Часть вторая 5 страница

Мы все кинулись к священнику: «Батюшка, не уходи! »– «Эх, детушки! – сказал отец Василий, – не знаете сами, чего просите. Да коли он хотел приступить к такому делу ради того только, чтоб от вас отвязаться, так это будет ему не во спасение, а в пущую гибель. Уж по мне лучше ему умереть еретиком, чем лукавым Иудой». «Иудою! » – прошептал барин, привставая. «Да, Семен Яковлевич, – сказал отец Василий. – Веруешь ли, что я служитель истинной, православной церкви, и желаешь ли от всей твоей души примириться с нею!.. Отвечай, Семен Яковлевич! »

У нас у всех сердца так и замерли. Глядим на барина, ждем, что он скажет… Ни словечка! Молчит, как убитый.

«Ну, вот видишь ли, боярин, – заговорил опять отец Василий, – ты молчишь, так не правду ли я говорил? Лукавый Иуда, предавая Спасителя, называл Его своим наставником и лобзал Его, а ты что хотел делать? Разве не то же самое? »

«Да знаешь ли, – промолвил, наконец, барин, – что скоро уже тридцать лет…»

«Как ты сам отлучил себя от церкви, – перебил отец Василий. – Знаю, боярин!.. Великий грех, подлинно великий!.. А все не беда! Ты грешник – так что ж? Мы все грешники: да для кого же Христос и распинался, как не для нас? Не он ли сам сказал: «Приде бо сын человеческий взыскати и спасти погибшаго!.. » Вот он и пришел к тебе. А ты, Семен Яковлевич, прими Его с верой и любовью – не так как Иуда, но как мытарь. Не бойся греха твоего: Господь милосерд. Ведь Он, наш батюшка, несет на себе грехи всего мира, так уж твои немного Ему тяготы прибавят».

Мы все словечка не могли вымолвить от слез, а барин молчал, только в щеках у него заиграл румянец, и глаза из мутных сделались такими светлыми.

– Да, Семен Яковлевич, – сказал опять отец Василий, – кто кается, того Господь не отвергает. Не нам, грешным, чета великий апостол Петр, а ведь и он трижды отрекся от Христа, да как покаялся, так остался по‑ прежнему первым учеником Господним. Ты также отрекся от православной церкви, покайся и ты – возвратись к ней, как блудный сын к отцу, и она так же, как этот сердобольный отец, примет тебя с радостью, согреет на груди‑ своей, ототрет твои слезы и облечет в лучшую свою одежду!.. »

Тут сам отец Василий заплакал, глядим – и барин наш, молчал, молчал, да как вдруг зарыдает!.. А слезы‑ то– слезы! так рекой и потекли!.. Отец Василий махнул нам рукой; мы все вышли, и что ж, Дмитрий Афанасьевич, покойный твой дядюшка исповедался, приобщился, и с того самого часа пошло ему все лучше, да лучше, так что он недели через две, почитай, совсем оправился. Вот радость‑ то была, когда он, отец наш, в первый раз приехал к обедне… Ну, веришь ли Богу, Дмитрий Афанасьевич, такое было для всех веселье, словно в великий день Христов!.. Народу набилось в церковь видимо‑ невидимо: и деды и внучата, все поднялись!.. Иной старик уж года два не слезал с полатей, а тут – откуда ноги взялись – бредет в церковь, чтоб на барина взглянуть да помолиться о его здоровье. Вот как обедня отошла, отец Василий вышел на амвон и сказал: «Православные! Возблагодарим теперь всем миром Господа за душевное и телесное исцеление благочестивого раба Его, боярина нашего Симеона». Он начал служить благодарственный молебен; мы все пали на колени, а барин повалился перед иконой Спасителя, да так во всю службу и не вставал. Спустя неделю после этого, дядюшка твой отправил гонца с грамотой к братцу своему. Эту грамоту возил Алешка Косой. Как Андрей Яковлевич прочел ее, так распалился таким гневом, что и Господи!.. Учал кричать, топать ногами!.. «Скажи, дескать, твоему барину, что изо всех моих родных я любил только его одного, а теперь он хуже для меня всякого татарина… Вон отсюда, холоп предателя! Нет тебе здесь ни хлеба, ни воды, ни кровли! Я скорей приму в свой дом разбойника и накормлю бешеного пса, чем слугу окаянного отступника! » Вестимо дело, Алешка Косой поклонился, да и давай Бог ноги! Вот, Дмитрий Афанасьевич, как поссорились твои дядюшки. Не знаю, что Андрей Яковлевич, а покойный твой дядюшка Семен Яковлевич очень об этом горевал и не раз еще посылал к своему брату, только прием‑ то посланным был всегда одинаков: на порог да в шею!

