Глава одиннадцатая

…как и других Верных, так и св. Филиппу оклеветали, приписав оной, будто действует она во вред королевству, якобы подстрекает народ к беспорядкам и мятежам, будто будоражит люд и готовит переворот. Вильмериус, еретик и сектант, первосвященником себя самозванно поименовавший, святую схватить повелел и в узилище темное и ужасное бросил и там мучил хладом и смрадом, требуючи, дабы она в грехах оных призналась и выдала бы тех, коих поучала. И показал Вильмериус св. Филиппе струментарий различный, для пыток предназначенный, и грозился зело. Святая же токмо в лицо ему плюнула и в содомии его обвинила.

Повелел тогда еретик от одежды ее освободить и нагую бычьими жилами сечь без пожаления и под ногти иглы вбивать. И все пытал и взывал, дабы от веры своей и богини отреклася. Но токмо рассмеялася святая и присоветовала ему удалиться.

Повелел тогда оный еретик святую на пыточную лавку укласть, по всему телу железными острогами и крючьями рвать и бока ее свечами палить. Но хоть была она таковыми жестокостями мучаема, являла святая в смертном теле бессмертную терпеливость. И ослабели палачи, и с превеликим страхом отступилися, но Вильмериус грозно оных сгромил и велел, дабы оне далее мучили и десницы свои зело крепко прилагали. И тогда почали святую Филиппу железами раскаленными палить, члены из суставов выбивать и груди женские клещами рвать. И в муках таковых, не признавшись ни в чем, скончалась святая мученица Филиппа.

А Вильмериуса, еретика-распутника, о чем у отцов святых читай, такая кара опосля настигнула, что весь он прогнил и от того издох. И смердел аки пес, так что его без погребения в воды речные бросить пришлося.

За то св. Филиппе слава и мученический венец, Матери Богине великой во веки веков слава, а нам научение и предупреждение. Аминь.

Житие святой Филиппы Мученицы из Mons Calvus,

в старину писарями мученическими писанное, в Третогорском Требнике собранное, от многих святых отцов позаимствованное, кои ее в писаниях своих восславляют

Они мчались во весь опор, как сумасшедшие. Ехали несколько бурлящих весною дней. Кони неслись галопом, а люди, распрямляя согбенные над землей спины и шеи, глядели им вослед, не понимая, что это: живые люди или призраки.

Они ехали и ночами, темными и влажными от теплого дождя, а проснувшиеся в своих кроватях люди изумленно крутили головами, борясь с удушающей болью, вздымающейся у них в груди. Вскакивали, прислушивались к хлопанью ставней, плачу разбуженных детей, вою собак. Приникали к оконным пленкам, не понимая, что это: живые люди или призраки.

По Эббингу пошли рассказы о трех демонах.

* * *

Трое конников появились неведомо как, неведомо откуда и неведомо каким чудом, застав Хромушу врасплох и не позволив ему бежать. Помощь звать не было смысла. От самых последних домишек калеку отделяли добрые пять сотен шагов. И даже будь они ближе, вряд ли кто из жителей Ревности откликнулся б на призыв. Было время послеобеденной сиесты, начинавшейся в Ревности обычно ранним предполуднем и оканчивающейся ранним вечером. Аристотель Бобек по прозвищу Хромуша, здешний нищий и философ, прекрасно знал, что в часы сиесты обитатели Ревности не реагируют ни на что.

Их было трое. Две женщины и мужчина. У мужчины – белые волосы, за спиной меч. У женщины, той, что повзрослее, одетой в черно-белое, волосы цвета воронова крыла завивались локонами. У молодой с пепельно-серыми прямыми волосами левую щеку уродовал отвратительный шрам. Сидела она на изумительной красоты вороной кобыле. Хромуше показалось, что когда-то он уже такую кобылу видел.

Именно молодая заговорила первой:

– Ты местный?

– Я не виноват! – защелкал зубами Хромуша. – Я тута строчки собираю! Помилуйте, не забижайте калеку…

– Ты местный? – повторила пепельноволосая, и ее зеленые глаза угрожающе сверкнули.

Хромуша скуксился.

– Ага, светлейшая госпожа, – с явным усилием пробормотал он. – Здешние мы. В Бирке, стало быть, в Ревности, народился. И тута верняком помереть доведется…

– Летом и осенью прошлого года был здесь?

– А где ж мне ишшо-то быть бы?

– Отвечай, когда спрашиваю.

– Был я, был, светлейшая.

Вороная кобыла тряхнула головой, застригла ушами. Хромуша чувствовал на себе колющие как ежовые иглы взгляды двух других конников – черноволосой и белого. Беловолосого он боялся больше всего.

– Год назад, – начала девушка со шрамом, – в сентябре, точно девятого сентября, в первую четверть луны, здесь убили шестерых молодых людей. Четырех парней… и двух девушек. Припоминаешь?

Хромуша сглотнул. Вначале он только предполагал, теперь же знал точно, был уверен.

Девушка изменилась. И изменил ее не только шрам на лице. Теперь она была совсем другой, нежели тогда, когда выла, привязанная к столбу коновязи, когда глядела, как Бонарт отрезает головы убитым Крысам. Точно, она была не такой, как тогда, когда в корчме «Под головой химеры» охотник раздел ее и бил. Только вот эти глаза… Глаза не изменились.

– Отвечай! – резко прикрикнула черноволосая. – Тебе задали вопрос.

– Помню, милостивые государыни… А чего ж бы не помнить-то? Шестерых молодых убили. Помню, в прошлом годе это было. В сентябре.

Девушка долго молчала, глядя не на него, а куда-то вдаль над его плечами.

– Значит, должен знать, – с трудом сказала она наконец. – Должен знать, где тех парней и девушек закопали. Под каким забором… На какой помойке или свалке… А если тела сожгли… Если вывезли в лес, кинули лисам и волкам… Так ты покажешь мне это место. Проводишь туда. Ты понял?

– Понял, светлейшая госпожа. Чего ж не понять-то? Извольте за мной. Это и вовсе недалече.

Он захромал, чувствуя спиной горячее лошадиное дыхание. Не оглядывался. Что-то говорило ему: оглядываться не следует.

– Вот тута, – указал он наконец. – Энто наш жальник ревностный, в энтой роще. А те, о которых вы спрашиваете, светлая мазелька Фалька, так вона тамотки они и упокоются.

Девушка громко вздохнула. Хромуша взглянул украдкой, увидел, как изменилось ее лицо. Беловолосый и черноволосая молчали, лица их были словно высечены из камня.

Девушка долго смотрела на холмик – складный, ровный, ухоженный, обнесенный обломками песчаника, плитками шпата и сланца. Лапы ельника, которыми когда-то украсили холмик, порыжели. Цветы, которые здесь когда-то положили, пожелтели и высохли.

Девушка спрыгнула с лошади.

– Кто? – глухо спросила, все еще не поворачивая голову.

– Ну, ети… – откашлялся Хромуша. – Многие из Ревности помогали. Но более всех вдова Гулё. И молодой Никляр. Вдова завсегда была доброй и сердешной бабой… А Никляр… Его сны жутко мучили. Покою не давали. Допокудова энтим забитым приличных погребин не устроил…

– Где их найти? Вдову и того Никляра?

Хромуша долго молчал.

– Вдова лежит вона там, за той кривой березкой, – сказал наконец, бесстрашно глядя в глаза девушки. – От легочного воспаления померла в зимнюю пору. А Никляр завербовался кудай-то на чужбину… Говорят, на войне полег.

– Я забыла, – шепнула она. – Забыла, что ведь обоих судьба свела со мной.

Она подошла к холмику, опустилась, вернее – упала на колени. Наклонилась низко, очень низко, почти коснувшись лбом камней у основания. Хромуша видел, как беловолосый сделал движение, словно хотел слезть с лошади, но черноволосая женщина схватила его за руку, удержала жестом и взглядом.

Лошади похрапывали, трясли головами, позвякивали кольцами мундштуков.

Долго, очень долго оставалась она у холмика, низко склонившись, и губы ее шевелились в какой-то беззвучной литании.

Вставая, она покачнулась, Хромуша невольно поддержал ее. Она вздрогнула, вырвала локоть, сквозь слезы зловеще взглянула на него. Но не произнесла ни слова. Даже поблагодарила кивком головы, когда он поддержал для нее стремя.

– Да, светлая мазелька Фалька, – решился он. – Странными путями судьба ходит. Вы в жестоком тогда были положении, в тяжелом, значицца. Мало кто из нас тута, в Ревности, думал, что цельной из его выйдете… Ан, глянь-кось, вы нонче в здоровье, а Гулё и Никляр на том свете… Некого даже поблагодарствовать, э? Отблагодарить за холмик-то…

– Меня зовут не Фалька, – резко проговорила она. – Меня зовут Цири. А что до благодарности…

– Считайте, что она оказала вам честь, – холодно вставила черноволосая, и в ее голосе было что-то такое, что Хромуша задрожал. – За этот холмик, – медленно проговорила она, – за вашу человечность, за ваше человеческое достоинство и порядочность удостоились вы, весь ваш поселок милости, благодарности и… награды. Вы даже не знаете, не можете знать, сколь огромных.

