Уильям Хоффер Бетти Махмуди Только с дочерью 7 страница

В эти первые дни Махмуди следовал за мной по пятам, не спуская с меня глаз, однако я с удовлетворением отметила, что в его поведении появились признаки скуки.

Однажды он позволил мне выйти из дома вдвоем с Нассерин – я хотела купить пряжи, чтобы связать Махтаб свитер. Все утро мы искали вязальные спицы, но так и не нашли.

– Это большая редкость, – сказала Нассерин. – Возьми мои.

Постепенно я подводила Махмуди к мысли о том, что сопровождать меня по «женским» делам для него слишком хлопотно. Я старалась, чтобы у меня под рукой не оказалось нужного продукта или предмета кухонной утвари в тот момент, когда я готовила обед.

– Мне срочно нужны бобы, – говорила я.

Или сыр, или хлеб, или кетчуп, который иранцы обожают.

В последние несколько дней по неизвестной мне причине Махмуди стал угрюмее и мрачнее, но, видимо, он решил, что уже основательно меня приручил. В один прекрасный день, явно озабоченный какими-то собственными проблемами, он буркнул, что у него нет времени идти со мной на рынок.

– Сходи одна, – сказал он.

Однако здесь крылась закавыка. Он не хотел, чтобы у меня были свои деньги, которые означали бы пусть ограниченную, но свободу (он не подозревал о моем тайном капитале).

– Сначала выясни цены, – велел он. – Потом вернешься, я дам тебе денег, и купишь все, что нужно.

Задача была не из легких, но я не собиралась отступать. Все товары продавались на килограммы, а система цифровых обозначений была для меня таким же темным лесом, как фарси. Я захватила с собой бумагу и карандаш и просила продавцов записывать цены. Постепенно я научилась разбираться, что к чему.

Это трудное задание помогло мне дважды отлучиться из дому по одному и тому же поводу.

Во время первых самостоятельных походов за покупками я точно следовала инструкциям Махмуди, не желая вызывать в нем гнев или подозрения. Кроме того, я опасалась, что он тайком может за мной следить. Затем, когда мои отлучки из дома стали привычными, я начала задерживаться, жалуясь то на очереди в магазинах, то на плохое обслуживание. Эти предлоги были вполне правдоподобными в таком густонаселенном городе, как Тегеран. И наконец, на четвертый или пятый день, я отважилась позвонить в швейцарское посольство. Сунув в карман несколько риалов, я с Амиром и Махтаб отправилась искать телефон-автомат в надежде, что соображу, как им пользоваться.

Я быстро его нашла, и, конечно же, мои бумажные деньги не годились. Автомат глотал только дозари, монету достоинством в два риала – примерно полцента, – которую не так-то просто было раздобыть. Я заходила в несколько магазинов подряд, протягивая свою купюру и лепеча: «Дозари». Продавцы либо были слишком заняты, либо просто меня игнорировали, пока я наконец не вошла в магазин мужской одежды.

– Дозари? – сказала я.

Темноволосый высокий мужчина за прилавком, посмотрев на меня, спросил:

– Вы говорите по-английски?

– Да. Мне нужна мелочь, чтобы позвонить. Пожалуйста.

– Звоните по моему телефону, – предложил он.

Его звали Хамид, и он с гордостью сообщил мне, что несколько раз бывал в Америке. Пока Хамид занимался своими делами, я позвонила в посольство и попросила к телефону Хэлен.

– Значит, вам передали наше сообщение, – обрадовалась она.

– Какое сообщение?

– Это ваш муж велел вам позвонить?

– Нет.

– Ну, в общем, – Хэлен была удивлена, – мы пытались с вами связаться. Ваши родители обратились в Государственный департамент, и нас попросили проверить ваш адрес и подтвердить, что с вами и вашей дочерью ничего не случилось. Я несколько раз звонила сестре вашего мужа, но она сказала, что вы уехали на Каспийское море.