– А что, Ферапонт, дядюшка Андрей Яковлевич женат или нет?

– Нет, батюшка, об этом и речи никогда не было… Э, да что это?.. Чу! Слышишь, Дмитрий Афанасьевич?

– Да, слышу: охотничьи рога.

– И, кажись, недалеко… Пойдем‑ ка, батюшка, посмотрим, что это такое.

– Пойдем, – сказал Левшин, вставая. – Да лесом‑ то еще далеко?

– Нет, Дмитрий Афанасьевич, и полверсты не будет. Вон по той дорожке мы как раз выйдем вон из лесу.

Левшин и Ферапонт пошли по узенькой тропинке и через несколько минут повстречались с боярским челядинцем, который также пробирался в поле.

– И ты, Сидорыч, идешь туда же? – сказал Левшин.

– Как же, Дмитрий Афанасьевич, и я хочу взглянуть на царскую охоту.

– На царскую?

– Да, батюшка! Ведь это изволит охотиться государь Петр Алексеевич с ближними своими боярами. Сейчас приехал на село стремянный нашего господина, Антон Курышов; он сказывал, что сегодня поутру собралось в Коломенском до двадцати бояр.

– И все с охотами? – спросил Ферапонт.

– Вестимо, с охотами.

– То‑ то, чай, народу‑ то!

– Как же! Одних стремянных человек до тридцати, да только им приказано всем остаться и за своими боярами на охоту не ездить.

– Как так?.. Ведь ловчие‑ то и псари будут с гончими порскать по лесу, да зверя поставлять в чистое поле, а при борзых да собаках кто останется?

– Видно, одни господа. Антон говорил, что и нашему боярину пришлось взять четырёх собак на свору: Злодея, Налета, Буяна и Касатку. Они привыкли рыскать за стремянными, так за барином нейдут. Лихие собаки – что и говорить! Да как‑ то он с ними справится!.. Коли они завидят сердечного дружка, а он не успеет их со своры спустить…

– Да! – Не усидит на коне… Я сам был у покойного барина стремянным; ездок не плохой и силишка есть, а так грохнулся однажды с лошади, что небо с овчинку показалось! Нет, любезный, коли собаки у тебя па своре, так не зевай!.. Да что это боярам‑ то вздумалось?..

– А Бог их знает!.. За спором, что ль, дело стало или так, ради потехи.

– Хороша потеха!.. И что за неволя подумаешь!..

– Эх, брат! Да ведь у бояр‑ то часто охота бывает пуще неволи.

– Ну, вот припомни мое слово, Сидорыч: без греха дело не обойдется.

В продолжение этого разговора они дошли неприметным образом до конца леса. Перед ними открылись обширные, холмистые поля. Направо по суходолу расстилались заповедные луга села Богородского; налево по лощинам тянулся длинный ряд болот, поросших мелким кустарником. Прямо перед ними в живописном беспорядке разбросано было несколько отдельных рощ, которые на охотничьем языке называются отъемными островами. Между этими рощами и лесом, на опушке которого стоял Левшин, было не более полуверсты. Одетые в разноцветные платья псари, ловчие и доезжачие, которые, очевидно, принадлежали разпым господам, стояли поодаль от крайней рощи и дожидались только приказания, чтоб бросить гончих в остров. Бояре на красивых персидских конях разъезжали по полю, держа на шелковых сворах борзых собак, которые беспрестанно путались между собой, подбегали под лошадей и, по‑ видимому, весьма тревожили непривычных к этому делу господ. Вот бояре начали занимать места по перелескам, некоторые из них потянулись к Богородскому лесу и стали шагах в пятидесяти от его опушки.

