Мария Васильевна Колесникова 2 страница

– Ничего… Она у меня не из слабонервных, одним словом, мать‑ командирша.

– Да, у нас чертовски мало времени, а угроза второй мировой войны с каждым днем нарастает. – Берзин снова сел за стол, устало потер глаза и дружелюбно посмотрел на Маневича. – Ходи больше в штатском, приобретай аристократические манеры, в общем, перевоплощайся.

– Да уж стараюсь, – улыбнулся Маневич, – купил себе на днях шляпу.

– Берегись молодчиков ОВРА[1] в Италии. Есть сведения, что эта организация держит всю страну под контролем. Окружение Муссолини, его приспешники нисколько не лучше гитлеровцев, такие же авантюристы. Старачче, второе лицо режима, самый приближенный дуче. Очень честолюбив. Не брезгует никакими средствами для достижения своих целей. Он один из активных организаторов фашистских ячеек в разных пунктах Италии, сумел завоевать симпатии Муссолини. В 1921 году стал генеральным вице‑ секретарем партии и показал себя преданным фашизму на все сто процентов. Пока на вторых ролях, но рвется на первые.

Роберто Фариначчи – это, как говорят французы, «анфан террибль»[2] фашизма. Из железнодорожных служащих. Был связан с социалистами, благодаря предательству оказался около Муссолини. Принимал личное участие во всех начинаниях дуче.

Вирджинио Гайда – журналист. В войну был советником итальянского посольства в Петербурге. В 1919 году написал грязную книжонку о России. Сейчас он возглавляет профашистскую газету «Джиорнале д’Италия». Слепо предан Муссолини. Он – автор всех передовиц своей паршивой газетенки. А так как газеты всего мира называют его верным толкователем мыслей дуче и зеркалом мыслей министра иностранных дел Италии графа Чиано, то ты внимательно прочитывай при случае эти передовицы, чтобы быть во всеоружии.

Артуро Боччини – глава ОВРА, ее организатор и вдохновитель. После четвертого покушения на Муссолини взбешенный дуче отдал приказ своему министру внутренних дел Федерцони найти такого человека, который мог бы наладить дело охраны нацистских вождей и искоренить в стране всех антифашистов. Федерцони нашел такого человека. Это был некий Артуро Боччини, префект полиции в Генуе. «Хорошо, – сказал он, выслушав дуче. – Отныне ничто не нарушит вашего спокойствия. Вся Италия будет под контролем. Но для этого мне потребуется миллиард лир». – «Ты спятил! » – завопил Муссолини. Но, поразмыслив, миллиард все же дал – жизнь дороже! Боччини нанял целую армию отборных головорезов. Так возникла ОВРА – секретная политическая и террористическая полиция. Они берут на заметку каждое новое лицо, независимо от его звания и положения. Так что, дорогой коммерсант, имей это в виду. Они бросили в тюрьму Грамши и многих его соратников. Боччини исключительно ревностный служака. Кроме его непосредственных подчиненных, почти никто в Италии не знает его в лицо. Он холостяк и проводит все свое время в служебном кабинете в палаццо Виминаль. Он никогда не берет отпуска, никуда не ездит, но его молодчики вездесущи.

– Что ж, риск всегда существует, всегда что‑ нибудь может случиться, – философски заметил Маневич и с усмешкой закончил: – Но я солдат, этим все сказано.

– Сейчас, как ты знаешь, в Италии положение несколько изменилось, – продолжал Берзин. – Ввиду экономического кризиса участились рабочие забастовки. Антифашистское движение активизировалось. ОВРА донимает своими провокаторами. Ты должен быть исключительно осторожен.

День расставания приближался, и они попрощались сердечнее обычного. Оба понимали сложность и ответственность задания, его исключительную важность и меру риска, которому подвергался разведчик. Ценой могла быть жизнь. Берзин был исключительно чуток к людям и всячески старался обеспечить им безопасность в работе. Он строго требовал соблюдения всех правил конспирации. В разведчике ценил прежде всего дисциплину, преданность делу, сурово карал за эмоциональную «отсебятину». До сих пор помнят, как исключительно сдержанный Старик однажды пришел в неописуемую ярость. Он узнал, что один из разведчиков, находясь на задании за рубежом, поддался азарту и проиграл в рулетку деньги. Незадачливый разведчик тут же был отозван.

