Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья



● CXXIX.. ● CXXXII.

⇐ ПредыдущаяСтр 19 из 25Следующая ⇒


● CXXIX.

 

- Поверь мне, братец: я сам не считаю, не чувствую себя мужчиной.
Похоронена часть моего тела, некогда уподоблявшая меня Ахиллу...
Боясь, как бы кто-нибудь, застав его наедине со мною, не распустил по
городу сплетен, мальчик мой от меня убежал и скрылся во внутренней части
дома...
Ко мне в комнату вошла Хрисида и вручила мне от госпожи своей таблички
с таким письмом:
" Киркея Полиэну - привет.
Будь я распутницей, я, конечно, принялась бы жаловаться на то, что была
обманута; я же, наоборот, даже благодарна твоей слабости, потому что из-за
нее я дольше нежилась под сенью наслаждения. Но скажи мне, пожалуйста, как
твои дела и на собственных ли ты ногах добрался до дому: ведь врачи говорят,
что расслабленные и ходить не могут. Говорю тебе, юноша, бойся паралича. Ни
разу не встречала я столь опасно больного. Ей-богу, ты уже полумертв! И если
такая же вялость охватила и колени твои, и руки - пора, значит, тебе
посылать за трубачами. Но все равно: хотя ты и нанес мне тяжкое оскорбление,
я не откажу страдальцу в лекарстве. Так вот, если хочешь вернуть себе
здоровье, проси его у Гитона: три ночи один, и сила вернется к тебе. А что
до меня, то мне нечего опасаться: у любого я буду иметь больший успех, чем у
тебя. Ни зеркало, ни молва меня не обманывают. Будь здоров, если можешь".
Убедившись, что я прочел все эти издевательства, Хрисида сказала мне:
- Это может случиться со всяким, особенно в нашем городе, где женщины
способны и луну с неба свести... Ведь и от этого можно вылечиться. Ответь
только поласковей моей госпоже и искренностью чувства постарайся вернуть ее
расположение. Ведь, по правде сказать, с той поры, как ты оскорбил ее, она
вне себя.
Я, разумеется, охотно последовал совету служанки и тотчас же начертал
на табличках такие слова:


● CXXX.

 

   " Полиэн Киркее - привет.
Должен сознаться, повелительница, что мне нередко приходилось грешить:
ведь я - человек, и еще нестарый. Но до сих пор ни разу не провинился я
настолько, чтобы заслужить казнь. Винюсь перед тобою во всем. К чему
присудишь, того я и достоин. Я совершил предательство, убил человека,
осквернил храм: за эти преступления и требуй возмездия. Захочешь моей смерти
- я приду с собственным клинком; если удовольствуешься бичеванием - я голым
прибегу к повелительнице. Не забывай только, что не я пред тобою провинился,
а мое орудие. Готовый к бою, я оказался без меча. Не знаю, кто мне его
испортил. Может быть, душевный порыв опередил медлительное тело. Может быть,
желая слишком многого, я растратил свою страсть на проволочки. Не пойму, что
со мною случилось. Вот ты велишь мне остерегаться паралича. Будто может быть
паралич сильнее того, который отнял у меня возможность обладать тобою. Но
оправдание мое сводится все-таки к следующему: я тебе угожу, если только
позволишь мне исправить свою ошибку".

Отпустив с таким обещанием Хрисиду, я с большею тщательностью принялся
за лечение виновного тела: во-первых, не пошел в баню, а ограничился только
небольшим обтиранием; затем, наевшись более здоровой пищи, именно луку и
улиточьих шеек без соуса, выпил лишь немного чистого вина и, наконец,
совершив перед сном очень легкую прогулку, вошел в опочивальню без Гитона. Я
боялся даже того, что братец слегка прикоснется ко мне боком, - так хотелось
мне помириться с Киркеей.


● CXXXI.

 

Бодрый духом и телом, поднялся я на следующий день и отправился в ту же
платановую рощу, хотя и побаивался этого злосчастного места. Там, под
деревьями, я стал ожидать прихода моей провожатой Хрисиды. Побродив
некоторое время, я уселся на том самом месте, где сидел накануне, как вдруг
она появилась, ведя за собою какую-то старушку. Поздоровавшись со мной,
Хрисида сказала:
- Ну-с, привередник, уж не начинаешь ли ты браться за ум?
Тут старуха вытащила из-за пазухи скрученный из разноцветных ниток
шнурок и обвязала им мою шею. Затем плюнула, смешала плевок свой с пылью и,
взяв получившейся грязи на средний палец, несмотря на мое сопротивление,
мазнула меня по лбу...
Произнеся это заклинание, она велела мне плюнуть три раза и трижды
бросить себе за пазуху камешки, которые уже были заранее у нее заворожены и
завернуты в кусок пурпура; после этого она протянула руку, чтобы испытать
мою мужскую силу. В одно мгновение мышцы подчинились приказанию и, с силой
напрягшись, совершенно заполнили собой руки старицы, которая, не помня себя
от восторга, воскликнула:
- Смотри, моя Хрисида, смотри, какого зайца я подняла на чужую
корысть!..
Здесь благородный платан, бросающий летние тени,
Лавры в уборе плодов и трепетный строй кипарисов; Сосны качают вокруг
вершиной, подстриженной ровно.
А между ними журчит ручеек непоседливой струйкой, Пенится и ворошит он
камешки с жалобной песней. Дивный приют для любви! Один соловей нам
свидетель.
И, над лужайкой летя, где фиалки качаются в травах, Ласточка песни
поет, города возлюбившая птица.
Киркея лежала раскинувшись, опираясь беломраморной шеей на спинку
золотого ложа, и тихо помахивала веткою цветущего мирта. Увидев меня и,
должно быть, вспомнив про вчерашнее оскорбление, она слегка покраснела.
Затем, когда она удалила всех и я, повинуясь ее приглашению, сел подле нее
на ложе, она приложила к глазам моим ветку и, как бы отгородившись от меня
стенкой, сделалась несколько смелее.

