Глава XIV

Наконец я полностью подготовился, но еще не садился в самолет. Дело не в недостатке подвижности. Я мог передвигаться, хотя и по‑ старчески. То есть действительно как старец, а не просто человек под семьдесят. Дело было в страхе. Я хотел — цитирую — «домой» — конец цитаты — ох, как я хотел домой! Но боялся Англии и весны. Боялся, что начну плакать, как девчонка, и что это войдет в привычку. Это было слабостью, и я решил напоследок избавиться от мешков с почтой, что заняло бы несколько дней. Но после ознакомления с парочкой первых попавшихся писем мне показалось, что это слишком много. Поэтому остальную почту сожгли в мусорной печи под моим наблюдением, и я почувствовал огромное облегчение. Кого бы я ни спросил из персонала отеля, считают ли они, что полный разрыв с выпивкой способен помочь мне, все отвечали, что да, поможет. Не знаю, что они имели в виду под помощью, видимо, просто полагали, что это будет хорошо. Но если уж на то пошло, все считают, что не пить хорошо, кроме тех, кто не может бросить и придумывает всякие объяснения для этого. В моем случае я как раз могу бросить, если сильно захочу, хотя бывают рецидивы через разные промежутки времени, срывы, так что великий замысел завязать раз и навсегда не осуществляется на сто процентов. Но замысел‑ то хорош, и я его придерживаюсь с переменным успехом уже больше четверти века.

Однако — на этот раз! Да, я совершенно не пил, и жизнь сделалась пресной. Я стал трезв и счастлив, а счастье оказалось спустя некоторое время такой скукой, но нельзя жаловаться, сидя на одном хлебе — надо есть его, рассчитывая, что потом и масло появится. У меня ведь столько времени! Оно тянулось до самой ночи, и день становился все длиннее и длиннее, потому что я часами не мог заснуть, а потом просыпался рано. Сны больше не снились.

Ничего не могу сказать о возвращении, кроме того, что, приземлившись в Хитроу, я побоялся сразу ехать домой и решил для начала посетить свои клубы. В «Атенеум» я зашел и тут же выскочил. Он мне чем‑ то напомнил ту церковь на острове, хотя, конечно, в клубе множество окон. Прямо оттуда я направился в «Ахинеум», где оказалось совсем неплохо. Ясное дело, первым, на кого я там натолкнулся, был Джонни. Он выглядел очень интеллигентно с нашлепкой на лысине. Он закричал:

— Уилф! Вот воистину свет в окошке!

— Ха и так далее. Господи, ты выглядишь миллионером.

— А ты как? Можно?

Он пощупал лацкан моего пиджака.

— О Боже. Можно в обморок упасть. Сколько?

— Не знаю. Пусти, Джонни. Барменша смотрит.

— Да, я выпью, Уилф. Да, знаю, по уставу мы не должны угощать друг друга. Два кампари, пожалуйста.

— Имбирное пиво с лимоном, пожалуйста.

— Уилф! С тобой все в порядке?

— Просто временное воздержание. Джонни, что стало с тобой? Неужели тот твой дядя помер?

— Уилф, ты в жизни не поверишь. Я фигура общенационального значения!

— Ври побольше.

— Да, да, да! По морде получишь!

— Что же на сей раз?

— Ладно. Помнишь моего приятеля, который работает на Тетушку?

— Которую?

— Ту, которая самая главная, Хамли!

— Ха.

— Ну ладно. Я думал, мы расстались навсегда, но он, видимо, объездил полмира…

— Та же школа.

— Может, это помогло. Как я уже говорил, меня пробовали на том, на сем, в основном не шибко проходном, а потом мне просто повезло — я попал в викторину! Угодил в десятку, дорогуша! Как только британский народ почувствовал ностальгию по нам, добрым старым джентльменам, я тут как тут, в полной боевой — клянусь, я куда популярнее тебя, и никогда не поверишь, сколько мне предлагали за рекламу шерри в передаче! Но тут нужна особая ловкость.

— Как называется передача?

Впервые я видел, как Джонни запнулся. Он даже слегка покраснел, но не отвел взгляда и хихикнул:

— «Замочная скважина».