Берзин возлагал большие надежды на Маневича: бывший комиссар бронепоезда, воспитанник Военно‑ воздушной академии, специалист в сфере самолетостроения. Очень интеллигентен, владеет шестью иностранными языками. На немецком и итальянском говорит безукоризненно. Обаятелен и скромен. Настоящий военный разведчик!

Берзин засиделся в управлении до поздней ночи. Вернувшись домой, тихо прошел в свой кабинет, улегся на диване и сразу же крепко заснул. Но утомленный мозг продолжал, по‑ видимому, бодрствовать, и ему приснился странный сон…

Полыхал огнем помещичий замок. Было душно и жарко. Он, Петерис Кюзис, вместе с какими‑ то очень знакомыми людьми бежал по широкой мраморной лестнице наверх. В обширном зале с сияющим паркетом он остановился, пораженный великолепием окружающего. Всюду ковры, золоченая мебель, огромные картины на стенах, сверкающие в зареве пожара хрустальные люстры. На минуту ему стало жаль всей этой красоты, но, охваченный общим экстазом разрушения и ненависти, он вместе со всеми стал срывать со стен картины, ломать золоченую мебель и грудой сваливать посреди зала. Вдруг эта груда запылала ярким пламенем. Пламя взметнулось до самого потолка, и Петерис задохнулся от едкого дыма. А пламя уже растекалось по окнам, и стекла громко трескались от невыносимого жара. Кругом бестолково метались люди, они громко кричали, широко открывая рты. Кто‑ то крепко схватил его за плечо и зашипел в самое ухо: «Ага! Попался, голубчик! К расстрелу! К расстрелу! » Петерис попытался вывернуться из цепких пальцев, но не тут‑ то было. Тогда он громко крикнул и проснулся.

В комнате было очень жарко, и его душил кашель. Сердце билось громко, неровными толчками. «Переработал», – подумал он. Была глубокая ночь. Фонарь, освещавший улицу, бросал через окно мутноватые блики на пол и стены. Берзин приподнялся, нащупал на письменном столе коробку с таблетками и положил одну под язык. От сердечной боли левое плечо словно бы онемело. Сон удивил его своей определенностью, яркостью, и Берзин почти вслух сказал: «А жизнь очень длинная штука» – и тут же с уверенностью подумал, что, если бы у него в запасе была вторая жизнь, он постарался бы прожить ее так же.

Сон слегка взволновал его, странным образом вернул ему забытые ощущения пережитого и как бы осветил всю жизнь. Он увидел батрацкий барак из красного кирпича с длинным, узким коридором, в который с обеих сторон выходили двери комнат, словно двери тюремных камер. Комнат было много – окно к окну, так они были тесны, лишены малейших удобств. В одной из таких комнат ютилась их семья – отец, мать, старший брат Ян, он, Петерис, сестры: Паулина и Кристина. Спали на широких полатях, кинув под себя какой‑ нибудь старый кожух, укрывались всяким тряпьем. Он ощутил душный запах барачного коридора – запах прачечной, кухни, людского пота. Услышал голос матери: «Для нас бога нет. Он только для богатых». Мать разрывалась между детьми и работой. Она осталась в памяти Берзина вечно куда‑ то бегущей, придавленной страхом – как бы не отказали в работе, не выбросили среди зимы из барака. Хозяин был беспощаден, чуть что – расчет, иди куда хочешь. Отец с утра до ночи пропадал на баронской усадьбе, а летом не появлялся домой неделями. Берзин увидел его большие, корявые ладони, его тяжелую, неуклюжую походку крестьянина.

Отец был православной веры, и дети получили возможность учиться. Он и Паулина за много километров, через лес, стали бегать в сельскую школу. И опять, как прежде, Берзина захватила сумрачная красота родного края с его лесами, голубыми озерами и могучими реками. В повседневной жизни он редко вспоминал о Латвии, разве только в связи с политическими событиями. Иногда ему казалось странным, что он принадлежит к определенному народу, у которого свои традиции, своя культура и свой быт. Но, оказывается, родина всегда была где‑ то рядом и давала о себе знать неожиданными снами и воспоминаниями.

Они шли с Паулиной по лесной дороге и жевали сухой горох. За плечами сестры болталась сума, в которой были их книги и немного продуктов на неделю: краюха хлеба, кусок вареного мяса, картофель – все, что могла наскрести мать от скудного стола семьи. Школа была далеко, и они уходили на целую неделю.

