Уинстон Грум 4 страница

Еще я послал маме письмо для Дженни Керран – пусть попробует узнать у ее предков, не могут ли они переслать его ей – куда бы то ни было. Но ответа я не получил.

А тем временем мы с Баббой разработали план, что делать после армии. Когда вернемся, купим лодку для ловли креветок и начнем ловить креветок. Бабба сам из Залива Ла Батр, всю жизнь на таких лодках работал. Он сказал, что может быть, нам дадут кредит, и мы будем по очереди работать капитаном, а жить будем прямо на лодке. Бабба давно все рассчитал – сколько нужно выловить креветок, чтобы погасить кредит, сколько, чтобы платить за топливо, сколько нужно на еду и прочие удовольствия.

Я так себе и представил – стою я это за штурвалом лодки, или еще лучше – сижу на корме и ем креветки! Но Бабба сказал:

– Черт побери Форрест, ты нас просто оставишь без штанов. Никаких креветок, пока мы не начнем получать прибыль!

Ну ладно, я не против – в этот ведь есть какой‑ то смысл, я понимаю, не такой уж я дурак.

Потом как‑ то начался дождь и шел не переставая два месяца. Мы испытали самые разные виды дождя – за исключением, пожалуй, града. Иногда он шел тонкими струйками, иногда лил как из ведра. Он падал прямо, косо, а временами словно даже снизу. А нам все равно приходилось делать свою работу – в основном, подниматься и спускаться с холмов и прочих возвышенностей, и повсюду искать косоглазых.

И вот как‑ то раз мы их нашли. Наверно, у них был какой‑ то косоглазый съезд, потому что все это походило на то, когда наступаешь на муравейник – то ничего не было, а то ты вдруг вокруг все кишит муравьями. Наши самолеты не могли летать, так что не прошло и двух минут, как нам пришлось туго.

Нужно сказать, что они тоже застали нас врасплох. Мы как раз переходили какое‑ то рисовое поле, и вдруг отовсюду начали палить. Вокруг начали падать подстреленные люди и раздавались крики и вопли. Я подхватил пулемет и понесся к пальмовой роще, потому что похоже, там хоть дождь был пореже. Мы образовали там круговую оборону и принялись готовится к долгой ночи, как вдруг я заметил, что Баббы с нами нет.

Кто‑ то сказал, что Баббу видели раненым на рисовом поле, и я сказал:

– Черт!

А сержант Кранц услышал меня и сказал:

– Гамп, ты туда не пойдешь!

Да хрен с ним.

Я бросил пулемет, чтобы легче было бежать, и помчался на рисовое поле, к месту, где в последний раз видел Баббу. Но на полпути я наткнулся на парня из второго взвода, и он был тяжело ранен и протягивал ко мне руки. Черт, подумал я, ну что тут поделаешь? И я подхватил его и побежал назад что есть мочи. Пули и прочая дрянь носились вокруг меня в воздухе, как мухи. Вот чего я никогда не мог понять – какого черта мы тут болтаемся? Я еще понимаю, когда нужно играть в футбол, но это… нет, не понимаю. Черт бы их побрал!

Принес я этого парня, положил на землю и помчался назад и – о черт! – наткнулся на другого. Я нагнулся, чтобы поднять его, но когда поднял, его мозги вывалились наружу – оказалось, у него полголовы снесено и он мертв. Вот черт!

Тогда я его бросил и пошел искать Баббу, и нашел. Его дважды ранило в грудь и я сказал:

– Бабба, все будет хорошо, слышишь, потому что мы все‑ таки купим эту чертову лодку для ловли креветок!

И я отнес его к нашим и положил на землю. Когда я отдышался, то посмотрел на рубашку – а она вся промокла от крови из раны Баббы. Бабба посмотрел на меня и спросил:

– Блин, Форрест, ну почему, почему это случилось со мной?

Ну, что я должен был ему ответить?

Тогда Бабба меня спросил:

– Форрест, сыграй мне что‑ нибудь на губной гармонике?