Я тоже засмеялся, и некоторое время мы не могли остановиться. Барменша задумчиво смотрела на нас, будто гадала, насколько сальным был анекдот. Наконец я оттолкнул его и вытер слезы.

— Неудивительно, что ты будто сошел с рекламы собачьего корма. Это ты‑ то, Джонни. Ты, который считал, что сказать «плохо» вместо «худо» — величайший из смертных грехов!

— Как говаривал Уилфрид Баркли, денежки — вещь хорошая, конец цитаты.

— Как «Пылающая Сапфо»?

— Полный провал.

— Не может быть!

Джонни склонился к моему уху.

— Обещай, что никому не скажешь.

— Конечно, не скажу.

— Эту сучку распродали дешевле себестоимости еще до выхода тиража. О, в нечестивой спешке столь проворны…

— Да, вот уж не повезло.

— Кстати, о собаках…

— При чем тут собаки?

— Собачий корм!

— Ах да.

— Ты себе нашел?

— Возьми меня с собой, Джонни.

— Да, так о чем мы говорили в последний раз, когда встречались в том абсолютно палеолитическом отеле?

— Напомни.

— Я говорил, что ты должен завести себе близкое существо, для начала собаку.

— Ага.

— Так ты нашел? Ты ведь явно изменился. Мне любопытно. Давай, Уилф!

— Ага.

— Не играй в тайны и не прячься за бородой!

— Гав‑ гав.

— Уилфрид Баркли гуляет с пуделем!

— Да. Нашел.

Джонни приблизился ко мне, исполненный любопытства. Новость же, и какая!

— Ну и?..

— Я ее убил.

Джонни отхлебнул кампари и задумался. Он выглянул в окно, за которым цветник светился нарциссами и чем‑ то фиолетовым — фиалками скорее всего, душистыми фиалками. Он патетически взглянул на меня:

— Это плохо. Это очень, очень, очень плохо.

Где‑ то кто‑ то ударил в гонг, призывая к обеду.

— Ладно, — сказал я, — пойду к своей миске. Гав‑ гав.

Джонни не ответил.

Я машинально уселся на место, которое вроде бы считалось моим. Оно пустовало — место под статуей Психеи, где я когда‑ то сидел со своим литагентом, потом с издателем, а один раз с Валетом Бауэрсом. Психея никуда не делась. Она у нас была единственным ценным objet39 — ранневикторианского периода, из белого мрамора на малахитовом постаменте, действительно неплохая вещь. Ей, конечно, положено смотреть на Амура и держать лампу так, чтобы видеть его лицо, но мне всегда казалось, что она уставилась в меню или карту вин и пытается сообразить, что к чему заказывать. Я подумал, что именно здесь следует встретиться с Риком. На сей раз Психея, похоже, нашептывала мне в ухо, что графинчик фирменного кларета мне не повредит, и мне пришлось выдержать борьбу с ней. Однако добродетель восторжествовала.

Брать машину напрокат настолько вошло в привычку, что я это сделал совершенно не думая. Затем я позвонил домой и попал на Эмми, которая отвечала точно так же, как в тот раз, когда я забыл ее день рождения. Нет, с Лиз говорить нельзя. Она лежит, и ее не нужно беспокоить.

Ладно, подумал я, нельзя ждать возвращения бывшего мужа и не испытывать при этом некоторой тревоги. А сам‑ то я на что только не пускался, чтобы оттянуть встречу с ней! Будь мужчиной, сынок!

Итак, я катил по новой трассе, совершенно не узнавая ландшафта. Насколько я мог видеть дальше бетонного покрытия, Англия не порождала ничего, кроме нарциссов, они были повсюду. Какой веселой и понятливой собакой я был, гав‑ гав, едва касаясь руля на отличной английской дороге. Ноги у меня больше не болели, и я думал, что так и должно быть — я ведь еду домой!

Эмми встретила меня в дверях. С тех пор как я ее видел, она сделалась еще некрасивее и угрюмее. Я поцеловал ее в холодную щеку и заметил, что она плакала.

