ЧАСТЬ ПЯТАЯ 14 страница

— Совсем напротив!

— Послушайте, не убеждайте себя в этом. Еще месяц назад вы считали Морсера превосходной партией. Поймите, я в отчаянии: ведь это у меня вы познакомились с этим молодым Кавальканти, я его совершенно не знаю, повторяю вам.

— Но я его знаю, — сказал Данглар, — этого вполне достаточно.

— Вы его знаете? Разве вы наводили о нем справки? — спросил Монте-Кристо.

— А разве это так необходимо? Разве с первого взгляда не видно, с кем имеешь дело? Прежде всего он богат.

— Я в этом не уверен.

— Но ведь вы отвечаете за него?

— Это пустяки, пятьдесят тысяч франков.

— Он прекрасно образован.

— Гм! — в свою очередь промычал Монте-Кристо.

— Он музыкант.

— Все итальянцы музыканты.

— Знаете, граф, вы несправедливы к нему.

— Да, признаюсь, меня огорчает, что, зная ваши обязательства по отношению к Морсерам, он становится поперек дороги, пользуясь тем, что богат.

Данглар засмеялся.

— Вы слишком строги, — сказал он. — На свете всегда так бывает.

— Однако ведь вы не можете идти на такой разрыл, дорогой господин Данглар; Морсеры рассчитывают на этот брак.

— Разве?

— Безусловно.

— Тогда пусть они объяснятся. Вам бы следовало намекнуть об этом отцу, дорогой граф, ведь вы у них так хорошо приняты.

— Я? Где вы это видели?

— Да хотя бы у них на балу. Помилуйте, графиня, гордая Мерседес, надменная испанка, которая едва удостаивает разговором самых старых знакомых, берет вас под руку, выходит с вами в сад, выбирает самые темные закоулки и возвращается только через полчаса.

— Ах, барон, барон, — сказал Альбер, — вы мешаете нам слушать; со стороны такого меломана это просто варварство!

— Ничего, ничего, господин насмешник, — сказал Данглар.

Потом он снова обернулся к Монте-Кристо.

— Вы беретесь сказать это отцу?

— Извольте, если вам так хочется.

— Но на этот раз все должно быть ясно и определенно. Прежде всего он должен у меня просить руки моей дочери, назначить срок, объявить свои денежные условия; словом, либо мы окончательно сговоримся, либо разойдемся совсем; но, понимаете, никаких отсрочек!

— Ну что ж! Он вступит в переговоры.

— Я бы не сказал, что жду этого с особым удовольствием, но все-таки жду; банкир, знаете, должен быть рабом своего слова.

И Данглар вздохнул так же тяжко, как за полчаса перед тем вздыхал Кавальканти-сын.

— Браво, браво, браво! — крикнул Альбер, подражая банкиру и аплодируя только что кончившемуся романсу.

Данглар начал косо посматривать на Альбера, когда ему что-то тихо доложили.

— Я сейчас вернусь, — сказал банкир, обращаясь к Монте-Кристо, — подождите меня; быть может, мне еще придется вам кое-что сообщить.

И он вышел.

Баронесса воспользовалась отсутствием мужа, чтобы открыть дверь в гостиную дочери, и Андреа, сидевший у рояля вместе с мадемуазель Эжени, вскочил, как на пружинах.

Альбер с улыбкой поклонился мадемуазель Данглар, которая, ничуть, видимо, не смутившись, ответила ему обычным холодным поклоном.

Кавальканти явно чувствовал себя неловко; он поклонился Морсеру, и тот ответил на его поклон с самым дерзким видом.

Затем Альбер рассыпался в похвалах голосу мадемуазель Данглар и выразил сожаление, что ему не удалось присутствовать на вчерашнем вечере, по всеобщему мнению столь удачном…

Кавальканти, предоставленный самому себе, отвел в сторону Монте-Кристо.

— Вот что, — сказала г-жа Данглар, — хватит с нас музыки и комплиментов, пойдемте пить чай.

