Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Сергей Трофимович Алексеев 6 страница



– Ты что замыслил, Опрята? – шепотом спросил. – И отчего с тобой всюду, ровно тень, поп с крестом ходит?

– А на что нам попы? Дабы нечисть пугать, – отшутился тот. – Ступай, куда послан. Придет час, все узнаешь.

Воевода же замыслил ордынцев ввести в полное заблуждение. Наместник, оставленный в Сарае, прослыша о грядущем набеге, пошлет за подмогой, но не в сторону полуденную, куда уже давно ушли несметные конницы, а поближе, за Рапейские горы, в Тартар, к тамошнему хану. А тот непременно отправит подмогу в низовья Волги, и не в следующее лето, а уже нынче откроется путь в земли чуди белоглазой, ибо станы и городки ордынские за Рапеями оголены будут, засады и заставы на реках сняты. Глядишь, и удастся без стычек перевалить горы, изведать дороги да встать на зимовку уже близ Томи‑ реки.

И без разведки, по прошлым походам наблюдательных ушкуйников, было известно воеводе, что кочевая Орда растеклась, словно вода в половодье, затопив только низкие и просторные поймы, а высокие берега, тем паче горы, оставались не под ее властью, ибо ордынским стадам скота и табунам лошадей требовались пастбища, степные просторы, места, где произрастают травы. Каменистые склоны, лесные и таежные края, обширные водные глади озер или просто студеные края, где не добыть зимою корма, оставались землею тех племен и народов, кто жил и питался от них со времен сотворения мира. Запасов же сухой травы, сена, ордынцы никогда не делали, ибо не приучены были и не имели ни кос, ни серпов, ни умения его заготавливать впрок. И ежели кони на Руси за зиму отъедались, жирели и страдали от этого, то табуны кочевников, напротив, качались или вовсе ложились наземь от бессилия, притомившись копытить глубокий снег. И требовалось целый месяц и более, чтобы они нагуляли тело, способное нести на себе всадника с вооружением и припасом.

Устроив порядок на Вятке и совокупив все свои ватаги да хлыновцев, общим числом в полторы тысячи душ, сели они в ушкуи да пошли реками в пермские земли, где еще не бывали, но, по словесному наущению людей бывалых, ходы знали и к листопаду достигли Рапейских гор. Ушкуйники редко волочили лодии свои далее двадцати верст, ибо проще и быстрее считалось бросить старые, на волоках битые и щелястые, да спроворить на истоках иных рек новые. А умельцами строить ушкуи из подручного леса не было им равных на всем белом свете. Не зря говорили: ушкуйнику руки отруби, он топор в ноги возьмет, а ежели ног лишится, зубами хоть малый челнок, но выгрызет и поплывет. Такова уж порода была. И посему оставили они свои ушкуи в истоке реки перед горами каменными. Взвалили на себя заступы, оружье с припасом да поднялись на хребет, чтоб оттуда Тартар осмотреть, истоки рек выведать и с мыслями собраться, ибо скакали они по каменным волнам скорее, чем самые быстрые челны. У Опряты да посвященных в суть похода поручных товарищей они на Томь‑ реку спешили, а у несведомых ватажников – в никуда.

По обычаю стародавнему, дабы избежать всяческих разногласий, толков и пересуд в ватаге, всякий ушкуйник клялся достоинством своим, оружием и теперь еще перед крестом, волю предводителя исполнять безропотно, а любопытство свое покарать, как измену. Всякий поручник имел под своей опекой часть ватаги и служил в ней доверенным, и ежели уж кому сомнения дышать не позволяли, тот обращался к нему и спрашивал:

– Скажи, брат, заповедано ли вами слово отеческое?

Воевода всякому был отцом нареченным и в свою очередь отвечал за каждого ушкуйника, как за сына родного, перед ватагой, князем и богом. За них и десятину платил в казну и храм, дабы души их грешные, кровью обагренные, спасти. И потому, единожды присягнув, ватажник до конца дней своих оставался верен братству, что бы с ним ни случилось. Чаще всего место в ватаге переходило от кровного отца к сыну, и это длилось много поколений.