Я вынул гармонику и заиграл – сейчас уже не помню что. А Бабба сказал:

– Форрест, сыграй, пожалуйста, «Вниз по Лебединой реке».

И я ответил:

– Ладно, Бабба!

Я вытер гармонику, и тут как начали снова стрелять, и я знал, что мне нужно было быть на позиции с пулеметом, но я подумал – хрен с ними! – и снова заиграл.

И я даже не успел заметить, как дождь прекратился и вверху оказалось странное розовое небо. Из‑ за этого все стали почему‑ то похожими на покойников, и почему‑ то косоглазые перестали стрелять, и мы тоже. А я все играл и играл «Вниз по Лебединой реке», стоя на коленях рядом с Баббой, а врач сделал ему укол и старался устроить поудобнее. Бабба вцепился в мою ногу и глаза у него затуманились, и было похоже, что это розовое небо высосало розовый цвет его лица.

Он снова что‑ то сказал, и я придвинулся поближе, чтобы получше расслышать. Но мне это так и не удалось. Поэтому я спросил врача:

– Ты слышал, что он сказал?

И врач сказал:

– Домой. Он сказал – ДОМОЙ.

И Бабба умер, вот и все, что я могу об этом рассказать.

Хуже этой ночи я не припомню. Наши не могли нам помочь, потому что снова начался дождь, а косоглазые подошли к нам так близко, что можно было слышать, как они говорят друг с другом. Первый взвод вступил в рукопашную. На рассвете вызвали самолет с напалмом, но он сбросил эту гадость почти прямо на нас. Наших парней обожгло, и они выбежали на поле, ругаясь, на чем свет стоит, а глаза у них выпучились, как семь копеек, а джунгли горели так, что похоже, они могли высушить дождь.

И вот тогда‑ то меня и ранило, и мне еще повезло, так как ранило меня в задницу. Я даже этого не припомню, такая была суматоха, что не помню, что произошло. Стало так страшно, что я бросил пулемет, потому что не мог стрелять, спрятался куда‑ то за дерево, свернулся в клубок и заплакал. Баббы больше нет, лодки для ловли креветок тоже нет, а ведь он был моим единственным другом – кроме разве Дженни Керран, да и той я все время вредил. И если бы не моя мамочка, я прямо там бы и помер – не знаю уж, от старости или от чего‑ то другого.

Но через какое‑ то время начала прибывать помощь на вертолетах, и мне кажется, что напалмовые бомбы все‑ таки напугали косоглазых. Они поняли, наверно, что уж если наша армия так обращается со своими парнями, то уж с НИМИ‑ ТО точно никто не будет церемониться.

И вот они забрали раненых, а потом появился сержант Кранц – волосы у него обгорели, одежда сгорела, вид был такой, словно им выстрелили из пушки.

Он сказал:

– Гамп, сегодня ты действовал очень хорошо.

А потом спросил меня, не хочу ли я закурить сигарету?

Я сказал, что не дымлю, и он кивнул:

– Гамп, ты не самый умный из парней, что я видел, зато ты чертовски хороший солдат. Хотел бы я, чтобы у меня была сотня таких, как ты!

Он спросил меня, болит ли рана, и я ответил, что нет, хотя это была неправда.

– Гамп, – сказал он, – тебя ведь отправят домой, понимаешь?

Я спросил его, а где Бабба, и он как‑ то странно на меня посмотрел.

– Он отправился прямо туда, – сказал он. А я спросил, не могу ли я лететь на том же вертолете, что и Бабба, но сержант Кранц сказал, что его повезут последним, так как он мертв.

Они укололи меня большой иглой, с какой‑ то дрянью, от которой стало легче. Последнее, что я помню, это то, что я схватил сержанта Кранца за руку и сказал ему:

– Я никогда ничего не просил, но не могли бы вы обещать мне, что лично погрузите Баббу на вертолет и точно привезете его назад?

