Алексей Иванович Пантелеев 14 страница

Толпа молчала. Но вот слева от Леньки оглушительно, в два пальца, свистнул какой-то мальчишка. Кто-то засмеялся, кто-то громко сказал:

- Эвона... напыжился... Стенька Разин недоделанный!..

Еще несколько человек засмеялись. Но тут же заплакали, заголосили, запричитали бабы. Ленька взглянул на няньку и увидел, что старуха тоже плачет. Уголком передника она утирала морщинистую щеку, по которой скатывалась крупная, как бусина, слезинка.

- Няня, - сказал Ленька, тронув старуху за локоть. - Что это вы? Что с вами?..

Она оглянулась, кивнула ему и, сдерживая слезы, ответила:

- Ничего, Лешенька... Я так... Сердце не выдержало.

... Через два дня вернулась из Петрограда Александра Сергеевна. Она привезла в деревню свежие газеты, в которых сообщалось о покушении на Ленина, - в конце августа на заводском митинге в Москве в него стреляла какая-то женщина, эсерка...

И еще две новости привезла Александра Сергеевна из Петрограда: ушла на фронт Стеша, умерла от голода генеральша Силкова.

Но голод давал себя знать и в деревне. Уже ели хлеб с жмыхами, с лебедой, с картофельными очистками. Понемножку начали прибавлять в пищу и барду, за которой ездили с бочками за двадцать верст на спирто-водочные заводы.

О возвращении в Петроград этой осенью нечего было и думать.

Люди бежали от надвигающегося голода в Сибирь, на юг, в заволжские губернии. Подумав, решила ехать на поиски хлебных мест и Александра Сергеевна.

И вот ребята опять остались на попечении няньки и тетки.

Осень в этом году стояла холодная, ненастная. Часто шли дожди, гулять было нельзя. А в избе было шумно, чадно, тесно. Экономили керосин, лампу зажигали поздно, рано гасили ее. На двор - тоже из экономии - ходили с зажженными лучинами. Потом Вася, на Ленькино несчастье, изобрел какой-то светильник: над ведром с водой приспособил что-то вроде каганца, в который вставлялся пучок лучинок. После этого лампу и вовсе перестали зажигать, и спать стали укладываться раньше - никому не хотелось возиться со светильником. Ленька готов был сам менять лучинки, только бы ему позволили сидеть за книгой, но тетка, зная его рассеянность, запретила ему оставаться одному при таком опасном освещении.

Приходилось ложиться вместе со всеми и до поздней ночи не спать, ворочаться, томиться, слушать, как храпят и стонут во сне нянька и тетка, как сердитым басом бормочет что-то спросонья Вася, как до одури однообразно хлещет по крыше дождь и как уныло, по-старушечьи покряхтывают ходики над головой.

В эти бессонные ночи на выручку мальчику опять приходят стихи.

Он читает их по памяти, сначала про себя, шепотом, потом, забывшись, начинает читать громче, в полный голос. И не замечает, как просыпается тетка и, приподнявшись над подушкой, сердито окликает его:

- Леша! Ты что там опять бормочешь?!

Оборвав себя на полуслове, Ленька прикусывает язык и стыдливо молчит.

- Спать людям не дает! - вздыхает тетка.

Почему-то слова эти страшно обижают мальчика.

- Это вы мне спать не даете, - говорит он хриплым голосом, с ненавистью глядя туда, где белеет в темноте теткина ночная кофта. - Храпите, как сапожник!

- Что-о?! - говорит тетка, и опять белая кофта вздымается над подушкой. - Негодяй, как ты смеешь!.. Боже мой, до чего его распустила мать!

- Не ваше дело, - говорит Ленька.

Тетка взвизгивает.

- Сию же минуту стань в угол! - кричит она.

- Ха-ха! - отзывается Ленька.

- Что? Что? Батюшки мои, что случилось? - раздается на печке испуганный нянькин голос.

От шума и криков просыпается и, не понимая в чем дело, начинает громко плакать Ляля.