— Где она?

— В длинной комнате.

Она впустила меня с видом уверенности в никчемности и неудаче затеваемого дела.

Длинная комната когда‑ то была образована соединением двух соседних в одну. Лиз стояла в самом дальнем и темном углу, куда, видимо, забежала, услышав шум подъезжающей машины. Лицо она закрывала руками! Я подошел ближе, и она резко бросила:

— Нет!

Я опешил.

— Я только хотел показать тебе новый костюм. Сент‑ Джон Джон чуть не упал в обморок.

— Ты такой же, каким был. Незыблемый. Так нечестно.

— А что ты хотела получить назад, черт побери? Корзину для бумаг?

— Получить назад. Ладно. Смотри.

Она опустила руки и сделала шаг вперед. Та Лиз ушла. Не будь привычного резкого тона, я бы не узнал ее. Передо мной стояла исхудавшая старая карга. Некогда прекрасные волосы свисали безжизненными лохмами. Она столько хмурилась, что даже теперь, когда надобность в этом миновала, лоб ее был изборожден глубокими морщинами. Щеки так впали, будто она унесла с собой тени из темного угла. Но страшнее всего были глаза — потемневшие и запавшие настолько, что ее голова напоминала голый череп, зловеще разрисованный помадой. Она прикрыла рукой впадину правой щеки, будто закрываясь от самого худшего, и я заметил, что даже теперь лак для ногтей она подбирала в тон ярко‑ алой помаде.

— Ради Бога, Уилф, ты‑ то чего ожидал? Мэри‑ Лу, что ли?

— Он тогда клеился к тебе.

— Думаю, в том‑ то и ужас. Он настолько принимал тебя всерьез. Мне пришлось смеяться.

— Да. Да. Надо полагать.

— Ты знал, ах да, ты не знал — он и Хэмф, они оба приставали к Эмми. Хэмф — потому что он такой, а Рик из‑ за тебя. Господи, ни за что не поверила бы, что в жизни возможно такое. Я попыталась выставить Хэмфа, а он ушел не дальше гостевой комнаты. Знал, что напал на золотую жилу. Комната свободна, если тебе нужно.

— Он действительно ушел?

— Смылся. Ты бы никогда не поверил. — Она показала на свое тело, сложив руки лодочкой. — Смылся, когда это вышло наружу. Бросил все, даже свое знаменитое ружье и охотничьи книги. Когда придет твой черед, Уилф, не проси врачей сказать правду. Они именно это делают.

— Я не знал.

— Ты совсем не постарел. Так же пил, волочился за бабами, жил на всю катушку…

— Только пил. И то…

— Брось. Конечно, начнешь снова. Дело в том, что мне кто‑ то нужен. Вот оно что, и я не могу больше держать Эмми на привязи. Ты знаешь? Ладно. Не знаешь.

— Не совсем.

— Тогда мне и пришла эта замечательная идея. Я вцепилась в Томаса и выдавила из него твой адрес до востребования. Я решила вернуть Уилфа домой, если это в принципе возможно. Он понятия не имеет, как заботиться о других, но чересчур слаб, чтобы сбежать. Это шантаж, если хочешь.

— С этого места мы можем двигаться только назад. Более или менее. Скорее менее.

— Именно так.

Мы замолчали. Слышно было только пение птиц в саду да тихое ржание в дальнем конце конюшни. Элизабет заговорила своим естественным, для посторонних, тоном, нормальным до абсурда:

— Почему бы тебе не сесть?

— Да. Конечно. Если можно.

И вот мы сидим, опустив ноги на теплый пол, по разные стороны пустого камина.

— Извини, Уилф, я не хотела, чтобы это было… Не знаю, что я хотела.

— Когда тебе станет лучше…

— Как ты говоришь, ха и так далее. Уилфрид Баркли, великий специалист.

— Должно же быть что‑ то…

— В гостевой комнате есть все, что тебе нужно. И ванная там. Я пользуюсь задней ванной, все мои вещи там. Миссис Уилсон будет готовить. Или можешь обедать где‑ нибудь. Во всех пабах теперь кормят прилично. Я готовить не могу.

