Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович 5 страница

Если бы они не были так заняты собой, то заметили бы прилично одетого молодого человека с темными глазами и бледным лицом, который, проходя по улице, остановился, приятно пораженный звуками чистой русской речи.

Это был Андрей, прибывший уже пять дней тому назад на место, указанное в письме Жоржа. Ожидая с часу на час приезда Давида, который должен был его встретить здесь, он умирал со скуки.

Он сразу догадался, что эти трое были из компании Давида. Ему хотелось заговорить с ними, но он удержался. " Вдруг они окажутся чужие. Осторожность никогда не мешает. Если они приятели Давида, то и сам Давид, вероятно, недалеко".

Глава IV

НОВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Вернувшись в гостиницу, Андрей позвал слугу и сказал ему ломаным немецким языком, что будет целый день дома, на случай, если кто-нибудь спросит о нем.

Окна его комнаты выходили на большой зеленый сквер, к которому вело несколько улиц. Он стал наблюдать за прохожими и около одиннадцати часов заметил издалека неуклюжую фигуру Давида, быстро шагавшего в тяжелом сером пальто, которое он носил круглый год.

Андрей сбежал с лестницы; приятели встретились у входных дверей и крепко расцеловались.

- Признайся, ты, верно, здорово бранил меня за то, что я заставил тебя так долго ждать? - спросил Давид, ласково хлопая Андрея по плечу

- Бранил, но не очень. Я боялся, не приключилось ли чего с тобой.

- Вот пустяки! Что может статься со мной? Я просто захлопотался, собирая небольшую партию для переправы через границу. Двух зайцев одним ударом. Оно и дешевле и скорее.

- Я, кажется, видел твою партию на переправе час тому назад.

- Возможно. Зацепин между ними; ты должен с ним познакомиться.

Они были уже в комнате Андрея. Давид снял пальто, бросил его на кресло и уселся.

- Ну, а теперь расскажи мне про наших, - сказал Андрей, становясь против него. - Как поживает Жорж и все другие? Что слышно о Борисе? Есть ли письма от Зины?

- Да, было одно письмо. Надежды пока очень мало, судя по ее намекам. Да она сама скоро будет в Петербурге и расскажет тебе обо всем.

- Разве ты не едешь со мной в Петербург?

- Нет, - ответил Давид. - Я еду в Швейцарию и останусь там несколько времени. Ты слыхал, что эквилибристы хотят издавать собственную подпольную газету в Петербурге?

- Эквилибристы! - воскликнул Андрей. - Да неужели?

Эквилибристами называлось тайное общество, прозванное так в насмешку другими кружками за умеренность и отсутствие решительности. Между ними и партией " Земли и воли" *, к которой принадлежали Давид и Андрей, были довольно холодные отношения.

______________

* " Земля и воля" - подпольная политическая организация, основанная в 1876 году и объединившая народнические группы.

- На этот раз они в самом деле что-то затевают, - ответил Давид. Когда они узнали, что я еду в Швейцарию, то дали мне денег для покупки шрифта.

- Это недурно, - заметил Андрей. - Я меняю о них свое мнение.

- А я остаюсь при прежнем, - возразил Давид. - Посмотрим еще, что они сделают со своим шрифтом. Я не верю в них.

Он смотрел кругом, ища спичек, чтобы закурить свою трубку. Андрей подал ему сигару.

- Так зачем же ты взялся исполнять их поручение? - спросил он.

- Это моя обязанность, - ответил Давид. - Моя служба состоит в том, чтобы очищать дороги от всяких преград и держать их свободными для желающих пользоваться. Удастся ли затея эквилибристов или нет - не мое дело. Да и помимо того, - прибавил он, - возня-то небольшая. Это даст мне возможность пробыть несколько лишних дней с друзьями в Швейцарии - вот и все.

- Я рад за них, во всяком случае. Ты писал о своем приезде?

- Нет, я этого никогда не делаю. Гораздо приятнее приехать невзначай. Как они все поживают? Ты мне ничего не сказал о них.

- Да нечего говорить. Жизнь все та же и такая же скучная, - ответил Андрей.

Давид с досадой ударил себя по колену.

- Что за нелепый народ наши революционеры! - воскликнул он. - Живут в свободной стране среди большого социального движения и чувствуют себя как рыба на суше. Да неужели же свет клином сошелся на одной России?

Со своим еврейским космополитизмом* он часто спорил на эту тему с товарищами.