– Я никогда в жизни не была на Каспийском море.

– Как бы то ни было, сестра вашего мужа не могла ответить, когда вы вернетесь, и я предупредила ее, что вы мне срочно нужны.

Хэлен объяснила, что иранское правительство позволило представительству США обязать Махмуди информировать мою семью о нашем с Махтаб местонахождении, а также заботиться о том, чтобы с нами было все в порядке. Хэлен направила Махмуди два официальных письма с требованием доставить нас в посольство. Первое письмо он оставил без внимания, а в ответ на второе сегодня утром позвонил.

– Разговаривать с ним было довольно трудно, – закончила Хэлен.

Внезапно меня охватил страх. Теперь Махмуди знал, что мои родители, стараясь помочь, действуют по официальным каналам. Не это ли служило причиной его плохого настроения последние несколько дней?

Я должна была возвращаться домой – прошло уже достаточно времени, а мне еще надо было купить хлеб. Но когда я положила трубку, Хамид вступил со мной в разговор.

– У вас проблемы? – спросил он.

До сих пор о моих проблемах знали только в посольстве. Единственными иранцами, с которыми я общалась, были члены семьи Махмуди; по их отношению ко мне – откровенно враждебному и пренебрежительному – я судила об отношении к американцам в Иране. Все ли иранцы таковы? Владелец магазина «Пол пицца» оказался другим. Но могу ли я довериться иранцу?

Отогнав страхи – все равно рано или поздно придется искать какого-то союзника на стороне, – я все выложила этому незнакомцу.

– Я постараюсь вам помочь всем, чем смогу, – заверил меня Хамид. – Не все иранцы такие, как ваш муж. Если понадобится позвонить, приходите в любое время. – Затем добавил: – Я наведу кое-какие справки. У меня есть друзья в паспортном столе.

Благодаря Бога за то, что он послал мне Хамида, я с Махтаб и малышом побежала в нанни – пекарню. Надо было купить лаваш к ужину – ведь я пошла якобы именно за этим. Как обычно, мы встали в конец медленно ползущей очереди, наблюдая за работой четверых мужчин. В дальнем конце помещения стояла огромная бадья из нержавеющей стали – четыре фута высотой и более шести футов в диаметре, – наполненная тестом.

Первый из четверых пекарей – с него градом лил пот, поскольку от открытого огня шел сильнейший жар, – ритмичными движениями зачерпывал из бадьи левой рукой тесто, бросал его на весы и острым ножом отрезал нужную порцию. Затем кругляк теста шлепался на усыпанный мукой цементный пол, где работали двое босых мужчин.

Один из них сидел на полу скрестив ноги и раскачивался из стороны в сторону, повторяя по памяти суры из Корана; он поднимал с полу кусок жидковатого теста и, несколько раз обваляв его в куче муки, вылепливал из него колобок. Затем бросал его обратно на пол, где уже лежал более или менее ровный ряд таких же колобков.

Третий работник подхватывал колобок с полу и швырял его на небольшое деревянное возвышение. Деревянной скалкой – длинной и тонкой – он раскатывал тесто в плоскую лепешку, после чего несколько раз подбрасывал ее в воздухе, ловя скалкой. Проворным движением он расправлял лепешку на выпуклой форме, покрытой тряпками, которую держал четвертый человек.

Этот стоял в яме посреди цементного пола. Видны были только его голова, плечи и руки. Край ямы перед открытым очагом был покрыт слоем тряпок, чтобы уберечь пекаря от ожогов. Споро двигаясь, он вынимал из печи уже готовый лаваш.

Мы невероятно долго ждали своей очереди, и я уже начала опасаться ярости Махмуди.

Когда наш лаваш был наконец готов, мы расплатились, подняли его с пола и понесли незавернутым домой.

По пути я объяснила Махтаб, что о Хамиде и о телефонном звонке папа ничего не должен знать. Но мои нравоучения были излишни. Пятилетняя малютка уже понимала, кто ее друг, а кто враг.