И, согласно сему обычаю, великая ватага Опряты шла встречь солнцу и не знала ни споров, ни ссор и свар, как если бы шел один человек, знающий, где быть концу сему пути, и ежели случалась схватка, то и билась как сторукий богатырь. Посему ватажники и принимали единый образ на чужбине – брили головы и бороды, оставляя усы. И являлись перед супостатом, словно братья‑ близнецы. В этом и состояла тайна невероятной живучести ушкуйников, многие инородцы и вовсе считали их неуязвимыми и бессмертными. Они стремились как можно скорее сблизиться с супротивником в рукопашной хоть на суше, хоть на воде, не боялись окружения, а порою его и жаждали. Заслоняясь щитами, сбившись в клин, образом напоминающий ушкуй, они прорывались сквозь тучу стрел и, очутившись лицом к лицу, отбрасывали и щиты, и мечи, поскольку были искусны сражаться в рукопашной только наручами. Пешие, они таким же образом нападали на мчащиеся навстречу конницы: лошади и всадники торопели при виде ушкуя из плотно сбитых человеческих тел, который вмиг раскрывался, рассыпался ровно горох и закатывался под коней. И тут в дело шли засапожники, коими ушкуйники мгновенно перехватывали конские сухожилия и принимали на нож падающего седока. Но более по нраву было им биться наручами, внешне незримыми под одеждой, но способными защитить от прямого удара меча и топора. С этим грозным в умелых руках оружием ушкуйники в походах не расставались ни на минуту, и потому их невозможно было застать врасплох. А неприятелю чудилось, будто идут они безоружными, отмахиваются от сабель и разят до смерти голыми руками, пальцами пробивая войлочные панцири, латы и кольчуги. Если сраженный ватажник падал, на его месте в тот же миг возникал другой, наводя страх на супостата, и обращалась в бегство сила, по числу многократно превосходящая.

На всякую ватагу, даже самую великую, была дадена одна душа...

Хитрость Опряты удалась, лазутчики, засланные на многие версты вперед и в стороны, обнаруживали стойбища, станы и городки, где оставались старики, женщины и дети. То там, то сям на знойном, степном окоеме поднималась пыль от скачущих на запад конниц. Ордынцы спешно уходили на подмогу Сараю, и был великий искус пограбить и позорить хотя бы малые их становища, чтоб добыть пропитание, но ватажники и овцы не тронули из их бесчисленных отар, норовя проскользнуть незамеченными.

Спустились они с хребта, высмотрели ручей, что бежал по распадку вроде бы в нужную сторону, и в тот же час за топоры, ушкуи ладить, а Феофил – крест, дабы утвердить его на горе. Инок проворнее оказался, вытесал из цельного дерева балку в три сажени, прирубил к ней саженную крестовину и, могучий малый, взвалил себе на плечи да понес на самую высокую гору. Весь день и ночь забирался, ровно Христос на муках, но подмоги не принял, исполняя урок свой, в одиночку поднял на вершину и там утвердил. Да еще каменный курган насыпал у подножия, чтоб ветром не повалило. Спустился вдохновленный и ватаге сказал:

– Отныне сия гора будет зваться гора Сион!

С Рапеев встречь солнцу стекало множество речек, но не всякая могла оказаться попутной, ибо никто не ведал, куда они текут и где она, Томь‑ река. Сыскать же надежного проводника во глубине чужих земель, среди инородцев, считалось делом трудным, но воевода ушкуйников и прежде был везуч, а на Рапеях и вовсе удачей окрылился, когда явился слепой старец. Он с горы, на коей теперь крест стоял, спустился, вышел к ушкуйникам и будто бы наблюдает, как те топорами машут. В руках посох, правда деревянный, на ногах сапоги, но кожаные, одежда хоть и ветхая, да прикрывает тело. Ватажникам‑ то было невдомек, кто перед ними и как сей незрячий человек ходит по землям в одиночку, без поводыря, но Опрята как глянул на него, так сразу и подумалось – чудин! Белый, и бельма на глазах, вот только шерсти на нем нет, так могла вытереться от старости либо слинять: прошлогодняя спала, а зимняя еще не наросла, ведь месяц листопад. И на лицо бел, но тоже можно сыскать причину – солнцем выбелило, ровно холст, ветром выдубило...