______________

* Космополитизм - здесь признание своим отечеством всего мира.

- Ты прав, ругая нас, - возразил Андрей с готовностью самообличения, под которой так часто скрывается полуодобрение. - Мы наименее космополитическая нация, хотя многие и утверждают противное. Ты один между нами заслуживаешь имя гражданина мира.

- Это лестно, но не особенно приятно, - заметил Давид.

Андрей не продолжал спора и стал расспрашивать о том, что петербуржцы думают относительно Бориса. Он принимал дело очень близко к сердцу. Борис был его лучшим другом, самым близким после Жоржа.

- Ничего нельзя решить до приезда Зины, - сказал Давид. - Но я боюсь, что вообще ничего не удастся сделать теперь.

- Ничего? Почему же?

- Нет сил, - ответил Давид вздыхая. - Мы теперь некоторым образом на мели сидим. Вот увидишь сам, когда приедешь.

Он стал высчитывать потери и финансовые затруднения партии.

Андрей слушал, ходя взад и вперед с опущенной головой. Дело обстояло хуже, чем он ожидал. Но мысль о безнадежности положения возмущала его и не укладывалась в голове. О том, что его самого когда-нибудь арестуют, он привык думать спокойно: такой уж обычный жребий бойцов. Но позволить " этим подлецам" (как он называл всех этих представителей власти) заморить товарища без всякой попытки отнять у них добычу было бы слишком большим унижением.

- Какой вздор говорить о недостатке сил в нашей партии! - воскликнул он, остановившись против Давида. - Наши силы вокруг нас; если мы не можем найти помощников, то, значит, мы сами ничего не стоим.

- Выше головы не прыгнешь, - возразил Давид. - У нас нашлось бы несколько человек, способных организовать освобождение, но как быть без денег?

- Не беда, - сказал Андрей. - Самое лучшее средство пополнить кассу и возбудить в людях энергию - это затеять какое-нибудь живое дело.

- Иногда это удается, - ответил Давид. - Поговори с Зиной. Всем нам хочется попытаться что-либо сделать.

Он встал и начал прощаться.

- Мне пора идти к моим путешественникам, - сказал он. - Да, как же устроить тебе свидание с Зацепиным? Хочешь пойти к нему или чтобы он сюда пришел?

Андрей спросил, кто были другие, и предложил сейчас же отправиться в гостиницу. Он рад был познакомиться со всей компанией.

Когда Давид вошел в комнату, где сидели его клиенты, он был встречен шумной овацией.

Андрей был им представлен под первым вымышленным именем, которое попалось Давиду на язык. Острогорский и Вулич были чужими для партии, и их не было надобности посвящать в тайну возвращения Андрея на родину. Зацепину же нетрудно было догадаться, кто перед ним.

Компания распалась на две группы. Андрей и Зацепин продолжали сидеть за столом; Давид же отвел двух других к окну на противоположном конце комнаты. Острогорский и молодая девушка все еще не могли надивиться простоте своего бегства.

- Даже жалко, что не пришлось испытать никакого сильного ощущения, сказала Анна.

Острогорский тоже выразил свое удивление. Он был в говорливом настроении и рассказывал о слухах, доходивших до него из достоверных источников, что людей переносили в полночь на спине, в мешках, что приходилось прятаться по нескольку дней в кладовых, прежде чем контрабандисты могли найти возможность переправы. Давид смеялся и заметил, что сомневается только насчет мешков, а все остальное могло быть правдой. В прежние времена, когда контрабандисты могли делать все по-своему, они часто нарочно выкидывали такие штуки, чтобы пустить пыль в глаза своим клиентам и показать, что громадные деньги, которые им переплачивали, были честно заработаны.

Андрей тем временем спокойно разговаривал с Зацепиным, расспрашивая его о разных людях, с которыми он встречался, о городах, в которых живал. Их оставили наедине с обычной непринужденностью, господствующей в революционной среде; это продолжалось, однако, лишь до тех пор, пока Зацепин не выразил громко своего мнения о какой-то группе радикалов, с которыми ему пришлось познакомиться в одном из провинциальных городов.

- Болтуны они, и только! Виляют между социализмом и политикой, - заявил он с обычной резкостью. - Хотят усесться на двух стульях, да только теперь это не годится.

