![]()
|
|||||||
Виктор Некрасов 7 страницаНесколько пуль щелкает в цистерну, над самой головой. Тонкая, изогнутая струйка керосина бьет в рельс передо мной, и я чувствую на лице мелкие, как из пульверизатора, брызги. Взлетает ракета. Освещает баки, сараи, каменную стенку. Неестественно пляшут тени, укорачиваясь и удлиняясь. Ракета падает где-то за нами, слышно, как шипит. Пора… Я закладываю пальцы в рот, — свисток свой я потерял еще под Купянском. Мне почему-то кажется, что свистит кто-то другой, находящийся рядом. Бегу прямо на бак с тремя дырками. Справа и слева кричат. Трещат автоматы. Бьют по колену засунутые в карман шинели магазины автомата. Кто-то с развевающимися ленточками бескозырки бежит впереди меня. Я никак не могу его догнать. Баки куда-то исчезают, и я вижу только ленточки. Они страшно длинные, — вероятно, до пояса. Я тоже что-то кричу. Кажется, просто «а— а— а— а». Бежать почему-то легко и весело. И мелкая дрожь в животе — от автомата. Указательный палец до боли в суставах прижимает крючок. Опять появляются баки, но другие — поменьше, с трубами, извивающимися как змеи. Труб много, и через них надо прыгать. За баками немцы. Они бегут навстречу нам и тоже кричат. Черные ленточки исчезают. Вместо них серая шинель и раскрытый рот. Тоже исчезает. В висках начинает стучать, и почему-то болят челюсти. Немцев больше не видно. Впереди белые с железной решеткой ворота. Вот до них добегу и сяду, а потом дальше… Но я не могу остановиться. Ворота уже позади, а передо мной асфальтовая дорожка и какие-то корпуса. Потом я лежу на животе и никак не могу всунуть новый магазин в автомат. Руки трясутся. В пазу что-то застряло. — Перебило автомат… Возьмите этот… Это, кажется, Валега, но у меня нет времени оборачиваться. Сквозь сетку — я лежу у низенькой каменной стенки, с мелкой, как в птичниках, натянутой сеткой — опять видны бегущие немцы. Их много. Они бегут через заводской двор, стреляют из своих черных автоматов, прижимая их к животам, и это похоже на какой-то нелепый фейерверк. Немцы даже днем стреляют трассирующими пулями. Я выпускаю целый магазин, потом другой. Фейерверк исчезает. Становится вдруг сразу тихо. Я пью воду из чьей-то фляжки и никак не могу оторваться. — Селедку, что ли, ели, товарищ лейтенант? — говорит кто-то, придерживающий фляжку, чубатый, в тельняшке и матросской бескозырке, маленькой и мятой. Я допиваю воду. Никогда такой, кажется, вкусной, холодной не пил. Ищу Валегу. Он тут же, набивает магазин. Маленькой золотой кучкой лежат сбоку патроны. Рядом с ним круглолицый парень торопливо, затяжка за затяжкой, докуривает бычок. Плюет на него и вдавливает в землю. Впереди двор — асфальтированный, совершенно гладкий заводской двор. За ними свалка железа, паровоз с разбитыми вагонами и какое-то белое строение вроде железнодорожного блокпоста с балкончиком. Сзади тоже двор — пустой и большой. Место дрянное: ни окопаться, ни укрыться — один низенький каменный заборчик. Надо захватить будку и железо, это ясно. Здесь нам не усидеть. Я передаю приказание Фарберу и Петрову. Они тоже возле стенки, справа и слева от меня. Парень в тельняшке втыкает капсюли в круглые с крупными насечками гранаты. — Во… правильно, — подмигивает он черным сощуренным глазом. — Я эту будку знаю. Мировая будка. И подвальчик что надо! — Ты был там? — Всю ночь просидели. Пока фриц не выгнал. С вечера еще пришли. Разведка. КП искали. Сует гранату в карман, одну втыкает за пояс. Фарбер подает знак, что у него все готово. Несколько позже — Петров. Немцы начинают стрелять из пулеметов откуда-то слева. Окопались уже, значит, сволочи. Надо торопиться, пока