– Конечно, Гамп, – сказал он. – Черт побери – да уж теперь‑ то мы можем устроить его хоть первым классом!

Я провалялся в госпитале Дананга два месяца. Не так уж много для госпиталя: там мы спали под сетками от москитов, деревянный пол чисто мыли дважды в день, в общем, от такого жилища я давно отвык.

И должен вам сказать, что там были люди, раненые гораздо сильнее, чем я – у некоторых бедняг были не было рук, ног, кистей и ступней, и Бог знает чего еще. Некоторым пули попали в живот, грудь или в лицо, а по ночам палата напоминала камеру пыток, потому что ребята плакали, стонали, рычали и звали своих мамочек.

Рядом со мной лежал парень по имени Дэн, он горел в танке. Кожа у него была обожжена повсюду и из него торчали разные трубки, но я никогда не слышал, чтобы он кричал. Он говорил со мной совершенно спокойно, и через пару дней мы подружились. Дэн был из Коннектикута и преподавал там историю, пока его не загребли в армию и не отправили во Вьетнам. Он был такой умный, что его послали на офицерские курсы и сделали лейтенантом. Я был знаком со многими лейтенантами, но все они были такими же простыми парнями, как я, а Дэн был совсем другой.

У него была своя теория относительно того, что мы тут делаем – что‑ то вроде того, что это зло с благими целями, или наоборот, но так или иначе, мы делали не то. Как танковый офицер, он считал, что не дело воевать танками в местности, где большинство территории – болота или горы. Я же рассказал ему о Баббе и прочем, и он кивнул головой и грустно сказал, что пока это дело не кончится, погибнет еще немало таких, как Бабба.

Примерно через неделю, они перевели меня в другую часть госпиталя, куда помещали тех, у кого дела шли хорошо, но я каждый день приходил в интенсивную терапию, повидаться с Дэном. Я играл ему на гармонике, и ему нравилось. Моя мама прислала мне коробку с батончиками Херши, и они дошли до меня как раз в госпитале, и я хотел поделиться с ними с Дэном, но ничего не вышло, так как они разрешали ему есть только через трубки.

Мне кажется, что эти разговоры с Дэном сильно повлияли на меня. Я знаю, что мне не по силам изобрести свою теорию, потому что я идиот. А может быть, дело в том, что просто никто не хотел тратить время на разговоры со мной. По теории Дэна выходило, что все, что с нами происходит, что бы это ни было – это все происходит в соответствии с природными законами, которые управляют всем миром. Теория была слишком сложная, но суть я понял и это изменило все мои представления о мире.

Ведь всю жизнь до этого я ни черта не понимал в происходящем. Что‑ то случалось со мной, потом еще что‑ то, потом еще – и я не видел в этом никакого смысла. Но Дэн объяснил мне, что все это – часть одного большого плана, и наше дело – понять, в чем этот план, и найти свое место в нем. После того, как я это узнал, окружающее стало для меня гораздо понятнее.

За это время мне стало гораздо легче, и моя задница поправилась. Врач сказал, что на мне все заживает, «как на собаке» или что‑ то в этом духе. В госпитале у них была комната для отдыха, как‑ то я забрел туда, а там двое парней играли в пинг‑ понг. Некоторое время я смотрел на них, а потом попросил дать поиграть. Несколько первых мячей я пропустил, но потом как от нечего делать обыграл обоих парней.

– Ну и скор ты для такого великана, – сказал один из них. Я только кивнул в ответ. Потом я каждый день играл в пинг‑ понг, и неплохо научился играть, можете мне поверить.

Днем я навещал Дэна, а по утрам был свободен, и они разрешали мне делать все, что угодно. Для таких парней, как я, был специальный автобус, он отвозил нас в город, чтобы мы могли купить всякой хрени в лавчонках косоглазых в Дананге. Но мне это было ни к чему, поэтому я просто разгуливал и наслаждался пейзажами.