- Ну что, паралитик? - сказала она. - Весь ли ты нынче явился ко мне?
- Ты спрашиваешь, вместо того чтобы убедиться самой?
Так ответил я и тут же всем телом устремился к ней в объятия. Она не
просила пощады, и я досыта упился поцелуями...


● CXXXII.

 

Красота ее тела звала и влекла к наслаждению. Уже то и дело смыкались
наши уста и раздавались звонкие поцелуи; уже переплелись наши руки,
изобретая всевозможные ласки; уж слились в объятии наши тела, и начали
понемногу соединяться и души...
Потрясенная явным оскорблением, матрона решила отомстить и, кликнув
спальников, приказала им бичевать меня. Потом, не довольствуясь столь тяжким
наказанием, она созвала прях и всякую сволочь из домашней прислуги и велела
им еще и оплевать меня. Я только заслонял руками глаза без единого слова
мольбы, ибо сознавал, что терплю по заслугам. Наконец, оплеванного и
избитого, меня вытолкали за двери. Вышвырнули и Проселену; Хрисиду высекли.
Весь дом опечалился; все начали перешептываться, спрашивать потихоньку друг
друга, кто бы это мог нарушить веселое настроение их госпожи...
Ободренный такой наградой за мои злоключения,  я всеми способами
постарался скрыть на себе следы побоев, чтобы не развеселить Эвмолпа и не
огорчить Гитона. Чтобы не позориться, я ничего не мог придумать, кроме как
прикинуться больным; так я и сделал и, улегшись в кровать, всю силу своего
негодования обратил против единственной причины всех моих несчастий:

Я трижды потряс грозную сталь, свой нож двуострый.
Но... трижды ослаб, гибкий, как прут, мой стебель вялый:
Нож страшен мне был, в робкой руке служил он плохо.
Так мне не пришлось осуществить желанной казни.
Трус сей, трепеща, стал холодней зимы суровой,
Сам сморщился весь и убежал чуть ли не в чрево,
Ну, просто никак не поднимал главы опальной:


Так был посрамлен выжигой я, удравшим в страхе,
Ввел ругань я в бой, бьющую в цель больней оружья.

Приподнявшись на локоть, я в таких, приблизительно, выражениях стал
поносить упрямца:
- Ну, что скажешь, позорище перед людьми и богами? Грешно даже
причислить тебя к вещам мало-мальски почтенным! Неужели я заслужил, чтобы ты
меня, вознесенного на небо, низринул в преисподнюю? Неужели я заслужил,
чтобы ты, отняв у меня цветущие весеннею свежестью годы, навязал мне
бессилие глубокой старости? Лучше уж прямо выдай мне удостоверение о смерти.
Пока я, таким образом, изливал свое негодование,

Он на меня не глядел и уставился в землю, потупясь,
И оставался, пока говорил я, совсем недвижимым.
Стеблю склоненного мака иль иве плакучей подобен.

Покончив со столь недостойной бранью, я тут же стал горячо раскаиваться
в своих словах и втайне покраснел от того, что, забыв всякий стыд, вступил в
разговор с частью тела, о которой люди построже обыкновенно даже и мысли не
допускают. Долго я тер себе лоб, пока наконец не воскликнул:
- Да что тут такого, если я во вполне естественных упреках излил свое
горе? Что в том, если мы иной раз браним какую-нибудь часть человеческого
тела, желудок, например, или горло, или даже голову, когда она слишком часто
болит? Разве сам Улисс не спорит со своим сердцем? А трагики - так те даже
глаза свои ругают, точно глаза могут что-нибудь услышать. Подагрики клянут
свои ноги, хирагрики - руки, а близорукие - глаза, а кто часто ушибает себе
пальцы на ноге, тот винит за всю эту боль собственные ноги.

Что вы, наморщивши лбы, на меня глядите, Катоны?
Но по душе вам пришлась книга моей простоты?
В чистых наших речах веселая прелесть смеется.
Нравы народа поет мой беспорочный язык.
Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры?
Кто воспретит согревать в теплой постели тела?
Правды отец, Эпикур, и сам повелел нам, премудрый,
Вечно любить, говоря: цель этой жизни - любовь...

Нет ничего нелепее глупых человеческих предрассудков и пошлее
лицемерной строгости...



⇐ Предыдущая14151617181920212223Следующая ⇒
  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.