Патриция Корнуэлл 12 страница

Он рассказал, что сидел на стуле перед камином, смотрел, как гаснет огонь, и вот тогда они заговорили сами. Стали ему нашептывать. Они говорили ему страшные вещи. Насмехались над ним. Потом в комнату вошла его мать. Она посмотрела на него, и он вдруг увидел это в ее глазах. Голоса так кричали, что он уже не мог думать, а потом… Потом он очнулся, мокрый, липкий, и у нее… У нее не было лица. А голоса все шептали. После того я долго не мог уснуть. Стоило закрыть глаза, как я видел Фрэнки… плачущего, перепачканного кровью матери. Я понял его. Понял, что он сделал. И каждый раз, когда кто-то рассказывал мне свою историю, со мной происходило то же самое.

Я сидела спокойно, отключив воображение, войдя в роль врача, клинициста, отгороженного от пациента белым халатом.

— А у вас, Эл, когда-нибудь возникало желание кого-то убить?

— Такое бывает с каждым, — ответил он, когда наши взгляды встретились.

— С каждым? Вы уверены? Вы действительно так думаете?

— Да. Это есть в каждом из нас. Абсолютно в каждом.

— И кого же вам хотелось убить?

— У меня нет пистолета, нет вообще ничего… э… опасного. Потому что я не хочу поддаваться импульсу. Стоит лишь представить, как вы что-то делаете, соотнести себя с механизмом действия, и все. Дверь треснула. Это может случиться. Все мерзости, все те отвратительные злодейства, что происходят в мире, начинаются с мысли. Все рождается в голове. Мы не плохие и не хорошие. — Голос его дрожал. — Даже те, кого считают сумасшедшими, делают то, что делают, не просто так, а по тем или иным причинам.

— И какая же причина стояла за тем, что случилось с Берилл Мэдисон?

Я знала, что мне нужно и как достичь цели. Я мыслила ясно и последовательно. Но приходилось напрячь все силы, чтобы блокировать лезущие в голову картины: черные пятна на стенах, колотые раны на груди, аккуратно расставленные на полке книги, терпеливо ждущие, когда их прочитают.

— Тот, кто это сделал, любил ее.

— Вам не кажется, что он выбрал довольно жестокий способ доказать свою любовь?

— Любовь бывает жестокой.

— Вы любили Берилл?

— Мы были с ней очень похожи.

— Чем?

— Тем, что не попадали в общий ритм. — Он снова опустил голову. — Одинокие, восприимчивые, непонятые. Вот почему она отдалилась от людей, стала такой настороженной, никого к себе не подпускала. Я ничего о ней не знаю… то есть… я хочу сказать, что мне никто о ней не рассказывал. Но я чувствовал, что в ней это есть. Чувствовал очень остро. Она ценила себя, понимала, кто она такая и чего стоит. Но цена, которую ей пришлось заплатить за то, чтобы быть другой, оказалась слишком высокой. И ее это злило. Оскорбляло. Что случилось, я не знаю. Что-то обидело ее. Ранило. И рана не зажила. Этим она и была мне дорога. Мне хотелось протянуть ей руку, помочь, потому что я знал, что смог бы ее понять.

— Почему же не помогли? Почему не протянули руку?

— Так сложилось. Обстоятельства… Может быть, если бы я встретил ее в каком-то другом месте…

— Расскажите мне о том, кто сделал это с ней. Как вы думаете, он мог бы помочь ей, протянуть руку, если бы обстоятельства сложились иначе?

— Нет.

— Нет? Почему, Эл?

— Потому что он был неадекватен и понимал это.

Случившаяся с ним внезапная перемена застала меня врасплох. Мой гость вдруг стал психологом. Голос зазвучал спокойнее, увереннее. Хант сосредоточился, крепко стиснул пальцы.