Вскоре после полуночи девятого апреля первых жителей Клармона разбудило мерцающее зарево, красный свет, ворвавшийся в окна их домов. Остальных подняли с постели крики, рев и громкий тревожный звон набата.

Горел только один дом. Большое деревянное здание бывшего храма, некогда посвященного божеству, имени которого не помнил уже никто, кроме самых древних старух. В храме, теперь превращенном в амфитеатр, время от времени давали цирковые представления, проводили бои и другие рискованные зрелища, способные взбудоражить городок Клармон. Встряхнуть, вырвать на время из болота скуки, хандры и сонного отупения.

Именно этот амфитеатр сейчас полыхал ревущим пламенем, сотрясаемый взрывами. Изо всех его окон вырывались рваные, длиной в несколько саженей языки огня.

– Гааасить! – вопил хозяин амфитеатра купец Хувенагель, бегая, размахивая руками, тряся могучим брюхом. Он был в ночном колпаке, тяжелой делии из выпороков, накинутой прямо на ночную рубашку. Босые ноги месили навоз и грязь улочки.

– Гааасите! Люююди! Воооды!

– Это кара божья, – безапелляционно заявила одна из старух. – За потехи, кои в этом владении устраивали.

– Да-да, госпожа. Несомненно, за это!

От ревущего в огне театра полыхало жаром, в лужах парила и воняла конская моча, шипели искры. Неведомо откуда налетел ветер.

– Туууушиите! – дико выл Хувенагель, видя, что огонь перекидывается на пивоварню и амбары с зерном. – Люююди! За ведра! За ведра!

Недостатка в охотниках не было. Более того, у Клармона даже была собственная пожарная команда, вооруженная и содержащаяся на деньги Хувенагеля. Гасили с жаром и энтузиазмом. Но впустую.

– Не справиться… – бормотал брандмейстер, вытирая покрывшееся пузырями лицо. – Это не обычный огонь… Не простой… Это огонь дьявольский!

– Черная магия, – задыхался от кашля в дыму другой топорник.

Из амфитеатра донесся страшный треск рушащихся стропил, коньков и столбов. Грохотнуло, громыхнуло, сломалось, в небо взметнулся могучий сноп огня и искр, крыша переломилась и завалилась внутрь, на арену. Здание накренилось, словно поклонилось публике, которую в последний раз повеселило и порадовало эффектным, воистину пламенным бенефисом.

А потом стены рухнули.

Усилиями пожарных и спасателей удалось сохранить лишь половину зернохранилища и примерно четвертую часть пивоварни.

Занимался смертельный рассвет.

Хувенагель сидел в грязи и пепле, в опаленной делии из выпороков. Сидел и жалостливо рыдал, всхлипывал точно малое дитя. Принадлежавшие ему театр, пивоварня и зернохранилище были, конечно, застрахованы. Проблема состояла в том, что страховая компания тоже была собственностью Хувенагеля. Ничто, даже какая-нибудь афера с налогами, не в состоянии было хоть в малой степени восполнить потери.

– Куда теперь? – спросил Геральт, глядя на столб дыма, расплывчатой лентой пачкающий розовеющий зарею горизонт. – Кого ты еще хочешь навестить, Цири?

Она взглянула на него, и он тут же пожалел о своем вопросе. Ему ужасно захотелось обнять ее, держать в объятиях, прижимать к себе, гладить ее волосы. Защитить. Никогда-никогда не допускать, чтобы она оставалась в одиночестве. Чтобы с ней не случилось что-нибудь худое, чтобы ей больше никому и ничему не захотелось мстить.

Йеннифэр молчала. Последнее время Йеннифэр вообще много молчала.

– Теперь, – очень спокойно сказала Цири, – мы поедем в поселок с названием Говорог. Это название идет от опекающего поселок соломенного единорога, смешной, бедной, убогой куколки. Я хочу, чтобы в память о том, что там произошло, жители получили… Ну, если не более ценный, то хотя бы с большим вкусом выполненный тотем. Рассчитываю на твою помощь, Йеннифэр, потому что без магии…

– Знаю, Цири. А дальше что?

– Болота Переплюта. Надеюсь, попаду… К хате на болотах, среди трясин. Там мы найдем останки человека. Я хочу, чтобы эти останки почили в приличной и достойной его могиле.

Геральт продолжал молчать. И не опускал глаз.

– Потом, – продолжала Цири, запросто выдерживая его взгляд, – мы заглянем в Дун Дар. Тамошнюю корчму, скорее всего, спалили, не исключаю, что корчмаря убили. По моей вине. Меня ослепили ненависть и мстительность. Я попытаюсь как-то отблагодарить его родных.

– Вряд ли, – проговорил он, все еще глядя на нее, – это получится.

– Знаю, – сразу же ответила она, твердо, почти зло. – Но я явлюсь к ним с повинной. Запомню выражение их глаз. Надеюсь, память об этих глазах охранит меня от подобных ошибок. Ты понимаешь это, Геральт?

– Понимаю, Цири, – сказала Йеннифэр. – Оба мы, поверь, очень хорошо понимаем тебя, доченька. Едем.

Лошади неслись как ветер. Как магический ветер. Встревоженный мчащейся тройкой наездников, поднимал голову путник на тракте. Поднимал голову купец на телеге с товарами, преступник, бегущий от правосудия, бродяга-поселенец, изгнанный политиками с земли, на которой он поселился, доверившись другим политикам. Поднимали головы бродяги, дезертир и пилигрим с костылем. Пораженные, напуганные, не уверенные в том, что видели.

По Эббингу и Гесо начинали кружить рассказы. О Диком Гоне. О трех призрачных всадниках.

Рассказы придумывали и повествовали вечерами в пропахших топленым жиром и жареным луком избах, в светлицах, задымленных корчмах, трактирах, на хуторах и заимках. Рассказывали, выдумывали, трепались. О войне. О геройстве и рыцарственности. О дружбе и справедливости. О подлости и предательстве. О любви верной и истинной. О всегда торжествующей дружбе и привязанности. О преступлении и наказании, которое непременно настигает преступников. О правосудии, всегда справедливом и правом.

О правде, которая на манер масла всегда всплывает наверх.

Выдумывали, радуясь выдумке. Сказочному обману. Ибо вокруг-то, в жизни, все делалось навыворот.

Легенда росла и ширилась. Слушатели в благостном трансе глотали, вбирали в себя высокопарные и возвышенные слова сказителей, повествующих о ведьмаке и чародейке. О Башне Ласточки. О Цири, ведьмачке со шрамом на лице. О Кэльпи, зачарованной вороной кобыле.

О Владычице Озера.

Все это случилось спустя многие годы. Спустя многие, многие годы.

Но уже теперь, как набухшие после теплого дождя семена, легенда давала ростки и пускала корни в людских душах.

Незаметно пришел май. Вначале – ночами, которые разгорались и разблескивались далекими огнями Беллетэйна. Когда Цири, странно возбужденная, вскочила на Кэльпи и помчалась к кострам, Геральт и Йеннифэр воспользовались случаем, выпавшей минутой одиночества. Раздевшись лишь настолько, сколько было абсолютно необходимо, они любили друг друга на брошенном на земле кожушке. Спеша и самозабвенно, молча, не произнося ни слова. Быстро и кое-как. Только бы больше и больше.

А когда пришло успокоение, оба, дрожа и сцеловывая с лиц друг у друга слезы, ужасно удивились, сколько же счастья дала им такая, в общем-то невесть какая, любовь.

– Геральт…

– Слушаю, Йен.

– Когда я… Когда мы не были вместе, ты бывал с другими женщинами?

– Нет.

– Ни разу?

– Ни разу.

– У тебя даже голос не дрогнул. Не понимаю, почему я тебе не верю.

– Я всегда думал только о тебе, Йен.

– Теперь верю.

Незаметно пришел май. Пришел и днями. Осот обрызгал желтизной луга, деревья в садах распушились и потяжелели от цветов. Дубравы величественно, чтобы не спешить, все еще оставались темными и голыми, но уже затягивались зеленым туманом, а опушки искрились зелеными пятнышками березы.

В одну из ночей, когда они остановились в заросшей ивами котловине, ведьмака разбудил сон. Кошмар, в котором он видел себя парализованным и безоружным, а огромная серая сова рвала ему когтями лицо, искала глаза острым кривым клювом. Он проснулся. И не понял, не перенесся ли из одного кошмара в другой.

Над их бивуаком клубился свет, на который косились фыркающие лошади. В свете было видно что-то вроде подпертого черной колоннадой замкового зала. Геральт видел огромный стол, вокруг которого сидели десять человек. Десять женщин.

Слышал голоса.

…привести ее к нам, Йеннифэр. Мы приказываем.

Вы не можете мне приказывать. Не можете приказывать ей! У вас нет над ней власти! Никакой!

Я их не боюсь, мама. Они ничего не могут мне сделать. Если они хотят, я явлюсь к ним.

…собирается первого июня, в новолуние. Мы приказываем вам обеим явиться. Предупреждаем, что за непослушание будем наказывать.