__Кто этот господин? – спросил Ферапонт у боярского челядинца. – Вон что прямо против нас на саврасом коне?

– В голубом аксамитном кафтане?

– Да… кажись, такой строгий, смотрит все исподлобья.

– Это, любезный, ближний комнатный стольник государя Петра Алексеевича, князь Федор Юрьевич Ромо‑ дановский.

– А вот этот боярин – такой дородный, что стоит у куста?

– В скарлатном зипуне и парчовой мурмолке?.. Это князь Яков Федорович Долгорукий; а вот подъехал к нему князь Троекуров. Эк он собак‑ то нацеплял! Никак с полдюжины будет!.. Ах, они проклятые, так и рвутся!.. А вон от перелеска едет сюда на вороном коне боярин Иван Максимович Языков…

– Да ты никак всех бояр‑ то знаешь, Никита Сидорыч!

– А как же!.. Ведь они, почитай, все к нам жалуют… Э! Смотри‑ ка – смотри!.. Долгоруковские‑ то собаки начали грызться с троекуровскими… Ну!.. Пошла свалка!.. Вот оно без стремянных‑ то!.. Куда боярам ладить с этими псами!.. Гляди‑ ка, брат, под князем Троекуровым конь‑ то никак испугался!.. Эк он начал прядать!.. Ахти, батюшки! убьет он его.

– Нет, – сказал Ферапонт, – ничего!.. Вон и собак‑ то кой‑ как растащили…

– Да это что! – молвил боярский челядинец. – Погоди, брат, то ли еще будет!

– Посмотри‑ ка сюда, Никита Сидорыч; кто это там из‑ за рощи выехал… вот этот, без собак?

– На сером коне.

– Да, в красном кафтане с золотыми петлицами… Ого, брат! да перед ним все бояре шапки снимают!..

– Постой‑ ка – постой‑ ка!.. Уж не он ли это, наш батюшка?.. Ну, так и есть – он! Точно он!.. Шапку долой, братец!..

– Да что ж это за боярин такой? – спросил Ферапонт, снимая шапку.

– Что ты?.. Какой боярин!.. Разве не видишь? Это сам государь Петр Алексеевич!

– Право!.. Ведь я сродясь его не видывал!.. Кабы он, наш батюшка, поближе сюда подъехал!

– Нет, изволил поворотить направо… Вон, взъехал на холмик… Знать оттуда будет смотреть на охоту.

– А эти‑ то, что позади его едут, видно самые набольшие бояре?

– Ну, вестимо!.. Один, чай, дяд" ька его, Кирилла Полуектович Нарышкин! А другой… нет, любезный!., кажись, и не боярин, и не ратный человек… Вишь, как он позади плетется… Лошаденка невзрачная, и сам‑ то он сидит на ней таким увальнем… Должно быть, учитель государя Петра Алексеевича.

– А разве царский‑ то учитель не боярин?

– Нет. Дьяк челобитного приказа, Никита Алексеевич Зотов… Ну, вот и псари зашевелились!.. Видно приказано спускать гончих!..

Тут словоохотный челядинец и Ферапонт перестали разговаривать; они обратили внимание на толпу псарей, которые спешились и начали суетиться около своих гончих собак.

VIII

Пока охотники делали все нужные распоряжения и распаривали гончих собак, сцепленных попарно железными смычками, прошло довольно времени. Вот двинулись, наконец, псари со своими стаями; за ними потянулись ловчие и доезжачие, и в несколько минут вся эта пестрая толпа рассыпалась по роще.

– Что, брат, – сказал вполголоса Никита, – твой барин охотник или нет?

– Нет, – отвечал отрывисто Ферапонт.

– То‑ то я гляжу: мы ждем, не дождемся, когда потеха начнется, а ему, кажись, и дела нет!.. Прислонился к дереву, задумался, глаз вверх не подымет!.. Ну, я не в него!.. Не знаю, как ты, а у меня теперь так сердце и замирает, так и поджидаю: вот тяфкнет первая!

– Что делать, любезный! – сказал Ферапонт, покачивая головою. – Диковинка, да и только!.. Подумаешь, как не любить псовую охоту?.. Да есть ли на свете потеха лучше этой?.. У покойного дядюшки Дмитрия Афанасьевича знатная была охота – и гончие отличные. За одного выжлеца сосед давал ему две семьи крестьян, так он и слышать не хотел! Что ж ты думаешь, любезный: ведь барин всех перевел!

