Рю Мураками 6 страница

Я отправился к доктору в итальянский квартал. В «Маленьком Италии» у меня было немало знакомых. Это случилось, когда я уже возвращался и проходил мимо дамского бутика. Что-то австрийское или немецкое… забыл. Может, вы знаете, но, кажется, теперь его там нет. Он находился на Кристофер-стрит, прямо напротив «Эмпорио Армани». На витрине я увидел сногсшибательное платье, короткое, черного бархата, отороченное у ворота красным, без рукавов. И только я подумал, что оно неплохо бы смотрелось на Рейко, как меня словно пригвоздило к месту. Остатки сил покинули меня. То же самое я чувствовал, когда мне ломали пальцы. А ведь я считал, что уже освободился от нее или, вернее, был на пути к этому. Прошло уже больше года, как мы расстались… Платье меня убило. Сейчас уж и не вспомню все свои ощущения в тот момент, но, кажется, это было подобно удару током. Шестьсот тридцать девять долларов. Глубокое декольте, открывающее грудь, без всяких там горжеток и висячих финтифлюшек… Плотно облегающее фигуру… Это платье ей было бы как раз впору. Разум мой помутился. Мне интересно, почему это платье так разбередило мои едва затянувшиеся раны, что я едва не упал без чувств? Ведь я никогда особо не завязывался на шмотках для этой девки! И только спустя некоторое время я это понял. Иначе говоря, все наши чувства имеют предметное выражение. А если существует бесконечность формулировок насколько бессмысленных, настолько же и бесстыдных, как, например, «я люблю тебя» или «я хочу тебя», в моем случае все эти слова материализовались в этом платье. «Я люблю тебя» — мое чувство полностью выкристаллизовалось в вещи, во все платья, что я ей покупал. Она была счастлива. Она снимала их передо мной. Я любил ее. Именно поэтому моя рана заныла вновь. Тогда, в тот момент, я почувствовал себя героем какой-то игры. Искать удовольствий в сентиментализме означает впасть в иллюзии, которые могут рассеяться в одно мгновение. Вот какая мысль поразила меня, пока я стоял перед этим шестисотдолларовым платьем. Разумеется, хоть и не желая этого, я снова погрузился в пучину страданий. Старая рана открылась от слишком резкого движения. У меня не осталось сил даже на кокаин. Я заглотил натощак семь таблеток гальциона и отправился спать.

И опять начались кошмары… «Учитель! — в телефонной трубке я слышал голос Рейко, назойливый и мрачный. — Учитель! Простите меня, я была неправа. Учитель, я не могу жить без вас. Теперь я это понимаю. Может, уже поздно? Я покончу с собой. Я хотела последний раз услышать ваш голос, учитель…» Вот какого сорта звоночек приснился мне, будто бы я в одночасье превратился в работника Службы спасения! » Перестань говорить глупости! Где ты? » Я вылетаю вон из квартиры. Уже на улице до меня доходит, что я не знаю, где она живет. Я прыгаю в машину. Как бы там ни было, решаю проехать по кварталу Роппонги. Теряя самообладание, набираю ее номер. «Алло, учитель? Это вы мне звоните? — произносит она каким-то диким голосом. Голосом человека, раз десять проткнутого кинжалом. — Я в бальном зале в пристройке «Принц Отель Акасака»». Я собираюсь спросить ее, что она, черт возьми, там делает, и тут замечаю, что я в пижаме! В коротенькой веселенькой пижаме с самолетиками или бегемотиками, как у детей. На ногах у меня соломенные сандалии. Голос у Рейко такой скорбный, что меня охватывает тревога, и я бросаюсь искать эту бальную залу. Зал такой-то… салон чего-то там… в коридоре нет света и почти ничего не видно. В другом его конце я замечаю полоску света. Прямо за дверью стоит Рейко: «Учитель, здесь! Я здесь! » Она зовет меня, словно привидение под плакучей ивой. Я вхожу в дверь, и тут неожиданно вспыхивает свет. Передо мной толпа непонятных молодых людей, которые вдруг окружают Рейко. Я плохо их различаю, но вижу, что они гораздо моложе меня. «Видишь, ты все-таки пришел», — говорит Рейко, смеясь и обнимая одного из них. Из колонок невыносимо громко доносится безжизненная музыка — техно или хаус. Слышны взрывы петард. Юнцы хватают меня и выталкивают в одной пижаме на середину зала… Кошмар. И знаете, что делаю я? Чтобы не встретиться взглядом с молодым человеком, обнимавшимся с Рейко, я опускаю голову… Опускаю, да…