Я сейчас прибуду, Филиппа. Она пусть еще побудет с ним. Пусть он не остается один. Только несколько дней. Я прибуду немедленно. Как добровольная заложница.

Выполни мою просьбу, Филиппа. Пожалуйста.

Свет замигал. Лошади дико захрапели, забили копытами.

Ведьмак проснулся. На этот раз по-настоящему.

Наутро Йеннифэр подтвердила его опасения. После долгой и проведенной в сторонке беседы с Цири.

– Я ухожу, – сказала она сухо и без предисловий. – Я должна. Цири останется с тобой. Еще на какое-то время. Потом я вызову ее, и она тоже уйдет. А потом все мы встретимся снова.

Он кивнул. Неохотно. Ему надоело молчаливо поддакивать. Соглашаться со всем, что она ему сообщала, со всем, что решала. Но он кивнул. Он любил ее, как бы там ни было.

– Это приказ, – сказала она мягче, – которому противостоять невозможно. Откладывать тоже нельзя. Необходимо просто выполнить. Впрочем, я делаю это и ради тебя. Ради твоего блага. А особенно ради блага Цири.

Он кивнул.

– Когда мы встретимся, – сказала она еще мягче, – я вознагражу тебя за все, Геральт. И за твое молчание. Слишком много молчания было между нами, слишком много. А теперь, вместо того чтобы кивать, обними меня и поцелуй.

Так он и сделал. Он любил ее, как бы там ни было.

– Куда теперь? – тихо спросила Цири вскоре после того, как Йеннифэр скрылась в розблеске овального телепорта.

– Река… – Геральт откашлялся, превозмогая боль в груди, не дающую дышать. – Река, вверх по течению которой мы идем, называется Сансретур. Она ведет в страну, которую я обязательно хочу тебе показать. Потому что это сказочная страна.

Цири насупилась. Он видел, как она стиснула кулаки.

– Все сказки, – процедила она, – оканчиваются скверно. А сказочных стран нет вообще.

– Есть. Увидишь.

Был второй день после полнолуния, когда они увидели Туссент, утопающий в зелени и солнечных лучах. Горы, склоны, виноградники. Черепицы башен замка, горящие после утреннего дождика.

Картина не подвела. Впечатляла. Она впечатляла всегда.

– Какая красотища, – восхищенно сказала Цири. – О-хо-хо! Словно игрушечные замки… Словно глазурь на торте… Так и хочется лизнуть!

– Архитектура самого Фарамонда, – мудро пояснил Геральт. – Погоди, пока не увидишь вблизи дворец и сады Боклера.

– Дворец? Мы едем во дворец? Ты знаешь здешнего короля?

– Княгиню.

– А может, – кисло спросила она, внимательно посматривая на него из-под челки, – у этой княгини зеленые глаза? И короткие черные волосы?

– Нет, – отрезал он, отводя взгляд. – Она выглядит совсем иначе. Откуда ты взяла…

– Перестань, Геральт, ладно? Так как там со здешней княгиней-то?

– Я сказал, что знаю ее. Немного. Не очень хорошо… и не очень близко, если тебя интересует это. Зато я очень хорошо знаком со здешним князем-консортом, а может, пока еще кандидатом в князья-консорты. Ты его тоже знаешь, Цири.

Цири тронула Кэльпи шпорой, заставила танцевать.

– Не мучай меня больше!

– Лютик.

– Лютик? Со здешней княгиней? Каким чудом?

– Долгая история. Мы оставили его здесь, рядом с любимой. Обещали навестить, возвращаясь, когда…

Он замолчал и нахмурился.

– Ничего не поделаешь, – тихо сказала Цири. – И не мучайся, Геральт. Это не твоя вина.

«Моя, – думал он. – Моя. Лютик спросит. А я вынужден буду ответить.

Мильва. Кагыр. Регис. Ангулема.

Меч – оружие обоюдоострое…

О боги, довольно. Хватит. Надо покончить с этим раз и навсегда».

– Едем, Цири.

– В этих одеждах? – кашлянула она. – Во дворец?

– Не вижу ничего зазорного в наших одеждах, – обрезал он. – Мы едем туда не верительные грамоты вручать. И не на бал. А с Лютиком можно встретиться хотя бы в конюшнях. Впрочем, – добавил он, видя, как она надулась, – сначала я поеду в городок, в банк. Возьму немного наличных, а в суконных рядах на рынке сколько угодно портных и модисток. Купишь, что захочешь, и оденешься по желанию.

– Так много, – она насмешливо поморщилась, – у тебя наличных?

– Купишь, что захочешь, – повторил он. – Хотя бы горностаев. И туфельки из василиска. Я знаю сапожника, у которого на складе еще должны быть такие.

– На чем ты столько заработал?

– На убийствах, Цири. Едем, времени жаль.

В филиале банка Чианфанелли Геральт поручил сделать перевод и открыть аккредитив, получил банковскую чековую книжку и немного наличных. Написал письма, которые должны были подоспеть к курьерской экспресс-почте, идущей на Яругу. Вежливо отказался от обеда, которым его хотел попотчевать услужливый и гостеприимный банкир.

Цири ожидала на улице, присматривая за лошадьми. Улица, только что пустая, уже кишела народом.

– Похоже, мы попали на какой-то праздник. – Цири головой указала на толпы, тянущиеся к рынку. – Может, ярмарка…

Геральт быстро глянул.

– Это не ярмарка.

– Ох… – Она тоже взглянула, поднявшись на стременах. – Неужто опять…

– Казнь, – сказал он. – Самое популярное из послевоенных развлечений. Что мы с тобой уже видели, Цири?

– Дезертирство, предательство, трусость перед лицом врага, – быстро перечислила она. – И экономические преступления.

– Поставка заплесневевших сухарей для армии, – кивнул ведьмак. – Ох, тяжела в военное время доля предприимчивого купца.

– Здесь будут рубить голову не купцу. – Цири натянула поводья Кэльпи, уже погрузившейся в толпу, как в волнующее поле пшеницы. – Только глянь, помост накрыт сукном, а на палаче новый и чистейший колпак. Тут будут казнить кого-то важного, по меньшей мере барона. Все-таки, пожалуй, за трусость перед лицом врага.

– У Туссента, – покачал головой Геральт, – не было армии, ибо не было никаких врагов. Нет, Цири, думаю, это снова экономика. Казнят кого-то за мошенничество в торговле их знаменитым вином, основой здешнего хозяйства. Едем, Цири. Не станем глядеть.

– Едем. Но как?

Действительно, дальше ехать было невозможно. Не успели они оглянуться, как увязли в собравшейся на площади толпе, оказались в толчее, нечего было и думать продраться на другую сторону рынка. Геральт скверно выругался, оглянулся. Увы, возвратиться тоже было невозможно, вливающаяся на рынок человеческая волна полностью закупорила улочку позади них. Несколько мгновений толпа несла их будто река, но движение прекратилось, как только люди наткнулись на окружающую эшафот плотную стену алебардистов.

– Едут! – крикнул кто-то, а толпа зашумела, заволновалась и подхватила крик. – Едут!

Цокот копыт и тарахтение телеги утонули и затерялись в шмелином гудении толпы. Потом они совершенно неожиданно увидели пару лошадей, тянущих из закоулка обрешеченный воз, на котором, с трудом удерживая равновесие, стоял…

– Лютик!!! – ахнула Цири.

Геральт вдруг почувствовал себя скверно. Очень скверно.

– Это Лютик, – не своим голосом повторила Цири. – Да, это он.

«Какая несправедливость, – подумал ведьмак. – Какая гигантская и дьявольская несправедливость. Так не может быть. Так не должно быть. Я знаю, глупо и наивно было думать, будто что-то и когда-то от меня зависело, что я как-то повлиял на судьбы этого мира, что этот мир чем-то мне обязан. Я знаю, это было мнение наивное, более того, наглое. Но я об этом знаю. Меня не надо в этом убеждать! Мне не надо этого доказывать! Тем более таким образом…

Это несправедливо! »

– Это не может быть Лютик, – сказал он глухо, уставившись на гриву Плотвы.

– Это Лютик, – повторила Цири. – Геральт, мы должны что-то сделать.

– Что? – горько спросил он. – Скажи, что?

Ландскнехты сняли Лютика с телеги, обращаясь с ним на удивление почтительно, без грубости, даже с уважением – максимальным, на какое были способны. Перед ведущими на эшафот ступенями ему развязали руки. Поэт бесцеремонно почесал себе зад и без посторонней помощи ступил на ступени.

Одна из ступенек вдруг затрещала, а изготовленный из ошкуренной слеги поручень прогнулся. Лютик с трудом удержал равновесие.

– Черт побери! – воскликнул он. – Это необходимо исправить! Вот увидите, кто-нибудь когда-нибудь убьется на этой лесенке! И случится несчастье!

На помосте Лютика приняли двое помощников палача в кожаных куртках без рукавов. Палач, широкий в плечах как донжон, глядел на осужденного сквозь отверстия в капюшоне. Рядом стоял типчик в богатом, хоть и траурно-черном одеянии. Мина у него тоже была траурная.

