Часть вторая 4 страница

— Но где тогда ты нашел там шведку?

Циммерман довольно рыгнул, выразив сим свое благорасположение к местной кухне, затем ухватил расторопно поднесенную трактирным служкой, явно прислушивавшимся к разговору, свежую кружку с пивом, сделал добрый глоток и нарочито небрежно заявил:

— Так их там много было. — И, насладившись выражением абсолютного недоумения, нарисовавшимся на лицах окружающих, снисходительно пояснил: — Отсюда их привезли. Русские тех, кого кочевники поймали, всех выкупали. И взрослых всех похолопили. Мужчин отправляли свои дороги строить, а баб и девок — к нам. В услужение. Там-то женского полу, которые лицом белы и с нашими бабами схожи, не шибко много. Местные-то все ликом чинцы. Вот они их туда и послали. Там и ливки, и финки, и латгалки, и эстки были, и иные, кои тут местные, тоже.

— И что, можно было себе бабу купить и что хочешь с нею делать? — недоверчиво, но с явной завистью переспросил Клаус.

— Кто тебе сказал? — удивился Отто.

— Да ты.

— Когда?

— Да только что! — сердито рявкнул Ульке и повернулся к Шульцу. — Мы все слышали!

Циммерман покачал головой.

— Слышали, да не то. Купить-то я ее купил, но не для «все что хочешь», а для услужения в доме. А ежели кто вздумал бы какую холопку к тому «что хочешь» принуждать, так живо бы покупку конфисковали да штраф платить заставили в ее пользу. Да еще и батюшка бы епитимью такую наложил — мало бы не показалось… Мы же, чай, русские люди, православные, да еще армия — а не бандиты какие.

Тут глаза обоих сотрапезников стали просто как блюдца.

— Отто… ты что? Крестился в православные?!

Циммерман одним глотком осушил кружку и поставил ее на стол.

— Да, — спокойно ответил он. — И не жалею. Я-то из Риги раньше самое большее в Динабург ездил. Ну еще в Митаву один раз. Ничего не видел и не знал. А как по всей стране проехал, посмотрел, какова она ныне, сколь широка и обширна, сколько народу в ней живет и какого, так и понял, что без Божьего соизволения такую страну создать невозможно! Да и про царя нашего такие сказы по стране ходят… Так что все, что нам раньше патер про православных говорил, ложь. Точно.

После его слов не только за их столом, но и во всей таверне, в которой уже появились посетители, почти сразу затихавшие и начинавшие прислушиваться к громкому голосу этого русского капрала, так хорошо говорящего по-немецки, установилась ошеломленная тишина. А Отто достал из-за борта мундира платок, аккуратно вытер рот и руки и жестом подозвал трактирного служку.

— И… ты решил жениться на своей холопке? — очнувшись от задумчивости, поинтересовался Ульке.

— Почему это на холопке? — усмехнулся Циммерман. — По цареву указу и приговору Земского собрания православный в России холопом быть никак не может. Так что как только Маргрете покрестилась, так и перестала быть холопкой. Ну мы сразу и поженились.

— А если бы она за тебя не пошла?

— Не пошла бы, так все равно перестала бы, — пояснил Отто.

— И ты бы потерял деньги?

— Да нет, денег не потерял бы, — мотнул головой Циммерман. — Просто на ней бы получился долг в ту сумму, за которую я ее купил.

— И она бы работала на тебя, пока бы все не отработала, — кивнул хитроумный Шульц, понимающе улыбаясь.

— Да где хотела, там бы и работала, — снисходительно пояснил Отто. — Она же свободным человеком стала. Как я ее удержать смог бы?

Шульц недоуменно наморщил лоб и некоторое время раздумывал над странной коллизией. Местные ливы и латгалы, работавшие на немецких хозяев, тоже были не все закрепощены, но зато опутаны такими долгами, что уйти от хозяина были просто неспособны. А там-то что не так?

— А… на то чтобы ей покреститься, требовалось твое разрешение?

— Как это? — удивился Циммерман. — Какой человек между другим человеком и Богом встать может? Если решилась — так пошла бы в церковь и покрестилась. Никто бы не воспрепятствовал.