Несколько минут в комнате стоит гвалт, как в разбуженном среди ночи курятнике. Потом все успокаивается, и Ленька, утомленный и освобожденный от избытка энергии, засыпает.

... Но теми немногими часами и даже минутами, которые дарило ему скупое осеннее солнце, он пользовался в полную меру. С утра до потемок, до той поры, когда уже больно становилось глазам, он просиживал на своем обычном, давно уже отвоеванном у всех месте - у крайнего окошка - и читал. Двоюродная сестра его Ира - гимназистка пятого класса - ходила в село Красное, помогала тамошней учительнице разбирать школьную библиотеку. За это ей позволяли брать на дом книги. Читал эти книги вслед за сестрой и Ленька, хотя из того, что приносила Ира, мало что нравилось ему. Книги были неинтересные, вялые, многословные - Писемский, Златовратский, Шеллер-Михайлов... Но тут же, среди этих потрепанных книжек, приложений к " Ниве", Ленька открыл для себя Чехова, писателя, которого он знал до этого лишь как юмориста и автора " Каштанки" и " Ваньки Жукова".

Однажды в сумерках, когда за окном шел проливной дождь, мальчик сидел, облокотясь на подоконник, и читал чеховские рассказы. Он только что прочел первые строки " Учителя словесности", рассказа, который начинается с того, что из конюшни выводят лошадей и они стучат копытами, как вдруг на улице застучали настоящие копыта, затарахтели колеса, и совпадение это так испугало Леньку, что он вскочил и отбросил книгу.

- Что? Кто это? - воскликнул он.

- Ой, светы мои!.. Не мамочка ли это наша едет? - засуетилась нянька.

Все кинулись к окнам, прильнули к забрызганным дождем потным стеклам. Но тележка проехала мимо, и скоро шум ее смолк на другом конце деревни.

Поздно вечером, как это часто бывает в сентябре, дождь перестал, небо прояснилось, даже показалось ненадолго красное предзакатное солнце.

Ребята в один голос стали проситься гулять; их выпустили, и вместе со всеми вышел во двор и Ленька. Некоторое время он помогал Васе строить запруду на бурливом, пенящемся потоке, потом, как всегда, разгорячился, поссорился, дал Васе тумака, получил два или три тумака сдачи, сразу охладел к игре и, накинув на плечи синюю курточку, вышел на улицу.

После дождя и после душной, пропахшей всеми возможными и невозможными, деревенскими и городскими запахами избы на улице дышалось легко и свободно. Негрозно, играючи шумели то здесь, то там дождевые ручьи. Остро, по-осеннему пахло яблоками, мякиной, березовым прелым листом.

Ленька дошел до конца деревни, постоял, посмотрел, как догорает закат за вершинами Принцева леса, озяб и повернул обратно. И уже на обратном пути, подходя к кривцовскому дому, он вдруг заметил, что из трубы этого дома идет дым, летят в небо веселые красные искры и что окна избы ярко, по-праздничному озарены.

В первую минуту мальчик испугался, не понял, что случилось. Но вот он вскочил на кособокую завалинку, заглянул в окно и от радости даже засмеялся тихонько.

В избе топилась печь. У шестка ее стояла, склонившись, Фекла Семеновна, наливала в корчагу воду. А за столом, вполоборота к окну, резко освещенный пламенем печки, сидел Василий Федорович - похудевший, осунувшийся, по-городскому стриженный, но тот же милый, чуть-чуть сутулый, смугловатый, весь какой-то золотисто-хлебный и ни на кого другого не похожий... Он ел из деревянной миски, не спеша разминал деревянной ложкой картофель и разговаривал с Симковым и с худощавым, похожим на Фритьофа Нансена человеком в военной форме, которого Ленька уже не один раз видел в деревне.

Ленька хотел постучать в окно и не решился. Несколько минут он ходил под окнами, несколько раз влезал на завалинку, потом поднялся на крыльцо, постоял, потрогал пальцем замок, ненужно висевший с невынутым из скважины ключом, и вдруг вспомнил что-то, ахнул и побежал домой.