Около берега был рынок, на нем продавали рыбу и креветок. Я купил там креветок, и госпитальный повар сварил их для меня. Креветки были очень вкусные и я хотел, чтобы Дэн тоже их попробовал, но он сказал, что разве только мне удастся растолочь их и пустить по трубке. Он сказал, что попросит медсестру сделать это, только я понял, что он просто шутит.

В ту ночь я лежал на своей койке и думал о Баббе – как он любил креветок и как ему хотелось завести лодку. Бедняга Бабба! Назавтра я спросил Дэна, неужели, когда убили Баббу, это тоже соответствует чертову закону природы. Он ответил так:

– Должен сказать тебе, Форрест, что эти законы не всегда приятны для нас. Но все‑ таки, это законы. Например, когда в джунглях мартышка попадается в лапы тигру, то это плохо для мартышки, но хорошо для тигра. Так вот обстоит дело.

Через пару дней я снова пошел на рынок, и там был один косоглазый с целым мешком креветок. Я спросил его, где он взял столько креветок, и он стал что‑ то бормотать, потому, что не понимал английского. Тогда я начал говорить при помощи языка жестов, как индейцы, и через некоторое время он меня понял и сделал знак, чтобы я шел за ним. Сначала я немного боялся, но потом увидел, как он улыбается, и пошел за ним.

Мы прошли примерно с милю, и он вывел меня на пляж, где были лодки и все такое прочее. Только он не повел меня на лодку, а отвел в заросли тростника, где у него было что‑ то вроде пруда, и проволочные сетки. Вода поступала сюда, когда в Китайском море начинался прилив. Этот сукин сын ВЫРАЩИВАЛ креветок в этом пруду. Он закинул в свой пруд сетку и вытащил оттуда штук десять креветок, положил их в мешочек и дал мне. Я ему взамен дал плитку шоколада Херши, и от счастья он чуть не лопнул.

В тот вечер на плацу около штаба показывали кино, и я пошел туда. Несколько парней в первом ряду затеяли драку из‑ за чего‑ то, и одного из них швырнули так, что он пробил экран. На этом кино кончилось. В ту ночь я лежал на своей койке и размышлял. Вдруг я понял, что буду делать, когда они отпустят меня из армии! Я сделаю себе маленький пруд и буду выращивать в нем креветок! Может быть, мне не удастся достать лодку, как хотел Бабба, но наверняка я смогу найти местечко в зарослях и проволочную сетку. Вот так я и сделаю, и Бабба был бы мной доволен!

Несколько недель я ежедневно ходил по утрам на то место, где маленький косоглазый выращивал креветок. Его звали мистер Цзи. Там я просто сидел и смотрел, как он управляется, а он мне объяснял. Сначала он ловил по зарослям вокруг пруда мальков креветок при помощи маленькой сетки и выпускал их в пруд. Потом, когда начинался прибой, он бросал в пруд всякие объедки и прочую дрянь, на них плодились маленькие слизкие жучки, а их поедали креветки и от этого толстели. Это было так просто, что любой имбецил смог бы с этим без труда справиться.

Через несколько дней из штаб‑ квартиры в госпиталь прибыли какие‑ то чинуши и радостно говорят:

– Рядовой Гамп, Конгресс США награждает вас за проявленный героизм Почетной медалью, и послезавтра вас отправят в США, чтобы сам президент вручил Вам эту награду!

Это было совсем рано утром, и я еще лежал в койке, раздумывая, не пойти ли мне в душ, а они стояли вокруг, и явно ждали, что я им отвечу. Наверно они думали, что я запрыгаю от радости. А я просто сказал им:

– Спасибо, – и закрыл пасть. Наверно, вот это и значит следовать законам природы.

Когда они убрались, я пошел навестить Дэна в интенсивную терапию. Но когда я туда пришел, то его не было, койка пуста, а матрас свернут. Я страшно испугался за него и побежал искать дежурного врача, но его нигде не было. В коридоре я наткнулся на медсестру, и спросил у нее:

– Что случилось с Дэном?!