У Махмуди возникли подозрения по поводу моего продолжительного отсутствия из-за такого пустяка, как хлеб. Я выкрутилась, сказав, что мы отстояли длиннющую очередь в пекарне, но в конце концов хлеба нам не досталось. Пришлось искать другую пекарню.

То ли моя версия показалась ему сомнительной, то ли его насторожили письма из посольства, но в течение нескольких следующих дней Махмуди держался откровенно враждебно и агрессивно.

Затем пришло письмо от измученной тревогой мамы, что явилось причиной новых неприятностей. До сих пор Махмуди перехватывал все письма от моих обеспокоенных родственников и друзей. Однако на сей раз он почему-то вручил мне нераспечатанный конверт, надписанный маминой рукой – впервые за все время моего пребывания в Иране я снова видела ее почерк. Махмуди уселся на пол у меня за спиной, чтобы заглядывать мне через плечо, пока я читала письмо. Оно было следующего содержания:

Дорогие Бетти и Махтаб,

мы за вас ужасно тревожимся. Накануне вашего отъезда я видела дурной сон, предвещавший именно то, что впоследствии и произошло: он увез вас туда и не выпускает. Я ничего тебе не сказала, поскольку не хотела вмешиваться.

Но сейчас мне приснился еще один сон: взорвалась бомба, и Махтаб оторвало ногу. Если с одной из вас что-нибудь случится, то он будет виноват. Это из-за него…

Махмуди выхватил у меня письмо.

– Чушь собачья! – рявкнул он. – Больше не получишь от них ни одного письма, и разговаривать с ними тоже никогда не будешь.

Последующие несколько дней он не отпускал нас от себя ни на шаг, и всякий раз, когда мы проходили мимо магазина Хамида, я содрогалась от страха.

До недавнего времени мне казалось, что Махмуди забыл о существовании остального мира за пределами Ирана, однако даже здесь, на другом полушарии, его настигла расплата за безответственность.

Накануне нашего отъезда из Америки Махмуди потратил уйму денег. Без моего ведома он накупил – по кредитной карте – щедрых подарков родственникам на сумму свыше четырех тысяч долларов. Мы подписали контракт на долгосрочную аренду дома в Детройте, однако вносить ежемесячную плату в шестьсот долларов было некому. То же самое относилось и к прочим выплатам. Не говоря уже о том, что мы задолжали внутреннему налоговому управлению.

За нами сохранилась вся та собственность, которую мы приобрели за годы медицинской практики Махмуди, приносившей изрядный доход. Махмуди предусмотрительно снял со счетов крупную сумму наличными, но не решился избавиться от имущества, чтобы я не заподозрила неладное. Нам принадлежал дом, обставленный дорогой мебелью, и две машины. А также дом в Корпус-Кристи, который мы сдавали внаем. Во все это были вложены десятки тысяч долларов, и Махмуди был преисполнен решимости перевести эти деньги в Иран.

Он не догадывался о том, что я направила в Государственный департамент бумаги, в которых содержалась просьба противоположного характера, и не собирался выполнять никаких обязательств в соответствии с американским законодательством. В частности, он не хотел платить в американскую государственную казну ни гроша из своих денег.

– Я не заплачу ни цента налогов, – поклялся он. – Хватит с меня. Больше они из меня ничего не вытянут.

Однако Махмуди прекрасно знал, что если он не расплатится по счетам, то кредиторы предъявят судебный иск и вернут свои деньги с процентами, да еще и со штрафными санкциями. Каждый день усиливал угрозу, нависшую над нашей собственностью.

– Твои родители должны все продать и перевести нам деньги! – рычал Махмуди, как будто я была виновата в денежных затруднениях, а мои родители обязаны были позаботиться о том, чтобы из них выбраться.

Махмуди был бессилен что-либо предпринять, и с каждым днем наше возвращение в Америку становилось все менее реальным. Он непоправимо исковеркал свою – нашу – жизнь.