Учиться Петерис любил, его даже хвалили и называли способным. Особенно ему нравились гуманитарные науки: литература, история, география. Летом, когда Петериса отдавали в подпаски, он запоем читал все, что попадется. Книги откуда‑ то приносил Ян – это были сказки, стихи, народные песни. Он прочитывал от корки до корки все новые учебники за будущий класс. Петерис охотно шел в подпаски. Уйдешь с хозяйских глаз подальше – ни тебе грубых окриков, ни тычков, ни подзатыльников. Лежишь на теплом белом песке и читаешь. Как бы ни было бедно и убого детство, все равно оно прекрасно.

Он никогда не знал лучшей жизни, поэтому жизнь в Юргенсбургском поместье казалась ему, мальчишке, вполне естественной. Такой же естественной была и въевшаяся в кровь ненависть к хозяевам, немецким баронам фон Крейшам, на которых работала вся семья Кюзисов, начиная с деда. Для хозяев они, латыши, были грязными дикарями, вахлаками и варварами. Старший брат Ян часто говорил: «Нам остается одно: камень да красный петух, камень – в молотилку, петух – под стреху сарая». От Яниса Петерис уже знал, что немецкие бароны обретаются на их земле семьсот лет. Потомки крестоносцев отняли у крестьян землю и превратили латышей в своих рабов. В бараке часто напевали старинную латышскую дайну:

Есть далеко в море камень, –

Рожь молола там змея.

Той мукой господ накормим,

Что нас долго мучили.

После окончания школы двенадцатилетнего Петериса Кюзиса, как самого способного ученика, устроили в Прибалтийскую учительскую семинарию в городе Кулдиге, на казенный кошт. Тихий городок Кулдига весь утопал в садах. Он стоял на реке Венте, воды которой, падая с двух с половиной метров высоты, образовывали возле города водопад «Вентас румба». Водопад был местом паломничества богачей и туристов.

На первый взгляд жизнь в этом городе казалась очень тихой, патриархальной. По воскресеньям обыватели посещали кирху и развлекались, как могли. Но это лишь на первый взгляд. На самом деле тихие улочки Кулдиги часто оглашались боевыми революционными песнями. Бастовали рабочие мастерских, студенты, интеллигенция. Они не желали идти на войну за батюшку российского царя, не желали воевать в Маньчжурии за интересы царской России. Демонстранты несли плакаты: «Долой самодержавие! », «Свободу союзов и стачек! », «Свободу собраний! », «Да здравствует революция! » У Петериса дух захватывало от таких смелых призывов. Он не был националистом в дурном понимании этого слова. На фон Крейшов работали батраки разных национальностей – латыши, литовцы, русские, эстонцы, а его мать была немкой из бедных колонистов.

Общаясь с многонациональной детворой батрацкого барака, Петерис с детства научился говорить на разных языках: на эстонском, немецком, литовском, ну а русский язык был языком закона, и на нем говорили многие. Поэтому он рано понял, кто является истинным врагом латышей: конечно же царское самодержавие и помещики всех национальностей. Это им нужно, чтобы латыши забыли свой родной язык, свою историю и культуру и превратились в их бессловесных рабов.

Если в школах латышских ребят стремились онемечить, то в семинарии вся система обучения была построена на основах русификации. Их заставляли говорить только на русском языке, все предметы читались по‑ русски, им внушали верноподданнические чувства к российскому царю. Тот, кто осмеливался критиковать порядки семинарии, жестоко наказывался. На всю жизнь Берзин запомнил директора семинарии Страховича, толстого, мордатого, с большими залысинами на вечно блестевшем от пота лбу, с залихватски закрученными усами. Типичный держиморда от министерства просвещения. Страхович до бешенства ненавидел социал‑ демократов с их лозунгами свободы, равенства, братства, называя их «жидомасонами». Он слыл по всей Прибалтике ярым реакционером‑ черносотенцем, на левой стороне форменного мундира, возле самого сердца, носил значок «СНР» – Союз народа русского. Говорили, что подобный значок носят сам Николай II и его сын Алексей. Из истории Петер Кюзис знал, что название «черная сотня» заимствовано из эпохи Московского государства, – так назывались в старину мещанские ополчения, набиравшиеся в слободах и посадах в защиту царя. Позже ознакомился и с программой «СНР» – спасение самодержавия и династии Романовых путем массового и индивидуального террора. Лидерами союза являлись все те же немцы, выходцы из Германии: фон дер Лауниц, фон Раух, Грингмут, Буксгевден, Нейгарт, а также бессарабский помещик Пуришкевич и многие другие. Фон Краммер и Пуришкевич с трибун Государственного совета и Государственной думы обличали «мировой жидомасонский заговор». Черная сотня организовалась из мещанско‑ кулацких подонков, готовых за плату по приказу своих господ расправиться с кем угодно. Это была шайка наемных хулиганов и убийц.

