ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 страница

ГЛАВА 2

Ибрахим проснулся на рассвете; солнце вставало в дымке, словно женщина под покрывалом. Он не мог осознать, где он и что с ним; тело ломило; в голове стучал паровой молот; горло совершенно пересохло. Наконец он понял, что сидит в своей машине, которая въехала в поле высокого сахарного тростника.

Но что же случилось? Почему он здесь? И где же он все-таки?

Воспоминание нахлынуло с такой силой, что он застонал. Мертвая жена… бегство из дома… машина, потерявшая управление… И проклятье, проклятье Богу! Больше он ничего не помнил – должно быть, забрался на переднее сиденье и заснул. Да, так и было – ведь он все еще в смокинге и белом шелковом шарфе. Он чувствовал себя совершенно разбитым и так хотел пить, что, казалось, мог бы выпить весь Нил.

Выйдя из машины, он согнулся в дугу от сильнейшего спазма в желудке, и его стошнило. Никогда в жизни он не чувствовал себя так ужасно, – ему казалось, что он опозорил не только себя самого, но и умершую жену, своих мать и отца.

Туманная дымка растаяла, и с голубого неба в сиянии солнца на Ибрахима взирал его отец, Али Рашид. Сознание Ибрахима еще не прояснилось, и видение казалось ему реальностью, грозное лицо Али было лицом Бога, которого он проклял в отчаянии. С юных лет Ибрахим выполнял все желания отца и стремился осуществить его чаяния.

– Ты будешь учиться в Англии, – сказал Али, и Ибрахим стал прилежным студентом в Оксфорде.

– Ты станешь врачом, – пожелал он, и сын выполнил его приказание.

– Ты будешь работать при короле, – сказал Али, занимавший тогда пост министра здравоохранения, и сын стал придворным врачом Фарука.

– Ты продолжишь наш род и даруешь мне внуков… И вот все его усилия пошли прахом, он не выполнил волю отца, он унижен и несчастен.

– Господи, простому крестьянину, феллаху, ты даруешь сыновей, а мне…

Ибрахим бросился на землю ничком. Он страстно желал вознести к небу молитву, получить прощение за свое позорное бегство от матери, от тела жены, за безумное проклятье, обращенное к Всевышнему.

Но он не в силах был это сделать – Бог виделся ему в образе грозного отца, Али, неумолимо отвергающего его мольбы. Он слышал голос отца из глубины чащи сахарного тростника: «Дочь! У тебя родилась дочь! Ты обрек на гибель род Рашидов! »

Душа Ибрахима взывала к небу:

– Разве я не хотел сына? Разве не ликовал, когда забеременела моя любимая жена, мой мотылек? Я думал тогда: наконец-то я буду иметь что-то мое, мое собственное, созданное мною, а не дарованное мне отцом…

Последовало еще несколько приступов рвоты… Наконец, он выпрямился, придя в себя, его сознание прояснилось. И вдруг он с ужасом и отчаянием понял, что не смерть любимой женщины привела его на грань безумия, а сознание, что он не утвердил себя!

Он хотел бы зарыдать, но слез не было, так же как перед тем не сошла с его уст молитва о прощении. Он стоял перед автомобилем, который глубоко завяз в грязи. Есть ли вблизи деревня, где он мог бы найти помощь и утолить жажду?

Вдруг он увидел около себя темную фигурку—девочка-крестьянка, феллаха, в длинном грязном платье, с высоким глиняным кувшином на голове.

– Да хранит тебя Бог прощающий и милосердный, – прохрипел он еле слышным голосом. – Утоли мою жажду глотком воды…

К его удивлению, она шагнула к нему и наклонила кувшин, он протянул сложенные ковшиком пригоршни. Эта девушка – посланница неба, ведь обычно крестьянки разбегаются при виде горожанина, случайно появившегося в деревне.

О, какой божественный вкус у свежей речной воды! Он пьет и пьет из пригоршней, потом льет воду на голову, брызгает в лицо и снова пьет.