другие не заработали. Парень в тельняшке, пригнувшись, точно на старте, — одна нога отставлена, другая согнута, — уголком глаза, напряженного, немигающего, смотрит на меня. На левой руке, чуть пониже локтя, что-то наколото, кажется, имя. Я даю сигнал. Что— то мелькает — темное и быстрое, обдающее ветром. Со стенки сыплется штукатурка. Парень в тельняшке бежит прямо к будке, размахивая автоматом. До будки метров шестьдесят, и двор абсолютно гладкий. И вдруг весь он заполняется людьми, бегущими, кричащими, зелеными, черными, полосатыми. Парень в тельняшке уже у будки. Исчезает в дверях. Немцы беспорядочно стреляют. Потом перестают. Видно, как они бегут за будкой. Их легко узнать по широким, без поясов, шинелям. Все это происходит так быстро, что я ничего не успеваю сообразить. Вокруг пусто. Я и Валега. И чья-то пилотка на сером асфальте. Перелезаем через сетку. Согнувшись, бежим к будке. Посреди двора трое или четверо убитых. Все ничком. Лиц не видно. Около будки длинная, теряющаяся где-то в железе траншея. Спрыгиваю туда. Кто-то роется в карманах убитого немца. — Ты что делаешь? Боец, не подымаясь, поворачивает голову. Два серых маленьких глаза на угреватом, смуглом лице удивленно смотрят на меня. — Как что? … Трофеи беру… Он засовывает что-то в карман, торопливо, путаясь в цепочке. По— видимому, часы. — Шагом марш отсюда, чтоб духу твоего не было! Кто-то толкает меня в плечо. — Да это же мой разведчик, лейтенант. Потише немножко. Я оборачиваюсь. С сигарой во рту, парень в тельняшке. Глаза у него узкие и недобрые. Блестят из— под челки. — А ты кто? — Я? — Глаза его еще больше суживаются, и на шершавых загорелых щеках прыгают желвачки. — Командир пешей разведки — Чумак. Каким— то неуловимым движением губ сигара перебрасывается в другой угол рта. — Сейчас же прекрати этот кабак. Понятно? Я говорю медленно и неестественно спокойно. — Собери своих людей, расставь посты. Через пятнадцать минут придешь и доложишь. Ясно? — А вы кто такой, что приказываете? — Ты слыхал, что я сказал? Я лейтенант, а ты старшина. Вот и все. И чтоб никаких трофеев, пока не разрешу. Он ничего не отвечает. Смотрит. Лицо у него узкое, губы тонкие, плотно сжатые. Косая челка свисает прямо на глаза. Стоит, расставив ноги, засунув руки в карманы и слегка раскачиваясь взад и вперед. Так мы стоим и смотрим друг на друга. Если он сейчас не повернется и не уйдет, я вытащу пистолет. «Цвик— цвик…» Две пули ударяют прямо в стенку окопа между мной и им. Я приседаю на корточки. Одна из пуль волчком крутится у моих ног. Ударилась о что-то твердое. Разведчик даже не шевельнулся. Тонкие губы его чуть вздрагивают, и в глазах светится насмешка. — Не понравилось, лейтенант, а? И ленивым, привычным движением сдвинув крохотную бескозырку свою с затылка на самые глаза, он медленно, не торопясь поворачивается и уходит, слегка покачиваясь. Зад у него плотно обтянут и слегка оттопырен. Двое бойцов тащат по траншее пулемет. Траншея узкая, и пулемет с трудом продвигается. — Какого черта вы здесь возитесь, дорогу только загромождаете! — кричу я на них, и меня раздражает, что они молчат и только глазами моргают. Чтобы меня пропустить, они встают и жмутся к стенке. — Ну чего стали? Тащите дальше. Они оба сразу хватаются за станину и стараются протиснуть пулемет дальше. Я перелезаю через него и иду по траншее. — Точно с цепи сорвался… — доносится до меня голос одного из них. Я сворачиваю вправо. Бойцы уже копаются в земле. Петров суетится, покрикивает на бойцов, никак не может установить пулемет, — он почему-то скатывается. Петров еще очень молод. Недавно, по— видимому, из училища. Тоненькая