Чтобы оградить семинаристов от вредных «жидомасонских влияний», Страхович ввел в семинарии казарменный режим, систему пропусков на выход со двора. Он создал целую сеть доносчиков, которых всячески поощрял. Семинаристы протестовали против установленных правил: не ходили на занятия, бойкотировали наиболее черносотенных преподавателей.

В памяти Берзина возник какой‑ то день, мутный, серый. За окном, похожий на плац, обширный семинарский двор. Аудитория. За столами сидят семинаристы, а на стуле, прислонившись спиной к теплой голландке, – преподаватель истории. Преподавателю не больше тридцати, но у него огромная лысина, багровая по краям, воротник и плечи мундира густо обсыпаны перхотью. В аудитории тишина, в ней – поединок чувств. Сражаются двое: он, Петерис Кюзис, и преподаватель.

– Ну‑ с, чего же вы не отвечаете? Повторяю: в каком году и каким образом дом Романовых породнился с домом Гольштейн‑ Готторпов? – Преподаватель сверлит Петериса маленькими злыми глазками.

Внутри у Петериса холодеет, но он сохраняет на лице сосредоточенно‑ спокойное выражение. А черт ее знает, когда они породнились. Да и какое Петерису до этого дело? Помнится, что был какой‑ то немецкий герцог Карл Петер Ульрих, который вдруг стал русским царем, Петром III. Он женился на немецкой же принцессе Софии Фредерике. Отравив своего мужа, Петра III, она превратилась в русскую императрицу Екатерину II.

– Садитесь, – сердится преподаватель и ставит в дневник Петериса жирный кол. – Какой из вас получится народный учитель, если вы не можете запомнить основное.

«Основное? » – думает Петерис и не замечает, как его губы растягивает ироническая усмешка. Это окончательно выводит из себя преподавателя, и он, переходя на «ты», кричит фальцетом:

– Вон! Чтобы духу твоего здесь не было, наглец… – Багровая кайма на его голове становится шире.

Петерис медленно удаляется из класса, провожаемый сочувственным молчанием товарищей.

Позже вызывал Страхович, скрипучим голосом корил казенным коштом и грозился выгнать из семинарии за непочтение к царской фамилии. Однако Петерис сам заинтересовался русскими царями и сделал поразившее его открытие. Начиная с Петра III, который в 1761 году стал русским царем, все последующие цари, кончая Николаем II, были немцами! Все крупные сановники в государстве – были немцы. И уж конечно немецкие помещики в Латвии уверенно опираются на царское самодержавие. Почему русский народ все это терпел столько времени? Такой многочисленный и сильный народ? Но, кажется, настал конец терпению, вся Россия поднимается на борьбу с абсолютизмом, и его родная Латвия тоже.

В семинарии бредили свободной Латвией, национальной самобытностью, патриотизмом. Приносили откуда‑ то «листы», в которых проповедовалась необходимость конституции и всяких мелких реформ. Вся эта либеральная болтовня выдавалась за социал‑ демократическую литературу.

Осенью 1904 года в семинарии вспыхнул бунт. Семинаристы потребовали, чтобы преподавание велось на латышском языке. Были и другие требования: улучшение материального положения, отмена казарменного режима. Бунт, конечно, был быстро подавлен. Из семинарии исключили 28 человек. Напуганные семинаристы разделились на «оппозиционеров», «нейтральных» и любимчиков. Он, разумеется, был в числе «оппозиционеров». Было и жутко и радостно сознавать себя «бунтовщиком», «революционером». Только ему претил националистический дух этого оппозиционерства. Позже он говорил об этом с Яном. Тот с любопытством посмотрел на младшего брата и одобрительно сказал:

– А голова у тебя работает. Настоящие социал‑ демократы выступают за солидарность всего пролетариата России. Если мы не объединимся с пролетариями России против баронов и белого царя – Латвия так и останется захудалой германской провинцией.