— Надо тебя подкормить.

— Я не ем.

— Ты должна.

— Ты что, ничего не знаешь? Ничего не видел?

— Война…

— Господи, какая несправедливость… Ты пьянствовал, бегал по бабам, врал, хвастался, выставлял себя… я тащила тебя пьяного в кровать, укладывала, укрывала… и получила рак, будто это я пропила всю свою жизнь!

Тут нечего было сказать. В комнату вползли сумеречные тени. На меня смотрел расплывающийся бурый череп с черными глазницами.

— Ты всегда хорошо молчал, правда, Уилф?

— Просто ты не давала мне возможности раскрыть рот.

— Замечательно! Восстанавливает мою уверенность в том, что ты мерзавец. Ладно. Скоро некому будет тебя перебивать. Ты доволен?

Я ничего не говорил, ничего не делал. Как часто бывает, сказать правду было невозможно: я действительно был доволен — с того дня, когда прекратился бред. И этого ничто не могло изменить, даже несчастье Лиз. Сказать правду было стыдно, и слишком уж было поздно учиться сопереживать или искать другую собаку.

Молчание слишком затянулось. Я нарушил его:

— Я остаюсь, вот и все.

— Ты, наверно, ударился в религию. Навещать болящих. Не можешь не навестить, как же иначе? А то что скажут биографы? Умирающая женщина, которая родила тебе ребенка. Тебе надо покрутиться при этом, Уилф, и проникнуться. Кусок жизни. Писателю без этого не обойтись.

— Ладно.

— Роберт Фаркуарсон из «Биде ньюс» знает. И Рик Таккер тоже.

— Гав‑ гав.

— Именно это он произносил в последний свой приезд. Я решила, это какой‑ то модный прикол, но я в последнее время не очень au fait40, даже телевизор не смотрю.

Она потянулась за сигаретой в пачке на столике, закурила и тут же зашлась кашлем. Лиз выбросила сигарету в камин, но, перестав кашлять, сразу же схватила другую.

— Ты по‑ прежнему не куришь, Уилф? Вот мужчины! Даже Хэмф боялся этой, этой…

— Болезни. Хворости.

— …этого рака.

— Послушай, Лиззи, я попробую объяснить. Все это свалилось мне как снег на голову. Но я хочу помочь. Я не привык помогать.

— Еще бы! Господи! Ты что, посвящен в Таинство? Тебя загипнотизировали? Так вернись в прежнее состояние.

— Ты копила все это. Валяй. Избавься от всей этой мерзости. Когда выговоришься, я попробую сказать…

— …и у тебя получится. Что в тебе хорошо, Уилфрид Баркли, так это то, что, когда ты открываешь рот, выходит нечто не шибко умное, не шибко глубокое, зато безупречное по стилю…

— Ты будешь слушать или нет? Если нет, скажи. Я заткнусь.

Она закашлялась, затем швырнула вторую сигарету в камин.

— Ладно.

И я рассказал ей, вернее, попытался рассказать. Рассказал все — от ночи, когда проснулся пьяным, но не пьяным, и до того момента, когда наконец понял, что значит быть счастливым. Постарался объяснить суть бреда, который превратил все остальное в подобие миража. Чем больше я старался описать неописуемое, тем нелепее это звучало.

— …понимаешь, это перевернуло меня. Я кричал и хватался за время, будто мог остановить весь процесс; но бред перевернул меня всего, и я понял, что путь, которым я иду к смерти, — это тривиальный путь, путь для всех, что это путь здоровый, верный, соответствующий… Эй, в чем дело?

Я обнаружил, что стою над ней. Мне казалось, что у нее приступ, но она просто смеялась.

— Ты редкостный негодяй! Ты клоун! Ты, ты…

— Послушай, Лиз…

— Ты говоришь о счастье, когда тебе еще далеко до смерти…

— Я не то имел в виду! Я пытаюсь объяснить тебе, что все в порядке!

Смех теперь смешивался с кашлем.

— Ты себе выдумал какую‑ то религию…

Я закричал:

— Я обнаружил, что я — частица Вселенной, вот и все!

