Павел Вежинов. Первая часть. Вторая часть. Третья часть

Лето разгоралось. Белое небо тяжело висело над городом как раскаленная глыба соли. Асфальт таял, духота стояла невыносимая. Пара птенцов днем и ночью сидела на своей ветке, прижавшись друг к другу. Иногда прилетала горлица-мать, наскоро набивала им зобы и исчезала. В самый разгар жары появились двое рабочих в синих комбинезонах, из треста озеленения, и начали старательно спиливать ветви деревьев – те, что висели над улицей. Они скрежетали своими дурацкими пилами, и мне казалось, будто это мне режут мои собственные руки. Я прятался в кухне, но и там жизни не было. Мусорные баки в заднем дворе воняли нестерпимо. Даже самые отпетые кошки с отвращением обходили их стороной, иногда поглядывая на мой балкон. И не зря. Я подбрасывал им то кусок вареного мяса, то котлету, то куриное крылышко, которое они явно предпочитали всему остальному. Кончилось тем, что уборщица сделала мне замечание, будто я засоряю двор. Двора я, конечно, не засорял, но она ненавидела кошек.

Однажды Лидия сказала мне:

– Мы изжаримся в этой духоте. Давай уедем куда-нибудь.

– Куда, например?

– Лучше всего на море… У вас очень хороший дом отдыха.

– По-моему, мне еще рано разгуливать в шортиках! – недовольно отозвался я.

Но не в этом была причина. Я ждал, когда позвонит Христофор, хотя и сам не хотел себе признаваться в этом. За последние дни не один и не два вопроса появились у меня, и на них мог ответить только он. По крайней мере, мне так казалось. Но Христофор как сквозь землю провалился. Мина тоже запропала. Надо признаться, я старательно гнал от себя воспоминание о ней. Между людьми могут возникнуть чистые и хорошие чувства; я был не настолько мелочен, чтобы не понимать этого. И все-таки не дело – гоняться за собственной свояченицей, хотя, строго говоря, она мне не совсем свояченица. Кроме того, это было некорректно и по отношению к Лидии. Что она подумает, если случайно увидит нас? Береги красивые чувства, старикан, прячь их в себе, не заржавеют.

И еще одна мысль начала мучить меня в эти дни. Мой беспощадный и безукоризненный аппарат, спрятанный в черепе, начал стихать и гаснуть. И как ему не гаснуть, когда ничто не подталкивает его к работе. Наверное, и с вами так бывает. Вдумайтесь, и вы увидите, в какой ничтожной степени в наши дни рассудок управляет человеком и его поступками. Мы движемся почти машинально в мире, где все обдумано и устроено заранее. Садимся в автобус или в трамвай, сходим на определенной остановке. Как куклы, входим в учреждение, в котором работаем. Ни выбирать, ни размышлять у нас нет никакой возможности. Надо подняться на определенный этаж, войти в определенную комнату, сесть за определенный стол. И чаще всего совершать за этим столом определенную механическую работу. Но даже если она не определенная, мы все-таки постараемся не мыслить, а будем действовать по установленной процедуре – из-за боязни совершить ошибку.

Все это мы называем цивилизацией. Мы не задумываемся, что стоит за этим словом – свобода или рабство, жизнь или смерть. Мы просто убеждены, что это – единственный способ жить по-человечески; а даже если и не убеждены, другого выбора у нас как будто нет. Этот механизм, созданный нами в течение веков, так могуч и силен, что человеческий индивид по сравнению с ним – все равно, что муравей рядом с локомотивом. Ни остановить его, ни корректировать его движение мы не можем, и нам остается только обслуживать его. И он будет расти, становиться все громаднее, все тяжелее, все беспощаднее, пока совсем не подомнет нас под себя.

А можно было избежать такого развития, которое превратило человека из господина в жертву дел своих? До сих пор такой возможности не было. Когда человек впервые изобрел копье и впервые убил им зверя, он почувствовал себя чуть ли не богом. Он ликовал. Он не знал, что в один прекрасный день оно к нему вернется – то ли пулей, то ли лучом лазера, все равно. Человек никогда не отказывается от орудия, которое дает ему преимущество в борьбе с природой или другими людьми. Он не желает представить себе, что преимущество может обернуться его собственной гибелью. Разум слишком могуч и в то же время слишком слаб, чтобы руководить процессами, которым сам же и положил начало.