Она ответила, что он «отбыл».

Я спросил:

– Куда отбыл?!

А она отвечает:

– Не знаю, это было не в мою смену.

Тогда я разыскал‑ таки старшую медсестру, и спросил ее, и она сказала, что Дэна увезли назад в Америку, потому что там за ним будут лучше следить. Я спросил ее, как он, в порядке?

Она ответил:

– Если конечно, не считать двух проколотых легких, изрезанного кишечника, перелома позвоночника, ампутированной ноги, ампутации части другой ноги, и ожогов третьей степени большей части тела, то он в полном порядке!

Я сказал ей «спасибо» и пошел дальше по своим делам.

В тот день я не играл в пинг‑ понг, так как я очень разволновался из‑ за Дэна. Мне пришло в голову – а что, если он умер? Никто не мог мне ничего сказать, потому что об этом извещают в первую очередь родственников и так далее. Такой у них порядок. Откуда мне знать, почему? И я бродил по берегу, пиная ногами камни и консервные банки.

Когда я вернулся, наконец, в свою палату, то обнаружил на койке кучу писем, которые наконец‑ то добрались до меня. Мама написала, что наш дом сгорел дотла, а он не был застрахован, поэтому ей придется перебраться в богадельню. Она писала, что пожар начался из‑ за того, что мисс Френч выкупала свою кошку и стала сушить ее при помощи фена, и тут что‑ то вспыхнуло – то ли кошка, то ли фен – и так начался пожар. Поэтому теперь я должен писать ей по адресу «Сестринский дом для бедных». Я понял, что в будущем не обойтись без большого количества слез.

Потом было другое письмо, где сообщалось:

– Мистер Гамп! Вас изберут для розыгрыша новой модели «Понтиака», если согласитесь отослать назад прилагаемую открытку с согласием до конца жизни покупать наши чудесные энциклопедии и постоянно обновляемый ежегодник, всего на сумму не меньше семидесяти пяти долларов в год.

Это письмо я выбросил в корзину – на черта такому идиоту, как я, какие‑ то энциклопедии. Кроме того, водить‑ то я все равно не умею!

Но третье письмо было адресовано лично мне и подпись на конверте гласила: «Дж. Керран, Главный почтамт, Кембридж, Массачусетс». У меня просто руки задрожали от волнения, когда я прочел это, так что я едва сумел открыть конверт.

– Дорогой Форрест! – говорилось там. – Моя мама передала мне письмо, переданное твоей мамой, и мне очень жаль, что тебе приходится участвовать в этой бесчеловечной и аморальной войне. – Она писала, насколько это ужасно, все эти убийства и увечья и все такое прочее. – Тебе должно быть стыдно участвовать в этом, хотя я и понимаю, что ты делаешь это против своей воли.

– Она писала, что понимает, насколько ужасно обходиться без чистой одежды, свежей воды и еды, но что ей неясно, что я имею в виду, когда пишу, что «пришлось два дня валяться мордой в офицерском дерьме».

– Трудно поверить, – писала она, – что даже ОНИ способны были заставить тебя выполнять такие чудовищные приказы. – Я подумал, что нужно было бы подробнее объяснить ей, как это было.

Ну, и дальше она писала:

– Мы сейчас организуем большую демонстрацию протеста против этих фашистских свиней, чтобы остановить эту ужасную войну, чтобы люди узнали об этом. – И в таком духе она распространялась еще примерно со страницу. Но все равно я читал все подряд, потому что от одного только вида ее почерка у меня внутри все переворачивалась и в животе бурлило.

– По крайней мере, – писала она в заключении, – ты встретился с Баббой, и я рада, что у тебя есть друг в беде. – Она просила передать Баббе наилучшие пожелания, и в постскриптуме добавляла, что зарабатывает немного денег, играя на гитаре вместе с одной группой пару раз в неделю в кафе рядом с Гарвардским университетом, и если я буду проезжать мимо, то она будет рада меня видеть. Она написала, что группа называется «Треснувшие яйца». С тех пор я только о том и думал, как бы мне поскорее получить увольнение и добраться до этого Гарвардского университета.