– Уважаемые господа и горожане Боклера и округи! – возгласил он громко и печально, уставившись в развернутый пергамент. – Доводится до вашего сведения, что Юлиан Альфред Панкрац, виконт де Леттенхоф, он же Лютик…

– Панкрац – что? – шепотом спросила Цири.

– …приговором Верховного княжеского суда признан виновным во всех приписанных ему преступлениях, грехах и проступках, а именно: оскорблении величества, государственной измене, а сверх того оскорблении достоинства благородного состояния путем клятвопреступления, пасквилянтства, клеветы и наветов, а также кутежей, непристойных дебошей, иначе говоря, блудничества. Посему Трибунал решил виконта Юлиана et cetera, et cetera

покарать, primo

, ущерблением герба путем нанесения на щит черной косой полосы, secundo

, конфискацией имущества, земель, имений, лугов, боров, замков…

– Замков, – простонал ведьмак, – каких еще замков?

– Tertio

: главная кара. Предусмотренную за перечисленные преступления кару волочением коньми, колесованием и четвертованием милостиво правящая нами Анна-Генриетта, сиятельная княгиня Туссента и владелица Боклера, соблаговолила заменить отъятием головы от тела при помощи топора. Да восторжествует правосудие!

Толпа ответила несколькими нестройными выкриками. Стоявшие в первом ряду бабы принялись лицемерно завывать и неискренне всхлипывать. Детей взяли на руки либо на плечи, чтобы они не упустили ничего из представления. Помощники палача выкатили на середину эшафота пень и накрыли его скатертью. Возникло небольшое замешательство, поскольку оказалось, что кто-то свистнул ивовую корзинку для отрубленной головы, но быстренько подыскали другую.

Под эшафотом четверо оборванцев растянули платок, чтобы поймать на него кровь. Был солидный спрос на такого типа сувениры, на этом можно было недурно заработать.

– Геральт! – Цири не поднимала опущенной головы. – Мы должны что-то сделать…

Он не ответил.

– Я хочу обратиться к народу, – гордо заявил Лютик.

– Только покороче, виконт.

Поэт встал на край помоста, поднял руку. Толпа зашелестела и утихла.

– Эй, люди! – закричал Лютик. – Что слышно нового? Как делишки?

– Ну, живем кое-как, – ответил после долгой тишины кто-то из дальних рядов.

– Ну и славно, – кивнул поэт. – Весьма рад. Ну, теперь уже можно начинать.

– Мэтр, – сказал с выспренной торжественностью траурный тип. – Приступай к своим обязанностям.

Палач подошел, в соответствии со стародавним обычаем опустился перед осужденным на колени, склонил прикрытую капюшоном голову.

– Отпусти мне грех, добрый человек, – попросил он замогильным голосом.

– Я? – удивился Лютик. – Тебе?

– Эге.

– Да ни в жисть.

– Эээ?

– Ни за что не отпущу. Чего ради? Видели фокусника? Через минуту он мне голову отсечет, а я должен ему это простить? Смеешься надо мной, что ли? В такой момент?

– Но как же так, господин? – опешил палач. – Ведь таков закон… И обычай такой… Осужденный обязан прежде всего отпустить палачу. Простить вину. Отпустить грех…

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– Я не стану его обезглавливать, – угрюмо заявил палач, поднимаясь с колен. – Пусть отпустит, этакий сын, иначе не отсеку. И все тут.

– Господин виконт. – Грустный чиновник взял Лютика за локоть. – Не усложняйте. Люди собрались как-никак. Ждут… Отпустите ему грех, он же вежливо просит…

– Не отпущу – и точка…

– Мэтр! – Траурный типчик подошел к палачу. – Обезглавьте его без отпущения, а? Я вас вознагражу.

Палач молча протянул огромную как сковорода ладонь. Траурный вздохнул, полез в калету и насыпал в руку монет. Мэтр несколько секунд глядел на них, потом сжал кулак. Глаза в прорезях капюшона зловеще сверкнули.

– Ладно, – сказал он, пряча деньги в карман и обращаясь к поэту. – Опуститесь на колени, упрямец. Положите голову на пень, зловредный господин. Я тоже, если хочу, могу быть зловредным. Буду рубить вам голову в два приема. А если получится, то и в три.

– Отпускаю! – взвыл Лютик. – Прощаю!

– Благодарю вас.

– Ну, коли отпустил, – грустно сказал траурный чиновник, – гоните деньги взад.

Палач отвернулся и занес топор.

– Отодвиньтесь, милостивый государь, – сказал он зловеще глухим голосом. – Не нойте над оружием. Вы же знаете, где головы рубят, там уши летят.

Чиновник быстро попятился, чуть было не свалившись с эшафота.

– Так хорошо? – Лютик опустился на колени и вытянул шею на пне. – Мэтр! Эй, мэтр!

– Ну. Чего?

– Вы ведь пошутили, правда? За один прием отрубите-то? За один замах? А?

Палач сверкнул глазами.

– Неожиданность, – буркнул он зловеще.

Толпа вдруг заволновалась, уступая дорогу ворвавшемуся на площадь наезднику на взмыленном коне.

– Стоять! – крикнул наездник, размахивая огромным, обвешанным красными печатями свитком пергамента. – Задержать казнь! Я везу помилование осужденному!

– Снова? – проворчал палач, опуская уже занесенный топор. – Снова помилование! Это становится скучным.

– Помилование! Помилование! – зарычала толпа. Бабы в первом ряду принялись голосить еще громче. Многие, в основном малолетки, свистели и недовольно выли.

– Успокойтесь, уважаемые господа и горожане! – крикнул траурный, разворачивая пергамент. – Вот воля ее милости Анны-Генриетты! В своей неизбывной доброте и в ознаменование заключенного мира, коий, как сообщается, был подписан в городе Цинтра, ее милость прощает виконту Юлиану Альфреду Панкрацу де Леттенхофу, он же Лютик, его провинности и освобождает его от казни…

– Милая Ласочка, – сказал Лютик, широко улыбаясь.

– …одновременно приказывая вышеупомянутому виконту Юлиану Панкрацу et cetera незамедлительно покинуть столицу и пределы княжества Туссент и никогда сюда не возвращаться, поскольку он немил ее милости и смотреть на него ее милость не может! Вы свободны, виконт.

– А мое имущество? – крикнул Лютик. – А? Мое добро, мои рощи, дубравы и замки можете оставить себе, но отдайте, чума на ваши головы, лютню, лошадь Пегаса, сто сорок талеров и восемьдесят геллеров, плащ, подбитый енотами, перстень…

– Заткнись! – крикнул Геральт, расталкивая лошадью обманутую и неохотно расступающуюся толпу. – Заткнись, слезай и иди сюда, болван! Цири, тарань ему дорогу! Лютик! Ты слышишь, что я тебе говорю?

– Геральт? Ты?

– Не спрашивай, а слезай поскорее! Ко мне! Прыгай на лошадь!

Они продрались сквозь толчею, галопом помчались по узкой улочке. Цири впереди, за ней Геральт и Лютик на Плотве.

– К чему такая спешка? – проговорил бард из-за спины ведьмака. – Никто нам не угрожает. Никто не гонится.

– Пока что. Твоя княгиня обожает менять свое отношение и как бы попутно отменять то, что решила раньше. Согласись, ты знал о помиловании?

– Не знал, – проворчал Лютик. – Но, признаюсь, рассчитывал на него. Ласочка любвеобильна, и у нее доброе сердечко.

– Заткнись ты со своей Ласочкой, черт побери. Ты только что чудом выкрутился от обвинения в оскорблении величества, а теперь хочешь подпасть под статью «рецидив»?

Трубадур замолчал. Цири остановила Кэльпи, подождала их. Когда поравнялись, она взглянула на Лютика и вытерла слезы.

– Эх ты… – сказала она. – Ты… Панкрац…

– В путь, – поторопил ведьмак. – Покинем этот город и пределы прелестного княжества. Пока еще можем.

* * *

Почти на самой границе Туссента, в том месте, откуда уже была видна гора Горгона, их догнал княжеский гонец. Он тянул за собой оседланного Пегаса, вез лютню, плащ и перстень Лютика. Вопрос о ста сорока талерах и восьмидесяти геллерах он пропустил мимо ушей. Просьбу барда передать княгине поцелуи выслушал не моргнув глазом.

Они поехали вверх по течению Сансретур, теперь уже малюсенькой и юркой струйки. Обошли стороной Бельхавен.

На ночлег остановились в долине Нэви. В том месте, которое помнили и ведьмак, и бард.

Лютик держался долго и вопросов не задавал.

Но в конце концов пришлось рассказать ему обо всем.

И присоединиться к его молчанию. К отвратительной, гноящейся как язва тишине, наступившей после рассказа.

В полдень следующего дня они были на стоках, под Ридбруном. Вокруг стоял мир, лад и порядок. Люди были доверчивы и работящи. Чувствовалась безопасность.

Повсюду стояли тяжелые от висельников шибеницы.

Они обошли стороной город, направляясь к Доль Ангре.

