НОВИЧОК. КРАСНАЯ РЯБИНА

НОВИЧОК

И на войне любят над новичками посмеяться. Попадет в роту необстрелянный солдат, так обязательно найдутся шутники, чтобы над ним потешиться. Вот и с Бобровым так, — донимал его бойкий, смешливый старожил роты, боец Васюткин. Смекалистый, ловкий парень, бывший до войны парикмахером. Юркий такой, верткий. С начала войны ни разу не был ранен, а на груди уже медаль «За отвагу».

А Бобров пришел из степного колхоза, медлительный сибиряк, увалистый, спокойный. И, несмотря на такой сибирский характер, попав на передовую, вначале пугался. Правда, с опозданием, когда пуля просвистит, он голову наклонит; мина разорвется и осколки мимо пролетят, он присядет.

Васюткин стукнет ему штыком по каске, он к земле припадет. И все смеются:

— Что, не пробила? Поищи, поищи ее, на ней твои инициалы! Специально тебе отливали! Ха-ха-ха!

Бобров не сразу разбирался, что это шутка, и просил без обиды:

— Други, вы меня не шибко пугайте, а то я с испугу злой бываю, беду могу сделать.

Все еще пуще смеялись.

Послали их как-то в секрет — Васюткина часовым, а Боброва подчаском.

По дороге Васюткин все беспокоился:

— Бобров, а ты, в случае чего, не сдрейфишь? А? Ведь секрет — это дело рисковое… Будем совсем одни, впереди наших позиций. На ничьей земле… Гляди в оба!

— Ладно.

— Да не складно, тут может быть как раз не ладно! Мы за ними смотрим, а они, глядишь, нас высмотрели… Не успеешь оглянуться…

— Ничего.

— Ну, а в случае чего? Ты с гранатой хорошо обращаться можешь? Винтовка у тебя в порядке? Труса не спразднуешь?

— Если не напугаюсь…

— Ты уж, пожалуйста, не пугайся, сам погибай — товарища выручай… По совести действуй.

— Буду действовать по уставу.

— Вот-вот, как положено…

Признаться, Васюткин за войну несколько уж подзабыл, что там сказано в боевом уставе, он считал себя достаточно опытным бойцом, чтобы действовать и по собственной смекалке.

А неопытный Бобров, идя на позицию, все пытался себя подкрепить наукой, полученной в запасном полку. «Обыкновенный окопчик, пускай и впереди позиций, что ж такого? В уставе сказано: подбежал враг к окопу, вначале встречай его гранатой, затем осаживай залпом из оружия, а потом с криком «ура» переходи в штыки. Вот и все. Чего же тут хитрого? » думал он и, успокоившись, помалкивал.

Но Васюткин не унимался:

— Ты, главное, не теряйся. Нет такого положения, из которого нет выхода. Мы в белых халатах, каски у нас и то зубной пастой смазаны. Невидимки… Кто нас, мы сами каждого убьем! Разве у нас товарищей нету, нешто мы одни? По две гранаты — это по два друга; у тебя штык-молодец еще боец; у меня автомат — это сорок солдат!

Так Васюткин насчитал чуть не роту.

Только когда пришлось ползти по снегу, он притих. В окопчике приложил палец к губам и зашептал на ухо:

— По делу нам с тобой тут безопаснее всего… Ежели, допустим, враг начнет артподготовку… засыплет наши окопы минами… разобьет блиндажи снарядами… сколько наших побьет? А нам с тобой нипочем! Мы на ничьей земле. Ее не обстреливают. Так что не робей, брат.

Бобров и не робел, ему только было скучно. Ночь какая-то выдалась унылая. Ни луны, ни звезд. Беловатое небо, беловатый снег.

Ничего вокруг не видно. И никого нет. Спать тянет. И ему все время дремалось. И ведь как коварно — стоя спал, а видел сон, будто он крепится и не спит…

Васюткин за двоих бодрствовал. И вперед всматривался, и назад оглядывался, и все же не уследил, как фашистские лазутчики подползли к самому окопчику по лощинке с тыла.

