Книга вторая 11 страница

Отец остановился перед волнообразными клинками, в основном с семью волнами, каждый из которых походил на застывшую змею. Керисы были короткими, длиной примерно в человеческую руку от локтя до кончиков пальцев. Рукоять кинжала, который он рассматривал, представляла собой мифологическое животное, вырезанное из слоновой кости и украшенное бриллиантами.

Он купил этот керис перед самым отъездом в Лондон у низложенного султана одного из малайских штатов, оказавшегося в стесненных обстоятельствах. Султан предупредил его о магических элементах кериса – у каждого кинжала был свой дух, защищающий его владельца от несчастий в обмен на регулярные жертвенные подношения в виде еды и питья. Но, поскольку кинжал переходил к европейцу, султан уверил его, что бомох, малайский шаман, изгнал душу кериса и выполнения ритуалов от него не потребуется.

Ноэль снял керис с крепления, и на его лице проступило благоговение, похожее на то, с каким Эндо‑ сан всякий раз осматривал свой Нагамицу. Теперь, когда у меня появился собственный меч, я понимал отцовское увлечение. Я взял его у него из рук и оценил искусность мастера, сделав несколько взмахов, колющих наотмашь. Керис был изящной работы, а особое сочетание железа, никеля и стали делало лезвие темным и маслянисто‑ глянцевым. Когда я поднял его вертикально, завитки, появившиеся в процессе ковки и закалки меча, поймали свет, став похожими на кольца дыма, поднимавшегося от рукоятки к кончику.

– Ты словно умеешь с ним обращаться, – заметил отец.

Я пожал плечами и вернул керис ему.

– Я навел справки в Британском музее, – сказал он. – Старый султан не обманул. Этот клинок выковали для одного из королей во времена империи Маджапахит[62], пятьсот лет назад. – Он вернул его обратно на стену и покачал головой. – Как думаешь, от современного мира останется что‑ то такое, что сохранит историческую и эстетическую ценность через пятьсот лет?

– Не знаю, – ответил я. – Никогда об этом не думал.

– А надо бы, раз ты так увлекаешься историей. Согласен, это не тот вопрос, на который легко ответить с утра пораньше.

Он подошел к открытому упаковочному ящику и сказал:

– Это тебе.

Я взял протянутую книгу. Около года тому назад, прочитав в «Стрейтс‑ таймс» об «Очерках истории цивилизации» Герберта Уэллса, я безуспешно пытался выписать их из книжных магазинов Куала‑ Лумпура и Сингапура.

– Как ты узнал?.. – Я никогда не говорил про эту книгу.

Он наслаждался выражением моего лица.

– Но я же твой отец, – сказал он.

Радость в его голосе почти скрыла чувства, содержавшиеся в этом простом заявлении. Но я их уловил и ответил так, чтобы он узнал, что я его понял, но сохранил при этом лицо. Мы оба знали, что имели в виду, и этого было достаточно.

– Спасибо. Можно я пойду читать?

– Ни в коем случае. Сначала поможешь мне с полками.

Все утро мы составляли каталог его свежих приобретений, над некоторыми из которых я в шутку глумился, вызывая у отца вялые возражения. Пришла горничная вытереть пыль, но тут же ушла, увидев, как мы смеемся и болтаем.

– Ты ходил в храм с тетей?

– Ходил.

– Отлично. Я просил ее проследить, чтобы ты не забыл. – Он был доволен моим послушанием. – У тебя отличные результаты. Жаль, что Уильям не может с тобой тягаться.

– Я старался как мог, – сказал я, слегка запинаясь от прилива уязвленной гордости. Он всегда был скуп на похвалу.

– В какой университет собираешься? С такими оценками ты сможешь выбрать любой.

– Я пока об этом не думал. Время же еще есть.

Отец задумчиво кивнул:

– Все равно придется ждать до следующего октября, к тому же отправлять тебя сейчас слишком опасно.

Одним из недостатков местного обучения было то, что наш учебный год был организован не так, как в английских школах, и чтобы продолжить образование, мне нужно было дождаться следующего учебного года в Англии. Кто знает, как долго продлится война в Европе?

На тот момент сложившееся положение дел меня вполне устраивало, потому что я не хотел прерывать обучение у Эндо‑ сана. Как он и предупреждал, наши отношения нельзя было с легкостью отмести в сторону, и я знал, что обязан выполнять свою часть уговора. Кроме того, я еще столькому хотел у него научиться.