– Неужли?

– Видит Бог, так!

– Чем же он забавлялся, когда жил в своей вотчине?

– Хозяйничал, судил и рядил крестьян, да так же, как здесь, постреливал и гулял по лесу.

– Видно уж, брат, такой у него обычай!.. А ведь барин, кажись, добрый?

– Такой‑ то добрый, что мы все за него сейчас в огонь и в воду!.. Да ты что это, Сидорыч, все посматриваешь?..

– А вот смотрю: что ж это они ни из короба, ни в короб? Пора бы на след напасть; кажись, народу не мало!.. Чу!.. Никак тяфкнула!.. Так и есть!.. Натекла!.. Ну! Подхватили?..

Вся роща оживилась; громкие крики, свист и порсканье псарей начали сливаться с лаем собак. Бояре стояли неподвижно на своих местах, устремив внимательные взоры на рощу; борзые собаки, приподняв уши, прислушивались к гоньбе гончих. Эта гоньба, сначала слабая, беспрестанно усиливаясь, превратилась, наконец, в какой‑ то безумный лай и визг.

– Ого! – вскричал челядинец. – Напали на горячий след!

– Какой след! – прервал Ферапонт. – Чу!.. Слышишь? Гонят по зрячему.

– Да, любезный, да, точно по зрячему!

– Так что ж они так разметались? – продолжал Ферапонт. – И тут и там. Ну, брат, видно зайцев‑ то у вас в роще довольно!.. Вот, вот!.. Гляди, гляди!..

В одном перелеске мелькнул заяц, в то же время с полдюжины других, отделясь от лесной опушки, понеслись по полю – и тут началась эта чудная охота, описанная довольно подробно в Деяниях Петра Великого и в одной русской летописи'. Все бояре рассыпались в разные стороны, поднялась бешеная скачка, крик, беспорядица. Кто не успел спустить своих собак, того они стаскивали с коня; кто успел, тот летел вслед за ними по кочкам и пенькам. Не привыкшие к такой отчаянной езде лошади спотыкались, падали и давили под собой, перепутанных в своры собак. Тут лежала лошадь, прижав к земле своего всадника; там мчался конь без седока; здесь валялась в грязи боярская шапка, а подле купался в луже сам боярин. Одним словом, в несколько минут все пространство между рощами и Богородским лесом превратилось в настоящее поле сражения, или, по крайней мере, кавалерийской схватки.

– Вот тебе и охота! – вскричал челядинец.

– Ну, бояре‑ то сегодня понатешутся – будут помнить!.. Батюшки‑ светы! Куда это скачет вон тот боярин?.. Прямехонько в трясину!.. Правей, боярин!.. Болото!.. Ну!.. Села!.. Вон и другой!..

– Совсем завязли! – прервал Ферапонт. – Эк лошади‑ то бьются!.. Да побежим, Никита Сидорыч, вытащим их как‑ нибудь!

– Вытащим!.. Поди‑ ка, брат, сунься!.. Я однажды забрел ночью в это болотце, так по пояс втюрился. Нет, брат, тут без жердей ничего не сделаешь.

– Да здесь валежнику‑ то много; вон лежит целая елка.

В продолжение этого разговора направо от них показался пожилых лет боярин, под которым испуганный конь летел, как стрела. Закусив удила, он мчался во всю прыть вдоль самой опушки леса. Вдруг целая стая собак, гонясь за зайцем, который пробирался в Богородский лес, кинулась под ноги бешеному коню; он запрыгал, начал бить и передом, и задом, но боярин, по‑ видимому, хороший ездок, удержался в седле, и конь, как будто б чувствуя, что не может сбить своего седока, взвился на дыбы, скакнул вперед и со всех четырех ног грянулся оземь.

– Господи!.. Что это? – вскричал челядинец. – Да это никак наш боярин!.. Ну, так и есть!

Ферапонт с Никитой, вслед за ним и Левшин, бросились на помощь к боярину Буйносову. Они подняли его на ноги.