– Лютик! – Только теперь Геральт заметил то, что должен был заметить уже давно. – А твоя бесценная туба? Твои полвека поэзии? У гонца их не было. Они остались в Туссенте?

– Остались, – равнодушно поддакнул бард. – В гардеробе Ласочки, под кучей платьев, трусов и корсетов. И пусть себе там остаются на веки веков. Аминь.

– Объясни.

– А чего тут объяснять? В Туссенте у меня было достаточно времени, чтобы внимательно прочесть все, что я написал.

– И что?

– Напишу еще раз. Заново.

– Понимаю, – кивнул Геральт. – Короче говоря, ты оказался таким же никудышным писателем, как и фаворитом. А говоря обиднее: к чему бы ты ни прикоснулся, испоганишь. Но если свои «Полвека» ты еще имеешь возможность исправить, то с княгиней Анарьеттой у тебя такие же шансы вновь стать возлюбленным, как у дерьма снова сделаться хлебом. К примеру. Тьфу! Любовник, которого с позором изгнали. Да-да, нечего гримасничать. Быть князем-консортом в Туссенте не тебе писано, Лютик.

– Еще посмотрим.

– На меня не рассчитывай. Я на это смотреть не намерен.

– А никто тебя и не просит. Однако скажу, что у Ласочки доброе и всепрощающее сердечко. Правда, ее малость занесло, когда она прихватила меня с юной баронессочкой Никой… Но теперь уже наверняка охолонула. Поняла, что мужчина не создан для моногамии. Простила меня и наверняка ждет…

– Ты безнадежно глуп, – отметил Геральт, а Цири энергичным кивком подтвердила, что думает точно так же.

– Не стану я с вами спорить, – надулся Лютик. – Тем более что дело это интимное. Повторяю еще раз: Ласочка меня простит. Напишу соответствующую балладу либо сонет, перешлю ей, а она…

– Смилостивься, Лютик.

– А и верно, чего с вами болтать. Поехали дальше! Гони, Пегас! Мчись, летун быстроногий!

Они ехали. Стоял май.

– Из-за тебя, – укоризненно сказал ведьмак, – из-за тебя, любовник отлученный, мне тоже пришлось бежать из Туссента, словно какому-то изгнаннику или преследуемому. Я даже не успел увидеться с…

– С Фрингильей Виго? И не увиделся бы. Она вскоре после вашего отъезда, еще в январе, отбыла в неизвестном направлении. Попросту исчезла.

– Не ее я имел в виду, – кашлянул Геральт, видя, как Цири с интересом прислушивается. – Я хотел встретиться с Рейнартом. Познакомить его с Цири…

Лютик уставился в гриву Пегаса.

– Рейнарт де Буа-Фресне, – пробормотал он, – где-то в конце февраля погиб в стычке с партизанами на перевале Сервантеса, в районе сторожевой башни Ведетта. Анарьетта посмертно почтила его орденом…

– Заткнись, Лютик.

Лютик заткнулся, на удивление послушный.

* * *

Май длился, разгорался. С лугов сбежала яркая желтизна осота, сменившаяся пышной, немного припыленной и летучей белизной одуванчиков.

Было зелено и очень тепло. Воздух, когда его не освежала краткая буря, был плотным, жарким и липким, как крупник

[86]

Двадцать шестого мая пересекли Яругу по новенькому, беленькому, пахнущему смолой мосту. Остатки старого моста, черные, закопченные и обугленные балки, виднелись в воде и на берегу.

Цири сделалась неспокойной.

Геральт знал. Знал ее намерения, знал о планах, о договоренности с Йеннифэр. Он был готов. И все-таки мысль о расставании болезненно уколола его. Будто там, в груди, внутри, за ребрами, дремал и неожиданно проснулся маленький вредный скорпион.

За руинами сожженной корчмы, на развилке дорог за деревней Укропня стоял – возрастом, пожалуй, за сто лет – раскидистый черешневый дуб, сейчас, весной, усыпанный маленькими паучками цветов. Население всей округи, даже далекой Спалли, привыкло использовать огромные и достаточно низко расположенные ветви дуба, чтобы вешать на них досочки и таблички, содержащие различную информацию. По этой причине дуб, выполняющий для людей роль связующего звена, именовался Дубом Познания Добра и Зла.

– Цири, начни с той стороны, – скомандовал Геральт, слезая с лошади, – а ты, Лютик, посмотри с той.

Развешенные на ветках досочки колебались на ветру, сталкивались, словно колотушки.

В основном здесь сообщалось об обычных после войны поисках пропавших родных. Много было объявлений типа «ВЕРНИСЬ, Я ВСЕ ПРОЩУ», немало извещений об эротическом массаже и подобного рода услугах в окрестных селах и городках, много объявлений и торговых реклам. Была любовная переписка, были доносы и анонимные заявления, подписанные доброжелателями. Попадались также досочки, содержащие философские взгляды их авторов – в основном кретинско-бессмысленные либо омерзительно непристойные.

– О! – воскликнул Лютик. – Замку Растбург срочно требуется ведьмак. Оплата высокая, ночлег по высшему классу и экстраординарный стол гарантируются. Воспользуешься, Геральт?

– Ни в коем случае.

Сообщение, которое они искали, нашла Цири.

И тут же сказала ведьмаку то, чего он ожидал уже давно.

– Я еду в Венгерберг, Геральт, – повторила она. – Не хмурься. Ты же знаешь, я должна. Она ждет меня там.

– Знаю.

– Ты едешь в Ривию, на встречу, из которой все время делаешь секрет.

– Сюрприз, – поправил он. – Сюрприз, а не секрет.

– Ладно, пусть будет сюрприз. А я покончу в Венгерберге со всем, что полагается, заберу Йеннифэр, и мы будем в Ривии через шесть дней. И незачем прощаться. Не навек расстаемся. Всего на шесть дней. До свидания!

– До свидания, Цири.

– Ривия, через шесть дней, – повторила она еще раз, заворачивая Кэльпи.

И сразу пошла галопом. Скрылась очень быстро, а Геральт почувствовал, как какая-то страшная, холодная, костистая лапа стискивает ему желудок.

– Шесть дней, – задумчиво повторил Лютик. – Отсюда до Венгерберга и обратно до Ривии… В сумме почти двести пятьдесят миль… Это невозможно, Геральт. Конечно, на той адской кобыле, на которой девочка может двигаться со скоростью курьера в три раза быстрее нас, теоретически – только теоретически – можно за шесть дней покрыть такое расстояние. Но даже ее дьявольской кобыле необходимо отдыхать. Да и на таинственное дело, которое Цири собирается завершить, тоже ведь уйдет какое-то время. Стало быть, невыполнимо…

– Для Цири, – сжал губы Геральт, – нет вещей невыполнимых.

– Неужто…

– Она далеко не та девочка, которую ты знал, – оборвал Геральт. – Не та.

Лютик долго молчал.

– У меня странное ощущение…

– Замолчи. Не говори ничего. Очень тебя прошу.

Май кончился. Близилось новолуние, луна шла на ущерб и была уже совсем тоненькой. Они ехали к маячившим на горизонте горам.

Ландшафт был типично послевоенный. Посреди полей то тут, то там вздымались могильные холмики и курганы, в буйной весенней зелени белели черепа и скелеты. На придорожных деревьях болтались повешенные, на дорогах, в ожидании голодной смерти, сидели нищие. У леса, в ожидании, когда нищие ослабеют, сидели волки.

Отстраивались деревни и поселки, от которых остались лишь закопченные трубы печей, стучали молотки, визжали пилы. Неподалеку от развалин бабы дырявили сожженную землю мотыгами. Некоторые, спотыкаясь, тянули бороны и плуги, а холщовые шлеи врезались им в исхудавшие плечи. В бороздах дети охотились на личинок и дождевых червей.

– У меня неясное ощущение, – сказал Лютик, – что здесь что-то не так, чего-то недостает… Тебе не кажется, Геральт?

– А?

– Что-то здесь ненормально.

– Все здесь ненормально, Лютик. Все.

Ночью, теплой, черной и безветренной, освещенной далекими вспышками молний и заполненной неспокойным ворчанием громов, отдыхающие после дня езды Геральт и Лютик увидели, как горизонт на западе расцветился красным заревом пожара. Это было недалеко, поднявшийся ветер принес запах гари и дыма. Принес он и обрывки звуков. Они слышали – хоть и не желали слушать – крики убиваемых, вой женщин, наглый и торжествующий рев банды.

Лютик молчал, то и дело тревожно косился на Геральта.

Но ведьмак даже не дрогнул, даже не повернул головы. А лицо у него было как из латуни.

Утром двинулись дальше. На поднимающиеся над лесом струйки дыма даже не смотрели.

А потом столкнулись с колонной поселенцев.

* * *

Они шли длинной колонной. Медленно. Несли маленькие узелки.

Шли в полной тишине. Мужчины, юноши, женщины, дети. Шли без вздохов, без плача, без слова жалобы. Без криков, без отчаянных рыданий.

Крик и отчаяние стояли у них в глазах. Пустых глазах обездоленных людей. Ограбленных, избитых, изгнанных.

– Кто это? – На Лютика не подействовала враждебность в глазах сопровождавшего колонну офицера. – Кого вы гоните?