В Америке на него набросятся кредиторы, а я – он прекрасно отдавал себе в этом отчет – с ним разведусь.

При этом в Иране его медицинский диплом ничего не стоил. Неразрешимые проблемы теснили его со всех сторон, и он все чаще срывал зло на окружающих. Мы с Махтаб отдалились от него еще сильнее, стараясь избегать любого общения. По его затравленному взгляду было видно, что он опасен.

Начался ремонт местного водопровода. И два дня у нас не было воды. На кухне высилась гора немытой посуды. Но что было гораздо хуже, я не могла как следует чистить и мыть продукты. Вняв моим жалобам, Маммаль пообещал, что завтра вечером поведет нас в ресторан. Родственники Махмуди почти всегда ели дома, и мы восприняли поход в ресторан как крупное событие. Вместо того чтобы готовить ужин, мы с Махтаб старательно приводили себя в порядок.

К моменту возвращения Маммаля с работы мы были полностью готовы, но он пришел уставший и раздраженный.

– Нет, мы никуда не пойдем, – проворчал он. Опять тараф.

Мы обе были разочарованы – ведь в нашей жизни было так мало радостей.

– Давай возьмем такси и поедем куда-нибудь ужинать сами, – предложила я, когда мы втроем – Махмуди, я и Махтаб – остались в холле.

– Нет, – ответил он.

– Ну пожалуйста.

– Нет. Мы у них в гостях. И не можем пойти без них. Они хотят остаться дома, так что приготовь какую-нибудь еду.

Меня охватил такой гнев, что я забыла об осторожности. Забыла о своей беспомощности и уязвимости.

– Вчера речь шла о том, что мы пойдем ужинать в ресторан, – выпалила я, дав выход накопившемуся раздражению. – А теперь Маммаль, видите ли, передумал.

Маммаль представлялся мне главным источником всех моих бед. Ведь это именно он пригласил нас в Иран. У меня перед глазами всплыла его самодовольная улыбка, когда он уверял меня в Детройте, что семья никогда не допустит, чтобы Махмуди насильно оставил меня в Иране.

Я встала.

– Он лгун, – задыхаясь, проговорила я. – Гнусный лгун.

Махмуди вскочил на ноги, его лицо было искажено нечеловеческой гримасой.

– Ты обозвала Маммаля лгуном? – завопил он.

– Да, – выкрикнула я в ответ. – Он лгун. И ты тоже. Вы оба вечно даете обещания…

Тут поток моего красноречия резко оборвался, так как Махмуди с силой ударил меня кулаком в лицо – удар пришелся с правой стороны. Я покачнулась, шок был так велик, что в первый момент я даже не почувствовала боли. Краем глаза я видела, как Маммаль и Нассерин вошли в комнату, желая выяснить причину шума: Махтаб отчаянно визжала, Махмуди бормотал проклятия.

С трудом передвигая ноги, я направилась в спальню, чтобы, запершись там, дождаться, когда Махмуди остынет. Махтаб с плачем устремилась за мной.

Но Махмуди этого было мало – уже у двери в спальню он грубо оттолкнул Махтаб, которая пыталась меня защитить. Ее маленькое тельце с силой ударилось о стену, и она зарыдала от боли. Я было повернулась к ней, но Махмуди швырнул меня на кровать.

– Помогите! – закричала я. – Маммаль, помоги. Левой рукой Махмуди схватил меня за волосы, вновь и вновь нанося правым кулаком удары по голове.

Махтаб бросилась на помощь, но он опять оттолкнул ее.

Я пыталась вырваться, но он был гораздо сильнее меня. Отвесив мне пощечину, он прорычал:

– Убью.

Лягнув его, я извернулась, чтобы отползти в сторону, но он с такой силой пнул меня в спину, что я не могла пошевелиться от пронзившей меня острой боли.