– Я пил самые дорогие изысканные вина, – говорит он, расчесывая пальцами влажные волосы, – но им не сравниться с этой водой. Спасибо, дитя, ты спасла мне жизнь.

Посмотрев на лицо девушки, он понял, что говорит по-английски. Невольно улыбнувшись, он продолжил говорить по-английски будто бы сам с собой.

– Мои друзья называли меня счастливчиком, – сказал он, плеснув воды на лицо, – потому что я остался единственным сыном и унаследовал богатства отца. У меня были братья от первых жен отца – три брата. И четыре сестры. Во время эпидемии инфлюэнцы умерли два моих брата и сестра—еще до того, как я родился. Последний брат погиб на войне. Еще одна сестра умерла от рака. Две сестры живут в моем доме на улице Райских Дев. И я – единственный сын, это – тяжелая ответственность.

Ибрахим посмотрел в бездонную голубизну неба, но не увидел строгого ока отца. Он вдохнул утреннюю свежесть и почувствовал, что сердце сжалось в его груди, а к глазам подступают слезы. Она мертва, его нежный мотылек. Он снова протянул руки к струе из кувшина, плеснул водой в глаза, которые жгло, как будто в них попали песчинки, и запустил пальцы в мокрые волосы.

Бросив взгляд на девочку, он подумал, что она была бы красива, если бы ее отмыть, – но в тридцать лет, как все женщины-крестьянки, она уже станет старухой.

– Теперь у меня новорожденная дочь, – продолжал он говорить вслух по-английски. – Мой отец назвал бы это крушением. Он считал, что мужчина утверждает себя в сыновьях, а рождение дочерей оскорбляет мужское начало. Никогда на моей памяти он не обнимал моих сестер. А я думаю, что маленькие девочки так милы. И может быть, моя дочь вырастет похожей на мать… – Голос его прервался. – Ты не понимаешь, о чем я говорю, – мягко обратился он к девочке-феллахе. – И мою арабскую речь ты бы не поняла. Мир чувств тебе недоступен, твоя жизнь проста, и все в ней определено обычаем. Родители выберут тебе мужа, ты будешь рожать детей и растить их и умрешь уважаемой в своей деревне старой, почтенной женщиной…

Ибрахим спрятал лицо в ладонях и зарыдал.

Девочка терпеливо ждала, прижимая к груди пустой кувшин. Ибрахим пришел в себя и вытащил машину из грязи с помощью девочки: он объяснил ей по-арабски, как она должна подталкивать, когда он будет сигналить. Когда машина оказалась на сухой пыльной дороге, Ибрахим грустно улыбнулся девочке и сказал:

– Благослови тебя Бог за твою доброту. Я хочу подарить тебе что-нибудь. – Но порывшись в карманах, он не обнаружил там ни одной монеты. Тогда он увидел, что она не сводит глаз с белого шелкового шарфа, лежащего на его плечах. Он снял его и сунул ей в руки.

– Пусть Аллах пошлет тебе долгие лета, – сказал он. – И хорошего мужа, и много детей…

Когда машина исчезла из виду, тринадцатилетняя Захра повернулась и побежала в деревню, забыв снова налить свой кувшин. Она думала только о чудесном подарке – снежно-белом, как перышки на грудке у гуся, мягком и нежном, скользящем между ее пальцев, как струйки воды. Прежде всего она покажет его Абду, потом матери и только после этого всей деревне. Удивительное дело, а ведь ее Абду очень похож на незнакомца, который подарил ей шарф.

Захра бежала по узким деревенским проулкам, наполненным запахами готовящейся в домах пищи, и думала о том, какая она счастливая. Ее ровесниц выдают замуж за чужаков, которых они и не видят до дня свадьбы. И многие из них несчастливы в браке, но молчат о своей беде, потому что жене не подобает жаловаться. Но она, Захра, будет счастлива, когда выйдет замуж за Абду. Он так чудесно смеется, так хорошо сочиняет и поет песни! А когда он глядит на нее своими зелеными, как Нил, глазами, у нее замирает сердце. Она знает его с детства – он на четыре года старше ее, – но только в этом году, после сбора урожая, Захра увидела его в новом свете, и он стал глядеть на нее по-особенному. Вся деревня говорила, что Абду и Захра поженятся. Он приходился ей двоюродным братом, а свадьбы с таким родством были нередки в деревне.