В сенях за пустым бочонком, где летом держали квас, был спрятан у него завернутый в рваную мешковину заветный бидончик.

Прежде чем снова выбежать на улицу, Ленька распахнул дверь в горницу и крикнул:

- Няня!

- Ась? - откликнулась старуха.

- Угадайте!

- Что угадайте?

- Василий Федорыч приехал.

- Стой! Погоди! Где? Когда? - засуетилась старуха, но Ленька уже хлопнул дверью и минуту спустя бежал по улице, не глядя под ноги, вляпываясь в лужи, боясь, что он опоздает, что Василий Федорович уедет, уйдет, что он не застанет и не увидит его.

На полдороге он чуть не налетел на людей, шедших ему навстречу.

- Знаю, видел я этого хрена, - говорил один из них. - Как же... помню... капитан первого ранга Колчак. В одиннадцатом году на крейсере у нас...

- Добрый вечер, дядя Игнат! - радостно гаркнул Ленька, узнав голос Симкова.

- Вечер добрый, - ответил тот, не останавливаясь.

Прежде чем войти в избу, Ленька еще раз заглянул в окошко. Феклы Семеновны в горнице не было. Не сразу увидел он и председателя. Василий Федорович стоял в тени, в углу, перед книжной полкой и, наклонив голову, сдвинув брови, сосредоточенно разглядывал, вертел указательным пальцем маленький школьный глобус.

С женой его Ленька столкнулся на крыльце. Фекла Семеновна выходила с коромыслом по воду.

- Здравствуйте, Фекла Семеновна! - крикнул Ленька, взбегая по ступенькам ей навстречу.

- Кто это? - не узнала она. И вдруг загромыхала и ведрами и коромыслом, распахнула дверь и закричала через большие темные сени:

- Василий Федорыч... встречай... еще гостя бог послал!..

- Кто? - послышался знакомый голос.

Ленька пробежал сени, приоткрыл дверь:

- Можно, Василий Федорович?

Кривцов стоял у стола, по-прежнему держа в руке маленький, как недозрелый арбуз, глобус. И лицо его и глобус были ярко озарены пламенем печки.

- Кто там? - сказал он, откидывая голову и прищуриваясь.

- Это я...

- А-а-а! Очень рад, - заулыбался Кривцов, ставя на стол глобус и делая неуверенный, ковыляющий шаг навстречу Леньке. - Вы здесь еще, оказывается? А я думал, - вы уже в Питере.

- Нет, - смущенно улыбаясь, забормотал Ленька, - мы не уехали. В Петрограде ведь голод. Мы, может быть, на юг поедем.

Председатель держал его руку в своей, рассеянно слушал мальчика и кивал головой.

- Ну, ну. Превосходно. А с Хорькой у вас как? Помирились? Нет? А мамаша как? Здорова?

- Василий Федорыч, - сказал Ленька. - А вы поправились? Совсем?

- А чего ж мне?.. Поправился, конечно. Мы ведь, вы знаете, гнемся, да не ломимся. Это ведь про нас, про наше русское мужицкое племя сказано: цепями руки крючены, железом ноги кованы... Только вот с ногой неважно обстоит. Видали, что получилось? - Сильно прихрамывая, Кривцов прошелся по избе.

- Дюйма на полтора покороче стала.

- Василий Федорыч, - краснея, сказал Ленька. - А я вам подарок принес.

- Какой? Что? Бросьте вы.

- Нет, нет, возьмите, пожалуйста, - умоляюще проговорил Ленька, протягивая председателю завернутый в мешковину бидончик.

- Что это?

- Нет, вы газвегните, - сказал Ленька. Но не выдержал, не дождался, пока председатель развернет пакет, и сам объявил:

- Богдосская жидкость!

- Какая? - не понял Кривцов. - Богодуховская? А-а-а!.. Вон оно что!..