Это замечание долетело до ушей Острогорского, который был страстным спорщиком. Медленными шагами маленький человечек приближался к разговаривавшим, заложив руки за спину, и его исхудалое лицо казалось придавленным книзу большим тяжелым носом. У него уже было дорогой несколько стычек с Зацепиным, но он жаждал еще сразиться. С легкой саркастической* улыбкой на тонких губах он попросил позволения предложить Зацепину вопрос: что именно не годится, по его мнению, для нынешнего времени - сидеть на двух стульях или оставаться социалистом?

______________

* Саркастический - злобно-насмешливый, язвительный.

Зацепин резко ответил, что сказал то, что хотел сказать, и что все, называющие себя революционерами и уклоняющиеся в то же время от участия в настоящем революционном деле, не более как болтуны, если не хуже!

С этим Острогорский был совершенно согласен, но у него было свое собственное определение настоящего дела. Прения заинтересовали Вулич, и она подвинулась к краю дивана, поближе к спорящим. Сперва она слушала; потом вмешалась, и разговор сделался общим. Один Давид оставался на своем месте и лениво болтал ногами, сидя на подоконнике.

Начавшийся спор становился все горячее и шумнее. И не удивительно, так как скоро стало очевидно, что из пяти присутствующих революционеров-социалистов каждый был в чем-нибудь не согласен со всеми остальными, и ни один не был склонен к уступкам. Зацепин был отъявленным террористом, отличавшимся простотой и прямолинейностью своих воззрений на все вопросы как практики, так и теории, а также счастливым отсутствием малейшего сомнения в чем бы то ни было. Анна Вулич тоже была террористкой в теории, конечно, - хотя не шла так далеко, как Зацепин, с которым она, кроме того, совершенно расходилась в вопросе о социалистической пропаганде среди рабочего класса. Острогорский и Давид - оба склонялись к эволюционному социализму, но резко расходились между собой по вопросам о социалистическом государстве в будущем и политической деятельности в настоящем. Что касается Андрея, то он не мог вполне согласиться ни с одним из четырех, но, пробывши так долго вне революционного течения, он не имел, казалось, определенной системы и немного колебался. Он возражал то одному из спорящих, то его противнику, а в следующую минуту оба набрасывались на него и кричали ему в оба уха различные возражения, доказывавшие его непоследовательность. Зацепина очень сердило такое поведение Андрея. Человек с таким прошлым должен бы иметь более здравые понятия и без пустых околичностей тотчас же пристать к настоящему делу.

Стоя спиной к потухшему камину и опираясь на него своей сильной правой рукой, Зацепин твердо отстаивал свою позицию. Он должен был защищаться против всех остальных, старавшихся внушить ему ту мысль, что вера в один террор слишком узка для социалиста.

- Ну, так я вам объявляю, - кричал он громовым голосом, - что я не социалист!

Он делал ударение на каждом слове, чтобы придать им больше силы.

- Именно! - воскликнул торжествующим фальцетом Острогорский. Следовательно, вы - буржуа, сторонник угнетения рабочего класса капиталистами. Quod erat demonstrandum! *

______________

* Что и требовалось доказать! (лат. ).

Он отвернулся от своего противника и начал ходить взад и вперед, напевая сквозь зубы какую-то арию, чтобы показать бесполезность дальнейшего разговора.

- Нет, я не буржуа! - выкрикивал ему вслед нимало не смущенный Зацепин. - Социализм - не для нашего времени, вот что я говорю. Мы должны бороться с деспотизмом и завоевать политическую свободу для России. Вот и все. А о социализме я забочусь, как о выеденном яйце.

- Извините, Зацепин, - вмешался Андрей, - но это нелепо. Вся наша нравственная сила заключается в том, что мы социалисты. Отбросьте социализм, и наша сила пропадет.

- А какое будете вы иметь право звать рабочих присоединиться к вам, если вы не социалисты? - вскричала, вскакивая с места, Вулич.

- Толкуйте! - протянул Зацепин, презрительно махнув рукой. - Все это метафизика. - Метафизикой он называл все то, что не заслуживало, по его мнению, ни минуты внимания. - Наша ближайшая задача, - продолжал он, покрывая своим громким голосом все остальные голоса, - побороть политический деспотизм, это необходимо для всех. Кто любит Россию, тот должен присоединиться к нам, а кто не присоединяется, тот изменник народному делу!

При этом он посмотрел в упор на Острогорского, чтобы не было никакого сомнения, к кому относились его слова.