Захра вышла на небольшую площадь, где деревенские жители раскладывали свои продукты для продажи, – Абду нередко вертелся там, помогая родне и знакомым, но сейчас его не было. Прошла группа оживленно болтающих и смеющихся женщин; у всех поверх платьев были надеты свободные черные халаты – необходимая часть одежды замужних. Захра увидела среди них свою сестру, остановившуюся перед кучкой лука: она стала женщиной только сегодня ночью. Захра и почти все жители деревни присутствовали при «проверке девственности», которую мать Захры называла «самым важным моментом в жизни девушки». Когда одна из родственниц положила невесту на кровать и раздвинула ей ноги, Захра с дрожью вспомнила другую церемонию, которой она подверглась в раннем детстве. Ей было шесть лет, и она мирно спала на своей циновочке в углу, когда в комнату вошли две старые женщины, подняли Захру с циновки, задрали ей галабею и раздвинули ноги, а мать крепко держала ее сзади. Мгновенно появилась деревенская повитуха с бритвой в руке, быстрое движение – Захра содрогнулась от боли и закричала. Потом она лежала на своей циновке со сжатыми ногами, ей не разрешали двигаться и даже мочиться. И мать объяснила Захре, что каждая девочка подвергается ритуальному обрезанию[1]– и ее мать, и бабушка, и прабабушка, все женщины, начиная с Евы. Мать Захры ласково объяснила перепуганной девочке, что нечистая часть женского тела должна быть отрезана, чтобы охладить сексуальный пыл девушки и избавить мужа от измен, и что ни один мужчина не согласится жениться на девушке, не подвергшейся этой операции.

Но на «испытании девственности и чести» прошлой ночью не было повитухи с бритвой; жених производил ритуальную проверку белым платком, намотанным на большой палец, а родственники и свадебные гости не сводили глаз с молодой пары. Раздался крик невесты, жених вскочил и торжествующе поднял запятнанный кровью белый платок, и все разразились радостными приветственными кликами – пронзительными, раздирающими слух – «загарит». Невеста была девственницей, честь семьи соблюдена. И сегодня утром сестра Захры уже влилась в стайку замужних женщин.

Захра забежала в кофейню, где Абду иногда помогал шейху Хамиду накрывать столики. В кофейне уже сидели почтенные пожилые люди и старики, покуривая трубки и прихлебывая крепчайший чай. Она услышала скрипучий голос шейха Хамида. Он рассказывал о том, как в Каире праздновали окончание войны.

– Но участь деревенских феллахов не изменилась, им нечего праздновать, – заметил он. И потом, понизив голос, перешел к опасной теме – рассказал о создании «Мусульманского братства», организации, насчитывающей миллион человек и поставившей своей целью свержение власти крупных землевладельцев – пашей, которых, как утверждал шейх Хамид, всего-то не более пятисот человек. А владеют они, сами составляя полпроцента земельных собственников страны, третью земельных угодий Египта.

– Сколько у нас бедняков, а ведь мы богатейшая страна Среднего Востока! – возглашал шейх Хамид, а слушатели почтительно внимали единственному в деревне человеку, слушающему радио, и одному из немногих, умеющих читать и писать.

Захра не любила шейха Хамида, потому что он был стар, неопрятен и похотлив. Галабея его всегда была грязной, борода вся в пятнах от табака и кофе. Он был вдовец и, как считали в деревне, своим непомерным сластолюбием и скупостью загнал в могилу четырех жен. На Захру он бросал взгляды, от которых она ежилась и инстинктивно закрывала руками грудь, обрисованную старенькой тесной галабеей. Вдруг она вспомнила о белом шарфе и быстро сунула его в рукав галабеи. Наверное, человек, который подарил его, – паша, богач.