Очень уж хотелось воеводе отыскать кого‑ нито из чудского племени.

Тем часом Феофил пришел и тоже воззрился на старца, но исподтишка. Опрята его спрашивает, дескать, похож ли он на чудина? Инок и сам никогда не видывал, а знал лишь по сказкам ушкуйника, у них побывавшего, и потому стал испытывать. Сначала крестным знамением его осенил – стоит старец, опершись на посох, и даже слепым своим глазом не моргнул. Тогда инок железный крест из‑ за опояски достал и поднес к нему, но и от этого старец не дрогнул, а глянул взором незрячим и будто бы усмехнулся.

– Не боится животворящего креста, – заключил. – Знать, не чудин. Будь он из ихнего племени, враз бы затрепетал.

– Давно не видывал я ушкуйников в сих местах, – однако же вымолвил старец на русском языке. – Пожалуй, ваших так лет четыре ста будет...

Опряте сделалось знобко, ибо вспомнил он ушкуйника, что доживал свои дни в хоромах Анисия и который будто бы ходил в ватаге Соловья Булавы, о коем былины пели. Ужели и впрямь перед ними столь древний старик? И хоть люди не живут столько, да ведь в чужих неведомых землях всякое возможно. Что, ежели поп не угадал и это впрямь чудин – из могилы своей выкопался и на Рапеи пришел, на собор? Червонного золота личины на нем, правда, нет, так и снять мог, серебряный посох истереть в пути. Вон одежды как обветшали, ровно сито светятся...

– Ты кто будешь, старче? – спросил осторожно. – И как имя тебе?

– Хозяин сей горы, – отвечает вполне дружелюбно. – А именем Урал.

– Что же делаешь на горе?

– Да много у меня забот, – признался старец. – Солнечные чертоги стерегу. Полуденный час отбиваю, обе полы времени совокупляю, утро и вечер. Да еще быка своего пасу.

Воевода не уразумел его причудливую речь, однако спросил:

– Есть ли ордынцы близ твоей горы?

– А им в мои пределы пути нет, далекой стороной обходят. Одни только ушкуйники ко мне и заглядывают. Да и то не часто, но непременно свой знак оставят.

– И какой же оставили знак? – насторожился Опрята.

Встреча с ватагой будто бы даже взбодрила его, ибо говорил он с веселым добродушием.

– Даров мне не принесли, не поклонились. А некого деревянного болвана поставили, именем Перун. Так притомился я от грозы небесной. Молнии били, покуда идол не сотлел. А ныне и вы подобным же образом идете. Чести мне не воздали, а знак свой воздвигли. Ушкуйники, одно слово. Спалить, что ли, вздумали, огнем пожечь мою гору?

– Сие есть крест животворящий, – объяснил Феофил. – От него благодать исходит на весь здешний край.

– Не знаю, что по‑ вашему благодать, но пожаров теперь не избегнуть, – однако же преспокойно заключил старец. – Ибо сие есть знак огня, и метят им те места, где хотят пожоги сотворить.

– У вас, может, сие знак огня, – возразил ему инок. – А у нас, в Руси, знак веры христианской. Ты, старче, не смей свергать. Пусть стоит на Рапеях, отныне и навеки.

Урал сутулыми своими плечами пожал.

– Да я сюда не свергать приставлен – полдень стеречь, а знаки ваши сами изветшают да сотлеют, когда придет срок. Скажите мне лучше, ушкуйники лихие, куда ныне‑ то путь держите? Ужели снова на чудь белоглазую исполчились?