- Что выиграет народ от буржуазной конституции, за которую вы боретесь? - взвизгнул маленький человечек, набрасываясь на своего крупного противника с видом петуха, наскакивающего на гончую собаку. - Вы забываете народ, потому что вы сами буржуа. Да, вот вы что такое.

- Посмотрите, господа, - сказал Давид, показывая на улицу, - вон пожарный насос. Не горячитесь, а то хозяин гостиницы обдаст нас холодной водой.

Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Его шутка не произвела впечатления на спорящих, и он снова погрузился в молчание.

Прения продолжались в том же роде, но, по мере того как спорящие уставали, они становились спокойнее. За это время все несколько раз меняли места. Теперь Зацепин стоял у стола рядом с Острогорским, который держал его за пуговицу сюртука.

- Дайте мне сказать два слова, чтобы убедить вас, Зацепин! - говорил он сладким, вкрадчивым голосом. - История Европы доказывает нам, что все большие революции... - И он продолжал пространно развивать свой тезис.

Зацепин слушал, весь выпрямившись, слегка наклонив голову и нахмурив лоб; судя по его физиономии, можно было с вероятностью заключить, что семя мудрости Острогорского падало на каменистую почву.

- Господа, - прервал Давид, взглянув на часы, - осталось меньше двух часов до вашего поезда. Пора подумать и о хлебе насущном. Давайте пообедаем. С этим, я надеюсь, все согласятся.

Он спустился вниз, а Острогорский вышел из дому, чтобы разменять русские деньги.

Андрей обрадовался возможности изложить свои взгляды, которые, казалось ему, будут приняты всеми, лишь бы их поняли, так как в его старательно выработанной перед отъездом программе было место для всего и для всех. Зацепин внимательно слушал.

- Это никуда не годится! - отрезал он наконец без малейшего колебания, энергично встряхнув головой.

- Почему же? - спросил Андрей.

Зацепин ответил не сразу. Он собирался с мыслями, приискивая слова, которые бы ясно их выразили. Его полемический жар остыл. Андрей был товарищ и намеревался действовать. С ним следовало говорить о сути дела, а не просто препираться. Он вдруг покраснел, и на лице его выразилось негодование.

- Вы предлагаете, чтобы мы шли рука об руку с либералами, сказал он, мрачно глядя на Андрея. - Но что, если они захотят, чтобы мы притихли? Разве мы согласимся? Клянусь, нет! Мы будем колоть, стрелять и взрывать, и пусть все трусы убираются к черту. - Он так ударил кулаком по столу, что чуть не разбил его. - Нет, Андрей, - добавил он более спокойным тоном, - ваш эклектизм* не годится.

______________

* Эклектизм - беспринципное сочетание разнородных, несовместимых, противоположных воззрений.

- А вы что скажете? - спросил Андрей девушку.

- Я думаю, что мы должны рассчитывать только на себя и идти своей дорогой. Те, кому дороги наши цели, пойдут за нами, - ответила она, краснея от возбуждения.

В этом ответе не было ничего такого, чего бы он не слыхал от сотни людей. Но серьезный тон, которым эти слова были сказаны, обнаруживал более нежели простую искренность и поразил опытное ухо Андрея. До этой минуты он отдавался непосредственному удовольствию первой встречи с настоящими русскими и обращал мало внимания на робкую девушку, принимавшую слабое участие в разговоре. Теперь же в нем проснулся инстинкт вербовщика, и он внимательно всмотрелся в нее. Ее свежее молодое лицо глядело умно и серьезно, а блестящие карие глаза были большей частью опущены вниз. Ее маленькая энергическая фигурка была одета в простое черное платье - обычный костюм революционерок.

За обедом он стал расспрашивать ее об ее занятиях и планах и узнал, что она член тайного студенческого кружка для самообразования. Ему нетрудно было догадаться, что она руководила кружком. Она ехала в Швейцарию с целью закончить свое образование. Андрей советовал ей направиться в Женеву, где легко будет устроиться, и дал ей письмо к Лене.

Поезд отходил в четыре часа. Давид дал отъезжающим все нужные указания и много полезных советов. Но его материнская заботливость исчезла. Они уже не находились под его опекой, и вся его внимательность и предупредительность перенеслись теперь на Андрея. Они вдвоем направились в гостиницу, и решено было, что Давид переселится туда же. Они должны были провести в городе субботний день, и Давид сказал, что велит Шмулю быть готовым к утру в воскресенье.