Поднялись вдруг из снега все в белом, как привидения, и хрипят:

— Рус, сдавайсь!

Васюткин сторожкий, как заяц, тут же выскочил из окопчика, дал очередь из автомата и исчез в белой мгле.

А задремавший новичок остался. Когда фашисты дали вдогонку Васюткину залп из автоматов, Бобров пригнулся, как всегда, с опозданием. Но его не задело в окопе, пули прошли поверху.

— Сдавайсь! — услышал Бобров и вначале подумал, что это его опять разыгрывают.

Только какие же могут быть шутки в секрете? Нет, номер не пройдет! Такая его взяла досада, что захотелось ухватить винтовку за дуло да отколотить насмешников прикладом, как дубиной. Ишь лезут к нему со всех сторон, как привидения, не отличишь от снега. Все в белом, только лица темнеют пятнами между небом и землей… Страшно, конечно… И дула автоматов чернеют, как мордочки песцов…

— Рус, сдавайсь! — повторили несколько голосов.

И тут Боброва словно перевернуло. Такая взяла злость, что и враги пытаются его напугать еще хуже, чем свои, света белого невзвидел. Схватил гранату — р-раз ее в кучу! Гром и молния! Пригнулся и через бруствер — вторую. Осколки стаей над головой, как железные воробьи. Не мешкая, высунулся из окопа: трах-трах — всю обойму из винтовки, и, не давая врагам опомниться, выскочил, заорал «ура» что было силы. И со штыком наперевес — в атаку.

Так могла действовать рота, взвод, а он исполнял все это один, точно по уставу.

Но и получилось как по-писаному. Кто же мог ожидать, что один солдат будет действовать, как подразделение. Фашистам показалось, будто они нарвались на большую засаду. И «охотники за языками» бросились наутек.

И исчезли так же внезапно, как и появились, словно улетучились.

— Бей! Держи! — кричал Бобров и не находил, кого бить, кого держать. Вдруг опомнился и похолодел от ужасной догадки. А что, если это была опять шутка и его нарочно напугали свои и этот противный Васюткин? И он палил зря, как трус и растереха…

В снегу что-то зашевелилось. Бобров заметил, что наступил на полу белого маскировочного халата. И кто-то копошится в сугробе, пытаясь встать.

— Стой, гад! — взревел Бобров, вообразив, что это Васюткин. Прыгнул на насмешника, чтобы как следует потыкать его носом в снег для острастки. И тут же понял, что это не то… Насмешник был усат… И на голове кепка с ушами, какие носят фашистские лыжники.

В одно мгновение Бобров понял, что это враг. И разозлился еще больше. Ну, свои подшучивают, ладно, откуда эти-то забрали себе в голову, будто новичок должен быть робким?

— Я тебе покажу «рус, сдавайсь»! Я тебя отучу новичков пугать! приговаривал он, скручивая врагу руки за спину и тыкая усами в снег.

Наши солдаты, подоспевшие на стрельбу, едва отняли у него порядочно наглотавшегося снега фашиста.

— Легче, легче, это же «язык»!

— Я ему покажу, как распускать язык! Ишь чего вздумал мне кричать: «Рус, сдавайсь! » Хватит, я над собой смеяться никому не позволю! Надоело мне! То свои шутки шутят… Теперь эти черти начали подкрадываться… Нет, шалишь!

— Ложись! — повалили его в окоп солдаты.

Фашисты открыли по месту шума беглый минометный огонь. Да такой… наши едва живыми выбрались.

И только потом разобрались, что Бобров троих из напавших положил наповал гранатами, одного убил в упор из винтовки да одного взял в плен.

— Пять-ноль в его пользу! — лихо доложил командиру взвода Васюткин.

Его, чуть живого, нашли недалеко в овраге. Автоматной очередью чересчур бойкому солдату фашисты перебили ноги, когда он попытался от них удирать. После перевязки и стакана спиртного Васюткин приободрился, приподнялся на носилках и откозырял начальству.