Ужасный сон, правда? «Непростительный» сон! Это слово мне кажется наиболее подходящим. Единственное слово, способное отразить суть вещей, даже если я скажу, что совершенно не боялся, когда за мной гналась эта женщина с западного побережья, или что ничуть не страдал, когда банда латиноамериканцев ломала мне пальцы. Тогда, даже если мне и удавалось избавиться от этих кошмаров, все равно реальность оставалась самым невыносимым аспектом моего существования. То, что я сейчас говорю, конечно, банальность. Я никогда не принимал насилия, даже в детстве. Это, разумеется, не значит, что я не был драчливым мальчишкой, скорее, воспитывался в такой среде, где подобный вопрос даже не рассматривался. Ребенок из среднего класса, как любят говорить в Японии. Мои родители были провинциалами, обосновавшимися в Токио. Отец сначала получил место в фармацевтической компании, потом стал весьма многообещающим специалистом. В пятидесятых-шестидесятых годах много говорили о тяжелой промышленности или о строительстве, однако достаточно достижении было и в химической отрасли. Удалось, например, создать огромное число новых молекул. Мой отец участвовал в разработке уж не знаю скольких фармацевтических препаратов. У нас с ним были похожие характеры, хотя отцу не хватало гуманности: он любил порассуждать о том, что вот если бы можно было пренебречь побочными эффектами, то он бы тогда мог создать нечто невообразимое! Я никогда не видел, чтобы отец сожалел о чем бы то ни было, даже когда отравился и заболел… Он говорил сам себе, что это образ мышления его поколения, поколения конца эпохи Тай-сё. Вы можете подумать, что мой отец был человеком холодным и равнодушным к чужому горю, хотя он очень любил животных. Ну да, мы жили в Сетагайя, и у нас была собака. Я не хочу сказать, что он так уж любил собак. Это скорее был всего лишь предрассудок, в соответствии с которым он полагал, что в доме надо иметь пса, причем неважно, какого ублюдка, лишь бы была собака. Поэтому у нас всегда жили собаки, и всегда нечистокровные. Больше всего я заботился о двух: пуделе и помеси кого-то с кем-то. Они жили у нас лет десять, начиная с тридцатого года эпохи Сёва. А потом в моду вошли колли благодаря сериалу «Лесси».

Интересно, Какая порода сейчас самая модная в Японии? Два-три года назад были эскимосские лайки. Вообще никто не занимается изучением этого вопроса, хотя это важнейший момент в понимании динамики массовой культуры в нашей стране. Странно, но до той поры у нас жили только помеси. Когда же это было? Сколько мне было лет? Я еще учился в начальной школе… Ну да, уже не в детском саду и еще не в колледже. У нас была черная собака, которую звали то ли Сэм, то ли Джим, ну как в том сериале «Бонанза». История о строгом отце и о его трех сыновьях… имя в честь второго или третьего сына. Или нет, скорее не Сэм и Джим, а Хосе или Майкл. Да, чтото в этом духе. Я очень любил этого пса, хотя это и не означало, что каждый день его выгуливал или кормил. Скорее всего он ценил меня. С собаками я проделывал одну штуку. Это может вам показаться садизмом, но прошу вас, не судите поспешно. Вы же достаточно умны, чтобы понять меня правильно. Да не беспокойтесь, не собираюсь я говорить, что хлестал его плеткой. Вообще истязание может называться по-разному. Я не буду читать вам лекцию на эту тему, но, между прочим, знайте, что нельзя получить удовольствие, как обычно думают, от зрелища страданий вашего партнера, от его рыданий, криков и молений о пощаде. В конце концов, это отчуждает. Я со своей стороны полагаю, что истязание оправдывает себя, только лишь когда ваш партнер сам желает этого, когда он хочет быть истязуемым. Короче, я знаю одну штуку с собаками. Они любят меня, ибо собака — животное общественное. Вы знаете, что собаки способны испытывать чувство, удивительно напоминающее стыд? Собаки не различают цветов и плохо видят вдаль. Наденьте другую одежду и подойдите к собаке, знающей вас, с подветренной стороны — она злобно оскалится и залает, приняв вас за чужого. Но вам достаточно гаркнуть на нее: «Что же ты делаешь, балда?! » — и псина, осознав свою ошибку, уже опускает голову и приветствует вас. Ей стыдно, она сконфужена. Она виляет хвостом и трется о ваши ноги. Мгновение назад она рычала, а теперь, смущенная, отчаянно вертит хвостом с таким видом, будто произошло что-то из ряда вон выходящее. Взгляд отводит, глазки бегают. Фокусничает, одним словом. Я не оправдываю такое поведение, а только хочу подчеркнуть тот факт, что это является социальным феноменом. Собака очень хорошо понимает, что делает Она видит направленный на нее взгляд и испытывает сильное стеснение из-за своей промашки. Ругать животное имеет смысл лишь тогда, когда оно недостаточно хорошо осознает мотивы свое го поведения. Это помогает сформировать ее личность. Вот мой секрет, как заставить собаку полюбить меня. Вот я и говорю, хотя теперь это может быть и не важно, что садистские отношения возможны, только если ваш партнер желает вас и испытывает к вам глубокое уважение.