Махтаб захлебывалась от рыданий, сидя в углу, я же была всецело в его власти; теперь действия Махмуди стали более методичными: он ударил меня кулаком по руке, оттянул за волосы и наотмашь бил по лицу, изрыгая проклятия. Он непрерывно повторял:

– Убью! Убью!

– Помогите же! – взывала я опять и опять. – Пожалуйста, кто-нибудь, помогите!

Но ни Маммаль, ни Нассерин и не думали вмешиваться. Не пришли мне на выручку и Реза с Ассий, которые наверняка все слышали.

Не знаю, сколько времени продолжалось это избиение. Я хотела забытья, смерти, которую он обещал.

Постепенно его удары ослабевали. Он остановился, чтобы перевести дух, все еще крепко прижимая меня к кровати. Рыдания Махтаб перешли в истерику.

– Даби джан, – раздался в дверях тихий голос. – Даби джан.

Это был Маммаль. Наконец-то.

Махмуди вскинул голову, по-видимому расслышав голос, вернувший его к реальности.

– Даби джан, – повторил Маммаль. Он осторожно оторвал Махмуди от меня и увел в холл.

Махтаб бросилась ко мне и уткнулась лицом в колени. Она разделяла со мной не только физическую, но и душевную муку. Мы обе задыхались от слез и долгое время не могли вымолвить ни слова.

Мне казалось, что все мое тело – сплошной синяк. На голове вздулись шишки, такие огромные, что я боялась, не нанес ли мне Махмуди серьезные увечья. Руки и спина ныли. Нога болела так сильно, что я не сомневалась – я долго буду хромать. Интересно, на что походило мое лицо.

Через несколько минут в комнату на цыпочках вошла Нассерин – воплощение женской покорности, – она придерживала под подбородком чадру. Мы с Махтаб все еще сотрясались от рыданий. Нассерин присела на кровать и обняла меня за плечи.

– Не плачь, – сказала она. – В этом нет ничего особенного.

– Ничего особенного? – Я не верила своим ушам. – В том, что он меня так избил, нет ничего особенного? Ничего особенного в том, что он грозился меня убить?

– Он тебя не убьет, – заверила меня Нассерин.

– Но ведь он твердил именно это. Почему вы не пришли на помощь? Ничего не сделали?

Нассерин утешала меня, как умела, стараясь помочь мне усвоить жизненные правила этой чудовищной страны.

– Мы не имеем права вмешиваться, – объяснила она. – Мы не можем перечить даби джану.

Махтаб внимательно слушала, и при виде ее наполненных слезами, испытующих глаз я почувствовала, как по моей многострадальной спине пробежал холодок – меня впервые пронзила ужасная мысль. А что, если Махмуди и в самом деле меня убьет? Что тогда станет с Махтаб? Он убьет и ее? Или она еще слишком мала и податлива и с возрастом научится воспринимать эту дикость как норму бытия? Неужели ей суждено превратиться в Нассерин или Ассий, прячущих под чадрой свою красоту, ум, душу? А потом Махмуди выдаст ее замуж за кого-нибудь из своих родственников, который будет ее бить и наградит неполноценными детьми с тупым взглядом?

– Мы не можем перечить даби джану, – повторила Нассерин, – но он такой же, как все. Ведь все мужчины одинаковы.

– Нет, – резко возразила я. – Это не так.

– Так, – серьезно убеждала она меня. – Маммаль делает то же самое со мной. Реза – с Ассий. Все они одинаковы.

О, Господи, подумала я. Что же будет дальше?

Долгое время я припадала на ногу и была не в состоянии дойти даже до близлежащего рынка. Кроме того, я никому не хотела показываться на глаза. Даже русари не мог скрыть безобразных кровоподтеков.

Махтаб и вовсе перестала подпускать к себе отца. Каждый вечер она засыпала в слезах.

