Глава восьмая

Теперь он знал, что в его отношениях с Натали появилась трещина. Он не знал в точности из-за чего – может быть, из-за того, что он, сам того не ведая, тщетно ждал от нее какого-нибудь низкого или пошлого поступка, который поставил бы их на один уровень. Неужели ночная пьянка – выходка, в общем, банальная для доведенного до крайности человека, – выявила внутреннюю сущность их обоих и показала, что Натали выше его? Но, может быть, расхождение было неизбежной расплатой за шесть месяцев совместной жизни? А действительно ли Натали лучше его? Бывает ли один лучше другого в любовных отношениях, то есть в таких отношениях, где значение имеют не моральные, а эмоциональные качества? А все же, как бы то ни было, она теперь смеялась реже, чем прежде, худела, и нередко в их чисто физической близости было что-то неистовое, нарочито яростное, словно каждый хотел с избытком утолить страсть другого и подчинить его себе и словно само наслаждение уже не было тем великолепным подарком, каким оно бывало для них прежде, а доказательством чего-то. Но что могли доказать эти вскрикивания, эти стоны, эти вздрагивания? Что могли доказать объятия двух жалких существ, которых влекло друг к другу? Что все это значило по сравнению со взглядом Натали в иные минуты или с отсутствием взгляда у Жиля? Они ничего не могли поделать: было плотское влечение, но этого оказалось недостаточно, их близость приносила лишь наслаждение – и ничего больше. Жиль никогда еще не был так захвачен страстью и никогда еще не находил так мало радости в своей любви.

Настал день, когда Натали понадобилось съездить в Лимож. Тетя Матильда, та, что присылала ежемесячно сто тысяч, была при смерти и звала племянницу. Решено было, что Натали пробудет там с неделю, остановится у Пьера и возвратится как можно скорее. Жиль отвез ее на вокзал – на Аустерлицкий вокзал, который был свидетелем того, как восемь месяцев назад Жиль уехал ужасно несчастный, как вернулся, не сознавая, что влюблен, снова уехал влюбленным и возвратился, прочно связав себя с Натали. Теперь он вспомнил о каждом из этих четырех путешественников и не знал, каким из них он хотел бы сейчас быть. Нет, знал – ему хотелось быть тем влюбленным Жилем, который в мае, уже сознавая свою любовь, но еще не понимая, что его ждет, смотрел из окна вагона, как течет Луара, проносятся пригороды, бегут облака, тем Жилем, для которого ночные часы пути полны были чудесных неожиданностей, завершившихся самым большим чудом – на перроне его ждала Натали, сбежавшая со званого ужина. Как она бросилась тогда ему навстречу! Жилю нравилась история их любви, хотя иной раз и не нравилась их совместная жизнь. Ему нравился даже тот худой и грустный, несчастный парень, на грани отчаяния, тот страдалец, каким он был тогда, и очень нравилась та страстная, безрассудная, не знавшая меры и такая благовоспитанная женщина, которая внезапно влюбилась в него. Ах, луга Лимузена, и трава, нагретая солнцем, и дно прозрачной реки, и ладонь Натали, охватившая его затылок, и та мрачная каморка, где они соединились в первый раз, и взгляд хозяина харчевни, и душная комната под раскаленной крышей, и коктейли Флорана!.. Но почему же сейчас они бродят по перрону растерянные, как заблудившиеся собаки, придумывая, что бы сказать друг другу, то и дело сверяя часы с вокзальными, покупая какие-то нелепые иллюстрированные журналы? Что случилось? Он взглянул на четкий профиль Натали, вспомнил, как они прожили в Париже эти три месяца, и не мог разобраться в себе. Он вовсе не хотел, чтобы она куда-то уезжала, но, если бы по какой-то фантастической причине вдруг что-нибудь случилось в пути, например под Орлеаном, и ей пришлось бы вернуться сейчас домой, он был бы взбешен. В тот день он собирался поужинать с Жаном и с приятелями – ничего увлекательного в этой перспективе не было, во всяком случае, ничто не влекло его сильнее, чем эта женщина, и все-таки сейчас ему хотелось, чтобы она уехала, чтобы поезд отошел поскорее. Да он просто с ума сошел! В нем живет какой-то несчастный безумец, которому дороже его свобода, никчемная, ненужная свобода.

Он простился с Натали долгим поцелуем, посмотрел, как она проходит по коридору вагона. Перед ним простирался город, огромный и весь в трещинах, как фотография лунной поверхности, – город сухой и залитый светом, город как раз для него. Да, Натали была права, когда говорила, что он отлично приспособлен к своему времени.

«В сущности, ты только это и любишь, – говорила она. – Ты заявляешь, что тебе ненавистны дикие нелепицы, свойственные нашему веку, его ложь и насилие. Но ты в нашем веке как рыба в воде, ты прекрасно плаваешь во всем этом, конечно, против течения, но уж очень ловко. Ты выключаешь у себя телевизор, ты выключаешь радио, но только потому, что тебе нравится их вы-ключать. Этим ты выделяешься».

«А ты? -спрашивал он. -Ты в каком веке хотела бы жить? »

«Я? В том, которым можно восхищаться», -отвечала она. Восхищаться?.. Женщина не должна говорить таких вещей. Женщине достаточно восхищаться мужчиной, который рядом, и тогда у нее не будет ребяческой и рассудочной тоски по несбыточному.