— Он очень невысокого мнения о себе и не способен конструктивно выражать чувства. Влечение оборачивается одержимостью, любовь становится патологической. Любить для него означает владеть, потому что он не уверен в себе, чувствует себя недостойным этого чувства. Поэтому его легко испугать. Он видит угрозу там, где ее нет. Когда его тайная любовь не находит отклика, им все сильнее овладевает навязчивая идея. Фиксация на предмете своего вожделения усиливается настолько, что ограничивает его способность реагировать и функционировать. Это примерно то же самое, что и голоса, разговаривавшие с Фрэнки. Что-то управляет им. Что-то, чего он не контролирует.

— Он разумен?

— В достаточной степени.

— А как с образованием?

— Он не способен функционировать на доступном интеллектуальном уровне.

— Но почему она? Почему он выбрал именно Берилл Мэдисон?

— У нее есть то, чего нет у него: свобода, слава. — Отвечая, Хант неотрывно смотрел в пустоту. — Он думает, что может понравиться ей, но дело не только в этом. Он хочет обладать теми качествами, которыми обделен сам. Обладать ею. В каком-то смысле он хочет быть ею.

— Так он знал, что Берилл писательница?

— От него трудно что-то скрыть. Так или иначе, он узнал это, узнал так много, что в какой-то момент, когда Берилл начала догадываться, замечать что-то, ей стало страшно. Страшно оттого, что он сумел так близко к ней подойти, нарушить все границы.

— Расскажите о той ночи. Что тогда случилось, Эл?

— Я знаю только то, что писали в газетах.

— Но вы же анализировали то, что прочли? И что у вас получилось?

— Она была дома, — медленно начал Хант. — Уже стемнело, когда он позвонил в дверь. Наверное, она его впустила. Потом, еще до полуночи, он ушел, и тогда сработала сигнализация. Он заколол ее. Насмерть. В тех статьях проскальзывал намек на сексуальный мотив.

— А вы можете предположить, что именно там произошло? — спросила я напрямик. — У вас есть своя теория? Можете выйти за рамки того, что писали газеты?

Хант подался вперед. Он снова стал другим. Наблюдателем. Или, скорее, свидетелем. Глаза вспыхнули, нижняя губа задрожала.

— Я вижу… вижу… сцены.

— Какие сцены?

— Я вижу то, о чем не хотел бы рассказывать полиции.

— Я не из полиции.

— Они не поймут. Не поймут, как можно видеть и чувствовать то, о чем не можешь знать. У меня было так с Фрэнки. И с другими. — Он моргнул, сдерживая слезы. — Я могу видеть то, что случилось, и понимать это, хотя и не знаю деталей. Но детали не всегда важны. В большинстве случаев о них никто не знает. Вы ведь понимаете почему, да?

— Не уверена, что…

— Потому что Фрэнки и другие, такие как он, они ведь тоже не знают деталей! Это как после несчастья, какого-то страшного случая. Вы просто ничего не помните. Сознание возвращается потом, вы будто просыпаетесь после кошмара. Приходите в себя и видите, что все плохо. Что у матери нет больше лица. Или что Берилл лежит в крови… мертвая. У таких, как Фрэнки, просветление наступает тогда, когда они уже бегут или у двери появляется полицейский, а они даже не помнят, что звонили в полицию.

— Вы хотите сказать, что убийца Берилл не помнит, что именно он сделал? — осторожно спросила я.

Хант кивнул.

— Уверены?

— Самые опытные психиатры могут расспрашивать его хоть миллион лет, но точного воспроизведения случившегося все равно никогда не добьются. Правды никто никогда не узнает. Ее нужно воссоздать, вывести из того, что есть.

— Вы так и поступили. Воссоздали и вывели.

Хант нервно облизал губу.

— Хотите, чтобы я рассказал, что вижу?

— Да.

— Ладно. — Он кивнул. — С момента его первого контакта с ней прошло много времени. Но Берилл не знала о его существовании, не замечала его как личность, хотя, наверное, видела где-то раньше. Видела, но не отдавала себе в этом отчета. Отчаяние и одержимость ею привели этого человека к ее дому. Что-то подтолкнуло его. В нем как будто сработала пружина. Он должен был предстать перед ней, явиться ей.