Шли дни, а напряжение не спадало: Махмуди был угрюм и деспотичен, мы с Махтаб жили в постоянном страхе – никогда еще наше положение не казалось нам таким безнадежным и безвыходным. Жестокие побои послужили страшным предостережением: нанесенные мне увечья доказывали – от Махмуди, если вывести его из себя, можно ожидать чего угодно, вплоть до убийства нас обеих. Ради достижения моей расплывчатой цели – обрести свободу – я должна была еще неусыпнее заботиться о нашей безопасности. Помнить о том, что наша жизнь зависит от настроений Махмуди.

Всякий раз, когда мне приходилось либо говорить с ним, либо смотреть на него, либо даже думать о нем, я укреплялась в своей решимости. Я слишком хорошо знала этого человека. Все эти годы я видела, что он не вполне нормален. Я запрещала себе предаваться воспоминаниям, так как они рождали чувство жалости к себе, но картины прошлого то и дело возникали перед моим мысленным взором. Ах, если бы я прислушалась к своей интуиции раньше, до того как нам сесть в самолет, вылетавший в Тегеран. Эти мысли, не дававшие мне покоя, усугубляли ощущение безысходности.

Мне были ясны причины, которые привели нас сюда, – финансовые, юридические, эмоциональные и даже медицинские. Но все они были вторичны. Я привезла Махтаб в Иран, отчаянно желая добиться для нее свободы, – и вот она, ирония судьбы.

Могла ли я покориться и принять жизнь в Иране ради безопасности Махтаб? Вряд ли. Теперь меня не обманет мнимая обходительность и уравновешенность Махмуди. Я понимала, что периодические вспышки безумия неизбежны. Во имя спасения жизни Махтаб я пошла на то, чтобы подвергнуть ее риску – какому, показало недавнее прошлое.

Жестокость Махмуди меня отнюдь не сломила, наоборот, лишь укрепила мою волю. Рутина повседневности не отвлекала меня от главного – все мои мысли и действия были направлены на достижение единственной цели.

Махтаб не давала мне пасть духом.

Когда мы оставались с ней наедине в ванной, она, тихонько всхлипывая, умоляла меня увезти ее домой в Америку, подальше от папы.

– Я знаю, как нам уехать в Америку, – заявила она однажды. – Когда папа уснет, мы улизнем из дома, поедем в аэропорт и сядем в самолет.

Для пятилетнего ребенка жизнь так проста. И вместе с тем так сложна.

Наши молитвы стали еще горячее. Я уже много лет не ходила в церковь, однако сейчас во мне проснулась сильная вера. Я не знала, за что Он подверг нас такому испытанию, но не сомневалась – без Его помощи нам не справиться.

Нам была оказана поддержка в лице Хамида, владельца магазина мужской одежды. Когда я наведалась к нему в магазин после побоев, он спросил:

– Что случилось?

Я все ему рассказала.

– Он же сумасшедший. – Хамид говорил медленно, отчетливо выговаривая каждое слово. – Где вы живете? Я могу послать людей, которые вправят ему мозги.

Однако по зрелом размышлении мы оба пришли к выводу, что это насторожит Махмуди – он поймет, что у меня появились тайные друзья.

Окрепнув, я стала чаще выходить на улицу и при каждом удобном случае заглядывала к Хамиду – поговорить по телефону с Хэлен и обсудить свои беды с новым другом.

Хамид был бывшим офицером в армии шаха и сейчас тщательно скрывал свое прошлое.

– Иранский народ хотел революционных преобразований, – сказал он мне тихим голосом. – Но все это, – он указал на уличную толпу угрюмых, спешащих куда-то людей – граждан Исламской Республики аятоллы, – совсем не то, чего мы добивались.

Хамид и сам вынашивал планы бежать из Ирана вместе со своей семьей. Но прежде ему предстояло решить множество проблем. Надо было продать магазин, обратить деньги в недвижимость и принять необходимые меры предосторожности – он намеревался покончить с этими делами раньше, чем его настигнет прошлое.

– В Соединенных Штатах у меня много влиятельных друзей. Они делают для меня все возможное, – сказал он.