Лицо его по-детски просияло.

- Бордосская жидкость?! Постойте, это где же вы ее взяли?!

Смущенно улыбаясь, Ленька рассказал, где и при каких обстоятельствах ему удалось раздобыть помидорное лекарство.

Кривцов негромко посмеялся в бороду.

- Ну, спасибо, друг. Уважил, порадовал. Дай я тебя... дай я тебе руку пожму.

Он еще раз с удовольствием перечитал надпись на стертой, поцарапанной этикетке, побултыхал бидончик, прикинул его на вес.

- Н-да, брат. Великолепная вещь. Но только боюсь, дорогой, что мне сейчас не до помидоров будет.

- Ну конечно, - понимающе заметил Ленька. - Ведь осень уже...

- Осень-то осень... Да не в этом, дружок, дело. Придется ее, пожалуй, на полочку поставить до поры до времени. Как вы думаете, года два-три постоит, не испортится?

- Не знаю. Зачем же так долго?

- Пожалуй, не испортится. Запаяна ведь. А?

Василий Федорович, прихрамывая, подошел к полке, раздвинул книги и сунул на освободившееся место бидончик. Потом повернулся к Леньке, провел ладонью по своим коротким, стриженным под польку волосам и, застенчиво кашлянув, сказал:

- А меня вы поздравить можете.

- С чем?

- В коммунистическую партию вступил.

- Как?! Вы разве не были?

- Не был, представь себе. Тридцать шесть лет в беспартийных мечтателях ходил. А оказалось, что для мечтаний сейчас не время. Слыхали небось, чего она сделала, эта паскуда?

- Кто?

- Каплан!..

- Да, я знаю, - нахмурился Ленька. - Ленина чуть не убила.

- Ле-ни-на! - повторил Кривцов, подняв над головой указательный палец.

Таким и запомнил его навсегда Ленька. Председатель комбеда стоит посреди избы, за спиной его жарко пылает русская печь, постреливают в ее большой огненной пасти сухие поленья, и все вокруг озарено ярко-розовым полыхающим светом - и черные задымленные стены, и темные, заклеенные полосками газетной бумаги окна, и половина бородатого смуглого лица, и грозно поднятый над головой указательный палец.

Неделю спустя вернулась в деревню Александра Сергеевна. Приехала она возбужденная, веселая и счастливая. В маленьком татарском городке на реке Каме она нашла не только хлеб, но и работу: в городском отделе народного образования ей предложили заведовать детской музыкальной школой.

Побывала она на обратном пути и в Ярославле, где получила пропуск на выезд всей семьи из губернии. Срок у пропуска был короткий, надо было спешить, тем более что и навигация на Волге и Каме должна была вот-вот закрыться.

Собрались в три дня.

Утром в день отъезда, когда у ворот уже стояла подвода, груженная сильно отощавшими за лето тючками и корзинками, Ленька вспомнил о Василии Федоровиче и побежал прощаться с ним.

Председателя дома не было. От Феклы Семеновны, которую Ленька разыскал на огородах, он узнал, что Василий Федорович ушел по делам в волость. Так ему и не удалось проститься с человеком, которого он знал очень недолгое время, но который оставил в его памяти и в его сердце очень глубокий след.

ГЛАВА VIII

И вот Ленька очутился еще на тысячу верст дальше от Петрограда... Казалось, что и для него и для всей семьи начинается спокойная, нормальная жизнь. Поначалу так оно и было. Дети учились. Мать работала. Впервые в жизни она испытала настоящую радость труда. Неожиданно для себя и для близких она открыла в себе талант организатора, - в скором времени она уже руководила детским художественным воспитанием во всем городе. Не довольствуясь этим, она участвовала в концертах, пела, играла, выступала в красноармейских клубах, в детских домах, в школах. Она оживилась, повеселела, помолодела. Именно в этом году у нее перестали болеть зубы.