– Нильфгаардцев, – ответил с высоты седла поднаместник

[87]

, румяный парнишка, встретивший самое большее восемнадцать весен. – Нильфгаардских поселенцев, приползли, понимаешь, на нашу землю словно тараканы. Вот мы их будто тараканов и выметаем. Так решено в Цинтре, и так записано в мирном договоре.

Он наклонился, сплюнул.

– А я, – продолжал, вызывающе глядя на Лютика и ведьмака, – будь в моей власти, их отсюда живьем бы не выпустил, подлецов.

– А я, – протяжно бросил седоусый унтер-офицер, кинув на своего командира взгляд, явно лишенный почтения, – будь это в моей власти, оставил бы я их в покое на их фермах. Не стал бы изгонять из страны хороших кметов. Радовался бы, что сельское хозяйство у них процветает. И есть что в рот положить.

– Глупы вы, вахмистр, будто сапог валяный, – проворчал наместник. – Это ж нильфгаардцы! Не наш язык, не наша кровь, не наша культура. Сельскому-то хозяйству мы радовались, а на сердце своем змею согревали. Предателей, готовых ударить в спину… Может, думаете, меж нами и Черными уже навсегда согласие? Нет, пускай идут откуда пришли… Эй, солдат! Там у одного тележка. А ну сбегай-ка живо!

Приказ был выполнен с запалом. С применением не только палки, но и каблуков.

Лютик кашлянул.

– А вам что, может, не нравится? – Мальчишка-поднаместник смерил его взглядом. – Может, вы – нильфгаардец?

– Упаси боже, – сглотнул Лютик.

У многих идущих мимо них пустоглазых, двигающихся словно автоматы женщин и детей была рваная одежда, опухшие, в синяках лица, бедра и бока покрыты засохшими струйками крови. Многих приходилось поддерживать, чтобы они могли идти. Лютик глянул на Геральта, и ему стало страшно.

– Пора нам, – пробормотал он. – Бывайте, господа солдаты.

– Бывайте, господа путники, – ответил вахмистр.

Поднаместник даже головы не повернул, увлеченный высматриванием, не несет ли кто из поселенцев багажа побольше, чем установлено цинтрийским миром.

Колонна поселенцев двигалась.

Послышались высокие, отчаянные, полные боли крики женщины.

– Геральт! Нет! – простонал Лютик. – Не делай ничего, умоляю… Не вмешивайся…

В одну из ночей, беспокойную, то и дело рассекаемую молниями, ведьмака снова разбудил сон. На этот раз он тоже не был уверен, что не попал из одного сна в другой.

Снова над последними тлеющими угольями костра вздымалась мерцающая ясность, пугающая лошадей, снова в ясности этой был огромный замок, черные колонны, стол, сидящие за ним женщины.

И две женщины, стоявшие у стола. Черно-белая и черно-серая.

Йеннифэр и Цири.

Ведьмак застонал во сне.

Йеннифэр была права, отсоветовав Цири надевать мужскую одежду. В мужской одежде, похожая на мальчишку, Цири чувствовала бы сейчас себя по-дурацки. Здесь, в этом зале. По сравнению с шикарными, сверкающими драгоценностями женщинами. Она была рада, что позволила одеть себя в сочетание черного и серого, ей льстили одобрительные взгляды, которые бросали эти шикарные женщины на ее разрезные рукава с буфами и высокую талию, на бархат, украшенный небольшой бриллиантовой розой.

– Подойдите ближе.

Цири слегка вздрогнула. И не только от звука этого голоса. Йеннифэр оказалась права еще в одном, когда не советовала делать декольте. Однако Цири заупрямилась, и теперь ей чудилось, что сквозняк прямо-таки гуляет по ее маленькой груди, а бюст чуть не до пупка покрылся гусиной кожей.

– Еще ближе, – повторила темноволосая и темноглазая женщина, которую Цири знала, помнила по острову Танедд. И хотя Йеннифэр сказала, кого они застанут в Монтекальво, описала всех и сообщила их имена, эту женщину Цири с первого мгновения начала мысленно именовать госпожой Совой.

– Приветствуем вас, – сказала госпожа Сова, – в ложе Монтекальво, мазель Цири.

Цири поклонилась так, как советовала Йеннифэр, почтительно, но больше по-мужски, без девичьего книксена, не опуская скромно и по-девичьи робко глаз. Ответила улыбкой на искреннюю и милую улыбку Трисс Меригольд, немного более глубоким наклоном головы – на дружеский взгляд Маргариты Ло-Антиль. Выдержала восемь остальных взглядов, хоть они больше походили на проникающие до глубины сознания сверла. Колющие острия копий.

– Прошу сесть, – истинно королевским жестом пригласила госпожа Сова. – Нет, Йеннифэр, не ты. Только она. Ты, Йеннифэр, не приглашенный в ложу гость, а обвиняемая, вызванная для осуждения и наказания. Пока ложа не вынесет решения о твоей судьбе, ты будешь стоять.

Для Цири протокол мгновенно окончился.

– В таком случае и я буду стоять, – сказала она отнюдь не тихо и не смиренно. – Я тоже не считаю себя здесь каким-то гостем. Меня тоже вызвали, чтобы объявить мою судьбу. Как она, так и я. Нас невозможно разорвать. При всем к вам уважении.

Маргарита Ло-Антиль улыбнулась, глядя ей в глаза.

Скромная, элегантная, с немного крючковатым носом – явно нильфгаардка! – Ассирэ вар Анагыд покачала головой, слегка постукивая пальцами по крышке стола.

– Филиппа, – проговорила женщина, шею которой охватывало боа из серебристых лис. – Мне кажется, нам не следует быть столь уж принципиальными. Во всяком случае, не сегодня, не в данный момент. Это круглый стол ложи. За ним мы сидим как равные. Я считаю, мы можем согласиться с тем, чтобы…

Она не договорила, обвела взглядом остальных чародеек. Те поочередно кивали, выражая согласие: Маргарита, Ассирэ, Трисс, Сабрина Глевиссиг, Кейра Мец, обе прекрасные эльфки. Только вторая нильфгаардка, черноволосая Фрингилья Виго, сидела неподвижно, очень бледная, не отрывая глаз от Йеннифэр.

– Будь по-вашему, – махнула унизанной перстнями рукой Филиппа Эйльхарт. – Сядьте обе. Хоть я и возражаю. Однако единство ложи прежде всего. Интересы ложи – прежде всего. И превыше всего. Ложа – все, остальное – ничто. Надеюсь, ты понимаешь это, Цири.

– Прекрасно понимаю. – Цири и не думала опускать глаз. – Тем более что именно я и есть то самое ничто.

Францеска Финдабаир, изумительной красоты эльфка, рассмеялась жемчужно и звучно.

– Поздравляю, Йеннифэр, – сказала она завораживающим мелодичным голосом. – Узнаю пробу золота. Узнаю школу.

– Нетрудно распознать. – Йеннифэр прошлась по лицам огненным взглядом. – Ибо это школа Тиссаи де Врие.

– Тиссая де Врие умерла, – спокойно сказала госпожа Сова. – Ее нет за этим столом. Тиссая де Врие умерла, траур по ней закончился. Будучи одновременно рубежом и поворотным пунктом. Ибо началось новое время, пришла новая эпоха, грядут большие перемены. А тебе, Цири, коя некогда была Цириллой из Цинтры, судьбой предназначена в этих переменах важная роль. Вероятно, ты уже знаешь какая.

– Знаю, – чуть ли не гавкнула Цири, не обращая внимания на успокаивающие взгляды Йеннифэр. – Мне это разъяснил Вильгефорц! Готовясь всадить стеклянный шприц между ног. Если в этом состоит мое предназначение, то благодарю покорно.

Темные глаза Филиппы разгорелись холодным гневом. Но заговорила не она. Заговорила Шеала де Танкарвилль.

– Ты еще многому должна будешь научиться, дитя, – сказала она, кутаясь в боа из серебристых лис. – От очень многого, насколько я вижу и слышу, придется тебе отвыкать самой либо с чьей-то помощью. За последнее время ты набралась, видимо, массы скверных знаний, несомненно, испытала зло и научилась ему. Сейчас, в твоем ребяческом упрямстве, ты отказываешься замечать добро, отвергаешь добрые намерения. Топорщишь иглы словно еж, не способная увидеть тех, кто заботится именно о твоем благе. Фыркаешь и выпускаешь когти, будто дикий котенок, не оставляя нам выбора. Придется взять тебя за загривок. И мы сделаем это, дитя, не медля ни минуты. Ибо мы старше тебя, мудрее тебя, знаем все о том, что было, что есть. Знаем многое о том, что будет. Мы возьмем тебя за загривок, котенок, для того, чтобы ты когда-нибудь, скоро, уже став опытной и мудрой кошкой, села здесь, за этот стол, вместе с нами. Одной из нас. Нет! Ни слова! Не вздумай открывать рот, когда говорит Шеала де Танкарвилль!