Смех приобрел какой‑ то жуткий оттенок.

— Ты не частица, мерзавец! Ты и есть Вселенная — для себя! А вот я…

Она разрыдалась.

Тут явился здешний врач. Наверное, она ожидала его прихода, не знаю. Генри был тактичен до невозможности. Меня он приветствовал — видимо, слухи уже разнеслись — так, будто я вернулся с уик‑ энда в Лондоне, а не отсутствовал много лет. С Лиз он заговорил, словно бы не замечая ее бешенства и слез на впалых щеках. Он прямо лучился каким‑ то весельем, словно, несмотря на все доказательства, которые можно было представить суду, несмотря на страдания, мрак и смерть, все происходящее было игрой и что в какой‑ то момент мы все прекратим разыгрывать трагикомедию и вернемся к обычному существованию.

Я отнес свои вещи в гостевую комнату и осмотрелся. Когда‑ то Рик спал там один, потом с Мэри‑ Лу, потом опять один. И вообще кто только там не перебывал. Комната в сельском стиле, с действующим камином и крохотным окошком, через которое открывался вид на реку и Лисий остров. Когда листья с деревьев опадали или только распускались, как сейчас, можно было смотреть вдаль, до самой мельничной плотины. Даже если бы она не сказала, я все равно понял бы, что здесь побывал Валет Бауэрс — когда болезнь Лиз обострилась или когда у них начались очередные ссоры. Над камином стояли его книги: «Тигры‑ людоеды Декана», «Ружье на слонов», «Ружья», «Боеприпасы и стрельба из ружья», «Бизли — история фирмы и рекорды». Над ними полоса невыцветших обоев указывала, где он держал свое ружье «Бизли». В ожидании ухода доктора я листал эти книги. Там были замечательные схемы, например, в какое место тигра надлежит стрелять — ниже лопатки или в задницу, ни в коем случае не в голову, если хотите сделать чучело. Указания. Как преследовать раненого зверя. Как убить с первого выстрела. Боже мой, бедная Лиз, столько лет прожить с этим чудовищем!

Я оставил чемоданы и спустился вниз. Услышав, как миссис Уилсон гремит кастрюлями на кухне, я понял, что Генри ушел, в противном случае она бы ходила на цыпочках и обертывала бы посуду полотенцем. Я пошел искать Лиз, но не мог найти. В длинной комнате была Эмми.

— Значит, ты вернулся к маме. Ну и дурак.

— Ты же здесь.

— Это другое.

Она ушла на кухню. Я остался среди комнаты, словно в ожидании хозяйки. Да. Я дурак. Ничего даже отдаленно похожего на примирение или хотя бы приспособление — где же огромная, идущая от сердца заключительная книга Баркли, о которой я мечтал с тех пор, как прекратился бред? Мы так же расположены друг к другу, как пара скорпионов.

Лиз появилась из своей комнаты, тихая и бесцветная. Ей что‑ то вкололи.

— Извини. Нет, не его. Меня. Может, сядешь?

— Мне придется снова уехать.

— Ну да.

— Нет, я вернусь. Это Рик Таккер. Я обещал…

— Да.

— Я встречусь с ним в «Ахинеуме». Он не получит эти бумаги.

— Он же сумасшедший, ты знаешь.

— Знаю.

— И ему это не понравится.

— Пусть.

Мы замолчали. Лиз достала сигарету, передумала, собралась было положить ее обратно в пачку, но затем швырнула в камин.

— Странно все это, Уилф.

— Да. Нам нельзя было жениться. Надо было оставаться как бы братом и сестрой — у нас такая странная связь, на всю жизнь, несмотря ни на что.

— Я не о том говорю. Я о тебе и о нем. Я недавно читала одну биографию. Миссис Хемингуэй сказала: «У Олдоса получалось лучше. У Эрнеста получалось хуже». Когда я прочла это, я подумала о тебе. Она ведь ничего не говорила о критиках и работягах. Знаешь что? Вы с Риком уничтожили друг друга.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8 91011 12 Следующая ⇒