- Не раньше? - спросил Андрей.

- Раньше нельзя, если иметь дело с евреями, - объяснил Давид. - Но по эту сторону живет один человек; я могу его повидать, если хочешь.

Андрей попросил так и сделать, и Давид вскоре явился с известием, что некий Шмидт (контрабандист-немец) может перевести их через границу в эту же ночь, если им угодно. Андрей с радостью согласился: ему хотелось как можно скорее попасть в Петербург. Давид тоже спешил, так как у него было много дела на руках. Ввиду этого тотчас же послали за Шмидтом, который не замедлил явиться.

Шмидт был толстый и круглый человек с добродушным и честным немецким лицом, одетый как фермер. Он вежливо поздоровался с Андреем и сделал несколько замечаний о погоде. Затем прямо перешел к делу и сказал, что все готово.

К сожалению, оказалось, что у молодого человека было слишком много багажа. Революционер, приезжающий на родину, должен быть хорошо одет и иметь довольно много вещей и противоположность оставляющим отчизну. Давид протестовал против всяких задержек, чтобы не опоздать на поезд.

После этого последовали быстрые и короткие переговоры по-немецки между Давидом и Шмидтом, за которыми Андрей не мог уследить. Он понял, однако, что все кончилось к обоюдному удовольствию. Немец взвалил себе на плечи чемодан Андрея, и они направились все вместе к его дому.

Это был маленький двухэтажный домик с хорошеньким палисадником. Фрау Шмидт, степенная дама средних лет, в белом чепце, вышла к ним и предложила закусить.

- Где Ганс? - спросил Шмидт.

Ганс только что вернулся с вечерних занятий в школе и переодевался у себя в комнате.

На зов отца сошел вниз краснощекий белокурый мальчик лет двенадцати, не более, в широких панталонах и коротенькой узкой курточке, швы которой трескались под напором молодого развивающегося тела.

- Возьми шляпу и сведи этих господ к серому камню за березой, на том холмике. Понимаешь?

- Да, папа.

- Живо! - прибавил Шмидт вслед сыну.

- Хорошо, папа.

Шмидт пожелал гостям доброго пути, проводил их до калитки садика и повторил наставления сыну.

Ганс в них не нуждался. Он был серьезный мальчик, понимавший свое дело, и уже обещал сделать честь профессии, которая переходила в их роде от отца к сыну. Без лишних разговоров он повел за собой путешественников, причем его круглое лицо светилось важностью и сознанием собственного достоинства.

Оба друга следовали за ним на некотором расстоянии. Они вышли из деревни и продолжали идти несколько времени вдоль ручейка, через который приятели Давида переправлялись незадолго перед тем. Потом ручей повернул направо, и им пришлось идти по открытому болотистому месту, где не было и следа проложенной дороги. Мальчик не выказывал, однако, ни малейшего колебания и продолжал идти ровными шагами, слегка балансируя короткими толстыми руками и ни разу не оборачивая головы.

Солнце уже село, и пурпурный отблеск неба придавал красоту даже унылому пейзажу Восточной Пруссии. Безграничная равнина расстилалась по всем направлениям, но Андрей подметил уже издали соломенные крыши русской деревни, представляющие резкий контраст с просторными домиками, крытыми красною черепицею, на немецкой стороне. Не могло быть никакого сомнения. За этими кустами была Россия, печальная родина, так сильно манившая к себе Андрея. Через несколько минут он ступит на эту пропитанную слезами землю, для которой готов рисковать жизнью.

- Я очень жалею, милый Давид, - обратился он к своему спутнику, - что нам так мало пришлось побыть вместе. Мне бы хотелось еще о многом поговорить с тобой.

- Я приблизительно через месяц вернусь в Петербург. Ты не уедешь до тех пор, надеюсь?

- Нет, я едва успею осмотреться за это время. Ведь многoe изменилось там, вероятно. Но скажи, пожалуйста, многие из наших разделяют взгляды Зацепина?

- Нет, этого тебе бояться нечего. Он один из немногих чудаков этого рода. У остальных - другие фантазии, и Жорж - их пророк. Ты, конечно, читал его вещи?

- Читал.

- И тебе нравятся?

- Да, очень. Почему ты спрашиваешь?

- Я так и думал. А что касается меня, то, если бы мне предстоял выбор, я предпочел бы Зацепина.

- Недалеко бы ты с ним ушел, - заметил Андрей.