Майкл был очень привязан ко мне. Однажды отец принес домой крупную сумму, полученную им от исследовательской лаборатории, или уж не знаю от кого. Происхождение денег он объяснил так заковыристо, что можно было подумать, будто папа спецагент, занимающийся промышленным шпионажем. Мама, однако, считала, что это враки, просто отец продавал конфиденциальную информацию, ну, всякие там секретные штучки, я уж не знаю, какой фирме, не фирме… скажем, некоей государственной компании. По правде говоря, мне было на это наплевать. Отец испытывал верноподданнические чувства к организации, которая использовала его на полную катушку, да и хрен с ним. Он был спец по инсулину, как я потом узнал, впрочем, это мне тоже было по барабану. Ну, короче, папа и заявляет: а не завести ли нам колли? Если говорить о том, кто из них был умнее, то я думаю, что мать. Здесь она превосходила его, и намного. Она была хилой женщиной, но компенсировала физический недостаток впечатляющим умом и способностью к концентрации. Как и отец, она специализировалась в области химии, они с отцом были знакомы со студенческих лет, что, кстати, не такая уж редкость. Мать, начав писать, оставила работу и постепенно превратилась в домохозяйку. Под ее писаниями я подразумеваю не составление статей на химические темы, нет, она занималась музыкальной и кинокритикой. Ее имя вам о многом бы сказало, если бы я вам его назвал…

Какой это был чудесный момент, когда родители сказали, что хотят завести колли. От радости все просто посходили с ума! И все из-за этого сериала «Лесси». Ну, вы же знаете его? В то время мода на колли обуяла практически всех. Вообще склонность японцев примеривать на себя западные стандарты в области моды и вкусов поразительна. Оставалась только одна проблема: что делать с Майклом? Из-за колли мы почти что лишились рассудка. «Ну, в общем, мы договорились», — сказал отец. В тот же день он забрал Майкла и выбросил его где-то в префектуре Ямагата. Я заметил его исчезновение, когда вернулся из школы. Мы с матерью обегали весь район Сетагайя, ломая голову, куда же он подевался. Мы даже подумать не могли, что отец вот так вот его выбросил. У отца тогда был здоровый мотоцикл, да еще и машина. Должно быть, он посадил Майкла в мотоциклетный багажник… «Что происходит, мы не можем найти Майкла! » — крикнула мать, когда он вернулся. Отец вошел, не снимая шлема с огромными защитными очками: «Я избавился от него». Только и всего. Мать разрыдалась… «Ты что, идиотка?! » — заорал на нее отец. Он-то считал, что мы согласны заменить Майкла на колли, что одного этого факта уже достаточно, чтобы нас утешить. Но поскольку я был ребенком, а мама — женщиной, мы с ней воображали, как Майкл и колли будут вместе играть и бегать у нас в саду.