— Идем, Луиза, — сказала мадемуазель Данглар своей подруге.

Все перешли в соседнюю гостиную, где был приготовлен чай.

В ту минуту, когда, следуя английской моде, гости уже оставляли ложки в своих чашках, дверь снова отворилась, и вошел Данглар, видимо очень взволнованный. Монте-Кристо прежде всех заметил это волнение и вопросительно посмотрел на банкира.

— Я сейчас получил письмо из Греции, — сказал Данглар.

— Поэтому вас и вызывали? — спросил граф.

— Да.

— Как поживает король Оттон? — спросил самым веселым тоном Альбер.

Данглар косо взглянул на него и ничего не ответил, а Монте-Кристо отвернулся, чтобы скрыть мелькнувшее на его лице и тотчас же исчезнувшее выражение жалости.

— Мы выйдем вместе, хорошо? — сказал Альбер графу.

— Да, если хотите, — ответил тот.

Альбер не мог попять, чем был вызван взгляд банкира, поэтому он спросил Монте-Кристо, который это отлично понял:

— Вы заметили, как он на меня посмотрел?

— Да, — отвечал граф, — но разве в его взгляде было что-нибудь необычное?

— Еще бы, но что он хотел сказать, упомянув это письмо из Греции?

— Откуда же я могу знать?

— Да мне казалось, что вы имеете некоторое отношение к этой стране.

Монте-Кристо улыбнулся, как улыбаются, когда хотят уклониться от ответа.

— Смотрите, — сказал Альбер, — он направляется к вам; я пойду к мадемуазель Данглар, похвалю ее камею; за это время папаша успеет поговорить с вами.

— Уж если вы хотите хвалить, так по крайней мере похвалите ее голос, — сказал Монте-Кристо.

— Ну нет, это бы всякий сделал.

— Дорогой виконт, — сказал Монте-Кристо, — вы щеголяете своей дерзостью.

Альбер с улыбкой на устах направился к Эжени.

Тем временем Данглар наклонился к уху графа.

— Вы дали мне превосходный совет, — сказал он, — в этих двух словах:

«Фернан» и «Янина» заключена ужасная история.

— Да что вы! — сказал Монте-Кристо.

— Да, я вам все расскажу. Но уведите отсюда этого юношу; его общество очень стеснительно для меня сейчас.

— Я так и собирался сделать, мы выйдем вместе; вы по-прежнему хотите, чтобы я направил к вам его отца?

— Более, чем когда-либо.

— Хорошо.

Граф кивнул Альберу.

Они оба откланялись дамам и вышли: Альбер с видом полнейшего равнодушия к высокомерию мадемуазель Данглар, а Монте-Кристо повторив г-же Данглар свой совет, что жене банкира следует быть предусмотрительной и обеспечить свое будущее.

Поле битвы осталось за господином Кавальканти.

Глава 20

ГАЙДЕ

Едва лошади графа завернули за угол бульвара, Альбер разразился таким громким смехом, что его нельзя было не заподозрить в искусственности.

— Ну, вот, — сказал он графу, — теперь я хочу спросить вас, как спросил король Карл Девятый Екатерину Медичи после Варфоломеевской ночи: хорошо ли я, по-вашему, сыграл свою маленькую роль?

— В каком смысле? — спросил Монте-Кристо.

— Да в смысле водворения моего соперника в доме господина Данглара…

— Какого соперника?

— Как какого? Да Андреа Кавальканти, которому вы покровительствуете!

— Оставьте глупые шутки, виконт; я нисколько не покровительствую Андреа, во всяком случае не у господина Данглара.

— И я упрекнул бы вас за это, если бы молодой человек нуждался в покровительстве. Но, к счастью для меня, он в этом не нуждается.

— Как, вам разве кажется, что он ухаживает?

— Ручаюсь вам: он закатывает глаза, как воздыхатель, и распевает, как влюбленный; он грезит о руке надменной Эжени. Смотрите, я заговорил стихами! Честное слово, я в этом неповинен. Но все равно, я повторяю: он грезит о руке надменной Эжени.