- Да. Он ничего не видит дальше злобы сегодняшнего дня, но он человек этого дня, и его дело то самое, что все мы делаем. Ясно, чего можно ждать от него, чего нельзя. Но ваш брат, русский, терпеть не может иметь дело с положительными, осязательными вещами, вам непременно нужна какая-нибудь фантастическая бессмыслица, чтобы морочить ею свою голову. Это у вас в крови, я полагаю.

- Не будь так строг к нам, - заметил Андрей, улыбаясь выходке своего приятеля. - Если даже вера Жоржа в Россию и в высокие добродетели наших крестьян и преувеличена, то что за беда? Разве ты не повторяешь того же самого относительно твоих излюбленных немецких рабочих вообще, и берлинских в частности?

- Это совершенно иное дело, - сказал Давид. - Это не вера, а предвидение будущего, основанное на твердых фактических данных.

- Тех же щей, да пожиже влей, - сказал Андрей. - Нельзя не идеализировать того, к чему сильно привязан. Со всей твоей философией ты ничуть не благоразумнее нас. Все дело в том, что у нас различные пристрастия. Мы сильно привязаны к нашему народу, а ты нет.

Давид не сразу ответил. Слова Андрея затронули в нем больное место.

- Да, я не привязан к вашему народу, - сказал он наконец медленным, грустным голосом. - Да и как бы я мог привязаться к нему? Мы, евреи, любим свой народ, это все, что у нас осталось на земле; по крайней мере, я люблю его глубоко и горячо. За что же мне любить ваших крестьян, когда они ненавидят мой народ и варварски поступают с мим? Завтра они, может быть, разгромят дом моего отца, честного рабочего, как они громили тысячи других работающих в поте лица евреев. Я могу жалеть ваших крестьян за их страдания, все равно как бы жалел абиссинских или малайских рабов или вообще всякое угнетенное существо, но они не близки моему сердцу, и я не могу разделять ваших мечтаний и нелепого преклонения перед народом. Что же касается так называемого общества высших классов - что, кроме презрения, могут внушить эти поголовные трусы? Нет, в вашей России нечем дорожить. Но я знаю революционеров и люблю их даже больше, чем мой собственный народ. Я присоединился к ним, люблю их, как братьев, и это единственная связь, соединяющая меня с вашей страной. Как только мы покончим с царским деспотизмом, я уеду навсегда и поселюсь где-нибудь в Германии.

- И ты полагаешь, - сказал Андрей нерешительным тоном, - что там будет лучше? Ты забываешь грубость немецкой толпы, да одной ли только толпы...

- Да, - ответил Давид с грустным выражением в своих больших красивых глазах, - мы, евреи, чужие среди всех наций. Но все-таки немецкие рабочие цивилизованны и прогрессируют также в нравственном отношении, и Германия единственная страна, где мы чувствуем себя не совсем чужими. - Он опустил голову и замолчал.

Андрей был глубоко взволнован горем своего друга. Он приблизился к нему и тихонько положил ему руку на плечо. Ему хотелось ободрить его. Он хотел сказать ему, что варварство русских крестьян происходит только от их невежества, что у них больший запас человечности и терпимости, чем у какой бы то ни было нации в мире, что, когда они будут хоть наполовину так образованны, как немцы, все средневековые предрассудки бесследно исчезнут у них.

Но Андрею помешал высказать все это краснощекий представитель конкурирующей расы, который в эту минуту подошел к ним со словами:

- Спокойной ночи!

- А, Ганс! - сказал Давид. - Ты уже идешь домой?

- Да. Мама будет беспокоиться. Я должен спешить.

Давид вынул из жилетного кармана несколько зильбергрошей для мальчика и, потрепав его по розовой щеке, отпустил домой.

- А как же с границей? Нам придется перебираться одним? - спросил Андрей.

- Граница? Мы уже перешли ее.

- Когда?

- Полчаса тому назад.

- Странно! Я никого не заметил, даже ни одного часового.

- Часовой, вероятно, зашел за тот холмик или в какое-нибудь другое место, откуда ни он не мог бы нас видеть, ни мы его.

- Как это мило с его стороны, - сказал Андрей улыбаясь.

- Это обычный прием, - ответил Давид. - Никто не может быть в претензии на часового за то, что в известный момент от стоит в известном пункте своего района. А за пару грошей, если он только уверен, что его не выдадут, он всегда готов постоять подольше там, где его попросят.