шейка. Широченные, болтающиеся на ногах сапоги. — Ну как, по— вашему, хорошо, товарищ лейтенант? — спрашивает он, подсунув под пулемет какой-то ящик. Смотрит вопросительными, невыносимо голубыми глазами. — Ладно, сойдет. — А второй у меня там, за тем заворотом. Хотите посмотреть? Оттуда всю насыпь видно. Мы идем туда. Оттуда действительно хорошо видно. Немцы сидят за насыпью. Иногда мелькают каски. Присев на корточки, я пишу донесение. Четвертая и пятая роты и взвод пеших разведчиков заняли оборону по западной окраине завода «Метиз». Людей столько-то, боеприпасов столько-то. Последнюю цифру я несколько преуменьшаю, хотя так или иначе рассчитывать сегодня на подкидку боеприпасов трудновато. Сидорко, тот самый, которого рекомендовал мне Клишенцов, юркий, раскосый, похожий на китайчонка, только успевает засунуть донесение в пилотку, как немцы начинают атаку. Откуда— то появляются танки. Шесть штук. Ползут справа. Из— за насыпи. Там, кажется, мост есть — от нас не видно. А у нас только четыре противотанковых ружья и десятка два гранат. Это все. Куда делась пушка? Я совсем забыл о ней. Неужели опять удрали… Вся надежда теперь на железо. Может, и не перелезут танки… Рядом со мной загорелый бронебойщик с русыми, придающими молодцеватый вид, закрученными усиками. Ему жарко. Он по очереди сбрасывает с себя все телогрейку, гимнастерку, рубашку. Остается голый, сверкая невероятно белой, гладкой спиной. В траншее тесно и неудобно. Все время переползают, ударяют коленями, чертыхаются. Танки идут прямо на нас… Плохо, что нет телефона. Трудно понять, что где делается. Танки, остановившись у железа, открывают огонь. Снаряды ложатся где-то сзади. Вероятно, болванки, разрывов не слышно. Откуда-то справа доносится голос Чумака, резкий и гортанный. Кричит какому-то Ванюшке, чтоб гранат ему дали противотанковых. — В подвале, в углу, где чайник стоит… Один танк перебирается все-таки через железо. Лязгает гусеницами. Переваливаясь с боку на бок, ползет прямо на нас. Хорошо виден черный, противный крест. Полуголый бронебойщик целится, расставив ноги и упершись задом в стенку траншеи. Пилотка свалилась, и на бритой голове белый, как спина его, незагоревший кружок. Подобьет или не подобьет? Крест все приближается… Кто— то кричит мне в самое ухо. Ничего не могу разобрать. — Что такое? — Немцы обходят слева. Пехота их левей паровоза пошла… Почему же пулеметы молчат? Ведь там два пулемета. Я бегу вдоль траншеи. У пулемета Петров и еще кто-то. Заело. Не пролезает лента. — Почему второй пулемет молчит? Голубые детские глаза готовы заплакать. — Ей— богу, не знаю. Пять минут тому назад… — Гранаты! Давай гранаты! Пули свистят над самой головой. Я бросаю гранаты одну за другой. Немецкие, с длинными ручками. Дергаю за шнурок и бросаю через бруствер. Немцы уже у самых окопов. Кричат… Почему пулемет не работает? — А— а— а— а— а— а… Что— то валится на меня… Я отскакиваю, с размаху ударяю гранатой… Больше у меня ничего нет в руках. Что-то грузно оседает на дно траншеи. Я бросаю еще четыре гранаты. Это последние — больше нет. Где автомат, черт возьми? Хочу выдернуть из кобуры пистолет, ремешок зацепился. Никак не вылезает… Черт! И вдруг… тишина… У ног моих кто-то в серой шинели, уткнувшись лицом в угол траншеи. Перед окопами никого. Пусто. Неужели отбили? Я бегу по траншее назад. Бойцы щелкают затворами. Все как было. Петров у пулемета. — Все в порядке, товарищ лейтенант. Работает. Голубые глаза смеются весело, по— детски. — Видали, как отсекли? Сразу побежали. Повернувшись к пулемету, он дает очередь. Худенькая шейка его трясется. Какая она тоненькая и жалкая! И