— Что же это за пружина? Что им двигало?

— Не знаю.

— А что он чувствовал, когда отправился к ней?

Хант закрыл глаза.

— Злость. Он был зол, потому что не мог сделать все так, как ему хотелось.

— То есть не мог… иметь с ней отношения?

Хант медленно покачал головой. Глаза его оставались закрытыми.

— Нет, может быть, и поэтому тоже, но это как бы верхний слой. Корни уходили глубже. Он злился потому, что у него с самого начала все получалось не так.

— С самого начала? То есть с детства?

— Да.

— Его кто-то сильно обидел? Над ним надругались?

— В эмоциональном плане.

— Кто же?

— Мать. Убив Берилл, он убил свою мать.

— Вы ведь изучаете книги по судебной психиатрии, верно, Эл? Вы их читаете?

Хант открыл глаза и посмотрел на меня так, словно ничего не слышал. Помолчав, он продолжил:

— Вы должны понимать, что он много раз представлял себе этот момент. Их встречу. Поступок не было импульсивным в том смысле, что он просто сорвался и помчался вдруг к ее дому. Выбор времени, возможно, был случаен, но метод он разрабатывал долго и скрупулезно, во всех деталях. Он ни в коем случае не мог допустить, чтобы Берилл испугалась и не открыла ему дверь, ведь тогда она позвонила бы в полицию, дала его описание. И даже если бы его не задержали, маска была бы уже сорвана и он никогда бы не смог приблизиться к ней снова. Он придумал безукоризненный план, гарантированную от провала схему, нечто такое, что ни в коем случае не возбудило бы ее подозрений. Появившись в тот вечер у ее дверей, он внушал доверие, располагал к себе. И она его впустила.

Я представила человека в фойе Берилл. У него не было лица, и я различила лишь неясную фигуру на пороге. Потом блеснула сталь — он представился ей с оружием в руке. С оружием, которое принес, чтобы убить ее.

— И вот тогда все и сломалось, — монотонно продолжал Хант. — Он не помнил, что именно произошло дальше. Ее паника, ее страх — ему это было неприятно. Он не продумал как следует эту часть ритуала. Когда Берилл отступила, отвернулась от него, когда он увидел ужас в ее глазах и когда она побежала, только тогда он ясно осознал, что отвергнут. Только тогда он понял, что делает, и презрение и ненависть к себе самому выразились в презрении и ненависти к ней. В ярости. Он утратил контроль и моментально стал тем, кем был по сути. Убийцей. Разрушителем. Бездумным дикарем, способным только причинять боль. Ее крики, ее кровь ужаснули его. И чем больше он резал, чем больше разрушал лик храма, которому так долго поклонялся, тем отвратительнее выглядели обломки.

Хант посмотрел на меня. Его глаза казались пустыми. Эмоции ушли, и осунувшееся лицо уже ничего не выражало.

— Вы можете это понять, доктор Скарпетта?

— Я слушаю.

— Он есть во всех нас.

— А его мучит раскаяние?

— Ему неведомы такие чувства. Вряд ли ему хорошо от того, что он совершил. Возможно, он даже не вполне сознает, что сделал. Он в смятении. Для него Берилл остается живой. Он думает о ней, снова и снова переживает их встречи и глубже всего, сильнее всего ту, последнюю, потому что в миг смерти она думала о нем, а это величайшая человеческая близость. Он воображает, что она и после смерти думает о нем. И в то же время рациональная его половина испытывает неудовлетворение и обиду. Человек не может полностью принадлежать другому человеку — вот что он начинает постепенно постигать.

— Что вы имеете в виду?

— Содеянное, вероятно, не произвело желаемого эффекта. Он не уверен в том, что они стали ближе, как никогда не был уверен и в настоящей близости своей матери. В нем крепнет недоверие. К тому же есть другие люди, имеющие больше законных оснований на близость к Берилл, чем он.