Наконец, она увидела Али, услышала его особенный звонкий смех. Какие у него широкие плечи под рваной галабеей… Какой он сильный, наверное… Причинит ли он ей боль в ночь «испытания девственности»? Как закричала ее сестра! Захра знала, что только этим прилюдным испытанием можно утвердить честь семьи, доказав целомудрие девушки. Она вспомнила бедняжку из соседней деревни, труп которой недавно нашли в поле. Какой-то парень изнасиловал ее, и отец и брат, узнав об этом, убили девушку. Они были в своем праве – известно, что «только кровь смывает бесчестье».

Захра подала знак Абду и убежала, пока ее не заметили все посетители кофейни. Она поспешила к своему дому, но не вошла, а укрылась в пристройке, сделанной для буйволицы из бамбука, пальмовых листьев и кукурузных стеблей, скрепленных глиной. Захра часто сидела там рядом с животным, пережевывающим жвачку, и перебирала в уме свои нехитрые мечты и впечатления. Сейчас, усевшись на соломе, ей хотелось вспомнить о встрече с незнакомцем, достать и пропустить через пальцы нежную, тонкую ткань шарфа. Этот богатый человек сказал, что Бог благословит ее! Как она хотела поскорее рассказать об этой встрече Абду! Но с тех пор как он начал работать в поле с отцом, а ее почти не выпускали из дома, они встречались так редко… Кончилось детство, когда они всюду бродили вместе, – иногда Абду даже носил Захру на закорках… Теперь даже на родственных сборищах он сидел с мужчинами, а она—с женщинами. С тех пор как у Захры начались месячные, она должна была носить длинную одежду, прикрывать волосы шарфом, вести себя сдержанно и скромно. Визжать, кричать, бегать наперегонки – все это ушло с детством.

Почему родители так боятся за дочерей? – думала Захра. Почему мать не спускает с нее глаз, почему ее больше не посылают одну в лавочку? Почему отец следит за ней суровым испытующим взглядом? Почему ей нельзя по-прежнему сидеть и болтать с Абду на берегу реки?

И что за странные чувства она испытывает с недавних пор? Какую-то непонятную тревогу и неутолимую жажду или голод – потребность в чем? Она застывала вдруг, охваченная задумчивостью, – стирая белье в канале, отскребая горшки, раскладывая для просушки на плоской крыше кирпичики навоза… Она забывала о том, что делает, и мечтала об Абду. И мать сердито отчитывала ее… или глядела, грустно качая головой.

Наконец Абду подошел к сарайчику, и Захра выскочила ему навстречу. Ей хотелось обвить руками его шею, но она скромно стояла рядом. Они теперь не могли даже коснуться друг друга, а разговаривать им позволялось только на родственных собраниях. Скромность пришла на смену детской шаловливости, повиновение – на смену свободе. Но чувство не исчезло, не подчинилось строгости правил, и Захра стояла на пороге сарайчика в свете утреннего солнца и радостно глядела в зеленые глаза Абду. «Как будто бы только вчера, – думала она, – он дразнил меня и дергал за косы. А теперь мои косы скрыты шарфом…»

– Я сочинил новые стихи, – сказал он. – Хочешь послушать?

Абду был неграмотен, как почти все обитатели деревни, и не мог записывать свои стихи, он заучивал их наизусть – уже несколько десятков, – и вот он прочитал последнее:

Моя душа жаждет напиться из твоей чаши,

Мое сердце хочет вдохнуть аромат твой.

Вдали от тебя я зачахну и погибну,

Словно газель в пустыне…

Она подумала, что это стихи о ней, и замерла от восторга, но не смогла ничего сказать, только посмотрела в его лицо взглядом газели. Потом она взяла свой пустой кувшин, вместе с Абду пошла к Нилу за водой и на берегу рассказала ему о встрече с незнакомцем. Но Али не придал ее рассказу значения. Его думы были о другом, и он знал, что Захра не может понять его. Стихи, которые он ей прочитал – стихи о любви к родине, – она приняла за любовные, и радостная улыбка сияла на ее лице. С тех пор как в деревне побывал юноша из «Мусульманского братства» возрождения ислама, все юноши деревни загорелись новыми чувствами, поняли, что не хотят больше работать, как вьючные животные, на земле богачей и гнуть спину под британским ярмом.