В тот же вечер я упаковал мои манатки, чтобы отправится за своей медалью и познакомиться с президентом США. Впрочем, мне нечего было укладывать, кроме пижамы, зубной щетки и бритвы, которую мне выдали в госпитале, потому что все остальные манатки остались на базе в Плейку. Но один достойный молодой майор пехоты в госпитале сказал мне:

– Да плюнь ты на это дерьмо, Гамп, сегодня вечером тебе сошьют новый мундир. Этим уже занимается дюжина косоглазых в Сайгоне – не можешь же ты явиться на встречу с президентом в пижаме! – подполковник сказал, что будет сопровождать меня до Вашингтона, чтобы проследить, где меня поселят и как будут кормить, чтобы меня отвезли куда надо и вообще будет говорить мне, как нужно себя вести.

Его звали подполковник Гуч.

В этот вечер я участвовал в финальном матче по пинг‑ понгу с парнем из главного штаба сухопутных войск, о нем говорили, что это самый лучший игрок во всей армии или что‑ то в этом роде. Это был худощавый невысокий парень, он почему‑ то избегал смотреть мне в глаза, и кроме того, он пришел со своей ракеткой в кожаном чехле.

Когда я его выдрал чуть не всухую, он вдруг остановился и сказал, что мячи‑ де плохие, они отсырели в этом климате. Потом он упаковал свою ракетку и свалил домой, и я был этому рад, потому что он оставил в зале свои мячики, которые я отдал ребятам в комнате отдыха в госпитале.

Утром, уже когда я должен был уезжать, медсестра вдруг приносит мне конверт, и там написано мое имя. Открываю я его, а это записка от Дэна, который оказался жив. Вот что он писал мне:

«Дорогой Форрест!

Извини, что нам не удалось увидеться перед моей отправкой. Врачи сказали, что мне нужно срочно уезжать, и меня увезли, прежде чем я сам что‑ то сообразил. Но я попросил их подождать, пока я напишу тебе эту записку и поблагодарить тебя за то, что ты для меня сделал.

Форрест, мне кажется, что ты сейчас на грани какого‑ то важного события в жизни. Что‑ то должно в тебе перемениться, или произойти нечто такое, из‑ за чего вся твоя жизнь пойдет по совершенно иному пути. Когда я размышляю над этим, то постоянно вспоминаю твои глаза – в них то и дело появляется какой‑ то странный огонек, особенно, когда ты улыбаешься. Когда это случалось – а случалось это довольно редко – мне казалось, что я вижу нечто напоминающее Творение, источник творческой способности человека, источник его БЫТИЯ.

Эта война не для тебя, старина, и не для меня. Я уже освободился от нее, и надеюсь, что ты тоже вовремя освободишься. Но главное – что ты собираешься делать потом? Мне все‑ таки кажется, что ты вовсе не идиот. Может быть, тебя можно отнести к той или иной категории в соответствии с тестами или приговором каких‑ нибудь дураков, но лично я, Форрест, вижу, что в твоем сознании кроется какая‑ то искра любопытства. Следуй за этой искрой, друг мой, и заставь ее работать на себя. Борись с препятствиями, и не сдавайся. Никогда не сдавайся! Ты очень хороший парень, Форрест, и у тебя доброе сердце!

Твой друг, Дэн»

Я перечел письмо Дэна раз двадцать или тридцать, потому что там были такие вещи, которых я не понимал. То есть, общий смысл его слов я понимал, но там были некоторые слова и выражения, которые были мне непонятны. На следующее утро пришел подполковник Гуч и сказал, что нам нужно ехать – сначала в Сайгон, где косоглазые уже сшили мне форму, а потом прямо в Штаты. Я показал ему письмо Дэна и попросил его объяснить поточнее, что там написано. Подполковник Гуч тщательно прочитал его и вернул назад:

– Ну, Гамп, мне совершенно ясно, что в этом письме говорится о том, что тебе лучше не возникать, когда президент приколет тебе медаль на грудь!