— Например?

— Полиция. — Хант помолчал. — И вы.

— Потому что мы расследуем убийство? — спросила я, чувствуя пробежавший по спине холодок.

— Да.

— Потому что мы занимаемся ее делом и наши отношения с ней более тесные, чем его?

— Да.

— И к чему это приведет?

— Кэри Харпер мертв.

— Он убил Харпера?

— Да.

Я взяла из пачки сигарету. Закурила.

— Почему?

— То, что он сделал с Берилл, было порождением любви, — ответил Хант. — То, что он сделал с Харпером, было порождением ненависти. Сейчас им движет ненависть. Опасность угрожает всем, кто так или иначе связан с Берилл. Я хотел рассказать обо всем этом лейтенанту Марино. Полиции. Но какой смысл? Он… они просто решили бы, что у меня не все дома.

Я выпустила дым и задала главный вопрос:

— Кто он, Эл? Кто убил Берилл?

Мой гость сдвинулся к краю дивана и потер лицо руками. На бледных щеках остались красные пятна.

— Джим-Джим… — прошептал он.

— Джим-Джим? — переспросила я. Пепел с сигареты упал мимо пепельницы.

— Не знаю. — Голос у него вдруг сорвался. — Я просто слышу это имя у себя в голове. Постоянно. Слышу и слышу.

Я замерла.

— Это было давно… еще в больнице «Валгалла»…

— В клинике для душевнобольных? Джим-Джим был пациентом, когда вы работали там?

— Не уверен. — Глаза его потемнели от собиравшихся в грозовую тучу эмоций. — Я слышу имя и вижу то место. Ко мне возвращаются плохие воспоминания. Меня как будто засасывает в канализацию. Это было так давно. Многое забылось. Джим-Джим. Джим-Джим. Будто паровоз пыхтит. Беспрерывно. Безостановочно. У меня из-за этого голова болит.

— Когда это было? — требовательно спросила я.

— Десять лет назад! — выкрикнул он.

Десять лет назад? Я вдруг поняла, что Хант не мог в то время работать над диссертацией. Десять лет назад он был еще подростком.

— Эл, вы ведь не работали в то время в клинике, верно? Вы сами были там пациентом?

Хант вздрогнул, закрыл лицо руками и заплакал. А когда немного успокоился, разговаривать уже не захотел. Пробормотав, что опаздывает на встречу, он буквально выбежал из дома. Сердце у меня колотилось как бешеное. Я налила кофе и прошлась по комнате, раздумывая, что делать дальше. Мысли разметал тревожный звонок телефона. Я вздрогнула и схватила трубку.

— Кей Скарпетта?

— Да, слушаю.

— Это Джон из «Амтрака». Я наконец-то нашел нужную вам информацию. Сейчас… Вот. Стерлинг Харпер купила билет на виргинский поезд двадцать седьмого октября. Обратный — на тридцать первое. По моим данным, билетом она воспользовалась. Либо она сама, либо кто-то еще. Время вам нужно?

— Да, пожалуйста. — Я потянулась за ручкой. — Какие в билете указаны станции?

— Деревни во Фредериксберге, конечная — Балтимор.

Я пыталась связаться с Марино. Его не было. Вернулся лейтенант только вечером и сам позвонил мне, чтобы сообщить новости.

— Мне приехать? — спросила я, оправившись от шока.

— Нет смысла, — донесся голос Марино. — Дело совершенно ясное. Он написал записку и приколол к трусам. Ничего особенного. Ему очень жаль, но дальше он так не может. Вот и все. Ничего подозрительного. Мы уже собираемся уходить. К тому же здесь док Коулман.

Я положила трубку. Эл Хант вернулся домой, в кирпичный особняк в Джинтер-парке, где жил с родителями. В кабинете отца он взял листок и ручку. Спустился в подвал. Вытащил из брюк черный кожаный ремень. Туфли и брюки оставил на полу. Когда через час хозяйка дома отправилась в расположенную в подвале прачечную, она нашла своего единственного сына висящим в петле.