Шульц и Ульке снова озадаченно переглянулись. Как-то все в рассказе их старого приятеля выходило неправильно… Вот вроде есть повод возмутиться совершенно варварскими обычаями, а тут вдруг раз, поворот — и вроде как обычаи какие-то уже и не варварские, а совсем наоборот. Затем варварство вдруг уходит на задний план, открывая очень радужные коммерческие перспективы, и снова — раз, и перспективы быстро становятся какими-то непонятными, но уже явно нерадужными. Сложно все, запутано…

— Значит, она сначала была у тебя в услужении, но ты ее не трогал, а потом, когда она и ты окрестились, ты на ней женился, хотя она была совершенно не обязана выходить за тебя, который купил ее как холопку, но она все-таки вышла, — попытался резюмировать услышанное Шульц.

— Ну где-то так, — согласно кивнул Циммерман, доставая из кошеля медь и расплачиваясь с трактирным служкой.

— Как все запутано… — покачал головой Ульке и спросил: — А чего ж ты не привез ее и детей?

— А зачем? — пожал плечами Отто. — Да и лавку не на кого было оставить.

— Лавку?

— Ну да, — кивнул Циммерман и пояснил: — Я же говорил, что жалованье особенно тратить было некуда. Вот после первых трех лет службы у меня и скопилась довольно круглая сумма. Так что когда нас первый раз распустили на жилое, я и завел скобяную лавку. Я же поэтому Маргрете и купил, что, пока я за товаром ездил, надо было кому-то за лавкой и домом смотреть… ну и понравилась она мне, не скрою. Так мы и стали жить. Она первое время все ко мне присматривалась, а уж когда окрестилась, так сама и предложила идти венчаться. А я что, я не против был. Мне тоже местные бабы уже надоели. Вот так мы хозяйством и обзавелись. Я сюда просто на родные места посмотреть приехал, а не оставаться. Поживу сколько-нито и домой двинусь… ну, может, прикуплю чего, чтобы о Риге напоминало…

При этих словах Шульц тут же подобрался, как, впрочем, и большая часть посетителей таверны, сидящих за соседними столиками. В сегодняшней Риге было довольно туго с денежными покупателями.

— …там-то у меня дела идут неплохо, — продолжал между тем Циммерман, — денег вполне хватает. А как после жилого еще три года отслужу, так и вообще свободен буду. Я же поэтому-то и в сержанты не соглашаюсь идти. Хотя ротный капитан давно предлагал в сержантскую школу отправиться. Сержантам положено еще пять лет в запасе состоять и еще два года в учебной роте отслужить, а капралам — нет. Пятнадцать лет в строю и резерве отслужил — и свободен как ветер…

На следующий день Отто встал пораньше, начистил сапоги остатками ваксы и двинулся представляться коменданту Усть-Двинска. В Риге, ставшей просто районом нового города, как ему сообщил вчера вечером Шульц, своего коменданта не было.

Усть-Двинск начинался сразу за бывшими стенами Риги, вобрав в себя рижские пригороды. Город еще вовсю строился, но в нем уже были видны черты, явно роднившие его со столицей. По существу, здесь, на балтийских берегах, русские строили уменьшенную копию своей столицы, так сказать, вторую столицу… Впрочем, все эти черты мало-помалу приобретали и другие русские города. Россия богатела, вовсю пользуясь своим промежуточным положением между Востоком и Западом, торгуя с Востоком — западными товарами, а с Западом — восточными и с тем и другим — своими собственными. Да еще и активно втягивая в себя мастеров, технологии и развивая все новые и новые производства на своей территории. К тому же мудрая политика ее царя привела к тому, что через ее территорию перенаправлялись торговые маршруты, прерванные враждой соседних народов, поскольку именно Россия нередко сохраняла мирные и даже дружественные отношения с обоими воюющими государствами. Ну и ее ставшие уже знаменитыми царевы дороги…