– Батюшка ты наш! – сказал челядинец, – да ты, я чай, совсем расшибся?

– Ничего, – отвечал Буйносов. – Кажись, я не очень ушибся… вот только на правую‑ то ногу ступить не могу.

– Уж не переломил ли ты ее, Кирилла Андреевич? – спросил с беспокойством Левшин.

– Не знаю, только больно, кажется, зашиб. Помогите‑ ка мне сесть на коня, да поскорей в Богородское.

Буйносова посадили на лошадь; Ферапонт взял ее под уздцы и пошел шагом, а Левшин пошел подле стремени, чтоб в случае нужды поддержать ушибленного боярина. Между тем челядинец побежал на пчельник за Савельичем, который не только был хорошим пчеловодом, но слыл также во всем околодке лучшим костоправом и досужим человеком; у него все лечились и многие выздоравливали, вероятно, потому, что его медицинские способы ограничивались, по большей части, наговорами и, следовательно, не мешали действовать натуре, этому медику, которому хорошие доктора иногда помогают, а дурные почти всегда задают двойную работу. Через полчаса боярин Буйносов доехал до своей подмосковной. Когда его раздели и уложили в постель, явился Савельич, мужик пожилой, но еще здоровый, с утрюмым лицом и окладистой бородою, которая начинала уже седеть. Прочитав длинную молитву, он подошел к боярину, перекрестил три раза его ногу, приговаривая: «Помоги, Господи! » – и начал ее ощупывать. Эта операция продолжалась несколько минут. Наконец, вымолвил: «Слава тебе, Господи! Поиска твоя, батюшка Кирилла Андреевич, целехонька, суставчики по своим местам, только кость‑ то крепко зашиблена. Прикажи ее припаривать трухою, так, Бог милостив, все пройдет».

– А что, Савельич, – спросил боярин, – дня через три можно ехать в дорогу?

– Нет, кормилец. Велика будет милость Божья, коли ты и через неделю встанешь с постели.

– Через неделю?.. Как же это, Савельич! а ведь мне крайняя нужда…

– Что ж делать, батюшка, потерпи!

– Я собирался ехать в знакомую тебе сторону, так хотел и тебя взять с собою.

– Власть твоя, батюшка!

– А ты думаешь, что прежде трех недель…

– Может статься, немного и попреже, только навряд.

– Ну, делать нечего!.. Ступай, Савельич, да только никуда не отлучайся, неравно ты мне понадобишься.

– Слушаю, батюшка.

Савельич поклонился в пояс своему боярину и вышел воп из покоя.

‑ =– Садись‑ ка, Дмитрий Афанасьевич!.. – сказал Буйносов, – вот здесь – подле моей кровати. Ну что, всем ли доволен?

– Всем, Кирилла Андреевич. По милости твоей, я живу здесь, как в родном своем доме.

– Вот подумаешь, – продолжал Буйносов, – загадывать‑ то никогда не должно. Завтра я хотел отправиться в дорогу – и вместо этого… А все князь Федор Юрьевич Ромодановский… Кабы не он, так не лежать бы мне сегодня врастяжку.

– Что ж он такое сделал?