глубокая впадина сзади. И воротник широк. Шея в нем болтается, как былинка. Вот так вот, вероятно, еще недавно стоял он у доски и моргал добрыми, голубыми глазами, не зная, что ответить учителю. — А почему тот не работал? Он, по— моему, к вам тоже имеет кое— какое отношение. Голубые глаза смущенно опускаются вниз. — Я сейчас пойду узнаю, товарищ лейтенант. Он подымается, опираясь на ствол пулемета. Руки у него тоже тоненькие, детские, с веснушками. — Мне кажется… Глаза его вдруг останавливаются, точно он увидел что-то необычайно интересное, и весь он медленно, как-то боком, садится на дно. Мы даже не слышали выстрела. Пуля попала прямо в лоб, между бровями. Его оттаскивают. Беспомощно подпрыгивают по земле ноги -тоненькие, в больших болтающихся сапогах. На пулемете уже другой. И шея у него толстая и красная. Командиром роты назначаю политрука. Иду к белой будке. Немцы молчат. По— видимому, готовятся к следующей атаке. По траншее волокут убитых. Они мешают сейчас живым. Складывают в боковую щель. Двое бойцов, согнувшись, несут кого-то. Я сторонюсь. Белые гладкие руки с загорелыми, точно в перчатках, кистями волочатся по земле. Лица не видно. Оно в крови. Голова мотается. На макушке белый, как тюбетейка, кружок от пилотки. Бронебойщик -тот самый. Тоже кладут в щель на кого-то в замазанных кровью штанах и с выглядывающей из— за обмотки алюминиевой ложкой. Я не успеваю дойти до белой будки. Немцы опять атакуют. Отбиваем. Потом снова… Так длится до обеда. Двадцать — тридцать минут отдыха — перекур, набивка патронов, кусок хлеба за щеку — и опять. Опять серые фигуры, крик, трескотня, неразбериха. Один раз «хейнкели» высоко, из поднебесья, — мы даже их не замечаем, бомбят нас. Но бомбы падают на немцев. Бойцы смеются. Сидорко все еще нет. И двух других, посланных позже, тоже нет. Возможно, попали под бомбежку. В воздухе ни на минуту не прекращается гудение моторов. С вышки хорошо видно, как стелется белое облако над берегом. После обеда откуда-то начинает стрелять наша артиллерия. Бьет по насыпи. Несколько шальных снарядов попадает и в наши окопы. Немцы не унимаются. Танков не пускают. Тот, с крестом, так и застрял на железе подбили. Одолевают минометы. У нас много убитых и раненых. Легких отправляем на берег. Тяжелых переносим в подвал будки, просторный, с железобетонным перекрытием. Часам к девяти немцы выдыхаются. В десять все успокаивается. Изредка только пулеметы пофыркивают.
— 20 -
В подвале невыносимо накурено. Дым стелется пластами. Коптит фитиль в тарелочке. Раненые — ими забит весь подвал — просят воды. А воды нет. Приходится с Волги носить, а по дороге все распивают. Валега дает кусок хлеба и сала. Ем без всякого аппетита. Чумак приходит в разодранной тельняшке, растрепанный. Садится на стол. На меня не смотрит. Стягивает через голову тельняшку. На груди его, мускулистой и загорелой, синий орел с женщиной в когтях. Под левым соском сердце, проткнутое кинжалом, на плече — череп и кости. Ниже локтя маленькая сквозная дырочка, почти без крови. Кость, по— видимому, цела, кисть работает. Маруся — санинструктор, румяная, толстощекая, с двумя завязанными сзади желтенькими косичками — перевязывает рану. Разведчики сегодня подбили два танка. Один — Чумак, другой -тот самый угреватый разведчик, из— за которого у нас стычка произошла. Я спрашиваю Чумака, почему он ни о чем не докладывает. — А о чем докладывать? — О сегодняшнем дне. О потерях. Существует в армии такой порядок докладывать после боя. Чумак медленно поворачивается. Я не вижу его лица. Блестит потная, с глубокой ложбинкой вдоль позвоночника, спина. — День, сами