– Я не хочу, чтобы ты тратил время впустую, как Уильям. Чем ты планируешь заниматься до поступления?

– Мне хотелось бы поработать в компании. Вместе с Эдвардом и Уильямом. Хочу побольше узнать о нашей семье.

Эта мысль крутилась у меня в голове уже довольно долго. А значение, которое отец придавал присутствию в фирме Уильяма, окончательно ее укрепило. Встреча с дедом пробудила во мне интерес к корням, и по искреннему счастью на лице отца я понял, что мой выбор был правильным.

– Чудесно. Мы подыщем тебе работу.

Уже почти пробило полдень, когда он произнес:

– Ну, мы с тобой закончили. Давай выпьем.

– Мне нужно кое‑ что тебе рассказать, – начал я, наконец решившись.

Усевшись, я рассказал ему о своих занятиях с Эндо‑ саном: тот настаивал, чтобы я открылся отцу. И это оказался редкий случай, когда отец на меня рассердился. Всю его сердечность тут же смело гневом.

– Но он же чертов японец! – вскричал он, повысив голос.

– Которому ты сдал в аренду остров, – ответил я, отправив разум в точку слияния моря и неба, чтобы сохранить центр в спокойствии. До знакомства с Эндо‑ саном я бы накричал на отца в ответ.

– Ты знаешь, что они вытворяют в Китае. Что ему от тебя нужно?

– Научить меня своей культуре и приемам самозащиты.

– На что они тебе сдались? Я ему не доверяю.

– А я доверяю.

Он вздохнул:

– Я запустил твое воспитание. Ты совсем отбился от рук.

Я покачал головой:

– Ни от каких рук я не отбился. Посмотри на меня. Я в лучшей форме, чем когда‑ либо. Мой ум стал острее и прозорливее. Посмотри на меня.

Он сел и посмотрел мне в глаза. В его взгляде было столько отчаяния, что мне захотелось отвернуться.

– Когда ты родился, твоя мать заставила меня пообещать, что я никогда не буду подавлять тебя так, как отец подавлял ее. Но когда я вижу, что ты связался с японцем, то сомневаюсь, что поступил правильно.

– Если ты любил ее, то сдержишь обещание, – сказал я, цепляясь за приоткрытую им щель и пользуясь ею как преимуществом. – Войны здесь не будет. Ничего не случится. Ты сам так сказал.

У меня в голове звучал голос Эндо‑ сана: «Перенаправь силу противника против него самого».

Отец молчал, не зная, что сказать, и я понял, что снова вышло по‑ моему.

– Я познакомился с дедом, – сказал я.

«Веди разум», – говорил Эндо‑ сан. Во взгляде отца отразился живой интерес, и я понял, что его мысли приняли указанное мной направление.

– Как поживает Старец? – спросил он.

– Он еще очень крепок. Думаю, мы друг другу понравились, и я пригласил его на Пенанг. Кажется, он очень сожалеет о прошлом и о том, как обошелся с мамой.

– Я ведь любил твою мать. Люди думали, что я окончательно стал туземцем, такое не редкость. Но они не понимали наших чувств друг к другу.

– Я знаю, – вставил я, стараясь удержать внезапно возникшую между нами хрупкую связь.

Отец не очень много рассказывал мне о матери, и теперь, когда ему захотелось рассказать больше, в его голосе слышалась внутренняя борьба. Он отвел глаза от витрин с бабочками, но недостаточно быстро, и я успел заметить в его взгляде боль, словно он случайно порезался одним из керисов.

– Нам столько пришлось преодолеть. Я думал, у меня получится. Она с самого начала знала, как это будет трудно, но все равно вышла за меня. В тот день, когда она сообщила о дате нашей свадьбы, ее отец приказал вынести из дома все ее вещи. Она больше ни разу его не видела, – сказал он.

Я ждал продолжения.

– Местные европейцы плохо к ней относились, а соотечественники так и не приняли в свой круг. Но она держалась так стойко, так непреклонно, что, пока она была жива, я сам черпал в ней силы. Ей хотелось всем доказать, что они ошибались.

Его голос смягчился.

– Я никогда не показывал тебе реку за нашим домом?

– По‑ моему, я знаю, где она, – ответил я.

Но река не была для меня излюбленным местом уединения. Я предпочитал море. Тогда отец открыл мне то, чего я не знал, причину, по которой то место было особенным.