Дождь начался после полуночи, а к утру, когда температура упала, мир покрылся стеклянной пленкой. В субботу я осталась дома. Мысли снова и снова возвращались к разговору с Элом Хантом. Меня угнетало чувство вины. Как и каждый, кого когда-либо задело самоубийство знакомого человека, я терзала себя упреками за то, что ничего не сделала, чтобы его остановить.

Я добавила Эла к списку. Теперь в нем было четверо. Двое стали жертвами злобного маньяка, еще двое умерли своей смертью, и тем не менее все четыре случая были как-то связаны между собой. Возможно, оранжевой нитью. В субботу и воскресенье я работала дома, может быть, потому, что в офисе чувствовала бы себя ненужной — ведь я находилась в отпуске. Там все прекрасно шло и без меня. Люди тянулись ко мне, обращались за советом и… умирали. Главный прокурор штата попросил о помощи, а я ничего не смогла ему предложить.

У меня осталось только одно оружие. Я сидела у компьютера, приводя в порядок мысли и записи, обложившись справочниками и держа под рукой телефон.

С Марино в эти дни мы не виделись и встретились только в понедельник утром на железнодорожной станции Стэплз-Милл-роуд. Было темно и ветрено, но воздух согревало теплое дыхание двигателей. Пахло маслом. Мы прошли между двумя поездами, отыскали свой вагон и, заняв места, возобновили начатый на станции разговор.

— Доктор Мастерсон оказался не из болтливых, — сказала я, осторожно опуская на пол дорожную сумку. Разговор с психиатром Эла Ханта состоялся накануне. — По-моему, он помнит его гораздо лучше, чем готов признать… И почему только мне всегда достаются сиденья со сломанной подножкой?

Марино широко зевнул, не потрудившись, разумеется, прикрыть рот, и опустил свою подножку. У него все работало. Поменяться местами он не предложил. Если бы предложил, я бы согласилась.

— Так сколько ему было? Восемнадцать? Девятнадцать? Рановато для психушки.

— Да. Тяжелая форма депрессии.

— Я так и подумал.

— То есть?

— Такие всегда в депрессии.

— Какие такие?

— Ну, скажем так: пока я разговаривал с парнем, слово «гомик» приходило на ум чаще обычного.

Я подумала, что слово «гомик» вообще не выходит у Марино из головы, когда он разговаривает с теми, кто не похож на него.

Поезд плавно, тихо и почти незаметно, как лодка от пирса, отошел от платформы.

— Жаль, что не записала разговора. — Марино снова зевнул.

— С доктором Мастерсоном?

— Нет, с Хантом. Когда он завалился к тебе в гости.

— Теперь это уже не важно.

— Не скажи. По-моему, парень чертовски много знал. Хотел бы я с ним потолковать еще разок.

Сказанное Хантом имело бы значение, если бы он не повесился, а его алиби не было бы стопроцентно непробиваемым. Полиция только что не разобрала дом на кирпичики. Ничего, что связывало бы Эла Ханта с убийством Берилл Мэдисон и Кэри Харпера, обнаружить не удалось. Более того, в первом случае Хант обедал с родителями в загородном клубе, а во втором ходил с ними же в оперу. Полиция проверяла показания — Ханты говорили правду.

Вагон тряхнуло, потом качнуло. В темноте злобно свистнул гудок. Мы катили на север.

— Это все из-за истории с Берилл, — бубнил Марино. — Хочешь знать мое мнение? Он настолько отождествлял себя с убийцей, что начал потихоньку сходить с рельсов и, когда понял, чем это пахнет, полез в петлю.

— У меня другое мнение. Думаю, Берилл открыла старую рану. Напомнила ему о том, что он не способен иметь отношения с женщинами.

— Похоже, они оба, Хант и убийца, одного поля ягоды. У обоих проблемы с женщинами. Оба неудачники.

— Хант не проявлял агрессии и не был склонен к насилию.