То же самое относится и к моим друзьям и семье, сказала я. Но очевидно, официальным путем многого не добьешься.

Мне очень помогало то, что я могла пользоваться телефоном Хамида. И хотя информация, которую я получала из посольства, а вернее, отсутствие таковой меня угнетало, посольство по-прежнему оставалось единственной ниточкой, связывавшей меня с домом. Дружба с Хамидом сослужила мне еще одну добрую службу. Он явился первым живым примером того, что многие иранцы по-прежнему одобряют западный образ жизни и осуждают новое правительство за презрение, выказываемое к Америке.

Со временем я убедилась в том, что Махмуди отнюдь не тот всемогущий властелин, которым воображал себя вначале. У него ничего не выходило с получением лицензии на медицинскую практику. В большинстве случаев его американское образование вызывало уважение, но в то же время и настораживало правительственных чиновников аятоллы.

Не был он первым и в сложной семейной иерархии. Он в той же мере зависел от старших родственников, в какой младшие зависели от него. Он не мог пренебречь семейными обязательствами, что на данном этапе было мне на руку. Родственники интересовались, как мы с Махтаб чувствуем себя в новой обстановке. В течение первых двух недель нашего пребывания в Иране Махмуди продемонстрировал своих жену и дочь всей родне. И сейчас, поскольку родственники снова хотели нас видеть, Махмуди не мог без конца нас прятать.

Скрепя сердце Махмуди принял приглашение на ужин аги (господина) Хакима, которого глубоко чтил. Помимо того что они были двоюродными братьями, их связывали и другие сложные и запутанные семейные узы. Например, сын сестры аги Хакима был женат на сестре Ассий, а дочь его сестры была замужем за братом Ассий. Зия Хаким – тот, что встретил нас в аэропорту, – был двоюродным или троюродным племянником аги Хакима. А ханум (госпожа) Хаким, его жена, была двоюродной сестрой Махмуди. И так далее, ad infinitum. ^{^[3]}

Все эти семейные связи требовали уважения, но власть аги Хакима над Махмуди обусловливалась главным образом тем, что он был «человеком в тюрбане» – имамом Ниаваранской мечети, расположенной неподалеку от дворца шаха. Он также преподавал в Тегеранском теологическом университете. Был известным автором трудов по исламу и переводчиком с арабского на фарси многих дидактических книг Тагати Хакима, их с Махмуди деда. Во время революционного восстания он с успехом возглавил захват дворца шаха, и благодаря этому подвигу его фото было помещено в журнале «Ньюсуик». Что же касается ханум Хаким, то она носила гордое имя Бебе Хаджи – «женщина, побывавшая в Мекке».

Махмуди не посмел отклонить приглашение Хакимов.

– Ты должна надеть черную чадру, – сказал он мне. – Иначе ты не можешь появиться в их доме.

Они жили в Ниаваране, элегантном районе на севере Тегерана, в современном, просторном доме, правда, почти без мебели. Я была рада возможности получить новые впечатления, но раздосадована строгостями в одежде; кроме того, я приготовилась к скучному вечеру в обществе еще одного «человека в тюрбане».

Ага Хаким оказался стройным мужчиной, на пару дюймов выше Махмуди, его лицо обрамляла густая борода с проседью, а с губ не сходила обаятельная улыбка. Он был с ног до головы в черном, включая тюрбан. В данном случае цвет одежды имеет принципиальное значение. Большинство «людей в тюрбанах» носят белое. Черный тюрбан аги Хакима указывал на то, что он прямой потомок Мохаммеда.

К моему удивлению, когда он со мной заговорил, то, невзирая на священный сан, смотрел мне прямо в глаза.

– Зачем вы надели чадру?

Махмуди перевел вопрос.

– Я думала, это сообразно случаю.