видали, солнечный, а потери — ну какие же потери? Бескозырку потерял, вот и все. Будут еще вопросы? — Будут. Только не здесь. Выйдем на минутку. — А там пули. Убить может. Я проглатываю пилюлю и направляюсь к выходу. Он тоже. Прислонившись плечом к косяку двери, жует папиросу. — Знаете что, товарищ лейтенант? Давайте по— мирному. Не трогайте разведчиков. Ей— богу, лучше будет. — Лучше или хуже, другой вопрос. Сколько у вас людей? — Двадцать четыре. Как было, так и осталось. А разведчиков, советую… — Танк кто подбил? — А кто бы ни подбил, не все ли равно? — Вы подбили? — Ну, я… Не вы же… — Расскажите, как вы его подбили. — Ей— богу, спать охота. После войны о танках поговорим. — Рекомендую вам запомнить, что я сейчас за комбата. — А я откуда знаю? — Вот я вам и говорю. — Комбат — Клишенцов. Кроме того, я подчиняюсь только командиру полка и начальнику разведки. — Их сейчас нет, поэтому вы подчиняться должны мне. Я заместитель командира полка по инженерной части. Чумак искоса смотрит на меня своим острым глазом. — Вместо Цыгейкина, что ли? — Да, вместо Цыгейкина. Пауза. Плевок через губу. — Что ж… Мы с саперами обычно душа в душу. — Надеюсь, что и впредь так будет. — Надеюсь. — А теперь расскажите о танках. Как фамилия того второго, который подбил? — Корф. — Рядовой? — Рядовой. — Это его первый танк? — Нет, четвертый. Первые три у Касторной. — Награжден? — Нет. — Почему? — А хрен его знает почему. Материал подавали… — Через час дадите мне новый материал. О нем. И о других тоже. Ясно? На этом разговор кончается. Идет он в самых сдержанных тонах. — Разрешите идти, товарищ заместитель командира полка по инженерной части? Я ничего не отвечаю и спускаюсь вниз. Все тело ломит. Режет глаза. Вероятно, от дыма — страшно все-таки накурено. Составляю донесение. Рядом, положив голову на руки, спит Фарбер. Он забежал на минутку за табаком и доложить о потерях. И так и заснул над раскрытым портсигаром с недокуренной цигаркой в руке. В углу кто-то тихо разговаривает, попыхивая папиросой. Доносятся только отдельные фразы. — А у меня как раз заело. Каблуком пришлось отбивать. Потом у Павленко прошу патронов. А он лежит, уткнувшись лицом в землю, и серое что-то течет… Потом вдруг появляется Игорь. Стоит передо мной и смеется. И усики его не маленькие, черненькие, а, как у того бронебойщика, залихватски закрученные у углов рта. Я спрашиваю, как он сюда попал. Он ничего не отвечает и только смеется. И на груди у него синий орел с женщиной в когтях. Прямо на гимнастерке. И у орла прищуренные глаза, и он тоже смеется. Надо, чтобы он перестал смеяться. Надо сорвать его с гимнастерки. Я протягиваю руку, но меня кто-то держит за плечо. Держит и трясет. — Лейтенант… А лейтенант… Я открываю глаза. Небритое лицо. Серые холодные глаза. Прямой, костистый нос. Волосы зачесаны под пилотку. Самое обыкновенное, усталое лицо. Немного слишком холодные глаза. — Проснись, лейтенант, волосы сожжешь. Тарелка с фитилем у самой моей головы невыносимо коптит. — Что вам надо? Человек с серыми глазами снимает пилотку и кладет ее рядом на стол. — Моя фамилия Абросимов. Я начальник штаба полка. Я встаю. — Сидите, — переходит он вдруг на «вы». — Вы лейтенант Керженцев? Новый инженер вместо Цыгейкина, так я понял из вашего донесения? — Да. Он проводит рукой по лицу, по глазам, некоторое время, не мигая, смотрит на коптящий фитиль. Чувствуется, что он так же, как и мы, смертельно устал. Я докладываю обстановку. Он слушает внимательно, не перебивая, ковыряя ногтем доску стола. — Петрова, говорите, значит, убило? — Да. Снайпер, должно быть. Прямо в лоб. — Так— с… — Нижними зубами он покусывает