Воевода на миг оцепенел, однако же намерений своих ничем выдавать не стал и вздумал исподволь попытать старца.

– Про чудь мы и не слыхали, – говорит так, как они с Анисием условились. – И не ведаем, как прошлая ватага за Рапеи хаживала. Разве возможно человеку смертному помнить, что творилось четыре ста лет тому? Мы по иной нужде идем.

– И прошлая, и позапрошлая ходила, – вздохнул Урал. – Все мыслят сей народ позорить. Да вот недолга, коль зорят, то назад уж никто не возвращается. Верно, доныне в горах рыщут да чудь ищут. В Тартар дорога только в одну сторону открывается, а обратной нет.

Тут и Феофил дрогнул и чуть крест железный из рук не выронил. Воевода же, напротив, уверенность обрел.

– Не постращать ли нас вздумал, старче? Коль ордынцы ходят туда‑ сюда, знать, и мы пройдем!

– Пройдете, – согласился тот. – Ежели не станете чуди искать да их могилы тревожить.

Опрята дыхание затаил и вкупе с ними мысли свои, дабы чем‑ либо не выдать себя. А старец между тем позрел, как ватажники ушкуи свои конопатят да смолят, и вдруг говорит:

– Коль скажете, куда чалите да зачем, бывалого человека с вами пошлю, дорогу указать. Но за это дары мне на гору вознесете. Пусть каждый по одному камню поднимет.

А они с Баловнем условились на подобный случай, что говорить.

– Чалим мы на Томь‑ реку, новой землицы поискать. От ордынцев в Руси житья не стало, вот и вздумалось уйти с родами своими за Рапеи, дабы не испоганили их нечистые кочевники. Дары же за нас воздадут те, кто нашим следом пойдет.

Недосуг было ватаге нелепую его волю исполнять, камни в гору заносить. Да и не свычно им, ушкуйникам, дары воздавать, когда им самим воздавали, и ежели нет, то силой отнимали, что по нраву придется.

– Добро ли, свои земли супостату оставлять? – спросил Урал. – А ну я бросил бы свою гору? Полуденного времени не стало бы, и утро обратилось в вечер.

– Вот соберемся с силами в Тартаре, воротимся и изгоним.

– Даров мне не воздал, да еще и солгал, – вдруг уверенно заявил старец. – А потому не получишь вожатого. И быть по сему, яко солгал еси.

И пошел вверх по склону.

 

 

Ужин в ресторане был уже накрыт, однако Глеб распорядился вынести его на веранду. Гости все‑ таки выглядели обиженными, писатель явно ждал похвалы или даже премии, поскольку обе его статьи были заряжены и газеты ждали только команды нажать спусковой крючок, однако его чувства никак не отражались на аппетите. Он ел много, смачно, пил без тостов и наливал сам себе, напоминая изголодавшегося, наработавшегося пахаря; бард, напротив, как птица божия, удовольствовался соками, фруктами и зачарованно взирал на близкую уже вершину Кургана, медленно угасающую вместе с вечерней зарей.

– Хочешь туда? – по‑ свойски и негромко спросил его Глеб.

Сам он даже не притрагивался ни к пище, ни к питью, искренне веря в давно проверенную примету – соблюдать строгий пост до тех пор, пока дело не будет сделано.

Романтик посмотрел на него пустоватым взором.

– Нет, не хочу.

– Почему?

Шутов даже есть перестал и насторожился.

– Когда поднимешься на самую высокую гору, – философски произнес Алан, – становится некуда устремлять свой взор. И приходится смотреть или на звезды, или вниз. Но звезды недосягаемы, а внизу уже не интересно. К тому же вниз можно только скатываться...

Барду шел тридцать первый год, и однажды он пожаловался, что по возрасту он давно перерос свое дело, коим занимается, и надо искать что‑ то новое. Или хотя бы поменять имидж, избавиться от своего собственного образа – например, остричь белокурые космы истинного арийца, побрить голову и вместо пестрых, сшитых на заказ одежд и рваных джинсов носить кожу. Ну или просто сделать нормальную стрижку и надеть пиджак.