Прошу простить меня за эти горькие мысли. Я хорошо знаю, что самая страшная из смертей – это когда умирают надежды. Все равно, для человека ли, для всего ли общества или для человечества. Но я не знаю другого: что убивает надежды, правда или ложь? Не знаю и не могу решить.

После завтрака я обычно шел к себе в кабинет – современную берлогу раненого зверя. Мне не хотелось работать, потому что любая работа казалась мне бессмысленной или ненужной. Мне не хотелось думать, потому что всякая мысль доходила до своего абсурда. Не хотелось читать, потому что книги казались грубой имитацией жизни. Даже чувства и страсти представлялись мне неестественным, я бы сказал, болезненным состоянием духа.

Тяжкое утро. Небо еще голубое, но скоро оно побелеет. Где-то далеко воркует горлица, может быть, моя горлица. Не знаю, замечали ли вы, что горлицы никогда не воркуют на улицах города. Эта звала откуда-то издалека, может быть, из Докторского сквера. Хоть сейчас я превратился бы в птицу – птицам не нужна человеческая память. Когда они пролетают над континентами, им не нужно помнить. Когда ищут себе еду, им не нужно знать. Когда выкармливают птенцов, не нужно мыслить. Они все делают совершенно спонтанно. Судя по всему, разум не открывает, а прячет от нас самое важное в жизни. В холле зазвонил телефон, я подошел и снял трубку.

– Старикан, это Христофор! У меня предложение. Хочешь, поедем ко мне на дачу? На субботу и воскресенье.

– А где твоя дача?

– На водохранилище, у «Медведицы». Само собой, и Лидию возьмешь. Подышите свежим воздухом, проветритесь.

Я ухватился за его предложение, как утопающий за соломинку.

– Хорошо, с удовольствием. А что брать с собой?

– Ничего не надо. Наловим рыбы, да столько, что и съедим. Я умею готовить рыбу.

– Ну хорошо, спасибо. Где ты пропадал столько времени?

Христофор тихонько засмеялся.

– Старикан, я ведь не то, что ты. Память – это не свобода, как тебе кажется; память – это кандалы.

Мы договорились, что он заедет за нами на своей машине в пятницу, к шести часам. Я с облегчением повесил трубку и сразу ожил, мрачные мысли разлетелись, как пушинки одуванчика. Кажется, у этого странного человека талант появляться вовремя, в последнюю минуту перед тем, как натянутая пружина лопнет у меня в руках. Через полчаса явилась Лидия со своей тяжелой кошелкой и букетом гвоздики.

– Сегодня я приготовлю тебе котлетки! – заявила она еще с порога. – Ты всегда говорил мне, что я готовлю их как твоя мама. Это – большой комплимент для любой жены.

Я рассказал ей о предложении Христофора. Я был возбужден и не сразу заметил, как застыло ее лицо.

– Поезжай один! – решительно заявила она. – Ноги моей не будет на этой проклятой даче!

– Почему?

– Тяжелые ассоциации… Но ты поезжай, тебе нужно проветриться.

Я пытался разубедить ее, но ничего не вышло. Мне и во сне не могло присниться, что она способна на такое упорное и бессмысленное сопротивление. А ведь она обычно так радовалась любой возможности пойти куда-нибудь вместе со мной!

– Во-первых, там негде спать, – раздраженно заявила она. – Вот увидишь: большой холл с двумя кроватями, правда, одна из них двуспальная. Но неужели ты думаешь, что я могу раздеться перед этим животным?

Дурацкие женские зацепки!

– Да он на улицу выйдет, когда ты будешь раздеваться!

– Ты не желаешь понять меня! Я вообще не хочу дышать с ним одним воздухом!