– Это было наше тайное убежище, тихая гавань, где мы спасались, когда становилось совсем невыносимо. Мы всегда отправлялись туда в сумерках, идя на запах красного жасмина, который она там посадила. Мы плыли вниз по течению, и она лежала в моих объятиях, и мы ждали в лодке, когда на деревьях вдоль берега появятся светлячки. Их были тысячи, и они разгоняли мрак, указывая нам путь.

Я мысленно представил их, двух таких не подходивших друг другу возлюбленных, которые пытались найти свое место в мире, окруженных защитным световым барьером.

– Однажды вечером, через несколько недель после свадьбы, я вернулся домой поздно. В доме было темно. Я вбежал внутрь, думая, что случилось что‑ то ужасное.

– А что случилось? – спросил я.

Сколько я себя помнил, по ночам в Истане всегда горела хоть одна лампа, и было трудно представить, как массивные контуры дома теряются на фоне черного неба.

– Она ждала меня со свечой в руке. Приложив палец к губам, отвела меня наверх в спальню. На пороге она задула свечу и открыла дверь. Я не мог поверить своим глазам, – голос отца превратился в шепот.

– Она полностью закрыла кровать распущенной москитной сеткой. И в темноте, в складках сетки, сидели сотни светлячков, которых она собрала на реке.

Он неловко замолчал, но продолжил, прочтя на моем лице понимание и жажду узнать, что было дальше.

– Мы провели ночь под дождем из света. В ту ночь был зачат ты.

Я откинулся на спинку стула и протяжно вздохнул, пытаясь скрыть от него слезы, набежавшие на глаза, словно прилив, исподволь затопивший сухую прибрежную полосу. Но взглянув на него, я увидел, что унаследованные мною глаза тоже блестят.

– Наутро она поймала всех светлячков, посадила в банки и вернула на реку, – сказал отец дрогнувшим голосом, но на его лице тут же проступила вымученная улыбка, подтверждавшая, как сильно ему не хватало моей матери и ее затей.

– Я часто думаю, как тебе трудно: ты всегда отстраняешься, пытаешься не быть частью семьи. Но ты тоже Хаттон. И тебе никуда от этого не деться. Ты хоть понимаешь, как мы все по тебе скучали?

Он взъерошил мне волосы, чего я уже давно ему не позволял. Потом встал и вышел, оставив меня в библиотеке наедине с книгами. Я пошел вдоль шкафов, глядя на корешки: «История» Геродота, «Пир» Платона, сборник рассказов Сомерсета Моэма. Здесь были собраны все великие книги, от художественных до истории с философией. Я открыл подаренный мне томик, но мелкий шрифт расплылся перед глазами. Тихие слова отца выбили меня из колеи, открыв, что я столько лет причинял ему боль. Он всегда был очень скрытным человеком, и, чтобы рассказать мне подробности моего зачатия, ему пришлось пойти против своей натуры. Как настоящий отец, он всегда терпел мое бессердечие молча и с достоинством, и мне оставалось только сесть, закрыть книгу и подумать о том, как загладить вину.

Глава 15

Я прервал рассказ; Митико смотрела в небо, освещенное бледной луной. Было за полночь, прошла уже неделя с тех пор, как я открыл дверь и впустил гостью себе в дом. У нас выработался неписаный распорядок, по которому я каждый вечер, окончив трапезу, все больше и больше рассказывал ей о своей жизни.

Наблюдая за ней, я сделал глоток чая. Она была очень красива, так, как бывают красивы только японки: внешне сдержанные, а внутри перевиты стальными жилами.

– Наша прогулка к реке… – прошептала она. – Подумать только, там когда‑ то бывали ваши родители, и мы видели тот же пейзаж, что и они. У меня такое чувство, будто в ту ночь нам светил тот самый свет хотару, который сиял над их ложем, почти как свет звезд, который уже миллионы лет озаряет все на своем пути, но достиг нас только сейчас.

Я никогда раньше об этом не думал; ее замечание пробудило во мне чувство, что мы действительно припали к сияющему источнику, который когда‑ то дарил покой моим родителям, а несколько ночей назад вновь сотворил чудо и передал похожее, пусть и не такое сильное, чувство успокоения мне.

– Хотите отдохнуть? – тихо спросил я.

Митико закрыла глаза. Когда она вновь открыла их, в них блестела влага.