Ян снабдил Петериса настоящей нелегальной литературой. Помнится, среди них были работы Маркса и Ленина. Конечно, он не во всем тогда разобрался, но главное понял – существуют классы: класс угнетенных – рабочих и крестьян – и класс угнетателей – помещиков и капиталистов, живущих чужим трудом. Между ними ведется классовая борьба не на жизнь, а на смерть. Он относится к классу угнетенных. Его отец, мать, брат и сестры обречены на рабство и унижение. Для барона фон Крейша они всего лишь рабочая скотина. Последнее время барон все больше закупал машин: тракторов, сеялок, молотилок – и лишних батраков выбрасывал на улицу. Отец и мать жили под вечным страхом лишиться работы. Он ясно увидел отца, большого, грузного, – настоящий Лачплесис! – и такого беспомощного перед обстоятельствами. Было что‑ то унизительное в этой беспомощности большого и сильного человека. Мать состарилась раньше времени – вялое лицо, стылый взгляд, безнадежность во всем облике. Бедная мама… На память приходили слова любимого поэта:

Так не останется, так оставаться не может,

Глупо надеяться, что пронесется вода,

Реки спадут, иссякая, и день будет прожит

Так же, как прежде. О нет, никогда, никогда!

Лед, как ни крепок, упорства уже не умножит,

Сердце, что рвется к свободе и жизни, – сильней!

Так не останется, так оставаться не может!

Все переменится в мире до самых корней!

Но чтобы все переменилось, нужно было действовать сейчас же, немедленно. И Петерис начал действовать.

В деревне, куда он приехал на летние каникулы, проходили митинги и демонстрации. Над толпами колыхались красные флаги, и самый воздух казался наэлектризованным. Напуганные помещики выхлопотали для охраны своих поместий отряды казаков. Казаки пьянствовали и бесчинствовали вовсю: являлись в бараки и крестьянские дома с неожиданными обысками, избивали людей, глумились над женщинами. Сделали обыск и у Кюзисов. Мать с помертвевшим лицом смотрела, как бесцеремонно ворошат казаки их жалкий скарб.

– Тоже мне, революционеры… Хамье, дикари вшивые, – ворчал усатый, лупоглазый унтер. – Себя образить не могут, а туда же лезут… – Казаки ушли, а возмущенные жители барака долго еще обсуждали это происшествие.

А через несколько дней Петериса пригласили принять участие «в одном деле». Решили отомстить казакам – устроить на них нападение. Днем от баронской прислуги узнали, что казаки ночью поедут на ближайшую станцию за продуктами. Договорились поджидать их в густом ельнике у дороги, верстах в пяти от имения. Боевиков собралось человек пятнадцать, все с охотничьими берданками, а некоторые с револьверами. Запомнился нетерпеливый молодой азарт, подогреваемый сознанием того, что он, Петерис, принимает личное участие в революции. Он был полон юношеского порыва и боевой отваги.

Никого тогда не убили и даже не ранили, были ранены лошади, но внезапное нападение так напугало казаков, что они ускакали, даже не обстреляв боевиков. Но Петерис чувствовал себя героем – он перешагнул какую‑ то грань в своем сознании, отделившую его от всей прежней жизни, стал на реальный путь борьбы. Это было его первое боевое крещение.

Тем летом в волости было много пожаров. Горели баронские замки. Ветер нес удушливые волны гари и звуки далеких тревожных набатов. Напуганные помещики убегали из усадеб. По всем дорогам и проселкам ехали вереницы экипажей с чемоданами, с детьми, с собаками. Крестьяне радовались, что «людоедов» выкуривают с земли.

17 октября царь издал манифест. Разрешалась свобода слова, свобода собраний, организаций, обществ, союзов, обещалась неприкосновенность личности. Семинаристы в открытую читали запрещенную литературу и без разрешения уходили на городские митинги. По рукам ходили стихи Райниса:

Победа, наша победа!

Блестящая в искрах света,

Трещит ледяная гора:

Ее мы долбили, и грызли, и рыли

Упорно, с утра до утра…

Она зашаталась в громе боев,

Тает чудище льдов.

Занятия в семинарии совершенно прекратились. «Смута» снова подняла голову. Снова Страховичу были переданы в письменной форме прежние требования – преподавание на латышском языке, улучшение материального положения учащихся, увольнение нелюбимых преподавателей.