— А где же вы были, Васюткин?

— Проявлял смекалку! Раненный первым залпом, по-тетеревиному зарылся в снег. Дожидался взаимной выручки! — ответил неунывающий Васюткин.

— Значит, Бобров один разогнал целую банду?

— Так точно!

— Ну молодец, товарищ Бобров, поздравляю с боевым крещением. Представлю к награде! — сказал командир.

— Рад стараться!

— В первой стычке и такая удача… Как это у вас так лихо получилось?

Бобров смутился: по сибирским понятиям «лихо», означало «плохо». Ему бы надо ответить: «Действовал по уставу», а он запнулся, как школьник на экзамене от непонятного вопроса, и, покраснев, ответил:

— Да так… чересчур сильно я напугался…

Тут все так и грохнули. Даже командир рассмеялся:

— Ну, Бобров, если с испугу так действуете, что же будет, когда вы расхрабритесь?

Оглядел веселые лица солдат и, очень довольный, что в роту пришел новый хороший боец, добавил, нахмурившись для строгости:

— Шутки над новичками отставить! Ясно?

КРАСНАЯ РЯБИНА

Трое суток неумолкаемо грохотал бой на краю Брянского леса. От деревни Кочки рукой подать. А на третий день в деревню ворвались немцы. Не слезая с мотоциклов, подкатывали гитлеровцы к каждому дому и кричали:

— Рус, выходи! Шнель!

Они гнали старого и малого на поле боя — собирать оружие и хоронить убитых.

Вместе с Арсением Казариным, колхозным конюхом, оставшимся теперь без коней, пошел и его внучек, сирота Алеша.

Они плелись позади всех, бородатый дед и босоногий мальчишка, тащивший на плече сразу две лопаты.

Когда Алеша увидел наших убитых солдат, он заплакал. Лицо, залитое слезами, сморщилось так, что все веснушки слились в одну.

— Молчи, — сказал дед, — это война! Чем реветь, посчитай-ка лучше, сколько фашистов наши постреляли! Недаром же наши полегли… Вечная им слава!

И дед стал хоронить убитых прямо в окопах, где застигла их смерть.

Оружие немцы приказывали стаскивать к большим грузовикам:

— Аллее, аллее, давай сюда!

Дед сердито кряхтел, еле двигаясь под грузом автоматов и ящиков со снарядами.

— Больно жадные! — ругался он, возвращаясь на поле боя. — Смотрите не подавитесь…

Потом он куда-то исчез. Алеша не сразу увидел его. Дед волочил за собой противотанковую пушку. Затащив ее в блиндаж под рябиновым деревцем, он стал ловко закапывать ее в одну могилу с нашими артиллеристами.

— Дед, ты это зачем? — удивился Алеша.

— Так надо! — прикрикнул на него дед и, оглянувшись, зачерпнул солдатской каской масло, натекшее из подбитого танка, словно черная кровь.

Он напитал маслом шинель и прикрыл ею затвор пушки.

— Теперь не заржавеет!

Почесав зудевшие цыпки на ногах, Алеша стал быстро закапывать клад, нажимая на лопату так, что у него заболели пятки. Он уже догадался, что задумал дед. А дед подкладывал в яму один ящик снарядов за другим: сгодятся!

— Заприметь место, — сказал дед, вытерев пот рукавом.

— Оно и будет приметное, — ответил Алеша. — Видишь: все корни пообрубили. Засохнет рябина-то.

— Ага, значит, под сухой рябиной! Запомним. Дед посмотрел на немцев, которые расхаживали по полю с засученными рукавами и так увлеклись, выворачивая карманы убитых, что ничего не заметили. Он усмехнулся:

— Постойте, вас еще жареный петух в макушку не клевал!

Алеша не понял задорных дедовских слов.

— А знаешь, дедушка, — сказал он, — немцы говорят, Гитлер уже в Москву вошел.

