы с Бобби Паркером опять отправились в увольнение в Лисвилл. В городе проходила ярмарка, бары были закрыты, и нам оставалось только слоняться вокруг, засунув руки в брюки, и наблюдать, как дети уплетают сахарную вату и канючат у родителей ещё раз прокатиться на чёртовом колесе.

Мы осмотрели выставку невероятных экспонатов. Один из них проходил как засушенный сын Сатаны. Это был ребёнок, предположительно откуда-то из Южной Америки, чьи останки лежали в стеклянном ящике. У него были маленькие рожки на голове, а вместо ножек — раздвоенные дьявольские копытца.

За выставкой расположился стриптиз с девчонками-оторвами. Там-то мы и нашли сливки Форт-Полка.

Вход стоил доллар с четвертью, и за эти деньги можно было поглазеть на пару пухлых обнажающихся блондинок.

Одна из них стянула с какого-то солдата пилотку, ласково называемую «мандушкина шляпка», прошлась ею по прелестям между ног и подбросила в воздух. Потом схватила очки с другого заморыша в первом ряду, который не горбатился бы в Тихуане тёмными ночами, имей он месячное жалованье на руках и полный карман торговых марок. Она откинулась назад и, вращая задом, прошлась по его подбородку кустиком тёмно-каштановых волос.

В завершение под мелодию из «Стриптизёрки» она изящно вставила очки во влагалище и, плавно двигая мраморной задницей и молочно-белыми бёдрами, как стонущая от страсти сучка, ласкала свою розовую волосатую раковину — «хлюп-хлюп».

Солдаты обезумели.

Закончив, она водрузила мокрые очки на нос простофиле и чмокнула в щёку за то, что он такой славный малый.

Снова раздался одобрительный рёв.

Девчонка улыбнулась своим почитателям, ещё несколько раз подвигала органом и, объявив, что следующее представление состоится через час, скрылась за кулисами.

Вот так способ заработать на жизнь!

Вдоволь налюбовавшись на ярмарку, мы с Паркером взяли курс на Форт-Полк.

***

На следующей неделе мы обстреливали старые танки из 106-мм безоткатных орудий и противотанковых ружей.

Стрелковая подготовка продолжалась; кроме того, с полной выкладкой мы отрабатывали десантирование с вертолётов.

На уик-энд Сейлор, Сиверс, Саттлер и я получили увольнение в Новый Орлеан, где намеревались напиться и свалиться — всё по порядку. Но так туда и не добрались. Мы сделали остановку в Лисвилле выпить пива «Сазерн Камфорт» и смогли добраться только до городка Лейк-Чарльз в 75 милях к югу, ибо так налакались, что дальше ехать не смогли. Переночевали в гостинице «Холидей Инн» и вернулись на следующий день.

Через неделю после этого началась боевая подготовка в полевых условиях. Нам предстояло пройти форсированным маршем 25 миль и провести остаток недели в лесу. И на практике применить усвоенные уроки по борьбе с повстанческими выступлениями.

Планировалось и дальше упражняться в стрельбе из 106-мм орудий. Отрабатывать ориентирование по карте и на местности, включая ночные занятия: нужно было разбиваться на группы по двое и пробираться, петляя, по чёрным шипящим болотам Луизианы.

В 4. 30 утра мы двинулись в путь с полным боевым снаряжением, с винтовками в положении «на ремень».

Следуй за мной, я крысолов,

Следуй за мной, я крысолов…

Мы шли по дороге двумя колоннами.

В последний день мы атаковали «вьетнамскую» деревню. Она была напичкана минами-сюрпризами, в колодце был спрятан настоящий взрывчатый арсенал, двери лачуг на растяжках — в общем, было всё, о чём мы только слышали.

После «штурма», с винтовками наперевес мы помчались к грунтовке, чтобы вернуться форсированным маршем назад, в казарму.

Я бежал по лесу и перескакивал через павшие стволы. И нечаянно наскочил на большое осиное гнездо, спрятавшееся под листьями.

Серый шар полетел, кувыркаясь, как футбольный мяч. В воздух поднялся разгневанный рой!

Я попытался оторваться от ос, но не пробежал и десяти ярдов, как получил первый удар. Я крикнул парням держаться подальше и продолжал бежать. Потом Саттлер насчитал на моём теле 19 укусов.

***

Гордо распевая песни, мы прибыли в расположение роты после полуночи. Пехотная школа была окончена.

На следующий день поступил приказ, и мы построились на последний смотр перед отправкой в 30-дневный отпуск.

И тогда командир, который нечасто показывался нам на глаза, произнёс прощальную речь.

До назначения в Форт-Полк капитан Грег Галитц служил командиром роты в 173 воздушно-десантной бригаде.

— Джентльмены, полагаю, вы прекрасно подготовились. Через несколько недель вы отправитесь во Вьетнам. Там вы вольётесь в пехотные роты. Вас направят туда, где вы будете нужнее всего.

Он помолчал.

— В вас будут стрелять…

Он снова помолчал.

— Многие погибнут или будут ранены.

И опять молчание. В рядах заволновались, стало как-то неловко.

— Оглянитесь вокруг себя, джентльмены, посмотрите на товарищей слева и справа.

Мы посмотрели друг на друга, принуждённо хмыкая и имея одно лишь желание — чтобы он поскорее закончил свою чёртову речь и мы, наконец, подбросили в воздух шляпы и отправились по домам.

Положив руки на пояс, капитан рассматривал нас и как будто выискивал в молодых лицах знаки слабости, как будто пытался определить тех, кто не смог справиться с нею.

Мы нервно посмеивались и улыбались друг другу, пытаясь снять напряжение, опускали глаза и ковыряли ботинками красную пыль.

— Один из вас погибнет. Другой будет серьёзно ранен. А третий вернётся домой с другими проблемами.

Таковы факты жизни в пехотной роте.

Две трети этой учебной роты вернутся домой мёртвыми или покалеченными. Там не игра, ребята. Надеюсь, вы запомнили всё, чему здесь учились.

Удачи вам всем…

Глава 9.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