– А вот что: он давно уже приставал к царю Петру Алексевичу: «Пожалуй, дескать, государь, позабавься когда ни есть любимою потехою твоего покойного родителя, царя и великого государя Алексея Михайловича– дозволь нам, верным слугам твоим, хоть раз потешиться вместе с тобой псовой охотой». Глядя на него, и я и другие бояре начали о том же государю челом бить. Он все изволил отнекиваться: времени, дескать, нет, учиться надобно – и то и другое. Так нет! Князь Ромодановский не унялся и нас все подбивал о том же. Третьего дня учитель царский, Никита Алексеевич Зотов, сказал мне, будто бы государь Петр Алексеевич изволил говорить, что боярам‑ то не след ездить с собаками– это, дескать, и забава‑ то псарская, а не боярская; бояре, дескать, должны не за зайцами рыскать, а с врагами воевать или заседать в царской думе. Послушайтесь меня, – промолвил Зотов, – отстаньте от государя Петра Алексеевича, а не то уж он сыграет с вами шуточку». Ну, вот и вышло так! Вчера князь Ромодановский начал опять подзывать государя на охоту; к нему пристал князь Иван Андреевич Хованский, – а ведь он краснобай! – начал расписывать так псовую охоту, что и, Господи!.. Это почитай, дескать, то же ратное дело; тут, дескать, потребны и проворство, и сметка, и воинская хитрость, и то и се. Подлинно, не даром прозвали этого Хованского тараруем – закидал всех словами. Государь Петр Алексеевич слушал, ухмылялся, да и сказал: «Ну, ' ин быть по‑ вашему, бояре. Просим завтра ко мне в Коломенское; оттуда поедем охотиться в дачах Кириллы Андреевича Буйносова. Мы слышали, что в его заповедных рощах много всякого зверя». Вот сегодня поутру и собрались мы с нашими охотниками в Коломенское. Как государь Петр Алексеевич вышел садиться на коня, то изволил сказать, указывая на стремянных: «На что этот народ? Дело другое псари: они при гончих, а с борзыми‑ то собаками мы сами станем охотиться». Я было промолвил, что нам без стремянных остаться нельзя; но государь изволил заговорить свое: «Мне, дескать, не пригоже тешиться охотою с вашими холопами: я, дескать, бояре, хочу охотиться с одними вами». Что будешь делать? Воля его царская; пришлось брать на своры собак. Ты, чай, видел, Дмитрий Афанасьевич, как мы охотились? Кто с лошади слетел, кто в болото попал. А батюшка Петр Алексеевич стал в сторонку, глядит, как мы рыскаем словно шальные по полю, да посмеивается. Ну, нечего сказать, умен, дай Бог ему здоровья!.. Ох, нога!.. Вот уж, подлинно, разум не по летам! Коли он и теперь нашу братью стариков учит уму, так что ж будет вперед… Ой, батюшки!.. Вот и бока‑ то стали побаливать!

– Не послать ли, Кирилла Андреевич, за Савельичем?

– Нет, а потрудись сказать, чтоб пришли скорее припарить мне ногу, да не мешало бы и баню истопить. Теперь я отдохну немного, а ты ступай, Дмитрий Афанасьевич, покушай; а коли мой дворецкий приехал из Москвы, так пошли его кб" мне.

Левшин, передав людям приказание боярина, пообедал на скорую руку и отправился, по своему обыкновению, бродить по лесу. Дикое местоположение пчельника, близ которого Левшин был поутру, очень ему приглянулось, и он захотел побывать еще раз в этом лесистом овраге, в глубине которого было свежо и прохладно даже в самый знойный день. Подходя к пчельнику, он повстречался опять с Ферапонтом.

– Э, голубчик, – сказал Левшин, – да ты, видно, до меду‑ то большой охотник?

– Да, батюшка, – отвечал Ферапонт, – я был на пчельнике, только не затем, чтоб медку поесть. Мне надобно было кой о чем потолковать с Савельичем.

– Да разве ты болен?

– Нет, Дмитрий Афанасьевич. Я все расспрашивал Савельича о Брынских лесах. Ведь он и там бывал. Я этой стороны вовсе не знаю, так не мешает порасспросить о ней бывалых людей… Ну, Дмитрий Афанасьевич, как он мне порассказал, так езда‑ то по этим Брынским лесам со всячинкою!.. Не худо нам запастись всяким оружием.

– Нам?.. Да разве боярин посылает меня в Брын‑ ские леса?

– Так ты ничего не слышал?

– Ничего.

– Ну, видно, боярин не успел еще тебе сказать. Как ты от него вышел, так он позвал к себе дворецкого, велел ему снарядить меня в дорогу и дать доброго коня со своей конюшни. Я выбрал себе, батюшка, лошадку не так, чтоб очень взрачную собою – а уж лошадь!.. Убить, да уехать! Боярин купил ее на Дону, первая лошадь во всем косяке была.

– Да почем ты знаешь?..

– Что тебя, Дмитрий Афанасьевич, посылают в Брынский лес?.. Мне дворецкий об этом сказывал.

– Ведь это, кажется, далеко отсюда?

– Не так чтобы очень. Савельич говорит, что по зимнему пути и порожняком можно на четвертые сутки доехать.