— А может, его тянуло, ты ж не знаешь? Он понял, что не в силах противиться, и… — Марино закончил мысль выразительным жестом.

— Мы не знаем, кто убил Берилл и Харпера, — напомнила я. — Мы ничего не знаем об убийце. Мы не знаем мотива. Сравнивать убийцу с Хантом нет оснований. Может быть, он того же поля ягода, что и Джеб Прайс. Или некто по кличке Джим-Джим.

— Джим-Джим, вот еще сказала! — фыркнул Марино.

— Мы не можем сейчас никого исключать.

— Да уж. Наткнешься на этого Джим-Джима, выпускника «Валгаллы» и террориста по совместительству, разгуливающего с оранжевыми нитками на рукаве, звякни, ладно? — Он заворочался, устроился поудобнее и, закрыв глаза, пробормотал: — Мне нужен отпуск.

— Мне тоже. Мне нужен отпуск от тебя.

Накануне вечером позвонил Бентон Уэсли. Мы поговорили о Ханте, и я упомянула, куда и зачем иду. Он сразу же заявил, что отправляться одной неразумно, и посоветовал привлечь к этому делу Марино. Я бы не имела ничего против, но поездка обернулась сущим кошмаром. На утренний поезд, в 6. 35, свободных мест не оказалось, и Марино взял билеты на еще более ранний, отправляющийся в 4. 48. В три я заехала в офис за пенопластовым ящиком, который лежал теперь в дорожной сумке. Я не выспалась, чувствовала себя разбитой и злилась на весь свет. Джеб Прайс и ему подобные могли не беспокоиться: их миссию — свести меня в могилу — успешно выполнял мой ангел-хранитель, лейтенант Марино.

Остальные пассажиры выключили верхний свет и преспокойно дремали. Поезд неспешно тащился через Ашленд, мимо аккуратных, чистеньких каркасных домиков. «Что за люди в них живут? » — думала я, глядя на темные окна и голые флагштоки, приветствовавшие нас с пустынных крылечек. Потянулись сонные витрины, парикмахерская, магазин канцтоваров, банк. Мы обогнули кампус колледжа Рэндольф-Мейкон с его строениями в георгианском стиле и припорошенной снежком спортивной площадкой с выстроившимися рядком разноцветными санями. Поезд набирал ход. За городом открылись глинистые берега и темнеющий за ними лес. Легкое, ритмичное покачивание убаюкивало. Я прислонилась к спинке сиденья и закрыла глаза. По мере удаления от Ричмонда напряжение постепенно отпускало, по телу растекалось тепло. Незаметно для себя я задремала.

Примерно через час случайный толчок вывел меня из полузабытья. Я открыла глаза — за стеклом синел рассвет, и мы проезжали Квантико-Крик. На застывшей свинцовой воде слегка покачивались лодки. Я подумала о Марке. Вспомнила нашу ночь в Нью-Йорке и более ранние времена из казавшегося таким далеким прошлого. После того загадочного послания на автоответчик никаких других вестей от него не было. Где он и что делает? Я хотела бы это знать и вместе с тем боялась, что открою нечто неприятное, может быть, даже страшное.

Марино, проснувшись, тупо уставился на меня. Пришло время завтрака и сигарет, причем необязательно именно в таком порядке.

Вагон-ресторан примерно наполовину заполняли пребывающие в полукоматозном состоянии личности. Таких можно встретить везде, на каждой автобусной или железнодорожной станции Америки, и везде они выглядят одинаково, и везде чувствуют себя как дома. Молодой человек сонно покачивался в такт музыке, звучавшей в его наушниках. Усталая женщина держала на руках ребенка. Пожилая пара забавлялась картишками. Мы отыскали свободный столик в углу, и пока Марино делал заказ у стойки, я успела закурить. Лейтенант принес сэндвич с ветчиной и яйцом, единственным достоинством которого было то, что его успели разогреть. Кофе оказался вполне сносным.