– Не лучше ли сразу назад, в рудник? – с издевкой предложил Глеб. – Шпуры бурить.

– Можно и назад, – согласился тот. – Или на Распадскую шахту. Там у меня брат родной. А потом, Междуреченск – самый красивый и чистый город на свете. Там и люди такие же, красивые и чистые...

Балащук взял его за гриву, подтянул и спросил:

– Знаешь, сколько я в тебя денег вложил? За всю жизнь не отработаете, вместе с братом.

Бард отнял у него свои волосы и с упрямством, которое нравилось Глебу, проговорил:

– Все равно наступит час, когда придется все поменять. И песни в том числе. Случится это скоро, я чувствую.

Опекавший Алана и финансирующий концертную программу Балащук запрещал ему что‑ либо делать со своей внешностью, ибо выпустил уже не один диск с экстравагантным портретом музыканта и намеревался сотворить из него бренд, пригодный для торговой марки. В облике барда требовалась подчеркнутая нордическая грубоватость, сила и решимость, которые особенно нравились женщинам. Алан почти соответствовал сотворенному Балащуком образу викинга, за исключением одной неисправимой детали – кистей рук. Узкая тонкая ладонь, длинные пальцы музыканта скорее напоминали женские ручки, чем могучие лапы варяга, способные держать одинаково уверенно гриф гитары и меч.

Прямо или косвенно, однако всегда ненавязчиво, Глеба укоряли, что от вида и поведения его протеже попахивает расизмом, национализмом и даже фашизмом, поскольку находили в орнаментах его одежды замаскированные свастики. А именно такой реакции он и ожидал, ибо толк в этом знал, и знал, что успех торговой марки обеспечен, когда содержит в себе некий вызов общепринятому мнению, перчик, привлекающий вкус потребителя своей остротой.

Приземленный писатель наелся, напился и захотел поговорить, а вернее, поспорить: гости едва друг друга терпели, и эта взаимная неприязнь возникла сразу и из‑ за пустяка. Однажды Алан разъяснил писателю, что означает его фамилия. Вениамин был уверен, что произошла она от слова «шутка», но всезнающий бард глаза ему открыл – оказывается, от слова «черт», то есть никакой он не Шутов, а Чертов, и посоветовал впредь так и подписываться вместо псевдонима. Мол, князья при своих дворах в древние времена держали чертей‑ пересмешников, отловленных для потех и увеселений, а когда церковь запретила, стали заводить придурковатых юродивых, а не просто веселых хохмачей. Отсюда, дескать, и пошло выражение «Шут с ним».

Писатель посчитал это за издевку, за глумление над родовой фамилией и чуть ли не драться набросился, так что пришлось вмешиваться Балащуку. На черта он походил лишь с глубокого похмелья, когда остатки волос на его голове поднимались дыбом вокруг широкой, блестящей лысины, и пригладить их можно было разве что с помощью бутылки водки или утюга.

Бард с той поры стал задирать его постоянно, намекая на то, что Шутов служит при хозяине юродивым шутом.

– Хочешь сказать, не надо покорять вершин? – с вызывающей усмешкой спросил он.

– Надо, господин Чертов, – мгновенно и не глядя отозвался песенник. – Покорить и остаться там.

Писатель уже привык к его задиристой интонации, старался не обращать внимания, и тут задумался, пожал плечами:

– Умирать, что ли?

Алан почему‑ то не удостоил его ответом, но Шутов не оскорбился. Посмотрел на главную вершину Мустага и расправил плечи:

– А я поднимусь. Пока вы тут чухаетесь да размышляете, взойду. Но не для того, чтобы умереть. Чтобы воскреснуть.

– Идите, – равнодушно обронил бард. – Воскресайте и удивляйте мир. Если получится.