Семья получила две хороших меблированных комнаты в особняке раскулаченного и сбежавшего к белым богача-хлеботорговца. В одной комнате поселилась тетка с дочерью Ирой, в другой, очень большой, светлой, где стоял даже бехштейновский рояль, устроились Александра Сергеевна, Ленька и Ляля Вася еще осенью по собственному желанию поступил в сельскохозяйственную школу, жил за городом, в интернате.

Все было хорошо. И денег хватало. И еды по сравнению с Чельцовом было вдоволь.

Но благополучие это длилось очень недолго.

Зимой, в конце февраля или в начале марта, Александра Сергеевна уехала в Петроград в служебную командировку. Через месяц, самое большее через полтора, она должна была вернуться. Наконец пришло от нее и письмо, в котором она сообщала, что на следующей неделе выезжает из Петрограда.

Ленька лежал в это время в больнице. В городе свирепствовали эпидемии тифа и дизентерии, задели они и семью петроградских беженцев. В Ленькиной семье переболели все, он сам перенес за одну зиму тиф, дизентерию и чесотку.

Теперь он уже поправлялся. Из заразного отделения, где он лежал раньше, его перевели в общее и даже позволили в теплые дни выходить в маленький больничный садик.

Закутавшись в длинный обтрепанный и застиранный больничный халат, с дурацким больничным колпаком на стриженой голове, исхудалый, бледный, с руками, измазанными зеленым лекарством, которое называлось почему-то " синькой", он сидел рядом с другими больными на краешке садовой скамейки, грелся на солнышке и считал по пальцам дни, которые остались до возвращения матери. Никогда в жизни он не ждал ее с таким нетерпением и с такой тоской, как в этот раз.

Он вспоминал, как за несколько дней до отъезда мать взяла его на концерт в городской клуб, где она должна была петь перед уходившей на фронт воинской частью.

Какой это был счастливый, солнечный, суматошный день! Перед концертом Александра Сергеевна завивалась, гладила кофточку, и в комнате стоял особый, " артистический", как казалось Леньке, запах - пудры, керосинки, жарового утюга, паленых волос.

Мать, как всегда перед выступлением, волновалась.

- Нет, нет, я провалюсь, - говорила она. - Какая же я артистка? Ни голоса, ни слуха, ни подобающей внешности.

- Мама! Зачем ты так говоришь? - возмущался Ленька. - Ты же великолепно поешь!

- Да? Ты думаешь? По-твоему, это голос? Это ты называешь голосом?

Бросив на подставку утюг, она с распущенными волосами присела к роялю и запела. Ленька стоял рядом, переворачивал ноты и не замечал, что мать действительно поет плохо, что голос у нее срывается и хрипит... Этот голос он знал с детства, он казался ему лучше всех голосов на свете, лучше голоса Вяльцевой, Плевицкой и других знаменитых артисток...

- Ну что? - сказала она, захлопнув крышку рояля.

- Хогошо, - прошептал Ленька.

- Хорошо?! - воскликнула она, вскакивая. - Меня, мой милый, осмеют, освищут, тухлыми яйцами забросают за такое пение!..

В клубе Леньку посадили в четвертом ряду, совсем близко от сцены. В зале было холодно, зрители сидели в шинелях и полушубках, над головами их стоял пар, но как внимательно эти люди смотрели на сцену, как весело они смеялись, как дружно хлопали в ладоши, кричали " бис", " браво" и даже " ура"!..

Показывали какую-то агитационную пьесу - с буржуями, у которых на животах было написано " 1000000000", и с представителями мирового пролетариата, которые на глазах у публики рвали цепи и обращали в бегство фабрикантов, банкиров и помещиков. Потом выступал пожилой московский фокусник, называвший себя почему-то " королем электричества". Мрачноватый молодой человек в толстовке читал стихи Маяковского и Блока... Все было очень интересно, но Ленька не мог спокойно сидеть, ему не гляделось и не слушалось; с замиранием сердца он ждал, когда на сцену выйдет конферансье и назовет знакомую ему фамилию.