Требование семинаристов Страхович отослал попечителю округа. Приехал директор народных училищ и, выслушав семинаристов, распорядился закрыть семинарию на неопределенное время.

Проездом через Ригу Петерис остановился на несколько дней у Яна, который с весны работал на рижском пивном заводе Кунцендорфа. Ян долго смеялся над легковерием и наивностью семинаристов, которые поверили в царский манифест. Петерис узнал от брата много интересных новостей. Оказывается, царь после 9 января решил быть «добрым». На заводах отобрали три десятка так называемых благонадежных рабочих, а проще говоря – хозяйских прихвостней, и привели их к царю как «депутатов от народа». Царь сказал им, что он прощает рабочим «вину» 9 января, ибо знает об их любви к себе: и о том, что действовать «скопом» их подстрекали революционеры‑ мятежники. Но если, мол, подобные беспорядки возникнут вновь, то он, царь, опять прикажет стрелять.

Николай II пожертвовал 50 тысяч рублей для раздачи вдовам и сиротам лиц, убитых 9 января.

– В общем, подлейшая комедия, – возмущался Ян и тут же с недоброй усмешкой добавил: – Ну, этим «депутатам» дали жизни! Они вынуждены были уволиться с предприятий, где работали… А ты говоришь «манифест»… Такое, брат, творится… Одним словом, революция!

От брата Петерис узнал о Всеобщей всероссийской политической забастовке, о мощных восстаниях в Латвии: в Тукумсе, в Талси, Айзпуте, Руиене, Вентспилсе.

– Партизанскую войну надо организовать против помещиков и баронов, – говорил Ян. – В Юргенсбурге есть хорошие, надежные ребята. Передашь им от меня кое‑ какую литературу.

Петерис рассказал брату о летних событиях в Юргенсбурге и не без тайной гордости сообщил о своем участии в нападении на казаков. Ян неопределенно заметил, что Петерис еще слишком молод, чтобы ввязываться в такие опасные дела.

Но жизнь сама диктовала поведение. В эту же осень Петерис вступил в народную милицию и принял самое деятельное участие в деревенских событиях.

А события развивались в необычайно стремительном темпе. Волостное правление занималось распорядительными комитетами, покинутые баронами имения перешли под контроль крестьян, конфисковывались пасторские земли, из школ были удалены реакционные учителя и на их место поставлены новые.

Это время отпечаталось в памяти необычайным ощущением свободы. Он видел, как неуклюжие крестьяне с заскорузлыми от вечной работы руками, с робким взглядом исконных рабов превращались в непримиримых бойцов, сильных, напористых, смелых, готовых драться до последнего дыхания.

В одном из отрядов волостной милиции Петерису пришлось участвовать в двух серьезных стычках с полицией и карательным отрядом казаков, которыми командовал опытный в военном деле барон Кампенгаузен. Были убитые и раненые.

Движением в районе руководили два приезжих товарища – Рунис и Берзон. Позже они оба погибли в схватке с полицейскими. Петерис вступил в местный социал‑ демократический кружок «Спригулис». Кружок установил связь с одной из организаций Латышской социал‑ демократической рабочей партии. Сколько настоящих боевых товарищей, пламенных коммунистов погибло в этой борьбе за большую идею, идею революции… Товарищ Петр Пидриксон, или Чирната, как называли его подпольщики, расстрелян в 1908 году полевым судом. Тимрот погиб вместе с Рунисом и Берзоном – застрелились, будучи окруженными полицией. Карл Балод расстрелян в 1906 году полевым судом в Кокенгаузене. Петр Балод был осужден на пожизненную каторгу. Апалуп расстрелян полевым судом летом 1906 года в имении Нитау. Карл Калнынь был осужден на каторгу… Да, он знал их всех, со многими был тесно связан партийной работой. И вот их нет… В письмах к родным Дзержинский писал о подобных революционерах: «В душах таких людей есть святая искра, которая дает счастье даже на костре».

Два месяца в их районе торжествовала народная власть. А потом пошли слухи о приближении карательных экспедиций генерала Орлова. Так как милиция была еще очень слаба, решили в бой с карателями не вступать. Наиболее видные партийные работники и милиционеры скрылись, перешли на положение партизан, «лесных братьев».