Эти слова серьезно озадачили меня. До сих пор она отзывалась о Христофоре хотя и сдержанно, но с известной благосклонностью. Что произошло, почему она так изменила отношение к нему? Догадалась, о чем говорили за ее спиной? Невозможно! Я сделал все, не выдать себя. Да и сама Лидия не подавала повода. После того вечера, когда я застал дома гостей, она не прикасалась к рюмке. Разве что пила тайком от меня? Да нет, чепуха! И все-таки что на нее нашло?

– Хорошо, я подумаю, – нерешительно сказал я. – Не так уж важно, поедем мы или не поедем. Ты только не нервничай! – добавил я, увидев, как сильно она расстроена.

Лидия посмотрела мне в глаза как-то особенно, я бы сказал умоляюще. Ее взгляд полоснул меня по сердцу, Смирись, человече, с горечью подумал я, хватит с тебя терзаний! За все на этом свете приходится платить, или поздно. И выходит, что всего дороже плата за человеческие слезы.

* * *

На дачу я все-таки поехал. После первой вспышки как-то неожиданно смирилась, стала еще добрее, ласковее, еще терпеливее. А когда в пятницу Христофор подъехал к дому – на больших стенных часах было шесть, – раскаявшаяся супруга чуть не насильно вытолкала меня за дверь.

– Поезжай, поезжай! – чуть не в испуге говорила. Ведь нельзя засиживаться дома. Нельзя так много думать! Ты уже начинаешь пугать меня, я и так не знаю, чем бы тебя развлечь.

Не нужны мне были никакие развлечения. Это слово мне совсем чуждо. Да ведь оно чуждо и всей жизни, всем живым существам, кроме человека. Чем, например, развлекается лев? Чем развлекаются газель, гиппопотам? Да ничем, кроме самых естественных жизненных потребностей. Один человек наполняет свою праздную душу развлечениями. Мне нужны были люди – вот в чем дело. Только за последние дни я начал это сознавать.

Христофор терпеливо ждал в машине. Хорошей, совершенно новой машине – последней модели «фольксвагена», как я потом узнал. Ни пылинки на стеклах или на крыше, будто он только что выкатил из мастерской обслуживания. Но сам он был как будто в неважном настроении и выглядел подавленно. Не обратил никакого внимания на то, что я еду один, даже не спросил о Лидии. Очевидно, Христофор и без того знал, что она не согласится, а пригласил ее просто из вежливости. Здороваясь, он улыбнулся через силу. И машину вел рассеянно, как мне показалось.

Мы выехали из города, а он все молчал. Кто знает, наверное, у него неприятности в управлении, этого следовало ожидать. Стоит шефу покачнуться – фавориты первыми летят за борт. Их судьба всегда самая горькая. Как ни странно, мысль о самом шефе меня ничуть не занимала, будто речь шла о ком-то другом, а не обо мне.

– Ну, старикан, приступим к служебным делам! – внезапно начал Христофор. – Вчера вечером я говорил с Камбуровым. Короткая встреча, минут десять. Он прочел мне приказ из министерства. Во-первых, тебе дают полгода отпуска по болезни. Будешь сидеть на бюллетене. На практике это означает, что ты шесть месяцев будешь получать неполную зарплату.

Это нормально? – спросил я без особого интереса.

По-моему, не нормально! – мрачно отозвался Христофор. – Хотя отвечает букве кодекса. И во-вторых, замещать тебя на это время назначили Камбурова. Приказом министерства.

– На каком основании? Основания не указаны. Так или иначе, меня отодвигают на задний план. Должен тебя успокоить, старикан, это соответствует моему желанию. Я и сам никогда не согласился бы занимать такой тяжелый пост, не хватает нужной подготовки… Они считают, что ответственные вопросы в управлении – финансовые и экономические. Может быть, и так, по крайней для них. Но не в этом дело. Своим приказом они как бы предопределили твою дальнейшую судьбу. Как будто они не ждут, что ты вернешься на работу. Иначе зачем им было разбирать да выбирать заместителей. У меня было такое чувство, что он говорит о ком-то постороннем.

– Я действительно не имею желания возвращаться, буркнул я. – Это вопрос почти решенный.