Пока мы летели домой через Тихий океан, подполковник Гуч прожужжал мне все уши про то, каким героем я буду в Штатах, какие парады будут проведены в мою честь, и что я просто не смогу ничего купить выпить или поесть, потому что мне не дадут – все будут стремиться угостить меня. Он сказал еще, что армия собирается отправить меня в турне по Штатам, чтобы вербовать новых парней и продавать какие‑ то акции, и что со мной будут обращаться «по‑ королевски». Как выяснилось, это была правда.

Когда мы приземлились в Сан‑ Франциско, на поле нас встречала целая толпа людей. У них в руках были разные флаги, лозунги и все такое. Подполковник Гуч выглянул из окна самолета и сказал, что странно – нет духового оркестра. Но потом оказалось, что и этой толпы нам было вполне достаточно.

Только мы вышли из самолета, как толпа начала выкрикивать какие‑ то лозунги, а потом кто‑ то залепил большим помидором прямо в лицо подполковнику Гучу. И тут начался кошмар: несмотря на полицейских, толпа прорвалась к нам, и они начали нас всячески обзывать. Их было около двух тысяч, у многих были бороды. В общем, так страшно мне еще не было с того самого дня на рисовом поле, когда убили Баббу.

Подполковник Гуч пытался счистить со своей физиономии помидорину, и вообще вести себя достойно, а я решил – черт с ним с достоинством, ведь их примерно тысяча на каждого из нас, а оружия у нас нет. И я решил спасаться бегством.

Толпа только и ждала того, чтобы за кем‑ нибудь погнаться. И они ринулись за мной, точно так же, как мальчишки, когда я был маленьким. Они кричали и вопили и махали мне руками. Я пробежал почти всю взлетную полосу, а потом всю дорогу назад к терминалу, и это было похуже, чем когда за мной гнались эти кукурузные придурки из Небраски во время матча на кубок Оранжевой лиги. Наконец, я забежал в туалет и спрятался там в кабинке, и сидел там, за запертой дверью, пока я не решил, что они ушли и можно идти домой. Наверно, я просидел там не меньше часа.

Выбравшись из туалета, я спустился в вестибюль, и обнаружил там подполковника Гуча, в окружении взвода морской пехоты, и массы полицейских. Вид у него был очень грустный – но как только он меня заметил, как тут же закричал:

– Гамп, Гамп! Быстрее, рейс на Вашингтон держат специально для нас!

Мы сели на этот самолет, и кроме нас, там оказалась куча штатских. Мы с подполковником уселись спереди, но не успел самолет взлететь, как все штатские почему‑ то переместились в хвост самолета. Я спросил подполковника Гуча, почему это они сбежали, а он ответил, что похоже, они что‑ то такое унюхали, чем от нас пахнет. Но, сказал он, об этом нечего беспокоиться – в Вашингтоне все образуется. Оставалось только на это надеяться, хотя даже такой болван, как я, мог бы сказать, что не все происходит так, как говорил подполковник.

Ну и потрясный вид открылся, когда мы долетели до Вашингтона! Капитолий, и Монумент, и все прочее, что я до этого видел только на картинках. А теперь они были за окном, совсем настоящие! Армия прислала нам машину, и нас отвезли в настоящий большой отель, где были лифты и прочая роскошь, и где носильщики таскают за вас манатки. До этого мне никогда еще не приходилось ездить в настоящем лифте!

Когда мы остались одни в номере, подполковник Гуч сказал, что пора пойти пропустить стаканчик в одном маленьком баре, где, насколько ему помнится, масса приятных девушек. Он сказал, что на Востоке люди гораздо более воспитанные, чем где‑ нибудь в Калифорнии. И опять он ошибся!