Балащуку было забавно наблюдать за их отношениями, особенно когда они оба пытались изображать независимость и принципиальность, и еще хлестаться друг перед другом.

– А ты разве не ходил на Курган? – мимоходом спросил его Глеб и глянул на часы. – Это мое серьезное упущение...

Через сорок минут бойцы охранного предприятия должны войти в здание музея одновременно через два окна в разных концах, для чего заготовили клейкую пленку, чтоб без особого шума выбивать стекла. Участковый милиционер находился на верхних этажах здания, чтобы вовремя успокоить жителей и не допустить паники, дежурный по городу предупрежден...

– Ходил. – Он указал в темный склон. – Вон до тех останцев. Дальше не поехали. Снегоходы не пошли, заправили каким‑ то гнилым топливом...

Глеб побывал на вершине дважды: первый раз заехали на японских «ямахах», во второй – залетели на вертолете, но, к своему удивлению, манящая гора не производила особого впечатления ни зимой, ни летом. Тундровая растительность, гранитные развалы, щебенка, подернутая лишайниками, и самая обыкновенная грязь, липнущая к ботинкам. Может, оттого, что накануне хлестали дожди и вода не успела скатиться вниз. Не зря гора имела второе название – Пустаг...

Но каждый раз, спускаясь вниз, он снова испытывал манящее притяжение, как будто и не бывал на вершине. В общем, пока стремишься в гору, она Мустаг, а покорил – Пустаг.

В чем‑ то философствующий бард прав...

– Надо попробовать пешком, – сейчас предположил Балащук. – На своих двоих... Встать и, не думая ни о чем, пойти. Прямо сейчас.

– Ты что, Николаич? – серьезно испугался Шутов. – Лучше давай выпьем!

– Будет еще время, – стоически произнес он. – Вся ночь впереди.

– Ждете сигнала?

– Знака судьбы.

– Ну у вас и выдержка! Но должен предупредить: по шорским горкам с некоторых пор какие‑ то матрешки ходят и трезвенников совращают. Не попадитесь.

Писатель знал все самые остросюжетные сплетни, а скорее всего, больше их сам сочинял.

– Ну, давай, трави.

– Зимой один очень богатый немец кататься приезжал. Только не на Зеленую, а на Туманную гору. Ну и решил прогуляться по вершине. Встречает его какаято тетка в кокошнике, румяная, сдобная, и рюмку подносит. Решил, русское гостеприимство. Так в рот не брал, а тут тяпнул, фашисты же все халявщики. Матрешка его поцеловала вроде как по обычаю. Он сразу брык, и с копылков долой. Короче, нашли разутым и раздетым, без бумажника и кредитки. На общую сумму в десять тысяч евро. Не хило за рюмаху заплатил!

– Что‑ то я не слышал, – меланхолично отозвался Глеб. – Врешь, поди...

– Факт замяли, скрыли, чтоб не делать антирекламы. Немцу компенсировали урон. А там определенно был клофелин.

Глеб подозвал официанта.

– Сооруди нам костер, – и указал на полянку за стартовой площадкой. – И накрой столик. До утра гуляем.

Это была команда Алану, которую он понял, взял гитару с соседнего стола и принялся приноравливать пальцы к струнам. Однако замер, прислушался и побежал с веранды в сторону гаражей.

– Приспичило! – не удержался Шутов. – Все время думал, певчие птички не писают, не какают.

Бард побродил, словно слепой, зачем‑ то ощупал землю руками и лег, прислоняя к ней то одно ухо, то другое, – должно быть, слушал голоса...

Писатель, по крестьянской своей привычке не оставлять ничего в тарелке, стал доедать остатки жареного хариуса и добирать соус кусочком хлеба. Ел с аппетитом и таким заразительным удовольствием, что Балащуку тоже захотелось.