Голос ковирской чародейки, резкий и пронзительный, словно скребущий по железу нож, неожиданно завис над столом. Съежилась не только Цири, легко дрогнули и втянули головы в плечи даже другие магички из ложи, ну, может, за исключением Филиппы, Францески и Ассирэ.

И Йеннифэр.

– Ты была права, – проговорила Шеала, кутаясь в боа, – полагая, что тебя вызвали в Монтекальво, чтобы ознакомить с судьбой. Но не была права, полагая, что ты – ничто. Ибо ты – все, ты – будущее мира. В данный момент, конечно, ты этого не знаешь и не понимаешь. В данный момент ты не более чем взъерошенный и фыркающий котенок, ребенок, переживший травмирующие события, в каждом видящий Эмгыра вар Эмрейса либо Вильгефорца с осеменителем в руке. И бессмысленно сейчас, в данный момент, пытаться объяснить тебе, что ты ошибаешься, что речь идет о твоем благе и благе мира. Придет время для таких пояснений. Когда-нибудь. А сейчас, взъерошенная, ты все равно не захочешь услышать голос рассудка, сейчас на каждый наш аргумент ты будешь искать ответный удар в виде ребяческого упрямства и крикливого ожесточения. По сему случаю сейчас тебя просто-напросто возьмут за шкирку. Я кончила. Сообщи девушке, что ее ждет, Филиппа.

Цири сидела неподвижно, поглаживая головы сфинксов, украшающие поручни кресла.

– Ты поедешь, – прервала тягостно-мертвенную тишину госпожа Сова, – со мной и Шеалой в Ковир, в Понт Ванис, летнюю столицу королевства. Поскольку ты уже никакая не Цирилла из Цинтры, ты будешь на аудиенции представлена в качестве адептки магии, нашей подопечной. На аудиенции познакомишься с очень мудрым королем, Эстерадом Тиссеном, истинно королевской кровью. Познакомишься с его супругой, королевой Зулейкой, личностью невероятного благородства и доброты. Познакомишься также с сыном королевской четы, принцем Танкредом.

Цири, начиная наконец понимать, что к чему, широко раскрыла глаза. Это не ушло от внимания госпожи Совы.

– Да, – кивнула та. – Прежде всего ты должна произвести впечатление на принца Танкреда. Ибо станешь его наложницей и родишь ему ребенка.

– Если б ты по-прежнему была Цириллой из Цинтры, – после долгого молчания продолжала Филиппа, – если б ты по-прежнему была дочерью Паветты и внучкой Калантэ, мы сделали бы тебя законной супругой Танкреда. Вначале княгиней, затем – королевой Ковира и Повисса. Увы, к величайшему сожалению, судьба лишила тебя всего. В том числе и будущего. Ты будешь всего лишь любовницей Танкреда. Фавориткой.

– Номинально, – вставила Шеала, – и формально. Потому что мы постараемся, чтобы практически рядом с Танкредом ты пользовалась статусом княгини, а потом, не исключено, даже королевы. Конечно, потребуется твоя помощь и добрая воля. Необходимо держать себя так, чтобы Танкред всегда хотел видеть тебя рядом. Днем и ночью. Мы научим тебя, как подпитывается такое желание. Но от тебя зависит, пойдет ли обучение впрок.

– Вообще-то это мелочи, – сказала госпожа Сова. – Важно, чтобы ты как можно скорее забеременела от Танкреда.

– Яснее ясного, – буркнула Цири.

– Будущее и положение твоему ребенку, – Филиппа не спускала с нее темных глаз, – обеспечит ложа… Да будет тебе известно, что речь идет о делах действительно серьезных. Впрочем, ты не окажешься в стороне, поскольку тут же после рождения ребенка примешь участие в наших собраниях. Будешь набираться опыта. Ибо ты, хоть сегодня это, скорее всего, тебе непонятно, одна из нас.

– Здесь нет никакого противоречия, – раздался мелодичный, словно журчание ручейка, голос Энид ан Глеанна, Маргаритки из Долин. – Мы, me luned, все есть не что иное, как чудовища. Каждая по-своему. Не так ли, госпожа Сова?

Филиппа пожала плечами.

– Неприятный шрам на лице, – снова заговорила Шеала, механически пощипывая боа, – мы замаскируем иллюзией. Ты будешь выглядеть прекрасно и таинственно, а Танкред Тиссен, уверяю тебя, просто свихнется от любви к тебе. Надо будет придумать тебе имя и легенду. Цирилла, конечно, имя красивое и не столь уж редкое, чтобы от него отказываться ради сохранения инкогнито. Но тебе нужна фамилия. Я не стану возражать, если ты выберешь мою.

– Либо мою, – сказала госпожа Сова, усмехнувшись уголками губ. – Цирилла Эйльхарт – тоже звучит недурно.

– Ее имя, – в зале опять заиграл серебряным колокольчиком голос Маргаритки из Долин, – звучит недурно в любом обрамлении. И каждая из нас хотела бы иметь такую дочь, как ты, Зиреаэль, ласточка с глазами сокола, ты – кровь и плоть Лары Доррен. Каждая из нас пожертвовала бы всем, даже этой ложей, даже судьбой королевства и всего мира, чтобы только заполучить такую дочь, как ты. Но это, увы, невозможно. Мы знаем, что невозможно. Поэтому так завидуем Йеннифэр.

– Благодарю вас, госпожа Филиппа, – проговорила после минутного молчания Цири, сжимая пальцы на головах сфинксов. – Я также польщена предложением госпожи де Танкарвилль носить ее фамилию. Однако поскольку получается, что фамилия – единственное, что в данном случае зависит от меня и моего выбора, единственное, что мне не навязывают, я вынуждена поблагодарить вас обеих, милостивые государыни, и выбрать сама. Я хочу, чтобы меня именовали Цири из Венгерберга, дочь Йеннифэр.

– Ого! – сверкнула зубами черноволосая чародейка, которую, как догадалась Цири, звали Сабрина Глевиссиг из Каэдвена. – Танкред Тиссен окажется круглым идиотом, если не свяжет себя с ней морганатическим браком. Если же позволит вместо нее подсунуть себе в жены какую-нибудь «мыльную принцессу», то будет просто дурнем и слепцом, не умеющим распознать бриллианта среди россыпи стекляшек. Поздравляю, Йенна. И завидую. А ты знаешь, сколь искренней бывает моя зависть.

Йеннифэр поблагодарила наклоном головы. Не улыбнувшись.

– Итак, – сказала Филиппа, – с этим покончено.

– Нет, – сказала Цири.

Францеска Финдабаир прыснула в кулак. Шеала де Танкарвилль подняла голову, а лицо у нее недобро закаменело.

– Мне необходимо все обдумать, – заявила Цири. – Поразмышлять. Разложить все сказанное по полочкам. В себе. В спокойной обстановке. Как только я это сделаю, я вернусь сюда, в Монтекальво. Стану перед вами. Скажу вам, милостивые государыни, что решила.

Шеала пошевелила губами так, словно у нее во рту оказалось что-то такое, что следует немедленно выплюнуть, но промолчала.

– Я, – подняла голову Цири, – договорилась встретиться с ведьмаком Геральтом в городе Ривия. Я пообещала ему, что встречусь с ним там, что приеду туда вместе с Йеннифэр. Я сдержу обещание при вашем согласии либо без него. Присутствующая здесь госпожа Рита знает, что я, когда иду к Геральту, всегда отыщу щель в стене.

Маргарита Ло-Антиль улыбнулась и кивнула.

– Мне необходимо поговорить с Геральтом. Попрощаться. И признать его правоту. Потому что, милостивые государыни, одно вам следует знать. Когда мы уезжали из замка Стигга, оставляя за собой трупы, я спросила Геральта, конец ли уже, победили ли мы, пало ли уже зло, восторжествовало ли добро. А он только улыбнулся как-то так странно и грустно. Я думала, это от усталости, из-за того, что всех его друзей мы похоронили там, у замка Стигга. Но теперь понимаю, что означала его улыбка. Это была улыбка сожаления о наивности ребенка, думавшего, будто перерезанные глотки Вильгефорца и Бонарта означают торжество добра над злом. Я обязательно должна сказать ему, что я поумнела и поняла. Я должна обязательно ему это сказать.

Должна убедить в существенном и принципиальном отличии того, что намерены сделать со мной вы, от того, что собирался проделать со мной при помощи стеклянного осеменителя Вильгефорц. Должна попробовать объяснить ему, что есть разница между замком Монтекальво и замком Стигга, хотя и Вильгефорц заботился о благе мира, и вы, благородные дамы, также заботитесь о благе того же мира.

Я знаю, нелегко будет мне убедить такого старого волка, как Геральт. Геральт скажет, что я – соплячка, что меня легко задурить видимостью благородства, что все разговоры о предназначении и благе мира – глупые фразы. Но я должна попытаться. Очень важно, чтобы он это понял и одобрил. Это очень важно. Для вас также.