Отец нисколько не сожалел о своем поступке. «Завтра у нас будет колли», — изрек он за ужином. Бедняга Майкл! Отец вез его до самой границы Ямагата и Нагано, а он сидел, не шевелясь, в своем ящике. Проведя несколько часов взаперти, он, должно быть, обалдел, очутившись в полосе лесозаготовок. Он, наверно, подумал, что его затащили сюда, чтобы заняться какими-нибудь упражнениями, и на радостях стал дурачиться. Это был охотничий пес, помесь сеттера или еще кого-то в этом роде, собака, созданная для бега. Он был счастлив оказаться в горах. Он припал к земле и полз на животе до самой кромки леса, а потом мигом излетел на холм. «Я немедленно развернулся и дал по газам. Майкл просек это и бросился за мной. Горная дорога изобилует крутыми виражами и, мало того, не имеет покрытия, поэтому очень трудно держать скорость. Я видел, что Майкл потихоньку сокращает дистанцию. Боясь не вписаться в поворот, я не оборачивался, но даже через шлем было слышно, как он лаял. Он замолкал, только когда подбирался совсем близко, так как, выкладываясь в полную силу, собака не может лаять. Уклон был значительным, повороты следовали без конца, но ему это было нипочем. Глядя время от времени в зеркало заднего вида, я видел его силуэт, и он мало-помалу приближался! На мгновение меня пробил мандраж. Нечего говорить, достойное зрелище! У меня бегали мурашки по коже, когда этот маленький засранец из последних сил едва не догнал меня! Он выглядел так жалко и в то же время так трогательно, что я затрясся от досады. Но еще хуже мне стало, когда Майкл начал постепенно отставать. Потом он остановился совсем… Мне стало так страшно, что я вывернул до отказа ручку газа. Мотоцикл взревел как бешеный. И тогда Майкл сдался. Я видел его, окутанного облаком белого пара. Он упал на землю, только голова еще тянулась ко мне. Не поднимаясь, он пролаял несколько раз. Лай был пронзительный, несмотря на шлем, он больно резанул по ушам. Господи, как это было тяжело! Я чуть не помер там…» Все это отец рассказал в тот же вечер. Нам с мамой было очень худо. Не знаю, как она, а я все время думал об одной вещи. И отец озвучил это за меня, как только окончил трагический рассказ про Майкла: «Завтра у нас будет колли…»

Вот так вот я воспитывался. Семья интеллектуалов. Учеба в частной школе. Дрался я очень редко, но и тогда не оставлял ни малейшего шанса своему сопернику. Едешь, бывало, в метро: «Ты вооружен? Пушка есть? А ну слезай! » Бились по правилам, но таких хмырей я всегда валил. Это потому, что я умею сохранять спокойствие. Я никогда не был несчастлив. Не жил в нищете. Следовательно, то, что я стал бомжом, никак не связано с условиями, в которых я рос. Теперь я прекрасно понимаю, что мое решение бродяжничать было грандиозной ошибкой. Это самый смехотворный случай во всей моей жизни. Именно смехотворный, лучшего определения и не подберешь! Не то чтобы романтизм ничего не стоил… В этом мире вообще нет ничего стоящего. Беда не в романтизме. Нож в руке, да к тому же еще и мачете… Знаете, что это такое? Ну да, это что-то наподобие сабли, какой на Кубе рубят сахарный тростник. И бегать за человеком с такой хреновиной в руках либо ломать ему пальцы, словно сухие ветки для костра… В юности такого я не видел. А вот возьмите, например, больных СПИДом или хотя бы носителей вируса иммунодефицита. Вы можете себе представить, пусть даже приблизительно, что это за люди? Разумеется, можете. Для вас это просто больные СПИДом. Но познакомьтесь с ними поближе, послушайте их истории, узнайте, чем они занимаются, и вы сразу поймете, насколько ваши представления не соответствуют действительности. И что, возможно, эти представления сформировались у вас из-за того, что раньше вы их старались не замечать, а всю информацию получали через третьи руки. Попробуйте представить себе пневмонию — вы немедленно подумаете «бронхит». У этой болезни есть свой образ. Но вы же не думаете, что способны через такой образ представить личность больного. А вот в случае со СПИДом подход остается именно таким. И с бомжами возникает та же ошибка. Правда, их немного больше, но и среди них есть люди, не потерявшие чувства собственного достоинства. Многие из бомжей, являющихся носителями ВИЧ-инфекции, тратят все свое время на чтение. Не то чтобы их было очень много, но встречаются. Я имею в виду не тех нелепых, с грязными волосами, в засаленных футболках, с лицами, такими черными от копоти, что изменяется даже их выражение, не этих парней, что сидят и бормочут чтото непонятное. Нет, есть среди них люди, которые всегда носят чистую одежду! Они живут в «Блю-Хаус» и проводят по двенадцать часов в день в библиотеке, читая и делая заметки. Не стоит, конечно, заблуждаться на их счет. Все это не означает, что они заслуживают уважения. Я только хочу сказать, что сложившееся у вас мнение о бездомных вовсе не отражает реальное положение вещей. А что до жажды знаний, то скажу, я знал шестерых бедняг, у которых была положительная реакция, так вот они знали на порядок больше, чем многие социальные работники, психологи и психотерапевты, работавшие в нашем районе! И это были вовсе не старые университетские пни — нет, все, что называется, из народа. Если подумать, то ничего странного в этом нет. Я не знаю, сделались ли они бомжами из-за того, что заразились ВИЧ, или же наоборот, но у каждого из них была по меньшей мере одна попытка самоубийства. Они походили на ребенка, что открывает для себя мир через родительское окружение. Им нужен был повод. Ну, представьте себе человека, который, надумав себе какое-нибудь сердечное заболевание, принимается штудировать трактаты по кардиологии. Дело здесь не в ненасытном стремлении к знаниям, просто им нужна информация, словно чего-то недостает им, слов но у них отсутствует какаянибудь часть тела.