– Но вы не дослушали, Глеб Николаевич, – попутно говорил он. – Самое любопытное в этой истории, с этим поцелованным немцем... Приехал он в свой фатерлянд, переписал все состояние на родню... Добровольно вышел из правления крупнейшего европейского банка. Это где бонусы дают!.. Вернулся назад, устроился простым рабочим в бригаду, которая комплекс на Туманной строит... Ничего себе, гастарбайтер, да?.. И в свободное от работы время ходит по горе и ищет матрешек.

– Зачем? – без интереса спросил Балащук.

– А никто не поймет, зачем. Немчара же этот молчит. Наверное, хочет, чтоб еще раз рюмку поднесли и поцеловали.

Живой огонь на Зеленой вспыхнул через три минуты – хозяин ресторана знал обычную программу поздних ужинов клиента, все заранее приготовил и только доставил в указанное место. Здесь четко соблюдали походную эстетику: пища в закопченных котелках приставлена к огню, чтоб не остыла, тяжелый медный чайник на таганке и вместо хрусталя – тяжелые серебряные стаканчики.

У костра оказалось уютнее, но первые пять минут, пока гости наслаждались огнем, вином и специфическим фирменным блюдом – черемшой, собранной здесь же, на горе Зеленой, и сдобренной сметаной. Даже певчая птица, вернувшись к костру, приложилась к кубку, но более к горшочку с закуской. Только писатель ее проигнорировал, поскольку эта травка обладала сильнейшим чесночным вкусом и запахом, поэтому выпил и навалился на тушеного зайца.

– Может, целоваться еще придется! – ухмыльнулся он. – Вдруг какие‑ нибудь матрешечки придут? С рюмочкой.

Это был намек или надежда, что хозяин дождется своего знака, разгуляется и к утру на горе появятся женщины, как часто и бывало.

Потом с Мустага, от снежных линз, потянуло студеным ветерком и ознобило спину, вмиг смазав все положительные эмоции. Однако незримый в темноте официант был начеку, заметил это и укрыл клиентов теплыми, верблюжьми одеялами.

Алан же сбросил одеяло, запил черемшу минералкой и взял гитару.

– Только давай, что посвежее, – предупредил Балащук. – Ты новое сочиняешь? Лирическое?

– Я пишу, – с нескрываемой дерзостью отозвался бард и сверкнул, подсвеченными красным, глазами. – Сочиняют прозаики.

Голос у него был не сильный и потому позволял вслушиваться в слова.

 

Перестали быть водою вода, травою трава,

И пора сменить делами дела, словами слова.

Я готов простить за позавчера, позапозавчера,

Но толкает жизнь не тратить души, не делать добра.

Полшага назад, два шага вперед,

Ведь кто‑ то сказал: «И это пройдет».

И это прошло, надежды разбив,

Но смерти назло я все еще жив!

Я все еще жив!

Балащук зажал струны на гитаре.

– Ты что такое поешь? Это лирика? Это сегодня называется лирика?

К нему на помощь поспешил Шутов, уже крепко пьяный, осоловелый от еды, но не утративший критического мышления.

– Исповедь перед актом суицида, – язвительно подсказал он жанр.

– Как хотите, – обиделся бард и безжалостно брякнул гитарой о каменистую землю. – Теперь вы пойте, господин Чертов!

Этот внезапный конфликт разрешился неожиданно, поскольку у Глеба зазвонил мобильник. Он не собирался посвящать гостей в детали операции с музеем, поэтому отошел во тьму и поднес трубку к уху. Связь на горе была и в самом деле хорошая, однако из‑ за ветра и громких голосов у костра он сразу не расслышал доклада специального помощника.

– И спою! – бузил писатель, теребя струны. – Не ты один тут менестрель!

– Да заглохните вы! – рявкнул Балащук и отошел еще дальше.

– Они не могут войти на объект, – доложил Лешуков. – Две попытки оказались неудачными.

Глеб глянул на часы – половина третьего! Не заметил, как наступил час Ч...

Еще недавно служба безопасности сообщала, что все происходит в штатном режиме.

– То есть как не могут? – переспросил спокойно. – Какие проблемы?