– Мне бы хотелось послушать вас еще, но не сегодня. Я устала.

Я помог ей подняться и проводил в спальню.

Несмотря на то что мне не особенно хотелось спать, на следующее утро я встал поздно. Когда я спустился вниз, Митико была уже на террасе.

– Хорошо спали? – спросил я, наливая ей чашку чая.

Она покачала головой и, поморщившись, потянулась. Мне показалось, что со времени своего приезда она похудела, и это меня беспокоило.

– Таблетки больше не помогают?

Чашка, которую я передал, задрожала на блюдце, и Митико упрямо поджала губы.

– Терпеть их не могу, но иногда боль достает настолько, что у меня нет выбора. Даже дзадзэн не помогает.

– Вы консультировались у врачей?

– У всех врачей и специалистов, к которым можно попасть с помощью денег и влияния, – ответила она. – Откуда вы узнали? Про это никто не знает.

– Потеря веса, таблетки, которые вы глотаете, когда думаете, что никто не видит. Ваш приезд сюда, на Пенанг. Одно к одному, – пояснил я.

В голове крутились мысли о роли, которую мне выпало играть, роли рассказчика для старой, угасающей женщины, проводника по моему жизненному пути.

– Не беспокойтесь, я продержусь, пока вы не закончите.

– Придется рассказывать с пропусками, – попытался я вяло сострить, но она покачала головой.

– Нет, пожалуйста, не надо. Я хочу услышать все. Пообещайте, – сказала она, и я пообещал.

Я встал со словами:

– Увидимся вечером?

– Да, буду ждать с нетерпением. – Она тоже встала, и мы обменялись поклонами.

– Я подумала… – начала она.

– Да? – Я остановился у порога и обернулся.

– Мне бы хотелось увидеть те места на Пенанге, где вы бывали с Эндо‑ саном. Не беспокойтесь, я не настаиваю на поездке на его остров. Я вижу, что боль еще слишком сильна.

Я согласился исполнить ее просьбу. После войны я проехал по многим нашим местам, когда в безмолвии, наполнившем мою жизнь, особенно скучал по нему. Я надеялся, что они сохранили эхо его присутствия, его шагов, но находил лишь пустоту. Эхо гремело только в голове, ограниченное вселенной моего сознания.

Сидя за рабочим столом на Бич‑ стрит, я думал, что, рассказывая Митико про Эндо‑ сана, смогу выпустить это эхо за границы памяти, чтобы его сила наконец уменьшилась и навсегда растворилась в тишине. Часть меня горячо желала, чтобы Эндо‑ сан окончательно меня покинул. Но та часть, которая всегда будет его любить, противилась невосполнимой потере. Слова деда прозвучали так громко, что я невольно обернулся, словно дед стоял у меня за спиной. «После родителей учитель – самый значимый человек в жизни». А Эндо‑ сан был для меня большим, чем одним из родителей, намного большим, чем просто учителем.

– Господин Хаттон? – позвала Адель.

Я отвлекся от голоса деда и вернулся в настоящее.

– В чем дело?

– К вам пришла госпожа Пенелопа Се. И с ней репортер.

– Конечно, пригласите, пожалуйста, сначала госпожу Се.

После войны я постоянно проезжал мимо домов, оставленных владельцами; их владельцы зачастую погибли либо в лагерях, либо в море, когда корабли, уносившие их, были потоплены японскими истребителями. С наступлением мира такие здания часто выкупали компании, которые сносили их и строили на их месте новые магазины. Каждый раз, когда разрушали очередной дом, разумеется, совершенно уникальный, превращая его в груду бесполезного щебня, меня охватывало чувство утраты.

– А почему бы вам их не скупить? – спросила Адель, когда однажды утром я пришел на работу, горько жалуясь на очередной снос.

– И что мне с ними делать?

Она пожала плечами:

– Восстанавливать. Открыть для публики как музеи или переделать в дорогие гостиницы.

Я смотрел на нее, пока не вогнал в неловкость.

– Забудьте. Я сказала глупость.

– Вовсе нет. Это замечательная идея.

Вот так я учредил трастовый фонд «Наследие Хаттона», и за прошедшие годы спас от исчезновения бесчисленное множество зданий – от магазинчиков в Джорджтауне до особняков на Нортэм‑ роуд. Многие из них реставрировали с участием китайских и английских специалистов. Я старался выбирать материалы, наиболее близкие к оригинальным, порой колеся по китайской глубинке в поисках подходящей черепицы или мастера, знавшего старинную технику кладки. Некоторые собирают марки – я собирал старые дома.