— Не все ли это равно, если думают только о вас?

— Не скажите, дорогой граф; обе были со мной суровы.

— Как так обе?

— Очень просто: мадемуазель Эжени едва удостаивала меня ответом, а мадемуазель д'Армильи, ее наперсница, мне вовсе не отвечала.

— Да, но отец обожает вас, — сказал Монте-Кристо.

— Он? Наоборот, он всадил мне в сердце тысячу кинжалов; правда, кинжалов с лезвием, уходящим в рукоятку, какие употребляют на сцене, но сам он их считает настоящими.

— Ревность — признак любви.

— Да, но я не ревную.

— Зато он ревнует.

— К кому? К Дебрэ?

— Нет, к вам.

— Ко мне? Держу пари, что не пройдет недели, как он велит меня не принимать.

— Ошибаетесь, дорогой виконт.

— Чем вы докажете?

— Вам нужны доказательства?

— Да.

— Я уполномочен просить графа де Морсер явиться с окончательным предложением к барону.

— Кем уполномочены?

— Самим бароном.

— Но, дорогой граф, — сказал Альбер так вкрадчиво, как только мог, ведь вы этого не сделаете, правда?

— Ошибаетесь, Альбер, я это сделаю, я обещал.

— Ну вот, — со вздохом сказал Альбер, — похоже, что вы непременно хотите меня женить.

— Я хочу быть со всеми в хороших отношениях. Но, кстати о Дебрэ; я его больше не встречаю у баронессы.

— Они поссорились.

— С баронессой?

— Нет, с бароном.

— Так он что-нибудь заметил?

— Вот это мило!

— А вы думаете, он подозревал? — спросил Монте-Кристо с очаровательной наивностью.

— Ну и ну! Да откуда вы явились, дорогой граф?

— Из Конго, скажем.

— Это еще не так далеко.

— Откуда мне знать нравы парижских мужей?

— Ах, дорогой граф, мужья везде одинаковы; раз вы изучили эту человеческую разновидность в какой-нибудь одной стране, вы знаете всю их породу.

— Но тогда из-за чего Данглар и Дебрэ могли рассориться? Они как будто так хорошо ладили, — сказал Монте-Кристо, снова изображая наивность.

— В том-то и дело, здесь уже начинаются тайны Изиды, а в них я не посвящен. Когда Кавальканти-сын станет членом их семьи, вы его спросите.

Экипаж остановился.

— Вот мы и приехали, — сказал Монте-Кристо, — сейчас только половина одиннадцатого, зайдите ко мне.

— С большим удовольствием.

— Мой экипаж отвезет вас потом домой.

— Нет, спасибо, моя карета должна была ехать следом.

— Да, вот она, — сказал Монте-Кристо, выходя из экипажа.

Они вошли в дом; гостиная была освещена, и они прошли туда.

— Подайте нам чаю, Батистен, — приказал Монте-Кристо.

Батистен молча вышел из комнаты. Через две секунды он вернулся, неся уставленный всем необходимым поднос, который, как это бывает в волшебных сказках, словно явился из-под земли.

— Знаете, — сказал Альбер, — меня восхищает не ваше богатство, — быть может, найдутся люди и богаче вас; не ваш ум, — если Бомарше был и не умнее вас, то во всяком случае столь же умен; но меня восхищает ваше умение заставить служить себе — безмолвно, в ту же минуту, в ту же секунду, как будто по вашему звонку угадывают, чего вы хотите, и как будто то, чего вы захотите, всегда наготове.

— В этом есть доля правды. Мои привычки хорошо изучены. Вот сейчас увидите; не угодно ли вам чего-нибудь за чаем?

— Признаться, я не прочь покурить.

Монте-Кристо подошел к звонку и ударил один раз.

Через секунду открылась боковая дверь, и появился Али, неся две длинные трубки, набитые превосходным латакиэ.