– Так это путь недальний.

– И дорога‑ то, говорят, бредет, да только до Ме‑ щовска, и там лесами больно плоха; а с тех пор, как в них развелись раскольничьи скиты, так проселочным дорогам и перекресткам счету нет, как раз заплутаешься. Да и сброду всякого много: коли вора соследили и ему придержаться негде, так он юркнет в Брынский лес и поминай, как звали!.. Разбойник уйдет из острога – куда? в Брынский лес; расстрига какой‑ нибудь, беглый холоп – все туда! Не то, чтоб всякий раскольничий скит был воровской пристанью, – нет, Дмитрий Афанасьевич! Савельич говорит, что в иных скитах живут очень смирно и зазнамо разбойника держать не станут; да ведь у него на лбу ие написано, что он разбойник; а мошеннику что веру переменить?.. Придет в любой скит, да скажет: хочу, дескать, спасаться и постоять за истинную веру, – так его как раз примут.

– Коли это правда, так Брынский‑ то лес настоящее разбойничье гнездо?

– Да, батюшка, в старину, говорят, и проезду не было. Теперь начали там селиться и завелись большие поместья, так стало потише; а с той поры, как переехал туда на житье в свою вотчину какой‑ то боярин Куродав‑ лев – по дорогам‑ то шалить, почитай, вовсе перестали. Знаешь ли что, батюшка, уж не к этому ли Куродавлеву посылает нас боярин?.. Ведь они старинные приятели.

– Может быть, и к нему.

– Э!.. Постой‑ ка, батюшка!.. Да это никак тебя кличут? Ну, так и есть!.. Здесь!.. Здесь!.. Видно боярин тебя спрашивает… Сюда, Сидорыч, сюда!.. Дмитрий Афанасьевич здесь.

– Что это, батюшка, в какую ты зашел трущобу? – казал Сидорыч, продираясь сквозь густые кусты

Насилу я тебя нашел! Пожалуй к боярину; он давно уж изволит тебя спрашивать.

Левшин поспешил исполнить приказание Буйносова. Он нашел его за столом, на котором было все нужное для письма. Боярин перечитывал про себя довольно большой столбец, исписанный его рукою. Окончив чтение, он свернул в круглый свиток эту длинную полосу бумаги, обвязал ее шнурком и стал прикладывать к концам этого шнурка восковую печать с изображением преподобного Кирилла, чудотворца Новозерского.

– Присядь, Дмитрий Афанасьевич, – сказал Буйносов, продолжая заниматься своим делом. – Мне надо с тобой поговорить.

– А что твоя нога, Кирилла Андреевич? – спросил Левшин.