Пускай так. Но решать должен ты, а не они. Ты ешься одним из лучших руководителей в нашей системе. Как же можно распоряжаться твоей судьбой, даже не спросив тебя? Ты же не тряпка, в конце концов! И наше управление – дело твоих рук, а не их. Это ты его создал – зверским трудом, самолюбием, всем своим авторитетом…

– Не злись, не надо, – посоветовал я.

– А я злюсь! Правда, это со мной бывает редко… Взять хотя бы зарплату. Верно, все соответствует кодексу. Но не отвечает общепринятой практике. В таких случаях человеку обычно дают спокойно выздороветь. Или спокойно умереть. В прошлом году у инженера Горанова обнаружили рак, так на его зарплату не посягнули. Дали человеку спокойно умереть, не отравляя последних месяцев жизни.

Я видел, что он так и кипит от возмущения. Только теперь его чувства как будто начали передаваться и мне.

– И кто, по-твоему, провел эту комбинацию? Камбуров?

– Нет, не может быть, – решительно заявил Христофор. – Все в управлении любят и уважают тебя. Не знаю, в каких звеньях и на каком уровне решаются эти вопросы. Но решил явно человек, которому их существо не ясно!

Мы долго молчали. Я чувствовал, что Христофор нервничает за рулем, но ничего ему не говорил. Другая мысль занимала меня – неужели я раньше был таким же? И что, в самом деле, означает выражение: «чувства бьют через край»?

– Слушай, Форчик, здесь что-то не то!

– Наверняка! – мрачно согласился он. – Но не с моим умом разгадывать такие комбинации. Я могу только предполагать. Как я тебе говорил, они считают, что ты чересчур высоко ставишь авторитет фирмы. Потому что, по сути дела, у нас фирма, а не управление, но ведь государственная фирма, наши доходы идут в карман государства. Как все другие фирмы, мы работаем с проектами и офертами. Они у нас всегда самого высокого качества. И потому стоят дороже, чем проекты разных фирмочек и подрядчиков, среди которых полно обыкновенного жулья. Чтобы выдерживать конкуренцию, надо снижать цены. От этого страдает не только государство, но и наши личные доходы. А министерство, которое нами руководит, часто теряет премиальные. Но тебя это не интересует. Ты знаешь, что рано или поздно авторитет нашей фирмы укрепится. И тогда мы с лихвой компенсируем все убытки.

– Послушай, Форчик, – примирительно сказал я. – Государство знает свои интересы. Может быть, эти деньги ему нужны именно сейчас, сегодня!

– Что значит сегодня! – распалился Христофор. – Нельзя жить сегодняшним днем! Работать надо на завтра, иначе окажешься в хвосте!

Мы подъезжали к малому Пасарельскому озеру. Я отлично помнил шоссе, по которому уже ехал однажды с Лидией, – вот сейчас будет крутой поворот вправо, и перед нами блеснет вода. На самом повороте какой-то мотоциклист чуть не разбился всмятку о нашу машину. Чтобы избежать столкновения, Христофор свернул |в кювет. Как бы там ни было, мы остались целы. В сущности, он сам был виноват – слишком широко взял поворот.

– Осторожно, парень, – строго сказал я. – Две разбитых головы за месяц – не много ли будет!

Дача Христофора была похожа на детскую игрушку. Деревянный домик, выкрашенный масляной краской, голубой и розовой, комбинированных с большим вкусом, конечно. Небольшой двор буйно зарос естественной травой и усеян ромашкой. Узкая белая дорожка. И все-таки домик казался бы бутафорским, не будь вокруг него рощицы. Поблизости стояли тонкостволые березы, из-за них выглядывали сосенки. Очарованный, я стоял и воротах и старался что-то припомнить… Но, конечно, не вспомнил ничего. И все же откуда у меня такое чувство, будто все здесь до смерти знакомо мне? – Форчик, мы сюда часто приезжали? – Вы – не очень часто. Ну, раз пять – шесть в год. И это немало, старик… Тут такой воздух… Вот посмотришь, какой сон будет у тебя ночью.