— Это прямо чудо, — сказал Альбер.

— Вовсе нет, это очень просто, — возразил Монте-Кристо. — Али знает, что за чаем или кофе я имею привычку курить; он знает, что я просил чаю, знает, что я вернулся вместе с вами, слышит, что я зову его, догадывается — зачем, и так как на его родине трубка — первый знак гостеприимства, то он вместо одного чубука и приносит два.

— Да, конечно, всему можно дать объяснение, и все же только вы один… Но что это?

И Морсер кивнул на дверь, из-за которой раздавались звуки, напоминающие звуки гитары.

— Я вижу, дорогой виконт, вы сегодня обречены слушать музыку; не успели вы избавиться от рояля мадемуазель Данглар, как попадаете на лютню Гайде.

— Гайде! Чудесное имя! Неужели не только в поэмах лорда Байрона есть женщины, которых зовут Гайде?

— Разумеется; во Франции это имя встречается очень редко; но в Албании и Эпире оно довольно обычно; оно означает целомудрие, стыдливость, невинность; такое же имя, как те, которые у вас дают при крещении.

— Что за прелесть! — сказал Альбер. — Хотел бы я, чтобы паши француженки назывались мадемуазель Доброта, мадемуазель Тишина, мадемуазель Христианское Милосердие! Вы только подумайте, если бы мадемуазель Данглар звали не Клэр-Мари-Эжени, а мадемуазель Целомудрие-Скромность-Невинность Данглар! Вот был бы эффект во время оглашения!

— Сумасшедший! — сказал граф. — Не говорите такие вещи так громко, Гайде может услышать.

— Она рассердилась бы на это?

— Нет, конечно, — сказал граф надменным тоном.

— Она добрая? — спросил Альбер.

— Это не доброта, а долг; невольница не может сердиться на своего господина.

— Ну, теперь вы сами шутите! Разве еще существуют невольницы?

— Конечно, раз Гайде моя невольница.

— Нет, правда, вы все делаете не так, как другие люди, и все, что у вас есть, не такое, как у всех! Невольница графа Монте-Кристо! Во Франции — это положение. При том, как вы сорите золотом, такое место должно приносить сто тысяч экю в год.

— Сто тысяч экю! Бедная девочка имела больше. Она родилась среди сокровищ, перед которыми сокровища «Тысячи и одной ночи» — просто пустяки.

— Так она в самом деле княжна?

— Вот именно, и одна из самых знатных в своей стране.

— Я так и думал. Но как же случилось, что знатная княжна стала невольницей?

— А как случилось, что тиран Дионисий стал школьным учителем? Жребий войны, дорогой виконт, прихоть судьбы.

— А ее происхождение — тайна?

— Для всех — да; но не для вас, дорогой виконт, потому что вы мой друг и будете молчать, если пообещаете, правда?

— Даю вам честное слово!

— Вы слыхали историю янинского паши?

— Али-Тебелина? Конечно, ведь мой отец приобрел свое состояние у него на службе.

— Да, правда, я забыл.

— А какое отношение имеет Гайде к Али-Тебелину?

— Она всего-навсего его дочь.

— Как, она дочь Али-паши?

— И прекрасной Василики.

— И она ваша невольница?

— Да.

— Как же так?

— Да так. Однажды я проходил по константинопольскому базару и купил ее.

— Это великолепно! С вами, дорогой граф, не живешь, а грезишь. Скажите, можно попросить вас, хоть это и очень нескромно…

— Я слушаю вас.

— Но раз вы показываетесь с ней, вывозите ее в Оперу…

— Что же дальше?

— Так я могу попросить вас об этом?

— Можете просить меня о чем угодно.

— Тогда, дорогой граф, представьте меня вашей княжне.

— Охотно. Но только при двух условиях.

— Заранее принимаю их.

— Во-первых, вы никогда никому не расскажете об этом знакомстве.

— Отлично. (Альбер поднял руку. ) Клянусь в этом!