верхнюю губу. — Потери вообще довольно значительные. Убитых двадцать пять. Раненых около полусотни. Один пулемет вышел из строя. Осколком ствол перебило. — А соседи кто? — Слева второй батальон нашего же полка. Справа же… Я задумываюсь. Фарбер мне говорил, но у меня выпало из памяти. — Справа сорок пятый, товарищ капитан, — вставляет Чумак. Он стоит тут же рядом, засунув руки в карманы. — От них представитель приходил. Мы с ним стык уточняли. — Сорок пятый… — задумчиво говорит Абросимов и встает. Застегивает телогрейку. — Ну что ж, Керженцев. Пройдемся по обороне, а потом, потом придется тебе батальон принимать. Он пристально, точно оценивая, смотрит на меня. Застегивает пуговицы. Они большие и никак не пролезают в петли. — Клишенцова — комбата — убило. Бомбой. Прямое попадание. Придется временно покомандовать батальоном. Ничего не поделаешь… И, повернувшись в сторону Чумака: — Химику ногу оторвало. На ту сторону повезли. Ну, пошли, инженер. Или комбат, вернее. Только когда мы выходим, я замечаю, что в углу копошатся связисты, двое, с желтенькими, вырезанными из консервной банки звездочками на пилотках. Подымаемся наверх. У входа часовой. Я его уже знаю. Его фамилия Калабин. У него большое родимое пятно на щеке. Хороший стрелок. На моих глазах четверых убил. Он из— под Костромы, и дома у него жена ожидает ребенка. На дворе прохладно. Я вдыхаю полной грудью свежий ночной воздух. Небо чистое и звездное. Большая Медведица над Мамаевым курганом — косая и яркая. Где-то над головой однообразно, как мотоцикл, тарахтит «кукурузник». Точно на месте топчется. Присмотревшись, различаю силуэт. Он летит к Мамаеву кургану. Справа, вероятно над «Красным Октябрем», висят ракеты, около десятка, осыпающиеся золотым дождем искр. Стрельбы никакой. Тишина. Идем по траншее. Закутанные в шинели фигуры. Винтовки на брустверах. «Кукурузник» бомбит уже где-то за Мамаевым курганом, — видны вспышки. Щупают небо немецкие прожекторы. Подбитые танки — три штуки все-таки подожгли за день — все еще горят, и противный, едкий дым стелется над нашими окопами. Ветер в нашу сторону. Я прощаюсь с капитаном на самом нашем левом фланге, у пробоины в стене. Дальше идет второй батальон. — Ну, смотри, комбат, не подкачай. Завтра опять «сабантуй»… А патронов пришлем. И к утру уже пушки будут. С ними все-таки веселей. И уходит вместе со своим связным в сторону полуразрушенного корпуса. Там, кажется, КП соседа. Некоторое время видно еще, как они перепрыгивают через железо. Потом скрываются. Прислонившись к брустверу, смотрю в сторону немцев. Там тихо и темно. В одном только месте что-то вроде огонька. Вспыхивает и гаснет. Неосторожный наблюдатель, должно быть. Курит. А может, так, тлеет что-нибудь. До чего тихо. А завтра опять «сабантуй». Самолеты, крик, трескотня. Сегодня сдержали все-таки. Только в одном месте потеснили нас немцы. У Фарбера. На самом правом фланге. Метров на сорок. Придется перекинуть туда горбоносого лейтенанта с его взводом. Рамов, что ли, его фамилия. Боевой как будто парень. Мне он сегодня понравился. А часика в три — контратакуем… Я иду в подвал. У будки уже другой часовой — маленький, в волочащейся по земле плащ— палатке. Его я не знаю. Бранятся в телефон связисты: — Мрамор! Я — Гранит. Как слышишь? Мрамор, Мрамор! Сукин сын, опять прикуривать пошел. Мрамор, Мрамор, ядри твою бабушку… Желтеет солома в углу. Валега, конечно, позаботился. Завалюсь сейчас. Два часа, целых два часа буду спать. Как убитый. — В два разбудишь, Валега. В четверть третьего. Ответа не слышу. Уткнувшись в чей-то мягкий, теплый, пахнущий потом живот, я уже сплю.
|
|||||||
|