|
|||
Стеклянные дирижабли
Воздух, как лев, лежит и лижет себя, вылизывает золотой завиток, что август-Иероним переписал сопя в сухую книгу реки, в световой глоток.
Лев уходит на водопой, к музыке береговой, буква скользит над водой, а ты исчез, словно лишний вес, отраженный косой косой. Соберешь себя разве, тварь, из хлопка на том берегу, из мелка в деревянной школе, чей мучим след? Из белой юбки, задранной на бегу, с которой, крестясь, сошел к Диоскурам свет?
Мальчик на самокате, чайка, куски льва — то сгустится, то снова жужжит осой, липа цветет не с той световой руки, не обнаружить себя не обнаруженным собою собой.
Стеклянные дирижабли парят над Москвой — разжиревшим городом лишних букв, неразличимы в небе, как ангел в степи пустой, как шваркнуть в воду стеклянный бой — не перевернет его плуг.
Стеклянные дирижабли, щурясь, шевелят волну, добавляют шелеста липам, хвалы холмам, запятую Иерониму и Иеронима — льву, из живых их никто не видал, даже Аллах.
Их отсвет — в ветре, от них скулы воют в любви и голова прозрачна наутро в ответ, когда с мускулистой искрой в глухой крови поднимает тебя на дюйм позвоночный свет.
Я шел как пауза меж двух остальных — разбитой колбой и распавшимся колесом, и меня не было ни в ребре, ни в памяти их, стеклянные дирижабли рассматривали мой висок.
***
Расскажи, ракушка, вырванным языком, что Ангел тебе говорил на адыгейском, глухом,
как узнал в тебе узел, что развязался в плач мальчика на снегу, в коротковатый плащ,
как вы в трех мирах разъяты, разнесены, завязались в узел средь развязанной тишины
и стоите тихо, как незнакомый бог, и снег идет и падает на порог
дома, где мама воет и отчим, пьян, наискось рвет на груди баян,
и как сыплется снег, никому не знаком, и как трое стоят световым комком,
расскажи мне, ракушка, вырванным языком.
***
|
|||
|