Мы пошли по дорожке, забрав легкий багаж. В сущности, его, конечно, нес Христофор.

– А я не приезжал один? Я хочу сказать, без тебя? Он обернулся и с улыбкой посмотрел на меня.

– Приезжал!

– А с кем?

– Этого ты никогда не сказал бы мне. Да и я ни за что бы не спросил. Все-таки ты – начальство!

Он все улыбался, но эта его улыбка сейчас показалась мне противной.

– Не скалься! – оборвал его я. – Не буду больше спрашивать!

Мы вошли в дом. Просторное помещение, разделенное надвое порталом. Передняя часть, побольше, представляла собой нечто вроде холла, задняя служила спальней. Стильная деревянная мебель. В спальне – широкая кровать, в холле – кушетка. На портале даже занавески нет. Лидия оказалась права: Христофор позаботился о себе, но для гостей не предусмотрел никаких удобств. Я заглянул в подсобные помещения – там было все, что нужно и богу, и дьяволу, даже биде. Мы еще расположиться не успели, а он уже захлопотал над телячьими отбивными, которые и без того были готовы к использованию. А ведь обещал угостить рыбой! Или это блеф?

– Вовсе не блеф! – энергично покрутил головой Христофор. – Рыбу поедем ловить завтра утром! Хочешь – не хочешь, а рыба будет.

Должен признаться, что Лидия вряд ли могла бы приготовить такие великолепные котлеты. Чтобы не есть всухую, Христофор открыл бутылку «розе».

– Чур, сегодня не распускаться! – предупредил он. – Начнем пить как люди – завтра упустим рыбалку.

– Мне и без того не хочется пить, – буркнул я. Он засмеялся.

– Здесь все пьют! Много у нас тут бывало всякого! И в конце концов он оказался прав. Когда мы кончили бутылку, я чуть было не попросил его принести вторую, но сумел сдержаться. Мне не хотелось кланяться этому бонвивану, да, наверное, и распутнику.

– Форчик, я смотрю, ты все знаешь! – начал я. – Скажи мне, какого черта я сунулся на эту должность? Он ненадолго задумался. – Во всяком случае, не из глупого и праздного тщеславия… Ты мощная личность, старикан, для тебя суетность – ничто. Тщеславны люди пустые или такие, кто не верит в свои силы. А человеку вроде тебя…

– Прошу без комплиментов. Давай прямо!

– Это не комплименты, я стараюсь объяснить тебе все, как есть. Слушай, старикан, душа человеческая полна бесов. Самый страшный из них – бес разрушения, самый страшный и самый необъяснимый. Иногда говорят о стихии разрушения. И никто не говорит о стихии созидания. Вот эта стихия живет в твоей душе. Ты просто не можешь сидеть без дела.

– Ну, это вряд ли, – поморщился я. – Ведь живу же я сейчас без дела. И прекрасно живу.

– Разве ты не понимаешь, что это ненадолго. И все-таки служба в государственном учреждении – не для тебя, старикан. Ты не администратор, ты творец. И ко всему прочему, жилые кварталы тебя не интересуют. А наша главная потребность на данном этапе – именно дешевые панельные корпуса. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Понимаю, что ты крутишься вокруг да около! А дело просто. Моим проектам не давали хода или вообще отвергали. Я был разочарован, огорчен и согласился занять пост, на котором можно работать с размахом.

– Раз сам знаешь, зачем спрашиваешь, – недовольно отозвался Христофор.

Легли мы рано, часов в десять, я – на кровати, он – на кушетке. Мы широко открыли оба окна, и ночь вступила в дом – спокойная, светлоликая. Она ничем не походила на чернильно-темные ночи в моем родном селе. И тишина здесь была какая-то разреженная, в ней кипела невидимая и неслышная жизнь. Время от времени о сетку, которой были затянуты окна, ударялись крупные ночные бабочки и жуки.