- А если бы мы опоздали и он заметил бы нас, выйдя из своей засады?

- Он бы повернулся и побежал назад к прежнему месту, нет и все... Но нам нельзя терять времени. Пройдем прямо в деревню, чтоб нас не заметили жандармы: мы ведь уже в царских владениях.

В доме Фомы Андрей с радостью увидел свой чемодан, доставленный уже аккуратным немцем. Они пришли на станцию как раз за пять минут перед тем, как, пыхтя и грохоча, и нее вкатил заграничный поезд. Это был курьерский поезд, что тоже было с руки: с пассажирами курьерского поезда обходятся всегда с большим почтением, чем с простыми смертными, ездящими в почтовых поездах.

Андрей выбрал купе, в котором был один только молодой человек, спавший в углу, укутавши пледом свою белокурую голову. Жандарм, ходивший взад и вперед по платформе, вежливо помог ему втащить чемодан. Андрей пожал еще раз руку Давиду, поезд тронулся, и Андрей почувствовал себя окончательно в России.

Глава V

ДВА ДРУГА

Быстро вперед мчится черная змея с раскаленными глазами, то извиваясь и распуская свой длинный, сияющий хвост, то влетая, как стрела, в темный туннель, пыхтя и завывая в своей борьбе с пространством. Но еще быстрее красноокой змеи несутся мысли путешественника, стремящегося навстречу своей судьбе.

После целого дня волнений Андрей очутился наедине с собою и задумался о предстоявшей ему роли в деле, ему хорошо знакомом много лет тому назад, но теперь для него совершенно новом. Утренняя встреча с русскими и несвязный, шумный спор оставили на нем след. Эти люди привезли с собой струю русского воздуха, и Андрей почуял в нем нечто новое, смутившее его. Он почувствовал, что к революционному движению примешалось какое-то побочное течение, несколько узкое и исключительное, но сильное и неудержимое. Станет ли он содействовать союзу этого движения с более умеренными, но зато и более многочисленными элементами общества? Или же придется поплыть по новому течению, чтобы не лишиться возможности действовать немедленно и энергично? Это выяснится только на месте.

У него вдруг заныло сердце при мысли о Борисе. Уму и рассудительности этого человека он доверял больше всего и всегда с полной готовностью следовал его советам. При одной мысли, что никогда больше не придется говорить с ним, быть может, никогда больше не свидеться, самая поездка в Петербург, казалось, утратила всю свою привлекательность для Андрея.

" Что, если и Жоржа арестовали тем временем? " - промелькнуло у него в голове.

Возможно и это. Андрею в ту минуту казалось, что несчастия никогда не приходят в одиночку. Он настолько встревожился, что решил послать телеграмму Жоржу, давая ему знать на условном языке о своем приезде. Так он и сделал на первой же большой станции - и почувствовал облегчение, как будто бы телеграмма могла предотвратить опасность.

Он был теперь совершенно уверен, что Жорж выедет ему навстречу на вокзал, и охотно вступил в разговор со своим попутчиком - тем самым, которого он принял накануне ночью за молодого человека со светлыми вьющимися волосами. К утру, когда путешественник проснулся и его можно было ближе разглядеть, оказалось, что это был старик лет шестидесяти, без всяких кудрей на совершенно лысой голове. Опасаясь сквозняков, он надел на ночь вязаный желтый колпак, который Андрей и принял впотьмах за волосы.

Скука длинного путешествия располагает к болтовне. Старик оказался словоохотливым. Он не мог просидеть двенадцать часов лицом к лицу с человеком, не расспросив его, женат ли он или холост, помещик ли, купец, или чиновник, или же занимается какой-нибудь из свободных профессий. Зато он с готовностью распространялся и о своих собственных делах. Они разговорились. Андрей выдал себя за коммерсанта. Его собеседник оказался столоначальником в министерстве государственных имуществ и возвращался домой после зимы, проведенной за границей. От впечатлений, вынесенных из чужих стран, они перешли к разговору о родине, и старик показался Андрею одним из самых недовольных русскими порядками людей. Он не уважал властей, видел одни только глупости в действиях и мерах правительства, начиная с освобождения крестьян. Он не верил в прочность существующих учреждений и не считал ее желательной, потому что все было плохо и нуждалось в изменении. Государственная служба плохо оплачивается, помещики разорены, крестьяне голодают и входят в неоплатные долги; все идет прахом.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