– Удалить стекла в окнах невозможно, – открытым текстом сказал чекист.

– Да такого быть не может! Оно что, бронированное?

– Нет, стекло обыкновенное, оконное, четыре миллиметра...

– И что, не бьется?!

– Никак нет, Глеб Николаевич. Били уже ломом и кувалдой, даже трещин не дает. Полчаса копаются, спрашивают, что делать...

– Сам скажу, что делать!

Балащук отключил вызов и, пожалуй, минуту стоял в легком отупении, слушая, как Шутов орет дворовую песню под примитивное бреньканье. Затем потряс головой, пробрел несколько метров до снежной линзы, умыл лицо зернистой и тяжелой, как соль, массой, после чего связался с начальником службы безопасности.

– Что, господин Абатуров, не бьется стекло? – без всякой прелюдии спросил он.

– Глеб Николаевич, это невероятно, но факт! – приглушенно выпалил бывший начальник УВД. – Во всех окнах уже пробовали! Какие‑ то странные стеклопакеты!

– А со двора? Там рамы старые, ткни – развалятся!

– И со двора пробовали! Подшумели, с верхних этажей люди выглядывают...

– Рвите рамы машиной, ломайте двери! Сами‑ то проявляйте хоть какую‑ нибудь инициативу!

– Если разрешаете – вырвем, – пообещал тот.

– Погоди, а старик там что делает? Хранитель?

– Ничего, все ходит, с молотком... Нет, Глеб Николаевич, это просто уму непостижимо! Крыша едет!..

Он не дослушал детский лепет умудренного и возбужденного полковника. Еще раз умылся снегом и вернулся к костру.

– Пой, – приказал барду.

Тот даже не шевельнулся, глядя в огонь. Балащук отнял гитару у писателя, положил на колени Алану и приобнял за плечи:

– Извини, брат, не обижайся. Настроение у меня сегодня... А тут еще с матушкой...

Упоминание о матушке словно пробудило его.

– Что с ней? – спросил тревожно.

– Да все нормально. Тоскует старушка...

– К ней никто не приходил?

Видно, барду опять были некие вещающие, пророческие голоса, однако в присутствии Шутова обсуждать это было нельзя.

– Верона приехала, – уклонился Глеб. – Ты пой.

Он пригасил обиду и все равно заявил с мальчишеским упорством:

– Буду петь то, что хочу. И не мешайте мне.

Он и прежде проявлял подобную ершистость, но не в такой степени и не так явно. Должно быть, стал забывать, благодаря кому стал победителем российского конкурса...

Ветер усиливался, слабо мерцающая вершина Мустага закрылась плотной тучей, и снизу, от Шерегеша, словно дым, всклубилась тьма: во всем поселке почемуто погас свет, и от этого фонари на Зеленой, окна ресторана и служебных помещений разгорелись еще ярче.

Сердце на замок, на ветер мечты, на порох мосты!

Все, что я берег, исправит огонь, стирая следы.

Если примет Бог слова о любви у последней черты,

Склонит мир у ног, затем, что таких редеют ряды.

Полшага назад, два шага вперед,

Ведь кто‑ то сказал: «И это пройдет».

Он только сейчас вслушался в слова и уловил смысл, однако отвлек новый звонок, на сей раз управляющего горнолыжным хозяйством Воронца, сидевшего внизу вместе с охранником.

Бард предупредительно умолк и накрыл струны рукой.

– Глеб Николаевич, не волнуйтесь, все в порядке, – предупредил Воронец. – У нас тут свет вырубило, извините, канатка сейчас не работает. Но обещают через час исправить.

– А что там случилось? – недовольно поинтересовался Балащук.

– Шаровая молния. Фидер на подстанции выбило. Если что, запустим дизель...

– Гроза идет? – Он попытался рассмотреть в небе звезды, однако свет фонарей и костер слепили.

– Нет, Глеб Николаевич, прогноз на ночь хороший! – бодрился управляющий. – Без осадков, температура плюс семнадцать...



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.