Одного из них звали Джонсон. Ему не исполнилось и тридцати, а он уже знал наизусть Лакана, Фрейда, разумеется, Соссюра и Башеляра, Ролана Барта, Дарвина, Лоренца, короче, всех, вплоть до Карла Маркса. Он читал вещи, от одних названий которых можно было выздороветь. Ему достаточно было натолкнуться на цитату Эриксона в популярной книжке про СПИД, чтобы тотчас же начать изучать все эриксоновские произведения. Стоило в книге Эриксона найти ссылку на Лакана — извольте, он уже та щит к себе его собрание сочинений. Через Лакана он приходит к Фрейду, на которого набрасывается, как лев на кусок мяса, и прочитывает от корки до корки. Кажется, в свое время он продавал кондиционеры, но когда я с ним познакомился, он больше напоминал Ницше. И он никогда не выставлял свои знания напоказ. Наоборот, он, скорее, стремился доказать, что не знает ничего. В «Блю-Хаус», где постоянно терлись социальные работники, один тупее другого, я ни разу не слышал, чтобы Джонсон произнес какую-нибудь глупость. На его лице всегда играла спокойная, чуть уловимая улыбка. Другие то и дело интересовались, кто это такой, но он молчал, словно каменный. Если ему задавали вопрос, он всегда отвечал предельно ясно. Он отвечал даже на самые идиотские вопросы типа: чем отличается носитель ВИЧ от больного СПИДом? И всегда очень интеллигентно. Джонсон, понимая, что мой английский достаточно слабый, старался объясняться максимально просто, словно я был пятилетним ребенком. Огромное число бомжей были носителями вируса. И, конечно, не все они были похожи на Джонсона. И если я что-то и вынес из того опыта, то только одну вещь — нет ничего общего между всеми тремя категориями: носителями ВИЧ-инфекции, больными СПИДом и бомжами. Это ясно как день. К Джонсону приходили за советом и бездомные, и больные. К тому же среди бомжей встречались еще люди вроде Джонсона, я знал как минимум шестерых. Они никогда не говорили о сложных и запутанных вещах, нет, это были простые и очень рациональные ребята.

В тот день, когда мне сломали пальцы и у меня вновь открылась старая рана по имени Рейко, я отправился искать Джонсона. «Не хочешь послушать печальную историю? » И я стал рассказывать ему о Рейко. «Скажи-ка, что ты думаешь о ней теперь? » — спросил Джонсон. «Да ничего особенно и не думаю», — ответил я. «А что думаешь делать? Может, хочешь примириться с ней? » Вряд ли я этого желал. В то время Рейко участвовала в этом самом немецком проекте и была претенденткой на главную роль. Я мог ей помочь, и когда она не получила эту роль, стали обвинять меня. Рейко оказалась предоставленной самой себе. Я честно сказал Джонсону, что в любом случае у меня не возникало желания участвовать в ее судьбе. Я скорее испытывал желание, чтобы этот проект вообще провалился, хотя и ненавидел себя за это. Тут я заметил, что Джонсон тепло улыбнулся. «Тогда все прекрасно. Вот ты и нашел в себе истинную сущность, которая поможет мало-помалу освободиться от этой женщины». Я был счастлив до безумия, услышав такие слова. До его самоубийства мы еще не раз беседовали на эту тему.