— Во-вторых, вы ей не скажете ни слова о том, что ваш отец был на службе у ее отца.

— Клянусь и в этом.

— Превосходно, виконт; вы будете помнить обе свои клятвы, не правда ли?

— О граф! — воскликнул Альбер.

— Отлично. Я знаю, что вы человек чести.

Граф снова ударил по звонку; вошел Али.

— Предупреди Гайде, — сказал ему граф, — что я приду к ней пить кофе, и дай ей понять, что я прошу у нее разрешения представить ей одного из моих друзей.

Али поклонился и вышел.

— Итак, условимся: никаких прямых вопросов, дорогой виконт. Если вы хотите что-либо узнать, спрашивайте у меня, а я спрошу у нее.

— Условились.

Али появился в третий раз и приподнял драпировку в знак того, что его господин и Альбер могут войти.

— Идемте, — сказал Монте-Кристо.

Альбер провел рукой по волосам и подкрутил усы, а граф снова взял в руки шляпу, надел перчатки и прошел с Альбером в покои, которые, как верный часовой, охранял Али и немного дальше, как пикет, три французских горничных под командой Мирто.

Гайде ждала их в первой комнате, гостиной, широко открыв от удивления глаза: в первый раз к ней являлся какой-то мужчина, кроме Монте-Кристо; она сидела па диване, в углу, поджав под себя ноги и устроив себе как бы гнездышко из великолепных полосатых, покрытых вышивкой восточных шелков.

Около нее лежал инструмент, звуки которого выдали ее присутствие. Она была прелестна.

Увидев Монте-Кристо, она приподнялась со своей особенной улыбкой — с улыбкой дочери и возлюбленной; Монте-Кристо подошел и протянул ей руку, которой она, как всегда, коснулась губами.

Альбер остался стоять у двери, захваченный этой странной красотой, которую он видел впервые и о которой во Франции не имели никакого представления.

— Кого ты привел ко мне? — по-гречески спросила девушка у Монте-Кристо. — Брата, друга, просто знакомого или врага?

— Друга, — ответил на том же языке Монте-Кристо.

— Как его зовут?

— Граф Альбер; это тот самый, которого я в Риме вызволил из рук разбойников.

— На каком языке ты желаешь, чтобы я говорила с ним?

Монте-Кристо обернулся к Альберу.

— Вы знаете современный греческий язык? — спросил он его.

— Увы, даже и древнегреческого не знаю, дорогой граф, — сказал Альбер. — Никогда еще у Гомера и Платона не было такого неудачного и, осмелюсь даже сказать, такого равнодушного ученика, как я.

— В таком случае, — заговорила Гайде, доказывая этим, что она поняла вопрос Монте-Кристо и ответ Альбера, — я буду говорить по-французски или по-итальянски, если только мой господин желает, чтобы я говорила.

Монте-Кристо секунду подумал.

— Ты будешь говорить по-итальянски, — сказал он.

Затем обратился к Альберу:

— Досадно, что вы по знаете ни новогреческого, ни древнегреческого языка, ими Гайде владеет в совершенстве. Бедной девочке придется говорить с вами по-итальянски, из-за этого вы, быть может, получите ложное представление о ней.

Он сделал знак Гайде.

— Добро пожаловать, друг, пришедший вместе с моим господином и повелителем, — сказала девушка на прекрасном тосканском наречии, с тем нежным римским акцентом, который делает язык Данте столь же звучным, как язык Гомера. — Али, кофе и трубки!

И Гайде жестом пригласила Альбера подойти ближе, тогда как Али удалился, чтобы исполнить приказание своей госпожи. Монте-Кристо указал Альберу на складной стул, сам взял второй такой же, и они подсели к низкому столику, на котором вокруг кальяна лежали живые цветы, рисунки и музыкальные альбомы.

Али вернулся, неся кофе и чубуки; Батистену был запрещен вход в эту часть дома. Альбер отодвинул трубку, которую ему предложил нубиец.