– Мы, феллахи, – тоже люди. Мы созданы по образу и подобию Божьему и будем жить для великих людей, – так решили Абду и его друзья.

Но он ничего не сказал Захре. Он проводил ее до родительского дома и постоял рядом с ней в узком переулке, освещенном солнцем, молча глядя ей в глаза. Сердце его пылало любовью – жениться на Захре, жить с ней в мире и спокойствии? Она так прекрасна в солнечном свете: округлое лицо, изящно очерченный подбородок, расцветающее тело под тесной одеждой, обтягивающей грудь и бедра… А как же «Мусульманское братство», судьба Египта?

– Аллах ма'аки, – прошептал он. – Бог да пребудет с тобой. – И он ушел, оставив ее в солнечном свете.

Захра вбежала в дом, горя нетерпением рассказать матери о незнакомце. Она решила подарить матери шарф – женщине, которая никогда в жизни не имела богатых и красивых вещей, но часто – как замечала дочь – рассматривала их в магазине блестящими глазами. Она боялась, что мать побранит ее за то, что она так долго ходила за водой, но, к ее удивлению, мать встретила ее радостно.

– У меня хорошая новость! – воскликнула она. – Благодарение Богу, через месяц ты выйдешь замуж. И твой жених еще лучше, чем у сестры, на всю деревню такой один!

Захра затаила дыхание и стиснула руки. Значит, родители Абду согласились, чтобы их сын женился на ней!

– Возблагодари Бога, шейх Хамид просит тебя в жены, – сказала мать. – Ты счастливая, счастливая девушка!

Белый шелковый шарф выскользнул из пальцев Захры.

ГЛАВА 3

– Ну почему у тебя душа не на месте, Амира? – спросила Марьям подругу, обрывавшую листочки с куста розмарина и кидавшую их в садовую корзинку. Амира выпрямилась и сбросила на плечи покрывало – ее черные волосы засияли на солнце. Подруги работали в саду, но Амира была одета нарядно и изысканно, словно для приема гостей. Черный цвет изящной блузы и прямой юбки был данью давнему трауру по мужу и по только что скончавшейся невестке. Амира заказывала платья у лучших портных Парижа и Лондона и тщательно ухаживала за лицом: выщипанные и нарисованные брови, зачерненные – по египетской моде – веки и рот в густо-красной помаде. Покрывало, сброшенное на плечи, она могла поднять сразу после появления посетителя и, закутав им нижнюю половину лица, обменяться с гостем рукопожатием, обернув свою руку краем покрывала. Она ответила подруге не сразу.

– Я беспокоюсь за сына, – вымолвила она наконец, бросая теперь в корзину мелкие цветочки. – Он сам не свой после похорон.

– Ибрахим горюет о жене, – отозвалась Марьям. – Такая молодая, прелестная… И погибла только две недели назад, – конечно, он еще не пришел в себя. Но время лечит.

– Дай Бог, чтоб ты была права…

Садик Амиры, выделенный в большом саду, достался ей в наследство от матери мужа. Та устроила его по образцу сада царя Соломона, описанного в Библии, и он был наполнен ароматами камфары и нарда, шафрана, аира и корицы, мирры и алоэ. Амира добавила к ним такие лечебные растения, как окопник, кассия, сладкий укроп, и некоторые другие, – она приготавливала из них целебные настои, эссенции и мази. Было жаркое время сиесты, когда магазины и учреждения в Каире закрываются на несколько часов, – Амира всегда в эти часы принимала знакомых. Марьям Мисрахи, жившая в соседнем большом доме, приходила чаще всех. Выше ростом, чем Амира, в ярко-желтом летнем платье, с огненно-рыжими волосами, не прикрытыми покрывалом, она походила на тропическую птичку колибри.