— Хотел с Москвы сапоги снести, а не знал, как от Москвы ноги унести.

— Это кто, дедушка?

— Да всякий, кто бы к нам ни совался. Я сам таковских бивал.

Алеша поглядел на деда. Всю жизнь он только и помнил, что дед с конями колхозными возится.

— Это когда же ты успел, дедушка?

— А в восемнадцатом году… Японцы лезли с Тихого океана, англичане со студеного моря, французы — с моря Черного. Всех и не сочтешь! А немец, так же вот, как теперь, от заката солнца шел. Тоже вначале потеснили они наши части, а как поднялась вся наша сила, ну и вымели мы их, как помелом.

— И ты сам их бил, дедушка? Дед крепко зажал заступ в руках:

— Всяких бивать приходилось. Один раз такое было диво на Архангельском фронте — сейчас помнится. Видим: идут на нас по болотам солдаты в юбках. Юбки клетчатые, коленки голые, ботинки желтые — ну, чисто бабы какие на нас ополчились. Ружья держат на бедре и сами трубки курят. Нам даже смешно стало. А потом как ударили мы и в лоб и с флангов — ни одного не упустили. Которых побили, а нескольких в плен взяли. Вот собрали мы их и спрашиваем: «Кто вас послал, юбошников? Чьи вы такие? » «А мы, говорят, английского короля шотландские стрелки». — «Ах, вы английского короля! Ладно». Поснимали мы с них юбки и прогнали обратно. Да и наказали с ними английскому королю: «Юбки понравились, присылайте еще! »

Мальчик засмеялся: вот он у него какой, дед!

А дед еще раз поглядел на немцев и сплюнул:

— Ишь засученные рукава! Постойте, штаны засучивать не пришлось бы!

…Уходя, Алеша и дед оборачивались, долго еще глядели на рельсовый путь, пролегающий невдалеке, на взорванный мост через речку Купавку, на холмик под рябиновым деревцем.

x xx

Дважды зима прикрывала белым снегом могилы первых героев войны, и дважды на них зацветали весенние цветы. А рябиновое деревце не завяло, как думал Алеша, — нет, оно подросло, стало выше и гуще, и рядом с ним поднялись молодые, пышные кусты.

Алеша часто приходил на холмик под рябиновым деревцем. Скоро ли доведется откапывать заветный клад?

Шел третий год войны. Обнищал народ, извелся под гитлеровцами. Надев суму, дед бродил по деревням, собирал милостыню. Но вот однажды, придя домой, он шепнул внуку:

— Собирайся, гром гремит!

В лесах не раз гремели выстрелы, с грохотом срывались под откос поезда, взорванные партизанами. Но такого грома еще не слыхали в деревне Кочки. Он был в сто раз сильнее того, что бушевал тогда, летом 1941 года.

— Пора, — сказал дед, — идет наша главная сила!

Алеша, как на праздник, надел свой лучший пиджак и, взяв на плечи две лопаты, ушел вместе с дедом в лес.

Подошли они к рябиновому деревцу, смотрит дед — а оно красное, как кровь. Облепили его рябиновые ягоды, крупнее, чем на всех других кустах.

— Эхма, — удивился дед, — до чего красна рябина-ягода!

Алеша хотел сорвать ягодку, да не посмел: вспомнил, что эта рябина над могилой.

Дед ударил заступом, и Алеша стал копать, нажимая изо всех сил на лопату. Земля слежалась, копать было трудно да и опасно: немцы могли увидеть.

По стальным путям мчались через Брянские леса на восток эшелоны. Немецкие танки, пушки, солдаты проносились в грохоте колес. — Поезд за поездом шли впритык друг к другу, через каждые десять минут.

Сквозь заросли кустов дед смотрел на них жадными глазами, как охотник, выбирая добычу получше.

Алеша устал, пот лил с него градом. Яма была ему уже по пояс, но пушки все не было.

— Дедушка, неужели утащил кто-нибудь?

— Нет, — сказал дед, — у этого клада стража… И вот что-то звякнуло об лопату. Звук ее отозвался прямо в сердце Алеши.