Вероятно, Махмуди был смущен последующим замечанием аги Хакима, но тем не менее перевел его:

– Вам в ней неудобно. К тому же чадра не имеет отношения к исламу. Это персидский вид одежды. В моем доме носить чадру необязательно. Он мне понравился.

Ага Хаким расспросил меня о родных, оставшихся в Америке, – до сих пор никто из иранцев этим не интересовался. Я рассказала, что мой отец умирает от рака и у меня за него ужасно болит душа, а кроме того, я очень волнуюсь за мать и сыновей.

Он сочувственно кивнул. Он понимал значение кровных уз.

* * *

Махмуди приготовил для Махтаб сюрприз, который и преподнес ей со свойственной ему бесцеремонностью. Однажды утром он вдруг заявил:

– Ну, Махтаб, сегодня мы идем в школу.

Мы обе разразились слезами – ведь больше всего на свете мы боялись разлучиться даже на минуту.

– Не отправляй ее в школу! – просила я.

Но Махмуди был неумолим. Он утверждал, что Махтаб должна постепенно приспосабливаться к новой обстановке, и школа – необходимый первоначальный этап. Махтаб уже достаточно хорошо овладела фарси для того, чтобы общаться с другими детьми. Так что настала пора учиться.

Махмуди надоело дожидаться места в частной подготовительной школе, которую мы посетили. Его племянница Фери, работавшая учительницей, записала Махтаб в подготовительный класс государственной школы. Это далось не без труда, сказал Махмуди, и исключительно благодаря связям Фери.

– Пожалуйста, позволь мне тоже ее проводить, – попросила я, и он смилостивился.

Потеплее одевшись, так как с северных гор дул порывистый осенний ветер, мы прошли несколько кварталов от дома Маммаля до оживленной улицы Шариати, где Махмуди поймал оранжевое такси. С трудом в него втиснувшись, так как там уже сидело с полдюжины иранцев, мы доехали до места назначения, что заняло около десяти минут.

Медресе (школа) «Зинаб» представляло собой низкое панельное здание, выкрашенное в грязно-зеленый цвет и по виду напоминавшее бастион. Девочки разных возрастов, одетые в черное с серым, волосы и лица скрыты под русари, спешили на занятия. Махтаб и я следом за Махмуди нерешительно вошли в тускло освещенный коридор. При виде Махмуди женщина-вахтер всполошилась. Это была женская школа. Вахтерша постучала в дверь канцелярии и, приоткрыв ее, предупредила о приближении мужчины.

В канцелярии мы с Махтаб понуро слушали, как Махмуди беседует с директрисой, обеими руками сжимавшей под подбородком чадру. Она стояла, уставившись в пол, время от времени поглядывая на меня, но ни в коем случае не на мужчину. Через несколько минут Махмуди повернулся ко мне и с раздражением бросил:

– Она говорит, что у моей супруги весьма кислый вид. Его взгляд приказывал мне проявить энтузиазм, но, как всегда, моей главной заботой было благополучие Махтаб, и я нашла в себе мужество противостоять мужу.

– Мне не нравится эта школа, – сказала я. – Я хочу осмотреть класс, в котором Махтаб будет заниматься.

Махмуди обменялся с директрисой несколькими фразами. Затем сказал:

– Ханум Шахин, директор школы, тебя проводит. Это женская школа, и мужчины дальше этого кабинета не допускаются.

Ханум Шахин была молодая, миловидная женщина лет двадцати пяти, ее смотревшие из-под чадры глаза были полны искренней доброты, несмотря на исходившую от меня враждебность. Она носила очки, что было редкостью среди иранок. При помощи жестов и элементарных слов на фарси мы умудрялись общаться друг с другом.

Как школа, так и то, что в ней творилось, привели меня в ужас. Мы миновали несколько грязных залов с огромным портретом мрачно взирающего на мир аятоллы и многочисленными плакатами, прославляющими военную доблесть. Самым популярным сюжетом был следующий: бесстрашный солдат с окровавленной повязкой на лбу гордо стоит, опершись на винтовку.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