– Ибрахим исцелится, – сказала Марьям, – Божьей милостью. – Последние слова она произнесла на иврите: Марьям, чья фамилия Мисрахи означала «египтянка», была еврейкой. – Но я вижу, Амира, что тебя беспокоит не только Ибрахим, есть еще что-то. Я хорошо тебя знаю и вижу, что душа твоя в тревоге.

Амира отогнала от своего лица пчелу.

– Мне не хотелось обременять тебя своими заботами, Марьям.

– Что ты говоришь? Разве мы не делили все эти годы радость и беду, не растили вместе своих детей? Мы с тобой сестры, Амира…

Амира подняла корзину, уже наполненную пахучими травами и душистыми цветами, и поглядела на открытую калитку в садовой ограде. Амира не покидала дома на улице Райских Дев с того часа, как Али Рашид ввел ее в свой дом невестой. Но к ней приходили многие и часто. Марьям, подружившаяся с молодой женщиной, жившей в добровольном затворничестве, познакомила ее со своими подругами. Завязались знакомства с соседками, которые обращались к Амире как к искусной лекарке, знающей старинные рецепты. Так что посетители приходили в дом на улице Райских Дев каждый день.

– У меня нет от тебя секретов, – сказала Амира, но ее улыбка скрывала неполноту доверия Амиры к подруге: о тайне пребывания Амиры до замужества в гареме на улице Жемчужного Дерева Марьям не знала. – Меня тревожат мои сны. Ночь не приносит мне покоя.

– Это сны о лагере в пустыне, о всадниках? Они снились тебе всегда накануне рождения ребенка в доме…

– Нет, не эти сны, – покачала головой Амира. – Другие, новые. Мне снится Андреас Скаурас.

Марьям удивлённо посмотрела на подругу, но сразу весело улыбнулась и нежно прижала локоть Амиры. Они сели на скамейку в тени старых деревьев большого сада, где Али Рашид насадил лимонные, апельсиновые и мандариновые деревья, пушистые казуарины и тенистые сикоморы, смоковницы, оливы и гранаты. Около скамейки журчал фонтан, окруженный разнообразными цветами, – в изобилии росли лилии, маки, папирус, и поднималась изящная колонка солнечных часов с надписью арабской вязью – четверостишием Омара Хайяма о быстротечности времени. Ограда была увита виноградными лозами.

– Андреас Скаурас! – радостно повторила Марьям. Да не будь я замужем, я сама бы в него влюбилась. Что тебя смущает, Амира? Ты вдовеешь уже давно, и покойный муж завещал тебе снова выйти замуж. Ты ведь еще молодая женщина и можешь иметь детей от нового мужа. Андреас Скаурас! Это замечательно.

Но Амира не могла объяснить даже самой себе, почему ее так расстроили сны о Скаурасе. Потому что мужчина не может жениться на женщине, не знающей своих родителей, своего рода? Или она чувствует вину перед покойным мужем – ведь Андреас Скаурас нравился ей еще при жизни Али Рашида…

– Ну, а как он к тебе относится? – нетерпеливо допрашивала Марьям.

– Ты напрасно что-то воображаешь себе, Марьям. Я для него только вдова его друга. За пять лет после смерти Али он был у меня четыре раза – на похоронах Али, на свадьбах Ибрахима и Нефиссы и две недели назад на похоронах моей невестки. Четыре раза за пять лет – разве так мужчина проявляет внимание к женщине?

– Может быть, он почитает твое вдовство и охраняет твою репутацию. Но я же видела, какое он оказывал тебе внимание две недели назад…

– На похоронах невестки…

– Да примет ее Господь в свой рай! Но повторяю: он глаз с тебя не сводил!

У Амиры замерло сердце, но тотчас же она почувствовала острый приступ стыда. Думать о любви, когда только что умерла юная жена ее сына, Ибрахим несчастен, а ребенок остался сиротой – разве кто-нибудь заменит мать? Амира вспомнила день, когда ее супруг Али впервые ввел в дом своего друга. Амира пожала руку Скаураса, обернув ее, по обычаю, краем своего покрывала, и вздрогнула, почувствовав через ткань горячий ток его крови, подстегнутый желанием. Он не мог оторвать взгляда от ее лица… Или это ей показалось? И ее пронзила мысль, что в этот миг она предала своего мужа. А сейчас, в разговоре с Марьям, она предала своих детей – признавшись, что ей снится Скаурас, что ночами ее одолевают любовные мечты. Это надо прекратить, и она наберется сил, чтобы справиться с собой.