Три года назад на грани сноса оказался дом Таукея Ийпа, построенный маньчжурским консулом для одной из его восьми жен. Я никогда не узнал, что случилось с отцом Кона. После войны Таукей Ийп исчез, его дом пришел в упадок и пустовал до тех пор, пока какой‑ то англичанин не решил устроить в нем картинную галерею. После смерти англичанина за дело взялись банки, и мне пришлось назвать самую высокую ставку в истории Пенанга, когда‑ либо предложенную за дом. «На этом аукционе я нажил себе врагов, – сказал я Адели. – Но я его купил! »

Для проекта восстановления дома Таукея Ийпа понадобился архитектор, потому что конструкция здания оказалась для моей обычной команды в диковинку. Наткнувшись в архитектурном журнале на интервью с Пенелопой Се, я связался с ней и пригласил на встречу. Это оказалась маленькая китаянка слегка за тридцать, с яркими проницательными глазами; в ее голове, как и в руках, было полно рулонов с планами, готовыми к воплощению.

Пенелопа Се показала, что сделала с домом своих предков на Лит‑ стрит, похожем на дом Таукея Ийпа, и ее работа мне понравилась.

Мы с ней ездили в Сток‑ он‑ Трент[63] в поисках плитки для пола, на литейный завод «Макфарлан и К^о» в Глазго в поисках мастеров, которые сумели бы воссоздать железные кованые решетки, и даже в провинцию Хок‑ кьень на юге Китая, чтобы нанять мастера для ремонта и восстановления сломанной черепичной кровли.

У меня был только один принцип: каждая деталь должна была быть подлинной или настолько близка к подлинности, насколько это возможно в наш одноразовый век. Потому что я навсегда запомнил отцовский вопрос, заданный тогда в библиотеке, после возвращения из Лондона: «Как думаешь, от современного мира останется что‑ то такое, что сохранит историческую и эстетическую ценность через пятьсот лет? »

Бывали дни, когда я, качая головой, вспоминал, сколько архитекторов и консультантов поувольнялось за время работы в фонде. Но в Пенелопе Се мастерство архитектора сочеталось с любовью к старым пенангским колониальным зданиям. Мы разделили с ней эту любовь, и в ней она находила поддержку, когда я бывал нетерпелив, требователен или неблагоразумен.

Адель пригласила Пенелопу Се в кабинет; ее улыбка была все такой же веселой и жизнерадостной. Она в одиночку продержалась дольше всех остальных архитекторов.

– Как идут дела? – спросил я.

– Мы почти закончили. И это будет лучшей реставрацией фонда. Говорят, что ЮНЕСКО может дать нам высшую премию за сохранение исторических памятников.

– Чудесно! И для меня это будет последняя реставрация.

– Не поняла?

– Я старею, я устал. Мне уже давно хотелось остановиться, но этот дом… с ним связаны особые воспоминания.

– Вы столько сделали, чтобы сохранить историю нашего острова! Будет ужасно досадно, если вы все бросите.

– Я тут думал: сколько еще можно цепляться за историю? Я все пытался остановить время, но может быть, это было неправильно и глупо.

– Вы помните, как мы впервые зашли в этот дом после того, как вы его купили? – спросила Пенелопа, в очевидной попытке вывести меня из меланхолии.

– Конечно. Это было ужасно, – подыграл я, тронутый ее вниманием.

Через неделю после оформления документов на покупку я стоял перед деревянными воротами дома Таукея Ийпа. И словно не было всех этих лет. С неба лился тот же свет, и когда я протянул руку, чтобы дотронуться до квадратной деревянной рукоятки, до меня донеслись крики торговца лапшой с вочтонами, крутившего педали напротив дома, и «тут‑ тук» его деревянной трещотки.

Я вошел в сад; хотя я успел повидать много заброшенных зданий, запущенное, нет, поруганное состояние этого дома повергло меня в шок. Крыша наполовину провалилась, и черепичные осколки, словно битая скорлупа яиц мифической птицы, засыпали голый, песчаный газон. Сквоттеры успели снять двери розового дерева и пустить их на дрова, витражные окна в стиле ар‑ деко оказались разбиты вдребезги.