Не выдержав, он вышел в фойе. На маленькой двери, ведущей на сцену, было сказано, что вход посторонним воспрещен.

" Ну, я-то, пожалуй, все-таки не посторонний", - подумал Ленька, не без робости открывая дверку.

Мать он нашел за кулисами. Она стояла, прислонившись к какой-то холщовой березке, и крутила в руках ноты.

- Что тебе надо? - испугалась она, увидев Леньку. - Уходи! Слышишь? Сию же минуту уходи! Не довершай моего позора!

- Ты волнуешься?

- Я?.. Я дрожу, как лист осенний, - ответила она громким шепотом, и Леньке показалось, что она действительно вся дрожит.

Он вернулся в зал. И не успел сесть, как услышал голос конферансье:

- Известная петроградская певица, наша уважаемая...

Все вокруг захлопали.

- Би-ис! - кричал рядом с Ленькой широкоплечий грузный красноармеец.

Вряд ли кто-нибудь, кроме Леньки, заметил, что Александра Сергеевна волнуется. Улыбаясь, она прошла к роялю, улыбаясь посмотрела в зал, сказала что-то аккомпаниатору, дождалась, пока он сыграет вступление, кашлянула в платочек и запела:

Однозвучно гремит колокольчик,

И дорога пылится слегка

В зале стало тихо. Ленька слышал, как бьется его сердце и как деликатно, сдерживаясь, сопит рядом с ним широкоплечий солдат.

Голос у матери был не сильный, но пела она тепло, задушевно, по-домашнему... И зрители долго не отпускали ее со сцены. Ей пришлось спеть и " Когда я на почте служил ямщиком", и " Вечерний звон", и " Колокольчики мои, цветики степные", и даже, когда петь стало уже нечего, глуповатую песенку про какую-то " мадам Люлю"... И что бы она ни пела, ей дружно хлопали. И всякий раз Ленькин сосед кричал " бис", и Ленька тоже кричал " бис", хотя ему было и стыдно немножко, как будто он кричал это самому себе.

После концерта он снова проник за кулисы. Мать окружили красноармейцы, благодарили ее. Какой-то пожилой человек, вероятно командир, протягивал ей перевязанный шпагатом пакет и говорил:

- Нет уж, вы нас, пожалуйста, товарищ артистка, не обижайте, не отказывайтесь. Я знаю, - цветы полагается в этих случаях, да где ж их взять в такое время?

- Да что это? Скажите, что это? - смеясь говорила Александра Сергеевна.

Пакет развернули. Там оказались хорошие солдатские валенки.

Домой Александру Сергеевну и Леньку отвезли в санках, на облучке которых сидел тот самый широкоплечий красноармеец, который был Ленькиным соседом в зрительном зале. Всю дорогу он хвалил Александру Сергеевну.

- Ну и поешь же ты, мать моя! - говорил он. - Спасибо тебе, товарищ певица. От всех ребят спасибо. Ей-богу, за душу взяла...

- Полно вам! Какая я певица? - смущенно оправдывалась Александра Сергеевна.

- Нет, не говори. Хорошо поешь. У нас в деревне и то так не поют.

А когда привез, помог Александре Сергеевне выйти из санок, снял варежку, протянул руку и сказал:

- Ну, прощевайте... А мы завтра Колчака бить идем.

И, уже вскочив на облучок и стегнув лошадь, крикнул:

- Отобьем... не сомневайтесь...

Двор был засыпан чистым снегом. Шли медленно. Ленька взял мать под руку и вдруг услышал, что она плачет.

- Мама, что с тобой? - испугался он.

- Ах, ты бы знал, - сказала она, останавливаясь и разыскивая платок, ты бы знал, какие это хорошие, какие чудесные люди!.. Нет, ты еще мал, ты не поймешь этого.

Ленька был еще мал, но он и сам видел, что эти люди, которые сегодня слушали песни и смотрели фокусы, а завтра пойдут умирать, - хорошие люди... Он только не понимал, - зачем же плакать?