— Берите, берите, — сказал Монте-Кристо, — Гайде почти так же цивилизованна, как парижанка; сигара была бы ей неприятна, потому что она не выносит дурного запаха; но восточный табак — это благовоние, вы же знаете.

Али удалился.

Кофе был уже налит в чашки; но только для Альбера была все же поставлена сахарница: Монте-Кристо и Гайде пили этот арабский напиток по-арабски, то есть без сахара. Гайде протянула руку, взяла кончиками своих тонких розовых пальцев чашку из японского фарфора и поднесла ее к губам с простодушным удовольствием ребенка, который пьет или ест что-нибудь, что очень любит.

В это время две служанки внесли подносы с мороженым и шербетом и поставили их на два предназначенных для этого маленьких столика.

— Мой дорогой хозяин, и вы, синьора, — сказал по-итальянски Альбер, простите мне мое изумление. Я совершенно ошеломлен, и есть отчего; передо мной открывается Восток, подлинный Восток, какого я, к сожалению, никогда не видал, по о котором я грезил. И это в самом сердце Парижа!

Только что я слышал, как проезжали омнибусы и звенели колокольчики торговцев лимонадом… Ах, синьора, почему я не умою говорить по-гречески!

Ваша беседа вместе с этой волшебной обстановкой, — это был бы такой вечер, что я сохранил бы его в памяти на всю жизнь.

— Я достаточно хорошо говорю по-итальянски и могу с вами разговаривать, — спокойно отвечала Гайде. — И я постараюсь, чтобы вы чувствовали себя на Востоке, раз он вам нравится.

— О чем мне можно говорить? — шепотом спросил Альбер графа.

— Да о чем угодно: о ее родине, о ее юности, о ее воспоминаниях; или, если вы предпочитаете, о Риме, о Неаполе или о Флоренции.

— Ну, не стоило бы искать общества гречанки, чтобы говорить с ней о том, о чем можно говорить с парижанкой, — сказал Альбер. — Разрешите мне поговорить с ней о Востоке.

— Пожалуйста, дорогой Альбер, это будет ей всего приятнее.

Альбер обратился к Гайде:

— В каком возрасте вы покинули Грецию, синьора?

— Мне было тогда пять лет, — ответила Гайде.

— И вы помните свою родину?

— Когда я закрываю глаза, передо мной встает все, что я когда-то видела. У человека два зрения: взор тела и взор души. Телесное зрение иногда забывает, по духовное помнит всегда.

— А с какого времени вы себя помните?

— Я едва умела ходить; моя мать Василики — имя Василики означает царственная, — прибавила девушка, подымая голову, — моя мать брала меня за руку, и мы обе, закутанные в покрывала, положив в кошелек все золотые монеты, какие у нас были, шли просить милостыню для заключенных; мы говорили: «Благотворящий бедному дает взаймы Господу…»[56]Когда кошелек наполнялся доверху, мы возвращались во дворец и, не говоря отцу, все эти деньги, которые нам подавали, принимая нас за бедных, отсылали монастырскому игумену, а он распределял их между заключенными.

— А сколько вам было тогда лет?

— Три года, — сказала Гайде.

— И вы помните все, что делалось вокруг вас, начиная с трехлетнего возраста?

— Все.

— Граф, — сказал шепотом Альбер, — разрешите синьоре рассказать нам что-нибудь из своей жизни. Вы запретили мне говорить с ней о моем отце, но, может быть, она сама что-нибудь о нем расскажет, а вы не можете себе представить, как мне было бы приятно услышать его имя из таких прекрасных уст.

Монте-Кристо обернулся к Гайде и, подняв бровь, чтобы обратить ее особое внимание на то, что он ей скажет, произнес по-гречески:

— Отца судьбу, но не имя предателя и не предательство, поведай нам.

Гайде тяжело вздохнула, и темное облако легло на ее ясное чело.

— Что вы ей сказали? — шепотом спросил Морсер.

— Я снова предупредил ее, что вы наш друг и что ей незачем таиться от вас.