Раздался шум крыльев – стая голубей вспорхнула над домом Рашидов и опустилась на деревья, окаймлявшие улицу Райских Дев. Прищурившись, Амира увидела на крыше дома рядом с голубятней чью-то фигурку.

– Да это Нефисса, – удивленно сказала Марьям. – Что твоя дочь делает на крыше?

Амира подумала, что она не первый раз видит там Нефиссу. В самом деле, кого же она высматривает через садовую ограду?

– Наверное, – со смешком заметила Марьям, – дочь идет по стопам матери, влюбленность не дает ей покоя. Как романтичны женщины рода Рашидов! О, сладостная любовь, помню, в какое смятение ты приводишь душу!

В самом деле, дочь, двадцатилетняя вдова, может влюбиться в кого-нибудь. Но ведь после смерти мужа, разбившегося на автомобильных гонках, Нефисса, по обычаю, жила затворницей. Правда, она могла встретить кого-нибудь на приеме у принцессы – Нефисса входила в ее свиту. В таком случае, успокаивала себя Амира, это знатный и богатый человек хорошего рода. Как Андреас Скаурас…

– Знаешь, что тебе нужно? – сказала Марьям, когда подруги вошли на террасу с узорчатой металлической оградой, где Амира обычно принимала посетителей. – Поехать с нами отдохнуть у моря, в Александрии. Я помню, как мой муж первый раз ввел меня в ваш дом на улице Райских Дев. Я была всего месяц замужем за Сулейманом, а твоему сыну уже было пять лет. И я узнала, что ты со дня свадьбы не выходила за ограду своего сада. Сестра моя, Амира, тогда так жили и другие женщины, но теперь-то времена изменились. Женщины не живут в стенах гарема, свободно ходят по городу. Выйди из затворничества, поедем с нами! Морской воздух пойдет тебе на пользу…

Однажды Али Рашид повез свою семью в Александрию, к морю. После долгих споров женщины, покрытые покрывалами, уселись в машины и, не снимая покрывал, переступили порог виллы, снятой в Александрии. Амире там не понравилось – она смотрела с балкона на британские и американские лайнеры в порту, и ей казалось, что эти морские чудовища несут ее стране что-то новое и опасное.

Она поблагодарила Марьям за приглашение и отказалась, как и прежде. Марьям не первый год уговаривала ее не соблюдать так строго обычаи, но Амира мягко возражала, заканчивая одной и той же фразой: только дважды в своей жизни мусульманка покидает стены своего дома – когда переходит в дом мужа из дома отца и когда ее выносят в гробу из дома мужа.

– В гробу! Вот еще! – сердито восклицала Марьям. – Ты еще молодая женщина, Амира, и мир прекрасен. Новый муж не будет держать тебя в затворе, ты станешь свободной женщиной.

Марьям не знала, что Али Рашид не требовал от жены затворничества. Однажды он сказал ей: «Амира, жена моя, мы живем в меняющемся мире, и я не ретроград. Женщины Египта снимают покрывала, выходят за стены своих домов. Я разрешаю тебе выходить на улицу без покрывала, но только в сопровождении подруги или служанки».

Амира поблагодарила его – и отказалась, и Али Рашид не меньше, чем теперь Марьям, удивлялся затворничеству своей молодой и красивой жены, ее добровольному отказу от прав, которых так долго добивались египтянки.

Но Амира знала, что ее нежелание выходить из дома связано с безотчетным неотвязным страхом, возникшим в детские годы. Она боялась, что" в смутных воспоминаниях о прошлом таится что-то ужасное и постыдное, и чувствовала, что, пока она не восстановит память о своем детстве и не одолеет связанные с ним страхи, ей лучше оставаться в стенах дома на улице Райских Дев.