Внутри было еще хуже. Там, где красивая позолоченная ширма избежала топора, она была выжжена огнем очага. От светильников остались только выступы‑ огрызки на стенах, как бутоны, которым не суждено было распуститься.

Вспомнив тот день, я покачал головой. Пенелопа улыбнулась общим воспоминаниям.

– Сейчас он выглядит совсем по‑ другому, – заметила она, не в силах сдержать гордость в голосе.

– Мне бы хотелось показать его другу. Когда все будет готово?

– Как насчет конца недели?

– Подходит, – ответил я.

Вошла Адель и напомнила об интервью журналисту местной газеты. Мне не хотелось его давать, но редактор готовила статью о фонде «Наследие Хаттона».

– Не уходите, – попросил я Пенелопу. – Вас это тоже касается.

Журналист оказался любезным молодым китайцем. Какое‑ то время мы беседовали о сохранении истории и коллективной памяти жителей острова, но потом он сменил тему, и я понял, что для интервью была еще одна причина.

– В этом году исполняется пятьдесят лет с окончания японской оккупации, – сказал он с неловким видом. – Как вы оправдываете свою роль во время оккупации?

– Это давно в прошлом, – ответил я.

– В прошлом ли? Некоторые считают вас военным преступником, уклонившимся от правосудия. Это представление верно?

Пенелопа запротестовала:

– Это не имеет никакого отношения к фонду!

Я взглядом заставил ее замолчать. Смакуя гнев, я знал, с каким устрашающим эффектом мог бы при желании его выплеснуть, и позволил пламени погаснуть.

– Сколько вам лет?

Ожидая нападения, он с опаской ответил:

– Тридцать четыре.

– Тогда вас здесь не было. Вы ничего не знаете. И это никак напрямую вас не коснулось. Потрудитесь ознакомиться с фактами.

– Проблема, господин Хаттон, в том, что в вашем случае фактов слишком много. И они все друг другу противоречат.

– Таков вопрос, – сказал я, видя, что еще больше его озадачил. И встал.

– Вам пора. Прошу вас.

У двери журналист остановился.

– Простите, сэр. Эти вопросы я задал по настоянию редактора.

Я его пожалел. Редактор, женщина моих лет, очень много вынесла под японцами и всегда ненавидела мою роль в той войне. Она обвиняла меня в том, что я безучастно смотрел, как убивали ее деда, когда реквизировал их пианино.

Журналист протянул мне руку.

– Мой отец прикован к постели, ему недолго осталось. Но услышав, что я встречусь с вами, он умолял передать вам свою благодарность за то, что вы спасли их с моей матерью от японских карателей.

– Как их зовут?

Он назвал имена, но я ответил:

– Я их не помню. Простите.

Я задержал его руку в своей, словно пытаясь восстановить через него связь с его родителями.

– Это неважно. Всех не упомнишь. Но вы ошиблись. Это коснулось меня напрямую. Если бы не вы, то сегодня я не стоял бы здесь и не говорил бы с вами.

Я крепче сжал ему руку.

– Кто знает, как бы все повернулось? Но передайте редактору… передайте, что если я был военным преступником, как вы сказали, то я ни от чего не уклонился. Я всю жизнь прожил здесь. Я никогда не бежал.

Я вернулся в Истану поздно вечером. Вошел в кухню и увидел, что Митико согнулась над раковиной, вцепившись руками в ее края с такой силой, что над кожей взбугрились вены. Я бросил портфель на пол и поддержал ее, пока она пыталась совладать с кашлем. Белая керамическая раковина была закапана кровью, той же, что и в уголках рта Митико. Ее лицо побелело, и она стала похожа на актера театра кабуки с намазанными пунцовой помадой губами.

Я усадил ее, стер с лица кровь и дал воды. Пить она не стала, поставила стакан на стол. Я молча вымыл раковину, пока не увидела Мария; она, как и многие, кто рос в японскую оккупацию, не выносила вида крови.

– Вы были там, когда сбросили бомбу.

– Да, – прошептала она, тяжело дыша.

Я дал ей нужные таблетки.

– Они уже еле помогают. Скоро они меня подведут, – сказала она.

– Выпейте воды, вам станет лучше.

– Спасибо, Филип‑ сан, – еле слышно поблагодарила она.