– Да побаливает, а уж стать на нее вовсе не могу. Это бы ничего, – я еще, по милости Божией, дешево отделался, и кабы мне не нужно было ехать в дорогу, так и ох бы не молвил… А нужда крайняя!.. Ну, да видно Богу не угодно, делать нечего! Ты помнишь, я думаю, что я сбирался ехать в мою Брынскую вотчину и хотел тебя взять с собой?.. Здесь тебе оставаться нельзя, Дмитрий Афанасьевич; хоть моя подмосковная и в стороне, а все как‑ то ненадежно – близко больно; того и гляди, что забредут сюда прежние твои сослуживцы, или кто‑ нибудь из моих домашних проболтается – долго ли до греха!.. А там хоть целый век живи, никто о тебе не проведает. Тебе надобно будет ехать за Мещовск, Брынс‑ кими лесами. В этих лесах живет в своей вотчине, в полуверсте от проезжей дороги, старинный мой приятель Юрий Максимович Куродавлев. Ты отвезешь ему эту грамотку, – продолжал боярин, подавая запечатанный свиток Левшину, – и погостишь у него до моего приезда. Юрий Максимович человек очень добрый; есть у него свои причуды, да у кого их нет! В старину он был чудо‑ богатырь, удалой воин, лихой наездник и за круговой братиной такой весельчак, что хоть кого распотешит; теперь он поуходился, а все еще удали‑ то в нем на трех молодцов станет. А какой радушный хозяин, какой хлебосол!.. Только уж не прогневайся: что ему в голову засело, того, как говорится, клином не выколотишь. Да вот хоть теперешнее его житье. Ну, что за радость? Забился в этакую глушь! И добро бы еще был человек семейный, а то вдовец, детей нет; я чаю, вовсе одичал!.. Бывало, водил хлеб‑ соль со своею братьею боярами, жил всегда с людьми, а теперь живет с разбойниками, медведями, волками, да и тех‑ то скоро не будет: он их всех переведет. А все ведь по упрямству: задумал считаться местами, когда покойный государь Федор Алексеевич указал быть без мест. Я пытался было вызвать его опять в Москву, да нет, и слышать не хочет. «Я, дескать, обижен крепко – стою в том и сам ни за что не попячусь: без царского указа не вернусь в Москву! » Что будешь с ним делать… Я недавно получил от него весточку. Пишет он мне, что до него дошли слухи о последнем стрелецком мятеже. «Да я, дескать, и веры этому не даю – не может статься, чтоб русские люди дерзнули восстать против своего царя и помазанника Божия. Да этакого, дескать, срама никогда не бывало на святой Руси». Вот ты будешь для него живой грамоткой, Дмитрий Афанасьевич, и когда он узнает, ради чего ты бежал из Москвы, так он с тобою и расстаться не захочет. Юрий Максимович пишет также ко мне… Да что!.. И верить этому и говорить об этом не хочу!. А то еще, пожалуй, дашь себе волю – обнадеешься!.. Зачем?.. Я уж привык к моей грусти и давно перестал надеяться… – Боярин опустил голову, закрыл руками глаза и, помолчав несколько времени, заговорил опять, обращаясь к Левшину: – Тебе, Дмитрий Афанасьевич, должно отправиться сегодня в ночь, так, чтоб к свету верст тридцать отъехать. Днем около Москвы везде стрельцы шатаются, как раз кому‑ нибудь попадешься. Коли даст Господь, и я смогу дней через пять пуститься в дорогу, так мешкать не стану. Да скажи‑ ка мне, Дмитрий Афанасьевич, не нужны ли тебе деньги?

– Нет, Кирилла Андреевич, благодарствуй за твое отеческое попечение!.. Денег у меня довольно: они ведь не все со мною были, когда я попался в руки к моим злодеям; а коли милость твоя будет, так прикажи мне дать какое‑ нибудь оружие: меня привели к тебе с пустыми руками.

– А вот, – сказал боярин, – сними‑ ка со стены эту саблю… Нет! не эту… Эту пожаловал мне царь Алексей Михайлович; ее делали на заказ в оружейной мастерской палате… А вот подле‑ то… Сабля казылбашская, в серебряной оправе… Ну, да! Вот эта!.. Изволь владеть ею. Сабля добрая, булатная, и верно тебе по руке придется… Да возьми‑ ка еще с собою вот эти турецкие пистоли…

– Зачем, боярин? … И так много твоих милостей, – сказал Левшин, любуясь великолепной полосою своей сабли. – Будет с меня и этого товарища.

– Так скажи дворецкому, чтоб он отпустил слуге твоему пищаль или пару пистолей. По дремучим лесам спустя рукава ездить не надо; почему знать?., не разбойник, так медведь попадется. Теперь, Дмитрий Афанасьевич, потрудись вынуть из киота вон эту икону Иверской Божией Матери, в серебряном и золоченом окладе.

Левшин исполнил приказание Буйносова.

– Подай мне ее сюда, – продолжал боярин. – Я хочу благословить тебя на дорогу. Да сохранит тебя от всякого зла Пречистая Дева под святым покровом Своим. Она заступница и мать всех сирот, а ты ведь так же, как я, круглый сирота.

Когда Левшин приложился к иконе, боярин поцеловался с ним и сказал:

– Ну, Дмитрий Афанасьевич, я снабдил тебя оружием земным и духовным, теперь с Богом!.. Да смотри же, лишь только смеркнется, так и отправляйся; чем дальше ты за ночь отъедешь от Москвы, тем лучше.

Простясь с Буйносовым, Левшин вошел в свою светлицу. Он застал в ней Ферапонта, который, уложив в небольшой кожаный чемодан свои и барские пожитки, набивал суконную кису съестными припасами.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 Следующая ⇒