Их маленький отряд был измучен бесконечными переходами, отсутствием продовольствия и невозможностью выспаться. Темные ночи и холодный ветер лишали мужества. В конце концов решили, что каратели угомонились и можно тайно вернуться по домам, отогреться, передохнуть, а в случае опасности вновь уйти в лес.

Петерис пригласил с собой двух товарищей. Мать трясущимися руками прятала их оружие, ставила на стол скромную снедь. Никогда еще Петерис не испытывал большего блаженства, как в ту ночь. Одеяло казалось ему теплым и невесомым. Он сразу согрелся и постепенно погрузился в дремоту, хотя слух его чутко улавливал все звуки. Около полуночи в дверь постучали. Не успели они опомниться, как в комнату ворвались уланы. Их привел крестьянин, предатель из местных (позже они рассчитались с ним! ). Стали искать оружие, но не нашли – ведь его прятала мать… Их избили, а потом бросили в подвал имения. Там уже было полно арестованных, избитых и испоротых шомполами. У некоторых спина и бедра представляли одну сплошную рану. Наутро на глазах Петериса и его товарищей расстреляли двух арестованных. Это были известные всей округе люди, партийные работники. Знал их и Петерис.

Когда он пришел немного в себя от ужаса и мог что‑ то соображать, его вдруг схватили, грубо содрали с него одежду и бросили на ледяные ступени барского крыльца. Голое тело ожгло шомполами. Очнулся от холода в снежном сугробе, рядом барахтался кто‑ то еще, голый и окровавленный. Их подобрали и доставили по домам служащие замка.

Мать билась в истерике и кричала истошным голосом: «Нет бога! Нет! » А придя в себя, бросила в огонь библию.

После этой порки он провалялся две недели – вся спина была сплошь покрыта гнойной коростой. А было ему пятнадцать лет…

Весной 1906 года он снова подался к «лесным братьям». И снова память услужливо воскрешала эпизод за эпизодом.

…Их отряд медленно отступал в глубь леса, отстреливаясь от казаков. Иногда жестоко дрались с наседающими карателями, дрались не на живот, а на смерть. Отступая, тащили с собой раненых. Многие умерли по дороге, и их наскоро похоронили в белых песках. Весна стояла холодная, дождливая. Каратели прижали их к широко разлившейся реке Огре. Группе партизан, куда вошел и Петерис, поручили прикрывать огнем отступающий отряд. Они лежали в кустах на сыром песке, насквозь промокшие и грязные, и стреляли, стреляли словно одержимые в упорно ползущих казаков. И когда люди отряда, благополучно переправившись через реку, скрылись в лесу, их поредевшая группа стала отступать. Казацкие пули, ядовито посвистывая, шлепались вокруг Петериса. Тупо толкнуло в левое плечо, мгновенно онемевшая рука выронила винтовку. Сгоряча не понял, что вторая пуля насквозь прошила ногу. Почувствовал это в воде, когда, неуклюже загребая одной рукой, устремился к противоположному берегу. Нога была тяжелая, словно чужая. Плыл, минутами теряя сознание от боли. И когда, изнемогая, добрался уже до берега, земля вдруг раскололась вдребезги – и все померкло…

Из всей группы их осталось тогда всего три человека. Двоих тут же расстреляли рассвирепевшие казаки. (Оказывается, в перестрелке партизанами был убит урядник и ранено несколько стражников). Хотели пристрелить и его, Петериса, но при обыске нашли у него документы, свидетельствующие о том, что он прибыл в отряд из Риги (он действительно некоторое время жил у Яна, который передал с ним для партизан важные указания). «В целях раскрытия организации» его не расстреляли, а отправили в жандармское отделение Вендена. Все это он узнал потом, когда после долгого пребывания в лазарете его начали донимать бесконечными допросами. Он был ранен в голову. Пуля так и осталась в черепе и часто дает о себе знать жестокими головными болями…

Военно‑ полевой суд в Ревеле приговорил его к расстрелу. Недели, проведенные в камере смертников, оставили в волосах серебряные нити. О чем думал тогда перед лицом смерти семнадцатилетний мальчишка? Помнится, страшно было так рано расставаться с жизнью. Словно впервые увидел солнце, голубое небо, ощутил ласковое прикосновение ветра, услышал птичий гомон. Но чувство исполненного перед Родиной долга приносило нравственное удовлетворение, рождало высокие мысли о героизме, о неизбежности жертв во имя свободы и счастья своего народа.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 Следующая ⇒