Разорвав зубами целлофановую упаковку, Марино бросил взгляд на мою дорожную сумку. В ней лежал пенопластовый ящик с образцами печени Стерлинг Харпер, пробирками с ее кровью и содержимым желудка. Все это было обложено сухим льдом.

— И скоро оттает? — поинтересовался лейтенант.

— Не беспокойся, времени у нас много. Только бы не пустили в объезд.

— Насчет времени ты права. Чего-чего, а его нам девать просто некуда. Может, расскажешь про тот сироп от кашля? Знаю, ты уже объясняла, но я как-то плохо соображаю ночью.

— И не только ночью. Уже утро, а ты никак не проснешься.

— Послушай, док, ты когда-нибудь устаешь?

— Ох, Марино, я так устала, что даже не знаю, доживу ли до конца поездки.

— Ну-ну, перестань, ты мне нужна живая. Сам я эти потроха ни за что не повезу.

Я вздохнула и заговорила неторопливо и размеренно, как диктор, начитывающий на пленку лекцию.

— Активным ингредиентом обнаруженного в ванной комнате мисс Харпер сиропа от кашля служит декстрометорфан, аналог кодеина. В умеренных дозах он безвреден. Он является D-изомером сложного вещества, название которого тебе ни о чем не говорит…

— Неужели? Откуда ты знаешь, что оно мне ни о чем не говорит? А может, говорит?

— Триметокси-N-метилморфинан.

— Ладно, док, твоя взяла. Не слыхал. Ну и словечко, язык сломаешь.

— Есть еще один препарат, являющийся L-изомером того же вещества. L-изомер называется левометорфаном и обладает мощным наркотическим действием, которое примерно в пять раз превосходит действие морфина. Отличить один изомер от другого можно только с помощью оптического прибора, поляриметра. Декстрометорфан отклоняет свет вправо, тогда как левометорфан — влево.

— Другими словами, без этой штуковины два лекарства не различишь, — заключил Марино.

— По крайней мере, при проведении обычных токсикологических тестов это невозможно. Левометорфан легко спутать с декстрометорфаном, потому что у них одинаковый состав. Единственное отличие состоит только в том, что они по-разному отклоняют свет. То же наблюдается и в случае с D-сахарозой и L-сахарозой. Они тоже отклоняют свет в противоположных направлениях, хотя структурно обе являются дисахаридами. D-сахароза — обычный столовый сахар, а L-сахароза никакой питательной ценности для человека не имеет.

— Не уверен, что дошло, — признался Марино, потирая глаза. — Если они одинаковые, то почему разные?

— Представь, что декстрометорфан и левометорфан — близнецы. Люди они разные, но выглядят одинаково. Только у одного рабочая рука правая, а у другого левая. Один практически безвреден, другой вполне может убить. Ну как, понял?

— Вроде бы. И сколько надо принять этого левометорфана, чтобы отправиться в мир иной?

— Думаю, мисс Харпер хватило бы тридцати миллиграммов. Или пятнадцати двухмиллиграммовых таблеток.

— Допустим, она их приняла. Что дальше?

— А дальше глубокая кома и смерть.

— Как, по-твоему, она знала всю эту ерунду про изомеры?

— Не исключено. Нам известно, что у нее был рак. Мы также можем подозревать, что мисс Харпер хотела скрыть самоубийство. На это указывает расплавленный пластик в камине и пепел чего-то еще, что она сожгла перед смертью. Возможно, сироп от кашля оставлен на полке специально для того, чтобы сбить нас со следа. Так что в общем-то я и не удивилась, когда тесты показали наличие декстрометорфана.