*****

Да, Джонсон покончил с собой. Впервые в жизни я так переживал из-за смерти чужого человека. Существует не так уж много вещей, о которых можно составить определенное суждение, но я думаю, что самоубийство гораздо более страшная штука, нежели убийство. На досуге я мог бы поведать вам о массовых самоубийствах или об атаках камикадзе старой японской армии во время Второй мировой. Впрочем, я часто рассказывал об этом Рейко и Кейко, ибо, нанюхавшись кокаина и проглотив несколько таблеток экстази, делаюсь весьма разговорчивым. Еще хуже бывает, если я напиваюсь вином или шампанским. Рейко и Кейко оказались отлично совместимыми — они могли слушать мои выступления и, мало того, просили об этом. И я неизбежно дошел до того, что стал им рассказывать про войну! Нет ничего более паскудного, чем рассуждать о войне, сидя за обеденным столом!

В первый год учебы в лицее, когда мне еще и двадцати не исполнилось, я встречался с девчонкой на год старше меня. Она, кстати, тоже впоследствии покончила с собой. Я забыл ее имя, что-то вроде Джунко, Идзуми или Савако… Да, наверно, Савако. Ее воспитывала мать. Как-то раз мы разговорились с ней — она ходила в тот же пресс-клуб, что и я. Происшествие в студии Ясуда, студенческие волнения семидесятых… Да, было время! Тогда полагали, что запасы угля неисчерпаемы, что сырьевых ресурсов хватит надолго, что растрачивать можно все и что растрата сама по себе является прекрасным средством борьбы с призраком как нищеты, так и излишества. В этом клубе обсуждали множество подобных тем — от «Проклятых земель» Франца Фанона до подробных рас смотрений комплексов, связанных с отсутствием отца в неполных семьях. Савако любила много читать, она и писала что-то и всегда была готова показать, как сильно она уважает свою мать. Стоило ей включиться в разговор, как она могла говорить без конца. Голос ее не слушался, она вспыхивала как маков цвет. Вы, наверно, встречали таких. Не особенно сексуальны, но зато способны убить уйму времени на обсуждение одного вопроса, когда имеется еще тысяча других, ну, вы понимаете? Странное сочетание: с одной стороны, болезненная застенчивость, с другой — непомерно раздутое «я». Она боялась лишь одного — не суметь сказать то, о чем ей хотелось говорить. Нет, вовсе не секси, куда там! Хотя готов биться об заклад, что она жаждала поведать кому-нибудь о своих комплексах по поводу фигуры, равно как и сексуальных влечений. Стоит добавить, что она была достаточно пухленькой. Ее глаза, очень большие, казались даже красивыми, если смотреть на них под определенным углом, но пальцы на руках и ногах были мясистыми. Из-за всего этого она, должно быть, очень переживала и упрекала как себя, так и своих родителей, пусть даже ей представлялось, что нужно решить только проблему с сексом. Достаточно было при ней заговорить о сексе, чтобы она тотчас же заявила, что способна на любые эксперименты в данной области, тогда как в действительности она предпочитала лишь злословить по любому поводу, ибо была слишком стыдлива, чтобы перейти от слов к делу. Бедняжка. Думая о ней, я сразу вижу ее, такую неловкую в своем лицейском костюмчике… еще не имеющую понятия ни о Франце Фаноне, ни о Элдридже Кливере, озабоченную только вопросом прокалывания ушей и, уж простите мне это старомодное выражение, стремящуюся быть похожей на девушек с рекламных плакатов в витринах табачных магазинов! Вот такие мысли навевала эта толстушка с молочно-белым задом. Однажды я сказал ей, что собираюсь записаться на подготовительные курсы в университет или не помню куда. Тогда я уже начал ездить по Европе и по Индии. Лицей к тому времени я закончил. У родителей появлялся очень редко.