Кто-то вошел в садовую калитку.

– К тебе посетительница, – сказала Марьям.

Стоя на крыше своего дома среди жужжащих пчел и воркующих голубей, в аромате цветущих виноградных лоз, Нефисса смотрела на панораму Каира с позолоченными куполами и минаретами, с широким Нилом, течение которого искрилось солнечными бликами, и думала: «Если я увижу его сегодня, я спущусь и поговорю с ним. Я это сделаю! »

С крыши дома Рашидов был виден весь город, от Нила до цитадели, а в лунные ночи вдали в пустыне обрисовывались треугольники пирамид. Но Нефисса отвела взгляд от великолепной панорамы и, прислушиваясь к шуму колес или стуку копыт, раздававшимся на улице Райских Дев, пыталась разглядеть – в экипаже, верхом или пешком – того, кого она ждала. Увидев в саду свою мать и Марьям Мисрахи, она отступила от парапета, надеясь, что они ее не заметили.

Нефисса вдовела несколько месяцев, муж погиб в автомобильной катастрофе после того, как у нее родился второй ребенок. Но он остался для нее незнакомцем – этот египетский плейбой пропадал у друзей и в ночных клубах, почти не бывая дома. И Нефисса знала, что она прожила три года с чужим и незнакомым ей человеком, родила от него двоих детей, а теперь должна целый год соблюдать строжайшие правила вдовства.

Но она не могла так жить. Ей было всего двадцать лет, она хотела влюбиться и любить и знала, что это чувство пришло к ней.

Впервые она увидела его месяц назад. Сидя в своей комнате, она рассеянно глядела на улицу сквозь частый переплет оконного ставня – машрабия. Под фонарем остановился британский офицер и стал зажигать сигарету. Он поднял глаза, и их взгляды встретились. Это была случайность, но, сделав затяжку, он снова поднял глаза и долго не отрывал их от блестящего черного взгляда над покрывалом.

С этого дня он часто в разное время проходил по улице Райских Дев, останавливался под тем же фонарем, закуривал сигарету и сквозь ее дым несколько мгновений глядел в окно Нефиссы. А она глядела в его красивое лицо – этот светлокожий блондин казался ей красивее всех мужчин, которых она встречала в своей жизни.

Где он живет? Куда он проходит по ее улице? Как его зовут? О чем он думает, глядя в ее глаза над покрывалом?

А что, если сегодня он не пройдет под ее окном? Как раз сегодня, когда она решилась… А может быть, он покинет Египет? Может быть, его влюбленные глаза скрывают страх… Антибританские чувства в Египте достигают такого накала, что египтяне могут бросить призыв «Вон из Египта! » и поднять оружие против англичан, которые так долго оккупировали страну… И ее прекрасный англичанин уедет или погибнет в войне с ее соотечественниками… Снова грозит война, – а какое счастье испытывали жители Каира, когда кончились затемнения, ночные бомбежки, необходимость укрываться в убежище, которое по распоряжению Али Рашида вырыли под домом…

Нефисса не хотела думать о войне и политике. Не хотела, чтобы ее прекрасный англичанин уехал. Она хотела познакомиться с ним, говорить с ним, любить его!.. Тайно любить. Никто не должен знать об этом. Ее старшая сестра Фатима была навсегда изгнана из семьи за такой проступок…

Но сейчас она не боится последствий, она полна решимости. Сегодня она не будет сидеть у окна, сойдет к нему, встретится с ним. Узнает его имя. Нефисса улыбнулась – кое-что она уже знала о нем, хотя и немного… На днях она ездила по магазинам со своей подругой, сестрой короля Фарука. Сделав все покупки, они устали и решили выпить чаю в «Гроппи». Магазин был очищен от посетителей. К концу чаепития она бросила взгляд в окно и увидела двух офицеров в такой же форме, как «ее» англичанин. «Кто они? » – спросила она у одного из приближенных принцессы и узнала, что это лейтенанты британской армии. Значит, «ее» англичанин – тоже лейтенант и его подчиненные обращаются к нему «сэр».

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