Эти дороги были закончены только два года назад, но дорожное строительство не остановилось. Во многих губерниях купцы, оценив удобство царевых дорог, складывались купным коштом и били челом как «государевой гостевой тысяче», так и самому государю с просьбой добавить средств на строительство в их губернии какой еще необходимой дороги, а то и нескольких. Государево участие, правда, по большей части заключалось, как правило, в дозволении использовать бывших пленных, все еще пребывающих в холопьем состоянии, коих уже оставалось от трехсот тысяч токмо тысяч восемьдесят, более половины из которых были бывшие шведские солдаты (им было обещано, что по прошествии десяти лет по окончании войны они будут отпущены домой, вот шведы и упорствовали)… Либо в выделении на работы черносошных крестьян, но токмо на время, не наносящее ущербу их хозяйствованию. А также в положении всем занятым на стройке хлебного жалованья из государевых хлебных складов. Денег государь не давал. Но и этого было достаточно.

Так что деньги в стране были, а разумность новой планировки, впервые опробованной в столице, и не только удобной, но и практически исключающей возможность больших пожаров, ранее бывших настоящим бичом в основной своей массе деревянных русских городов, теперь уже ни у кого не вызывала сомнений. Правда, столь вольготная городская планировка — с прудами, тенистыми аллеями и широкими улицами — почти исключала возможность обнести русские города стенами. Но новое русское оружие — ракеты — показало всем, насколько слабой защитой от него являются стены. Да и ныне Россия пребывала в таком военном могуществе, что мысль о том, что где-то найдется враг, способный угрожать ее собственным городам, просто не приходила русским в голову. Вот всю страну и охватил строительный бум.

Комендатура размещалась в новом доме, стоящем почти на окраине. Чтобы добраться до него, Циммерману пришлось пройти через весь город, в отличие от ставшей захолустьем Риги наполненный людьми, регулярно спрашивая о том, где ему найти комендатуру. Не столько даже потому, что не понял это с первого раза, сколько потому, что здесь не доживали, как в Риге, тоскуя по старым и давно ушедшим временам, а жили. Весело, яростно, жадно. Как жили в любом русском городе. Он, похоже, слишком привык к русским городам…

Комендатуру он опознал по стоящему у входа стрельцу с ружьем с воткнутым в ствол по новым правилам байонетом. Коменданта на месте не было, но его дежурный помощник — однорукий капитан, коему Циммерман уважительно отдал честь (ветеран, сразу видно), выслушал доклад Циммермана и, достав из стола с выдвижными ящиками (говорят, сам царь такой придумал) толстый том, ловко раскрыл его одной рукой и сделал в нем какую-то отметку.

— Как там у вас в Приамурье, капрал? — поинтересовался капитан, закрывая том.

— Да по-разному, господин капитан, — признался Циммерман. — Большой войны, как у вас была, нет, а так — всякое бывает. И хунхузы пошаливают. Но с ими по большей части драгуны да казаки ратятся, а мы — ежели уж когда те совсем расшалятся и противу них большой поход учинят. Да вот еще на Эдзо плавали. «Ся-муря» замирять…

— Казаки? — удивился капитан. — Не слышал, что у вас там казаки объявились.

— Объявились, — кивнул Отто, — со всей Сибири к нам сбегаются. В сибирских-то городках только служилое казачество есть, а на землю им по уложению садиться запрещено. Токмо на украинах. А у нас как раз самая украина и есть. Вот перебегают к нам те, кто на землице осесть желает. Царевич Данила, что ныне у нас наместник, их по реке Хвостатой, кою журжени Нэньцзян именовали, Муданьцзян и верховьям Сунгари расселяет.

Капитан понимающе кивнул.

— А к нам надолго?

Циммерман задумался. А действительно, на сколько он приехал в город своей юности, о котором вспоминал в своих снах и который оказался совсем не таким, каким он ему помнился? Что ему тут делать?

— Да нет, господин капитан, — решительно мотнул головой капрал Циммерман. — На несколько дней, может, на седмицу. А потом — домой!