А вот сейчас, вспоминая этот концерт, этот зимний вечер и разговор с матерью во дворе, он и сам готов был плакать навзрыд, забившись с головой под тоненькое больничное одеяло.

... В больнице было голодно. Тетка не навещала Леньку. Первое время она присылала ему с Ирой передачи - пару печеных картошек, бутерброд, кусок сахара. Потом Ира заболела, и передачи стала носить маленькая Ляля, которую Ленька полюбил и с которой сдружился за эту трудную зиму. Потом и Ляля перестала ходить. Пришла какая-то чужая женщина и сказала, что дома у него все хворают.

- А мама моя приехала, вы не знаете? - спросил Ленька.

- Нет, не приехала, - ответила женщина.

Прошли все сроки, а мать не появлялась. Он рассчитывал, что она вернется к выходу его из больницы, ожидал почему-то, что она сама приедет за ним на двухколесной татарской тележке... Но вот наступил день, когда ему сказали, что он здоров и что завтра с утра может идти домой. Прошла долгая ночь, наступило утро, - никто за ним не пришел и не приехал.

С жалким узелком, в котором хранилось все его небогатое имущество, он шел, то и дело останавливаясь и отдыхая, по не очень знакомым ему улицам и с трепетом ждал встречи с домашними.

То, что он увидел, было хуже того, что он мог ожидать.

Тетка лежала в бреду. В комнатах было грязно, душно, пахло лекарствами и немытой посудой. Бледная, изможденная, только что вставшая с постели Ира копошилась в замызганной и задымленной кухне, пытаясь разжечь плиту. Ляли не было, - на прошлой неделе ее увезли в детскую больницу.

- А... мама? - дрогнувшим голосом спросил Ленька.

Ира покачала головой.

- Не приехала?

Губы у Леньки запрыгали. Но он сдержался, не заплакал. Невозможно было плакать в присутствии Иры. На девочку было жалко и страшно смотреть. Она шаталась, глаза у нее были, как у безумной, плечи дергались.

Ленька заставил двоюродную сестру лечь в постель, разыскал градусник.

Ира лежала с градусником под мышкой, поминутно облизывала губы, поднимала голову и лихорадочно быстро рассказывала:

- Мы ужасно-ужасно беспокоились... Мы думали, что тетя Шурочка застряла в Петрограде, писали ей, даже телеграмму послали...

- И что? - уныло спросил Ленька.

- Ничего... Никакого ответа.

За Ленькиной спиной металась в своей постели, смеялась и часто-часто говорила что-то по-французски тетка.

Мальчик подошел к окну, посмотрел на градусник.

- Сколько? - спросила Ира.

- Тридцать восемь с чем-то, - пробурчал Ленька.

- Покажи, - попросила Ира.

Ленька встряхнул термометр. Столбик ртути на нем подходил к сорока градусам.

Нужно было что-то делать, искать доктора...

Он сам не понимал, откуда у него взялись силы.

Недели две на руках мальчика, который сам только что оправился от болезни, находилось двое тяжелобольных... Он бегал к докторам, в аптеку, по пути успевал забежать в детскую больницу и занести передачу Ляле, ходил на базар за провизией, готовил обед, кормил тетку и сестру... Стряпать он не умел, все у него валилось из рук, плита дымила, вода выкипала, чайники и кастрюли распаивались.

Но эти хлопоты и заботы, которые отнимали у него без остатка все силы, помогли мальчику перенести самое трудное для него время. Ему некогда было горевать, плакать и думать о матери.

Скоро свалились на него новые заботы. Тетка уже поправлялась. Как у всех выздоравливающих, у нее был очень хороший аппетит. Не мог пожаловаться на аппетит и Ленька. А на базаре цены с каждым днем росли. И с каждым днем таяла, становилась все тоньше пачка разноцветных бумажек в ящике комода, откуда Ленька брал на расходы деньги. Наконец наступил день, когда в ящике не оказалось ни одной бумажки. В этот день тетка послала мальчика на базар, велев ему купить провизии по длинному списку, который она долго и с удовольствием составляла. Ленька, которому к тому времени давно уже осточертели его поварские обязанности, угрюмо проглядел список и сказал:

- А деньги?