— Итак, — сказал Альбер, — ваше первое воспоминание — о том, как вы собирали милостыню для заключенных; какое же следующее?

— Следующее? Я вижу себя под сенью сикомор, на берегу озера; его дрожащее зеркало я как сейчас различаю сквозь листву. Прислонившись к самому старому и ветвистому дереву, сидит на подушках мой отец; моя мать лежит у его ног, а я, маленькая, играю белой бородой, спадающей ему на грудь, и заткнутым за пояс кинжалом, рукоять которого осыпана алмазами.

Время от времени к нему подходит албанец и говорит ему несколько слов; я не обращаю на них никакого внимания, а отец отвечает, никогда не меняя голоса: «Убейте его» или «Я его прощаю! »

— Как странно, — сказал Альбер, — слышать такие вещи из уст молодой девушки не на подмостках театра и говорить себе: это не вымысел. Но как же вам после такого поэтического прошлого, после таких волшебных далей нравится Франция?

— Я нахожу, что это прекрасная страна, — сказала Гайде, — но я вижу Францию такой, как она есть, потому что смотрю на нее глазами взрослой женщины; а моя родина, на которую я глядела глазами ребенка, кажется мне всегда окутанной то лучезарным, то мрачным облаком в зависимости от того, видят ли ее мои глаза милой родиной или местом горьких страданий.

— Вы так молоды, синьора, — сказал Альбер, невольно отдавая дань пошлости, — когда же вы успели страдать?

Гайде обратила свой взор на Монте-Кристо, который, подавая ей неуловимый знак, шепнул по-гречески:

— Расскажи.

— Ничто не накладывает такой отпечаток на душу, как первые воспоминания, а кроме тех двух, о которых я вам сейчас рассказала, все остальные воспоминания моей юности полны печали.

— Говорите, говорите, синьора! — сказал Альбер. — Поверьте, для меня невыразимое счастье слушать вас.

Гайде печально улыбнулась.

— Так вы хотите, чтобы я рассказала и о других своих воспоминаниях? спросила она.

— Умоляю вас об этом.

— Что ж, хорошо. Мне было четыре года, когда однажды вечером меня разбудила мать. Мы жили тогда во дворце в Янине; она подняла меня с подушек, на которых я спала, и, когда я открыла глаза, я увидела, что она плачет.

Она не сказала мне ни слова, взяла меня на руки и понесла.

Видя ее слезы, я тоже хотела заплакать.

«Молчи, дитя», — сказала она.

Часто бывало, что, несмотря на материнские ласки или угрозы, я, капризная, как все дети, продолжала плакать; но на этот раз в голосе моей бедной матери звучал такой ужас, что я в ту же секунду замолчала.

Она быстро несла меня.

Тут я увидела, что мы спускаемся по широкой лестнице; впереди нас шли, вернее, бежали служанки моей матери, неся сундуки, мешочки, украшения, драгоценности, кошельки с золотом.

Вслед за женщинами шли десятка два телохранителей с длинными ружьями и пистолетами, одетых в тот костюм, который вы во Франции знаете с тех пор, как Греция снова стала независимой страной.

— Поверьте мне, — продолжала Гайде, качая головой и бледнея при одном воспоминании, — было что-то зловещее в этой длинной веренице рабов и служанок, которые еще не вполне очнулись от сна, — по крайней мере мне они казались сонными, быть может, потому, что я сама не совсем проснулась.

По лестнице пробегали гигантские тени, их отбрасывало колтыхающееся пламя смоляных факелов.

«Поспешите! » — сказал чей-то голос из глубины галереи.

Все склонились перед этим голосом, как клонятся колосья, когда над полями проносится ветер.

Я вздрогнула, услышав этот голос.

Это был голос моего отца.

Он шел последним, в своих роскошных одеждах, держа в руке карабин, подарок вашего императора; опираясь на своего любимца Селима, он гнал нас перед собой, как гонит пастух перепуганное стадо.