Я не заметил, как уснул. Я видел странный сон в эту ночь – настоящий сон, скомпонованный, скроенный и сшитый где-то в глубинах подкорки, как сказал бы доктор Топалов. Не знаю, быстрый он был или медленный, по новейшей терминологии, но поразительно настоящий. Мне снилось, что я лечу в каком-то бездонном и безнадежном мраке, извечном, может быть. Я не знаю, ни что я такое, ни где я нахожусь. Наверное, еще не настала эпоха дней и ночей. Только абсолютный мрак, который мы привыкли называть «ничто». Что это? Может быть, внезапно наступил конец света и в этом ничто уцелела одна моя несчастная душа? Господи, помоги мне, – взмолился я, – спаси меня, господи! И тогда понял, что, кроме меня, нет ничего; я был и богом, и собой, и всем.

Что же мне делать? – в отчаянии подумал я. Кроме как навсегда остаться во мраке, ничего другого сделать нельзя. Нет-нет, должен быть какой-то выход. Можно сменить направление, например, но как его изменить, когда не существует никаких направлений, ни воображаемых, ни настоящих. Я мог только лететь в этом ничто, во всей его бесконечности. Меня охватил ужас и отчаяние.

А не могу ли я создать немного света? – внезапно подумал я. Хотя бы одну-единственную искорку? Может быть, душа моя – последняя опора последней возможности снова создать из ничто свет и из света – жизнь? Но как я ни пробовал, никакого света из меня не рождалось. Тогда что же? Ничто?

И в этом безмерном, неописуемом отчаянии я внезапно услышал какой-то шум. Сначала еле уловимый, будто чуть потрескивали камни, раскаленные добела. Потом шум усилился и превратился в тихое жужжание, без эха, без отголосков. Господи, да это же мотор!

Теперь я понимал и сознавал, что нахожусь в самолете. Вокруг все тот же непроглядный и бездонный мрак, он свистит над стеклянным колпаком кабины. Передо мной светятся четыре зеленых фосфоресцирующих глаза – циферблаты бортовых приборов. Я с ужасом осознал, что ничего не понимаю в стрелках и цифрах, а надо сажать машину. В полном мраке, на аэродром, которого не вижу. Я стал лихорадочно нажимать на кнопки в надежде, что хотя бы зажгу фары. Ничего – мрак, мрак и гибель.

Только тут я увидел штурвал. Я лихорадочно нажал на него, самолет внезапно наклонился и устремился вниз. Осторожно, полегче! Самолет скользил и скользил, как в бездонную пропасть. Наконец он коснулся бетонной полосы и покатился, чуть заметно подрагивая и подпрыгивая. Но мне еще не верилось, что и спасен; я не знал, как остановить могучую и слепую машину. Полоса ведь не бесконечна, где-то она оборвется. И наступит гибель – другой исход невозможен. Нет другого исхода.

Но самолет вдруг замедлил ход. Он грузно заворочался, как живое существо, и наконец остановился у какой-то пропасти. Внезапно зажглись фары самолета, и в их ярком блеске я увидел перед собой домик Христофора, слепой и безжизненный, всего в десяти шагах от себя. Обрадованный, я открыл дверь и вошел в холл. Голый до пояса Христофор сидел в роскошном кресле, его лицо, освещенное фарами, было мертвенно бледно. Труп? Ничего не чувствуя, я сделал еще два шага. Тогда он открыл глаза и посмотрел на меня.

– Прошу тебя, старикан, окажи мне услугу! – говорил Христофор. – Спустись в подвал и принеси бутылку шампанского. Очень тебя прошу!

Я не знал, где у него подвал, но пошел. Самолет на улице непонятно зарычал, фары его погасли. Все так же урча, он дал задний ход и исчез. Я ощупью нашел лестницу и спустился вниз по сырым ступеням. Дощатая дверь, почти сгнившая. Я нажал на нее локтем, она открылась без звука.

И я внезапно очутился в необыкновенном помещении, залитом мертвенным зеленоватым светом. Было похоже не столько на подвал, сколько на какой-то мрачный карцер. Все было отлито из бетона, еще влажного, еще не затвердевшего в подземной сырости. В глубине находилось пять дощатых дверей без ручек. Нам ними, прямо по бетону, огромными красными буквами было выведено одно слово:

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