Мы вышли туда, где теперь было наше место, на террасу, где каждый вечер я на несколько часов отвлекал ее от боли, открывая собственную. Вначале я колебался, но мгновения, проведенные с Митико, оказались не такими трудными, как я боялся. Да, было больно, но, воскрешая в памяти детство и события, побудившие меня превратиться из мальчика в мужчину, я скидывал балласт возраста, поднимаясь, вырываясь на свободу из оков времени, чтобы оглянуться вниз, оглянуться назад и подивиться на путь, по которому прошла моя жизнь.

В ту ночь на реке мы разделили что‑ то особенное; словно светлячки осветили часть моей жизни, вечно погруженную во мрак. Вопросы журналиста вовсе не были дерзкими. Наверное, мне стоило все объяснить, расписать в подробностях, что я пережил во время войны. Но боль была слишком острой, а чувство вины – непреодолимым. Ну, и гордость, само собой. Мое англо‑ китайское воспитание требовало – повелевало – контролировать чувства, чтобы не создать неловкости и не поставить себя в глупое положение, не опозорить себя самого и семейную репутацию. Забавно, как две линии моей крови, текшие с противоположных концов стрелки компаса, слились в удивительный поток, утопивший в себе мою способность выражать чувства.

Возможность раскрыть все это незнакомке, нежданно появившейся на пороге, давала мне освобождение, ощущение почвы под ногами. Должен признать, однако, что это чувство омрачали дурные предчувствия.

Преодолеть страх помогало осознание того, что Митико не несла на себе груз истории моего острова, его жителей и их представлений о моей жизни. Я знал, что заставлю себя выложить ей все, как бы это ни было трудно. За проведенные вместе с ней часы мне не раз хотелось изменить правду, смягчить ее и представить себя в более выгодном свете. Но какой в этом смысл, в нашем‑ то возрасте?

Митико появилась без предупреждения, но она не была чужой. Она знала Эндо‑ сана и, наверное, из моего рассказа понимала, почему он столько лет продолжал жить в наших мыслях.

Глава 16

Я начал работать в «Хаттон и сыновья» в начале сорокового года, следуя по пятам за отцом и постигая азы бизнеса. Впервые в жизни я узнал его по‑ настоящему. Отец вел переговоры жестко и расчетливо, но при необходимости проявлял гибкость: в неписаных традициях и правилах малайских купцов он ориентировался, как рыба в воде, и ему не было равных в торговле с китайцами. Он знал, когда надавить на них, а когда ради сохраниния лица позволить одержать верх, тем самым обеспечивая бо́ льшую победу для всех участвующих сторон.

Мне пришлось урезать поездки к Эндо‑ сану, потому что отец хотел, чтобы я придерживался такого же, как у него, рабочего графика. Он выделил мне отдельный кабинет, маленькую коморку, которую раньше ни к чему не могли приспособить. Сотрудники называли меня туан‑ кечил, «маленький начальник», и каждое утро, когда мы проходили в стеклянные с деревянными рамами двери, нас приветствовал охранник‑ сикх. Когда я впервые зашел в знание компании, меня охватило странное чувство. В детстве я иногда навещал отца и играл за его рабочим столом, но теперь все было по‑ другому. В тот день я почувствовал, что присоединился к традиции; я словно занял свое место среди тех, кто приплыл на Пенанг столетие назад. Шахматный черно‑ белый мраморный пол в холле, медленно вращавшиеся под потолком вентиляторы, большие круглые колонны и тишина, нарушаемая только стуком печатных машинок и телефонными звонками, меня взволновали, и я понял, почему отец сделал контору своим святилищем.

Он выразил мои чувства, сказав:

– Здесь чувствуется ход времени, верно?

– Да, – ответил я.

Отец протянул руку и резким движением поправил на мне воротник и галстук.

– Ну, давай. Пойдем, наживем побольше денег.

– Ты говоришь как настоящий китаец, – заметил я, и он широко улыбнулся.

Я во всех подробностях узнал о наших предприятиях. Мы владели тремя миллионами гектаров каучуковых плантаций по всей Малайе, четырьмя оловянными рудниками в Пераке и Селангоре, лесопилками, перечными плантациями, пароходной линией, фруктовыми садами и прочей собственностью. Отец практически постоянно был на телефоне, и госпожа Тэо, его незаменимая секретарша‑ китаянка, весь день проводила на ногах, бегая между кабинетами в поисках нужных папок. Моя помощь заключалась в составлении сводок по отчетам для господина Скотта и отца и проверке документации на экспорт, который целиком шел в Англию.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