— Мой отец, — сказала Гайде, высоко подняв голову, — был великий человек, паша Янины; Европа знала его под именем Али-Тебелина, и Турция трепетала перед ним.

Альбер невольно вздрогнул, услышав эти слова, произнесенные с невыразимой гордостью и достоинством.

В глазах девушки сверкнуло что-то мрачное, пугающее, когда она, подобно пифии, вызывающей призрак, воскресила кровавую тень человека, которого ужасная смерть так возвеличила в глазах современной Европы.

— Вскоре, — продолжала Гайде, — шествие остановилось; мы были внизу лестницы, на берегу озера. Мать, тяжело дыша, прижимала меня к груди; за нею я увидела отца, он бросал по сторонам тревожные взгляды.

Перед нами спускались четыре мраморные ступени, у нижней покачивалась лодка.

С того места, где мы стояли, видна была темная громада, подымающаяся из озера; это был замок, куда мы направлялись.

Мне казалось, может быть, из-за темноты, что до него довольно далеко.

Мы сели в лодку. Я помню, что весла совершенно бесшумно касались воды; я наклонилась, чтобы посмотреть на них; они были обернуты поясами наших паликаров.

Кроме гребцов, в лодке находились только женщины, мой отец, мать, Селим и я.

Паликары остались на берегу и стали на колени в самом низу лестницы, чтобы в случае погони воспользоваться тремя верхними ступенями как прикрытием.

Наша лодка неслась как стрела.

«Почему лодка плывет так быстро? — спросила я у матери.

«Тише, дитя, — сказала она, — это потому, что мы бежим».

Я ничего не понимала. Зачем бежать моему отцу, такому всемогущему?

Перед ним всегда бежали другие, и его девизом было:

Они ненавидят меня, значит, боятся.

Но теперь мой отец действительно спасался бегством. После он сказал мне, что гарнизон янинского замка устал от продолжительной службы…

Тут Гайде выразительно взглянула на Монте-Кристо, глаза которого с этой минуты не отрывались от се лица. И она продолжала медленно, как это делают, когда что-нибудь сочиняют или пропускают.

— Вы сказали, синьора, — подхватил Альбер, который с величайшим вниманием слушал ее рассказ, — что янинский гарнизон устал от продолжительной службы…

— И сговорился с сераскиром Куршидом, которого султан послал, чтобы захватить моего отца. Тогда мой отец, предварительно отправив к султану французского офицера, которому он всецело доверял, решил скрыться в заранее построенной маленькой крепости, которую он называл катафюгион, что означает убежище.

— А вы помните имя этого офицера, синьора? — спросил Альбер.

Монте-Кристо обменялся с Гайде быстрым, как молния, взглядом; Альбер не заметил этого.

— Нет, — сказала она, — я забыла имя; но, может быть, я потом вспомню и тогда скажу вам.

Альбер уже собирался назвать имя своего отца, но Монте-Кристо предостерегающе поднял палец; Альбер вспомнил свою клятву и ничего не сказал.

— Вот к этому убежищу мы и плыли, — продолжала Гайде.

— Украшенный арабесками нижний этаж, террасы которого поднимались над самой водой, и второй этаж, выходящий окнами на озеро, вот и все, что видно было, когда подплывали к этому маленькому дворцу.

Но под нижним этажом, уходя в глубь острова, тянулось подземелье, огромная пещера. Туда и провели мою мать, меня и наших служанок; там лежали в одной огромной куче шестьдесят тысяч кошельков и двести бочонков; в кошельках было на двадцать пять миллионов золотых монет, а в бочонках тридцать тысяч фунтов пороху.

Около этих бочонков встал Селим, о котором я вам уже говорила, любимец моего отца; день и ночь он стоял на страже, держа в руке копье с зажженным фитилем на конце; ему был дан приказ все взорвать — убежище, телохранителей, пашу, женщин и золото — по первому знаку моего отца.

⇐ Предыдущая 56 57 58 59 606162 63 64 65 Следующая ⇒