Была, как помню, зима. Это был второй или третий год моих путешествий. И вот Савако позвонила мне домой. Дня через три я должен был улетать то ли в Венгрию, то ли в Румынию. Конечно, я крайне удивился ее звонку, ведь мы не виделись, наверно, года три. Мы договорились встретиться в кафе у концертного зала в Сибуйя. Я очень хорошо это помню. Савако училась в каком-то провинциальном университете, изучала там историю искусств или что-то в этом роде. Я обратил внимание на ее прикид, облегающие джинсы на слоновьих ногах ей совсем не шли. Казалось, она еще больше поправилась, стала еще круглее, чем в лицее, только вот по лицу пробегала какая-то тень. Я, конечно же, сразу подумал, что она до сих пор девственница. Ее лицо напоминало примитивное изображение грешника эпохи раннего христианства. Разговор как-то сам собою завял. Но ближе к вечеру мы решили пойти куда-нибудь выпить. Мне недавно исполнилось двадцать, я привозил из Восточной Европы коекакой антиквариат, главным образом абажуры, поэтому деньги у меня водились. Я знал множество баров, в один из которых и пригласил Савако. «Взрослая девушка позволила себе поразвлечься со своим младшим дружком», — сказал я Савако у барной стойки. Так прямо и сказал! » Да ты что, бредишь?! — засмеялась она. — Во что превратились старые друзья? В какой притон для психов ты меня затащил? А не ты ли, начитавшись Рембо, клялся и божился, что уедешь из этой страны? » — прибавила она, потягивая свой коктейль. Взгляд ее постепенно стекленел. Я стал ей объяснять, что в некотором роде я и уехал из страны, но, говоря все это, больше и больше убеждался в том, что ей прямо таки не терпится переспать со мной.

Чем же я занимался в то время? А, ну да, я начал приобретать антиквариат, декоративные блюда и тарелки на юге Индии, в одной деревеньке, где в качестве такси использовали верблюдов и которая называлась… что-то вроде Пулу… ах да, селение Биджа-пулу. Я был полностью захвачен делами! Я покупал дешевые вещи в одном месте, перепродавал их в другом, их быстренько подновляли, наводили лоск, и готово. Все началось с Индии, в те времена не очень известной страны в Японии. А потом уже были Южная Америка, Восточная Европа, Африка. Девушки обожали слушать рассказы о дальних странах. Да и сейчас ничего не изменилось. Я поведал ей о розовых сумерках на севере Индии. О том, как в меня стреляли из карабина на границе Мали и Мавритании. Закаты. Северные сияния. Пурпур. Рассказы о таких вещах, равно как и истории об опасностях, которых вам удалось избежать, всегда волновали девиц. Попадали, так сказать, в точку. Потом я брякнул какую-то пошлость, и на лице у Савако появилось выражение человека, грубо возвращенного в травмирующую его действительность. Я излагал ей все это, стараясь произвести впечатление, но и особо не выпендриваясь. Я не уверен, что вы поймете. Я описывал ей розовый цвет сумерек на краю пустыни: «Этот цвет похож на цвет губ новорожденного. А ты можешь представить, как начинается пустыня? Ну, ты, конечно, видела в кино и на фотографиях песчаные дюны, насколько хватает глаз… Но вот, как ты думаешь, она начинается понастоящему? Ведь у пустыни нет четкой границы, как у океана, вот так, хоп — и пустыня! Вообразить это несложно: сначала мало-помалу исчезают зелень, деревья, растения на улицах и в городских садах. Потом начинаются скалы. Скалы повсюду, каменный пейзаж, изломанные линии холмов и гор, которые возвышаются, чтобы потом уступить место… почве, земле. Ну а дальше — песок. И вот как раз в тот момент, когда ты вдруг понимаешь, что, кроме песка, здесь больше нет ни чего, именно тогда и осознаешь, как далеко ты уже в пустыне. Кто-то сказал… Кто же? По-моему, Поль Низан… «В пустыне нет ничего, и именно поэтому человек может там найти самого себя».