— Она, она голос подает!

— Копай тише, не повреди.

Дед, ощупав пальцами дуло, стал осторожно отгребать землю руками.

Вскоре старый и малый вытащили пушку, накрытую промасленной шинелью убитого артиллериста, и стали устанавливать ее под деревцем.

— Эх, обтереть-то нечем! — тревожился дед. — Замок в глине, шинель в глине.

— А вот, — сказал Алеша, — моей одежей! — и сорвал с себя пиджачок.

— Давай! Для большого дела чего жалеть!

Алеша не пожалел нового пиджака. И скоро пушка была готова к бою.

Дед не умел обращаться со сложным прицелом и наводил простым способом: открыл затвор и смотрел в дуло. Алеша заглянул за ним следом и увидел в кружке света фермы моста.

Старик раздвинул станины, вогнал сошники в землю и заправил снаряд, выбрав гильзу подлиннее. Он не ошибся: это был бронебойный. И, как зверь на ловца, в эту же минуту показался на подъеме бронепоезд. На всех парах спешил он куда-то на восток, красуясь громадными башнями со множеством пушек.

— Дергай! — шепнул старик мальчику, державшему спуск.

Алеша дернул и сейчас же упал от грома выстрела. Пушка подскочила, толкнув деда. Алеша кинулся к нему: «Пропал дедушка! » Но дед быстро поднялся. А там, куда они стреляли, что-то оглушительно засвистело. Из бронированного паровоза струей вырвался белый пар, и поезд остановился прямо на мосту.

— Ай да мы! — крикнул дед. — Котел пробили! А ну, давай, давай!

Он быстро стал наводить орудие, снова заглядывая в дуло.

Немцы из всех смотровых щелей, во все бинокли высматривали: откуда раздался выстрел? Все пушки бронепоезда изготовились открыть огонь, поводя стволами.

Полсотни орудий — против маленькой пушки.

Но дед не робел. Он нацелился влепить чудовищу еще один снаряд, облюбовав какой-то особый, красноголовый.

— Дед, гляди-ка! — крикнул, схватив его за руку, Алеша.

x xx

Из-за поворота показался следующий немецкий поезд. Старик взглянул и замер:

— Упредить не поспели… Сигнала нет… Сейчас… Эх, и врежет им!

Машинист увеличивал ход, чтобы с разгона взять крутой подъем после уклона. Колеса паровоза бешено крутились, а за ним тяжело грохотали вагоны и платформы с тяжелыми танками.

И вся эта махина с полного хода врезалась в хвост бронепоезда. От страшного удара передний поезд изогнулся, взгорбился и стал рассыпаться на куски. А черная громада налетевшего паровоза, окутанная паром, медленно заскользила по рельсам, счищая с них стальные коробки бронепоезда, как плугом. Рельсы со шпалами вздымались, закручиваясь штопором. Бронированные платформы вместе с людьми и пушками валились под откос и в речку Купавку. Машинист включил тормоза, но было уже поздно: из-под колес брызгали огонь и дым, а вагоны лезли один на другой. Тяжелые танки, сорвавшись с платформы, летели под откос.

Лесное эхо умножало гул и скрежет крушения.

И вдруг ахнул такой взрыв, что волосы дыбом поднялись. Старый и малый поползли на четвереньках прочь, хотели было бежать, да вспомнили про пушку.

Вернулись за ней и, не глядя на то, что творилось там, на рельсах, впряглись в дышло и потащили пушку в лес, через пни и кочки.

И долго еще слышно было, как позади них грохотало, трещало и ухало…

x xx

Этот рассказ записан со слов суворовца Алексея Казарина на торжественном вечере 23 февраля в Краснознаменном зале знаменитого Суворовского училища на Волге.

После Алеши с воспоминаниями о гражданской войне выступал седобородый ефрейтор Арсений Казарин, который теперь служит здесь, в училище, на хозяйственной должности.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8 9 1011