Родственников у Стерлинг Харпер не было, друзей — в лучшем случае — мало, и она не произвела на меня впечатление бывалой путешественницы. Узнав о ее недавней поездке в Балтимор, я сразу же подумала о больнице Джонса Хопкинса с прекрасной онкологической клиникой, считающейся одной из лучших в мире. Несколько коротких звонков по телефону подтвердили мое предположение: мисс Харпер действительно периодически посещала клинику, где у нее брали анализы крови и костного мозга. Такие анализы проводят обычно при онкологическом заболевании, которое она тщательно от всех скрывала. Потом я получила данные анализов, и разрозненные кусочки мозаики заняли вдруг свои места. В нашей лаборатории поляриметра не было, и провести тест на левометорфан мы не могли. К счастью, доктор Исмаил из балтиморской клиники обещал оказать помощь, если я доставлю ему необходимые образцы.

Было около семи, и мы подъезжали к границе округа Колумбия. Тянувшиеся за окном леса и болота сменились вдруг городскими постройками, между деревьями мелькнул белым пятном Мемориал Джефферсона. Высокие офисные здания так близко подходили к железнодорожному полотну, что за безукоризненно чистыми стеклами окон можно было рассмотреть цветы в горшочках и абажуры на лампах. Потом поезд вильнул и, как крот в нору, устремился в туннель под Моллом.

Доктора Исмаила мы отыскали в фармакологической лаборатории онкологической клиники. Я открыла сумку и поставила на стол пенопластовый ящик.

— Здесь те образцы, о которых мы говорили? — с улыбкой спросил он.

— Да. Они заморожены. Мы к вам прямиком с вокзала.

— Что ж, если концентрация достаточная, я смогу дать ответ через день-два.

— А что вы собираетесь с ними делать? — полюбопытствовал Марино, оглядывая лабораторию, которая, на мой взгляд, ничем не отличалась от остальных.

— Все просто, — снисходительно ответил доктор Исмаил. — Сначала получим экстракт содержимого желудка. Это самая трудная и продолжительная часть исследования. Потом поместим экстракт в поляриметр, с виду похожий на обычный телескоп, только с поворотными линзами. Смотрим в окуляр и крутим объектив. Вправо и влево. Если в представленном образце содержится декстрометорфан, луч будет отклоняться вправо и свет в поле кадра становиться ярче по мере вращения объектива вправо. В случае с левометорфаном все будет наоборот.

Найдя в лице Марино внимательного слушателя, доктор объяснил, что левометорфан используется как сильное болеутоляющее средство, которое выписывают почти всем больным раком. Поскольку лекарство разработали здесь, клиника с целью изучения терапевтического диапазона вела учет всех пациентов, получавших его по рецепту.

— Мисс Харпер приезжала к нам каждые два месяца. Мы проводили анализ костного мозга и крови и каждый раз обеспечивали ее запасом лекарства, что составляло около двухсот пятидесяти таблеток по два миллиграмма каждая. Давайте посмотрим… — Доктор Исмаил разгладил страницы толстого журнала. — Так… Последний раз она приезжала к нам двадцать восьмого октября. У нее должно было остаться по меньшей мере семьдесят пять, а то и сто таблеток.

— Мы их не нашли, — сказала я.

— Жаль. Очень жаль. — Он поднял голову и посмотрел на меня грустными глазами. — Все шло хорошо. Она отлично держалась. Очень приятная женщина. Я всегда с удовольствием общался и с ней, и с ее дочерью.

Мы с Марино переглянулись.

— Вы сказали, с дочерью? — спросила я после паузы.

— Мне так показалось… Молодая женщина. Блондинка…

— Она была с мисс Харпер в последний раз? — перебил его Марино. — В конце октября?

Доктор Исмаил наморщил лоб.

— Нет. По крайней мере, в клинике я ее не видел. Мисс Харпер была одна.

— Сколько лет мисс Харпер приезжала сюда?

— Точно не помню, нужно посмотреть регистрационную карту. Но не меньше двух лет.

— И эта молодая женщина всегда ее сопровождала?

— Вначале не всегда, но последний год, насколько я помню, они всегда приходили вместе. Кроме того, октябрьского визита. Должен признать, на меня это произвело сильное впечатление. Приятно, когда больной получает такую поддержку со стороны родственников. К сожалению, чаще случается иначе.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