Немного позже он присоединился к приятелям, и ему был оказан торжественный прием – разумеется, весьма скромный торжественный прием, но все же прием, каким обычно удостаивают приятеля, вырвавшегося на свободу. «А!

Вот и Жиль! » – крикнул кто-то, и все дружно засмеялись, когда он шутовски поклонился, прижав руку к сердцу. И конечно, никогда бы они не сказали таким же тоном: «А! Вот и Жиль с Натали! » Но за это нельзя было на них сердиться: у людей, ищущих удовольствий, так крепка сила привычки, а ведь он очень долго, уже лет пятнадцать, играл роль одинокого человека. Правда, этого одинокого зачастую сопровождала та или иная женщина, но, конечно, такая женщина, которую можно было оставить в клубе за чьим-нибудь столиком или в обществе приятеля – словом, женщина вроде Элоизы: она знала всех, и он мог, не задумываясь, оставить ее, будучи уверен, что к ней за столик непременно подсядет какой-нибудь юнец или приятельница. Но вот теперь в его жизни появилась Натали, Натали, которая в эту минуту, вероятно, уже миновала Орлеан.

Он очень спокойно провел вечер, пил мало и вернулся домой один, в первом часу ночи. У него был записан номер телефона Пьера, и, придя домой, он позвонил. К телефону тотчас подошла Натали, и Жиль нежно доложил ей, что он дома, что слушает музыку Моцарта, что без нее постель слишком для него широка. Он, естественно, немного приукрасил, сам восхищаясь своим примерным поведением.

– Я ужасно долго ехала, – сказала Натали, – не люблю этой дороги. Как ты себя чувствуешь? Хорошо?

Голос ее долетал откуда-то издали, слышимость была плохая, Жиль мялся, подыскивая слова. Если бы он наделал глупостей, у него наверняка нашлось бы о чем поговорить с ней. Необходимость лгать пробуждает изобретательность, подстегивает воображение.

– Сейчас лягу, – заявил он. – Завтра у меня много работы. Думаю о тебе

– ты же знаешь.

– Я тоже. Покойной ночи, дорогой.

Она повесила трубку.

Они разговаривали так, словно были женаты лет десять. Он, позевывая, снял галстук, посмотрел в зеркало. Вот сейчас он благоразумно вытянется в этой постели, благоразумно послушает хорошую музыку – в такой час это легко (он забежал немного вперед, сказав Натали о Моцарте), а потом уснет, как дитя; завтра проснется в полной форме, будет работать, словно одержимый, и ждать, когда вернется его прекрасная возлюбленная. Но из зеркала на него смотрело собственное его отражение, и этот другой Жиль, оказавшийся напротив него, улыбался – да, действительно Жиль видел себя улыбающимся. Он схватил куртку и вышел из дому, хлопнув дверью.

– Ну, мы так и думали!..

Он снова очутился в клубе. Жан смеялся: Жилю было так тепло со своими друзьями, настоящими или мнимыми, но все же друзьями, веселыми ребятами, готовыми на все, что угодно, – с друзьями, которых он основательно забросил ради женщины. Это нехорошо с его стороны: душевное равновесие у этих людей неустойчиво, им не следует подолгу пропускать занятия в вечерней школе – это их размагничивает. Он наклонился к Жану:

– Я, право же, хотел остаться дома и вдруг чувствую – не могу уснуть. Не люблю спать один.

– Вероятно, это нетрудно уладить, -сказала подруга Жана.

Как она была вульгарна в тот вечер!.. Жиль и прежде считал ее глуповатой, но она еще никогда не казалась ему такой вульгарной. Жан даже бровью не повел, и Жиль решил, что его друг уже вообразил невесть что-будто это Натали вдолбила ему понятия о хорошем и дурном тоне, а разбираться в таких вещах весьма утомительно.

– Разумеется, на свете существует малютка Катрин, – сказал он.

Катрин была обольстительной блондиночкой, она уже давно намекала Жилю, что он ей нравится. Как раз в эту минуту она проходила мимо.

– С ней не советую, – сказал Жан. – Она болтлива как сорока, и Натали все узнает.

Говорит с ним, как со школьником, удравшим из дому. Да еще и не известно, что он имеет в виду: то ли хочет избавить Натали от огорчения, то ли подчеркнуть зависимость Жиля.

– Я достаточно взрослый, – сказал он неопределенно. – И уж во всяком случае, из-за какой-то Катрин ничего не изменится между мной и Натали.

– Я в этом не слишком-то уверен, – миролюбиво ответил Жан. – Твоя Натали-женщина с характером.

И на лице его заиграла умиленная улыбка. Жиль бросил на него инквизиторский взгляд, который, как все инквизиторские взгляды, ничего не открыл. Только случайный взгляд способен уловить что-то. На Жиля решительно напала хандра. Когда Натали была с ним, он чувствовал себя в капкане, а теперь, когда ее нет, ему стало чуть ли не хуже. Наверное, это и называется «испортить себе жизнь». В каждом взгляде своих друзей, во всех их разговорах он чувствовал, что его считают «несчастным влюбленным, тоскующим в одиночестве», или же «беднягой, которого любовница держит в ежовых рукавицах и которому требуется разрядка». (Обе эти роли были не для него. ) Если он будет весь вечер сидеть за столиком, он всем покажется грустным; если он вдруг бросится, да еще в клубе, к «малютке Катрин», это будет унизительно для Натали, да и для него самого. Он вздохнул и потребовал счет. Испортил себе еще час жизни.

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 25 262728 29 30 Следующая ⇒