– Ничего ты не поняла, – резко сказала Шеала де Танкарвилль. – Ты все еще остаешься ребенком, от фазы сопливого рева и топанья ножками переходящим к сопливому нахальству. Единственное, что вселяет надежду, так это живость ума. Ты будешь учиться быстро, вскоре, поверь мне, ты станешь смеяться, вспоминая глупости, которые возглашала здесь. А что касается поездки в Ривию, изволь, пусть выскажется ложа. Я лично категорически против. Из принципиальных соображений. Чтобы доказать тебе, что я, Шеала де Танкарвилль, никогда не бросаю слов на ветер. И сумею склонить твою строптивую головку. Надо, ради твоего же собственного блага, приучить тебя к дисциплине.

– Давайте покончим с этим. – Филиппа Эйльхарт положила руки на стол. – Прошу вас, дамы, высказаться. Можем ли мы позволить непокорной мазель Цири поехать в Ривию? На встречу с неким ведьмаком, которому вскоре не будет места в жизни? Можем ли мы допустить, чтобы в ней взрастал сентиментализм, от коего вскоре ей предстоит избавиться полностью? Шеала против. Остальные?

– И я против, – заявила Сабрина Глевиссиг. – Тоже из принципиальных соображений. Девушка мне нравится, что уж говорить. Мне нравится ее категоричность и вспыльчивая дерзость. Я предпочитаю это чуть тепленьким галушкам. Я не стала бы возражать против ее поездки, тем более что она, несомненно, возвратится. Такие, как она, слова не нарушают. Но девица отважилась угрожать нам. Так пусть знает, что такие угрозы нас лишь забавляют.

– Я – против, – сказала Кейра Мец, – из практических соображений. Девушка и мне нравится, а упомянутый Геральт нес меня на Танедде на руках. Во мне нет ни крохи сентиментальности, но тогда мне было ужасно приятно. Была бы возможность отблагодарить его. Но нет! Ибо ты, Сабрина, ошибаешься. Девушка – ведьмачка и пытается нас по-ведьмачьи перехитрить. Короче говоря – сбежать.

– Кто-то здесь, – спросила Йеннифэр, зловеще растягивая слова, – осмеливается подвергнуть сомнению слова моей дочери?

– Ты, Йеннифэр, помалкивай, – прошипела Филиппа. – Помалкивай, пока я не потеряла терпения. У нас два голоса «против». Слушаем дальше.

– Я голосую за то, чтобы позволить ей ехать, – сказала Трисс Меригольд. – Я знаю ее и ручаюсь за нее. Я хотела бы также, если она согласится, сопровождать ее. Помочь, если она согласится, рассуждать и взвешивать. И, если согласится, разговаривать с Геральтом.

– Я также голосую «за», – улыбнулась Маргарита Ло-Антиль. – Вас удивит то, что я скажу, но я делаю это в память Тиссаи де Врие. Будь она здесь, она возмутилась бы, услышав, будто ради удержания единства ложи надо применять принуждение и ограничивать личную свободу.

– Я голосую «за», – сказала Францеска Финдабаир, поправляя кружево на декольте. – Причин множество, выявлять их я не обязана и не стану.

– Голосую «за», – столь же лаконично проговорила Ида Эмеан аэп Сивней. – Ибо так велит мне сердце.

– А я против, – сухо заявила Ассирэ вар Анагыд. – Мною не руководят ни симпатии, ни антипатии или принципиальные поводы. Я опасаюсь за жизнь Цири. Под опекой ложи она в безопасности, на ведущих же в Ривию трактах станет легкой добычей. А я опасаюсь, что найдутся такие, которые, отняв у нее даже имя и личность, все еще посчитают, что этого мало.

– Итак, нам осталось, – довольно ядовито сказала Сабрина Глевиссиг, – узнать мнение госпожи Фрингильи Виго. Хотя оно-то, пожалуй, сомнений не вызывает. Позволю себе напомнить вам, дамы, замок Рыс-Рун.

– Благодарю за напоминание. – Фрингилья Виго гордо подняла голову. – Я отдаю голос за Цири. Чтобы доказать уважение и симпатию, которые питаю к девушке. А прежде всего – ради Геральта из Ривии, ведьмака, без которого этой девушки сегодня не было бы здесь. Который ради спасения Цири шел на край света, борясь со всем, что вставало у него на пути, даже с самим собой. Было бы подло отказывать ему теперь во встрече с нею.

– Слишком мало, однако, было бы подлости, – цинично сказала Сабрина Глевиссиг, – и чрезмерно много сентиментальности, той самой сентиментальности, которую мы собираемся искоренить в этой девушке. О, здесь даже шла речь о сердечности. А результат? В результате чаши весов уравновесились. Замерли в мертвой точке. Мы ничего не решили. Надо голосовать снова. Предлагаю – тайно.

– А зачем? – неожиданно для всех сказала Йеннифэр. – Я все еще член ложи. Никто не лишил меня членства. На мое место не принят никто. Формально я имею право голоса. Думаю, ясно, как я голосую. Таким образом, голоса «за» перевешивают, и вопрос решен.

– Твоя наглость, – сказала Сабрина, сплетая унизанные ониксовыми перстнями пальцы, – того и гляди выйдет за пределы хорошего тона, Йеннифэр.

– На вашем месте, – серьезно добавила Шеала, – я бы покорно молчала. В преддверии голосования, предметом которого вскоре станете вы сами.

– Я поддержала Цири, – сказала Францеска, – но тебя, Йеннифэр, вынуждена призвать к порядку. Ты выбыла из ложи, сбежав и отказавшись сотрудничать. У тебя нет никаких прав. Зато есть обязанности, долги, которые надо заплатить, и приговор, который надобно выслушать. Если б не это, тебя не пустили бы на порог Монтекальво.

Йеннифэр удержала Цири, явно готовую вскочить и кричать. Цири, не сопротивляясь, опустилась в кресло с поручнями в виде голов сфинксов и уставилась на госпожу Сову, Филиппу Эйльхарт, поднимающуюся со своего кресла и нависающую над столом.

– Йеннифэр, – громко заявила она, – не имеет права голоса. Это ясно. Но я – имею. Я выслушала всех присутствующих и наконец, мне кажется, могу голосовать сама.

– Что ты хочешь этим сказать? – нахмурилась Сабрина.

Филиппа Эйльхарт глянула через стол. Нащупала глазами Цири и погрузилась в них.

Дно бассейна выполнено из разноцветной мозаики, плитки играют всяческими цветами и кажутся подвижными. Вода дрожит, переливается. Под огромными, как блюда, листьями кувшинок среди зеленых водорослей мелькают караси и ельцы. В воде отражаются огромные темные глаза девочки, ее длинные волосы касаются поверхности воды, плавают по ней.

Девочка, забыв обо всем, водит руками меж стеблей кувшинок, перевесившись через обрамление фонтана. Ей так хочется прикоснуться к одной из красных и золотистых рыбок. Рыбки подплывают к ручкам, шныряют вокруг, но схватить себя не дают, неуловимые как призраки, как сама вода. Пальцы темноглазой девочки ловят только воду.

– Филиппа!

Самый любимый голос. И все-таки девочка отзывается не сразу. Продолжает смотреть в воду, на рыбок, на кувшинки, на свое отражение.

– Филиппа!

* * *

– Филиппа! – Резкий голос Шеалы де Танкарвилль вырвал ее из задумчивости. – Мы ждем.

Из раскрытого окна повеяло холодным весенним ветром. Филиппа Эйльхарт вздрогнула. «Смерть, – подумала она, – смерть прошла рядом со мной».

– Ложа, – наконец уверенно, громко и отчетливо проговорила она, – будет решать судьбу мира. Поэтому ложа – все равно что мир, она его зеркало. Здесь в равновесии оказались рассудок, не всегда означающий холодную подлость и расчетливость, и сентиментальность, которая не всегда бывает наивной. Ответственность, железная, даже навязанная силой дисциплина и отвращение к насилию, мягкость и доверчивость. Деловитый холод всемогущества… и сердце.

Я, – продолжала она в наступившей в колонном зале замка Монтекальво тишине, – отдавая свой голос последней, учитываю еще одно. То, что, не уравновешиваясь ни с чем, уравновешивает все.

Следуя за ее взглядом, женщины повернули головы к стене, к мозаике, на которой собранный из маленьких разноцветных плиточек змей Уроборос ухватил зубами свой собственный хвост.

– Это, – продолжала чародейка, впиваясь в Цири своими темными глазами, – Предназначение. В которое я, Филиппа Эйльхарт, не так давно начала верить. Которое я, Филиппа Эйльхарт, недавно начала понимать. Предназначение – не приговор Провидения, не свитки, написанные рукой демиурга, не фатализм. Предназначение – это надежда. Будучи исполнена надежды, веря, что все, чему суждено случиться, – случится, я отдаю свой голос. Отдаю его Цири, Дитя Предназначения. Дитя надежды.

Долго стояла тишина в погруженном в мягкую светотень колонном зале замка Монтекальво. Из-за окна долетел крик кружащего над озером орла-рыболова.

– Госпожа Йеннифэр, – шепнула Цири. – Значит ли это…

– Идем, доченька, – тихо ответила Йеннифэр. – Геральт ждет нас, а путь неблизкий.

Геральт проснулся и вскочил. Крик ночной птицы все еще стоял у него в ушах.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 23 24 25 262728 Следующая ⇒