Короче, все-таки кто-то сказал такую вещь. Я видел пустыню с вершины горы, недалеко от деревни: она напоминала песчаное море. Розовый цвет затмевал все остальные, казалось, он был единственным. Конечно, даже у нас, в Сетагайя, во время заката небо приобретает похожий цвет, но он гораздо бледнее. Цвет вечерней пустыни очень насыщенный, более теплый и в то же время неуловимый. Словно губы новорожденного… Или — еще лучше — словно язычок новорожденного. И цвет этот зыбок, как морская волна. Дальше, дальше, в бесконечность. И знаешь, о чем я подумал? Как может человек найти себя в подобном месте? Ты просто потеряешься в розовом закате…» Вот такую речь я произнес перед Савако. Ее коктейль назывался «Сайд-Кар», а такая штука сносит башню напрочь. Ее взгляд становился все более тревожным, можно было подумать, либо она уже успокаивается или, наоборот, вот-вот начнет реветь. Савако подняла на меня влажные глаза. «Язычок новорожденного», — пробормотала она и тут же попросила отвести ее в такое место, где мы смогли бы уединиться. Она произнесла это так, будто напевала слова из модного шлягера. Я направился с ней к себе на квартиру, что в квартале Аояма, которую я использовал как хранилище для привезенных раритетов. Там был всего лишь один диван, зато горой был навален всякий хлам, разнородные предметы, коврики, серебряные блюда, монеты, иконы, недорогие драгоценные камни, вещицы кустарного производства. Савако стащила свои джинсы прямо перед группой из семи-восьми огромных деревянных идолов, которых я привез из Сенегала. Оказавшаяся передо мной задница была еще более круглой, чем остальные части ее тела. В комнате было достаточно холодно, поскольку я ее не отапливал, дабы не испортить весь этот антиквариат. Савако покрылась гусиной кожей, ее молочно-белые мясистые ягодицы покрывал легкий пушок, а бедра были все в каких-то пятнах. Однако под влиянием выпитого холода она не чувствовала. Я прекрасно помню эту картину — дрожащий от возбуждения зад, мурашки на коже и черные идолы. Ну, разумеется, я также стянул с себя штаны. «Нет, это невозможно», — вдруг заявила Савако, захлюпав носом. Про себя я подумал, что у нее просто есть свои правила. Но это оказалось не так — истинная причина была еще более идиотской. «Я не могу, — прибавила она. — Извини меня, Язаки, мне очень неудобно, но я не могу». «Почему я должен тебя извинять? » — спросил я. Я не имел ничего против мурашек, ни против белых круглых задниц. К тому же я успел достаточно сильно возбудиться… «Ах, прости, прости меня! » И она собралась уходить. А ведь сначала была согласна! А мне было чуть больше двадцати. И не было никакой причины просить у меня извинений. «Да что на тебя нашло, дурища?! » — думал я, чувствуя легкое раздражение, понятное любому, кто не сумел довести начатое до конца. Но гневной вспышки не воспоследовало, как будто во мне внезапно прорезалась какая-то сверхъестественная сила. «Так у тебя есть свои правила? » — спросил я у нее. Не притронувшись к одежде, сверкая голым задом, Савако медленно и задумчиво покачала головой. Это движение не было ответом на мой вопрос. Я не знал, что делать, надевать штаны или нет, чтобы не волнован, голозадую Савако. Интересно, не эти ли болванцы, что находились в пяти-шести сантиметрах от ее пухлой попы, парализовали мои умственные способности? Не эти ли деревяшки, расширяющиеся кверху и книзу, так растянули ее лицо? Местами они были покрыты рафией и какими-то веревочками. Их глаза, рты, носы были непомерно вытянуты, тем более что из-за бликов света темная поверхность дерева казалась липкой, словно смазанной жиром. Все это диковинным образом контрастировало с видом округлых, в мурашках, ягодиц Савако. Это было пошло и грубо. И никаких вам чувственных абстракций — одна сплошная непристойность, словно все постыдное, что она обычно таила в себе, вдруг вылезло на поверхность. Нет, вы представляете? И тут Савако заговорила, как была, голая. Вообще-то я не очень люблю выслушивать подобные истории. Я забыл название ее университета. Короче, она начала свой рассказ с одной неприятности, которая могла произойти только в провинциальном институте в начале семидесятых. Несколько раз повторила, что не может заниматься любовью. «Да уж знаю», — заметил я, поглаживая одного из идолов, похожего на огромный пенис. «У меня любовная история с одним человеком из моего университета. До сих пор». Любовная история! Она сказала «любовная история»!

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