Мы уселись за столик, и подполковник заказал мне пива и себе тоже выпить, и стал излагать мне, как нужно вести себя завтра, когда сам президент приколет мне на грудь медаль.

Когда его речь была в самом разгаре, появилась какая‑ то приятная девушка и подполковник посмотрел на нее и распорядился принести еще пару пива. Наверно, он решил, что она официантка. Но она презрительно посмотрела на него и сказала:

– Да я тебе, грязный пидор, и стакан блевотины не подала бы. – А потом посмотрела на меня и сказала:

– Ну, а ты, медведь, сколько сегодня девчонок заломал?

Ну, и потом мы отправились назад в отель, и заказали там в номер еще пива, и подполковник Гуч окончил свой рассказ о том, как мне завтра себя вести.

Наутро мы отправились в Белый дом, где живет президент. Это большой красивый дом с лужайкой, похож на нашу мэрию в Мобайле. Сначала куча военных жали мне руку и говорили, какой я хороший парень, а потом настал момент прикалывать медаль.

Президент оказался здоровенным парнем, и говорил с техасским акцентом. Кругом собрались еще какие‑ то люди, какие‑ то девушки, похожие на служанок и мужчины, похожие на уборщиков, и все вышли в освещенный солнцем розовый сад.

Офицер начал зачитывать какую‑ то фигню, и все слушали, кроме меня, потому что я думал только о том, как бы пожрать – ведь с утра я не завтракал. Наконец, этот офицер кончил читать, и президент подошел ко мне, достал из коробочки медаль и приколол мне на грудь. Потом он пожал мне руку, а все стали хлопать и снимать на память.

Я уже думал, что это все, и нас отпустят, только президент все не уходил и как‑ то странно на меня смотрел. Наконец, он сказал:

– Парень, это у тебя в животе так урчит?

Я посмотрел на подполковника Гуча, а тот только глаза закатил вверх. Тогда я кивнул и сказал:

– Ну да.

А президент сказал:

– Ладно, парень, давай чего‑ нибудь перекусим!

И мы пошли в какую‑ то маленькую круглую комнату, и президент сказал парню, одетому, как официант, чтобы он принес мне завтрак. Мы остались вдвоем, и пока мы ждали завтрака, он стал меня спрашивать о разных вещах, типа того, знаю ли я, почему мы воюем с косоглазыми, и хорошо ли со мной обращались в армии. Я только кивал головой в ответ, а потом он перестал меня спрашивать, и наступило молчание. Потом он спросил:

– Не хочешь посмотреть телевизор, пока не принесли завтрак?

Я снова кивнул, и президент включил телевизор, стоявший позади его стола, и мы посмотрели шоу из «Беверли‑ хиллз». Президент был очень доволен, и сказал, что смотрит это шоу каждый день. После завтрака он меня спросил, не хочу ли я посмотреть дом. Я говорю – «ага», и он меня повел по дому. Когда мы вышли в сад, фотографы окружили нас и пошли за нами, а президент сел на маленькую скамейку и спросил:

– Парень, кажется, тебя ранили?

Я кивнул, и он тогда спросил:

– Ну, тогда посмотри‑ ка сюда.

Он расстегнул рубашку и показал мне большой старый шрам от операции. А потом президент спросил меня:

– Ну, а тебя куда ранило?

И тогда я спустил штаны и показал ему. Ну, тут набежали фотографы и начали щелкать, за ними набежали еще какие‑ то ребята и оттащили меня назад, к подполковнику Гучу.

Мы вернулись в отель, а ближе к вечеру ко мне ворвался подполковник Гуч с кучей газет, и вид у него был точно безумный. Он начал на меня орать и ругаться, и швырнул газеты на кровать, где я лежал, и там на первой странице были большие фотографии моей задницы и шрама президента. В одной из газет на лице у меня была нарисована такая черная полоска, чтобы никто меня не мог опознать, так еще делают на разных неприличных картинках.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