- Возьми в ящике... в комоде...

- Там нет денег.

- Как нет? - ужаснулась тетка. - Там же было около пятисот рублей.

- Было, а сейчас нет. Кончились.

Тетка, которая всегда и во всем видела трагическое, чуть не лишилась чувств.

- Боже мой! - воскликнула она. - Что же мы будем делать?! Мы нищие! Мы остались без копейки денег! Нет, в самом деле, что я буду делать? И Шуры нет. И вы у меня на шее.

Ленька мрачно молчал, общипывая уголки бумажки, на которой слабым теткиным почерком тщательно было выведено химическим карандашом:

Мяса - 2 ф.

Капусты - 1/2 коч.

Хлеба пеклев. - 1 ф.

Хлеба рж. - 1 ф.

Масла русского...

Тетка продолжала стонать и охать.

- Мама, не впадай в отчаяние, - слабым голосом попросила ее Ира. - Если нет денег, надо что-нибудь продать.

- Да, да! - оживилась тетка. - Придется. Другого выхода нет. Не умирать же нам всем с голоду. Но что? Боже мой, что можно продать? Ведь мы и так все обносились.

- Продай мое кремовое платье.

- Ира! Что ты говоришь! кремовое платье!.. Единственное приличное, которое у тебя есть?

- Ничего. Мне не жаль.

- Ну, хорошо, - подумав и вздохнув, сказала тетка. - Леша, возьми, пожалуйста, сними с вешалки Ирино платье, которое с клеенчатым кушачком, и... продай его.

- Где продать? - испугался Ленька.

- Ну где?.. Я не знаю где. На базаре.

- Нет, я не пойду, - твердо сказал Ленька.

- Это как? Это почему ты не пойдешь?

- А потому, что я торговать не умею.

- Боже мой! - всхлипнула тетка. - Что я должна терпеть! Ну, хорошо, подай мне мою кофту и юбку, я оденусь и пойду сама. Если я по дороге умру, знай, что это твоих рук дело.

Ленька понял, что положение его безвыходное.

- Где платье? Какое? - сказал он, раздувая ноздри.

... Он шел на базар с отвращением. Он вспоминал случай, который был с ним давно, в Петрограде, еще при жизни отца. Весной, на предпоследней неделе великого поста он говел, ходил каждый день с матерью в церковь, готовился к исповеди и причастию. Однажды утром у матери разболелись зубы, и она отправила мальчика к обедне одного. Ленька отстоял у Покрова всю службу, купил, как приказано было, в свечном ящике двадцатикопеечную свечку, получил тридцать копеек сдачи, положил пятачок на блюдо, а остальные монетки сунул в карман, не думая в этот момент, что он с ними будет делать. В благостном и торжественном настроении он вышел из церкви. Рыночная площадь была залита апрельским солнцем. У церковной ограды торговали бумажными пасхальными цветами и вербами, тут же какая-то деревенская женщина продавала букетики живых подснежников.

- Почем? - спросил, останавливаясь, Ленька. Покупать цветы он не собирался, просто ему было приятно, что он, как взрослый, идет один, делает что хочет и даже может прицениваться к разным товарам.

- По пятачку, миленький, по пятачку, - ответила женщина, вытаскивая из корзины и встряхивая перед Ленькиным носом мокрым еще букетиком. - Купи, деточка, свеженькие, только что из Стрельны привезла.

" А что ж... куплю, подарю маме", - решил Ленька, отдал женщине двадцать пять копеек и получил взамен пять букетиков.

Он сделал очень немного шагов вдоль церковной ограды и остановился, чтобы привести в порядок свои рассыпавшиеся букетики. В это время кто-то наклонился над ним и спросил:

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