Карету заметно трясло. Я, морщась, сидел, откинувшись на мягких подушках, укрытый легким пледом. На ногах, явно не по сезону, были валенки с кожаными калошами. И все равно я мерз. И страдал от тряски. Охохонюшки, в старости многие вещи, которые юность просто не замечает, становят причиной для страданий. Вот та же булыжная мостовая. Слава богу, в розмысловой избе торговых и военных возов и повозок разработали систему кожаных рессор, изрядно уменьшивших просто дикую тряску экипажей на булыжных мостовых. А то бы я вряд ли решился на столь дальнюю поездку. По местным меркам, конечно. В оставленном мною времени я до Сергиева Посада долетал за полчаса, ну когда выбирался из московских пробок…

Терентий Шамшурин, мой новый государев розмысл, хотя и не обладал талантами Акима в области технического и технологического чутья, но администратором показал себя куда лучшим, чем покойный Аким. И быстро привел всю систему государевых розмысловых изб в куда более эффективное состояние. Так, например, в литейной уже шли эксперименты с переплавкой чугуна в выложенной огнеупором ванне без дополнительного топлива с помощью нагнетаемого водоприводными мехами воздуха. Да еще с его предварительным подогревом с использованием тепла, получаемого в процессе плавки. Если я правильно помню главу из учебника физики, нечто подобное называлось конвертором. И ведь без какой-то подсказки с моей стороны догадались, стервецы… А в той же розмысловой избе торговых и военных возов и повозок придумали вот эти кожаные ременные рессоры. Причем потом уже, когда мне показали первый вариант, я вспомнил, что видел нечто подобное. То ли в Оружейной палате, то ли в Вене, рядом с Хофбургом, где торчат упряжки лошадей, катающие туристов. Но вот вспомнил тогда, когда все было уже сделано…

Однако массовое производство подобных экипажей пока возможно, пожалуй, только в России. Ибо только здесь вследствие массового производства говяжьей, а теперь уже и свиной тушенки резко упали цены на кожу. Что, скажем, позволило мне обуть всю армию в кожаные сапоги, а для стрельцов и драгун наладить производство кожаных полукирас, способных остановить ружейную пулю, выпущенную на дистанции тридцати шагов, а пистолетную даже при выстреле в упор. Это, по рассказам моего сына, снизило потери при атаке пехоты драгунами почти на треть, а потери стрельцов в перестрелке — и вообще наполовину. Впрочем, дело было не только в кожаных кирасах. Просто мини-пушка под названием мушкет, обладавшая пушечным калибром 20–22 мм, разработанная для пробивания рыцарских лат, но страшно громоздкая, неуклюжая и малоскорострельная, постепенно уходила в прошлое во всех армиях мира, уступая место более легкому и скорострельному оружию с калибром 17–18 мм и гораздо более легкой пулей.

Карета свернула к Кремлю и въехала в ворота. Дробный грохот копыт коней конвоя сместился с боков кареты назад. Еще минута, и карета остановилась. Я облегченно вздохнул и начал выбираться из-под пледа. Ну наконец-то дома.

Эта поездка на богомолье вытрясла из меня всю душу. Но не совершить ее я не мог. Потому что вследствие то ли накопленной годами жизни мудрости, то ли развивающегося старческого маразма стал много задумываться о том, что там, за пределами. После жизни. В том времени, которое я покинул, об этом говорилось и писалось много. По большей части откровенной околонаучной чуши. Но после стольких лет здесь я начал относиться к науке как таковой очень скептически. Здесь же тоже были ученые, причем гениальные, куда там нашим, уже во многом ставшим приложением ко всяким там синхрофазотронам, электронным микроскопам и адронным коллайдерам. Эти же с помощью самых примитивных приборов и силы собственного разума вычисляли такие глубинные закономерности, что можно было диву даваться. Но я-то знал, что ныне кажущиеся столь стройными и логичными научные воззрения лет через пятьдесят будут опровергнуты и заменены другими, еще через пятьдесят — следующими, а потом еще одними. Причем все они отчего-то в момент своего господства считались абсолютной истиной.

Религия же таких многоколенчатых вывертов за свою историю не допускала. Результаты исканий ведущих богословов, скажем, того же Иоанна Дамаскина, Максима Исповедника, Иоанна Златоуста и других, и сейчас, спустя сотни, а то и тысячи лет с того момента, когда они были озвучены, и даже в покинутом мною будущем все равно являлись частью некой всеобщей христианской истины. А большинство представлений о некой религиозной дремучести являются общественным мифом, использующим в качестве персонажа этакого гротескного попа типа героя пушкинской сказки о попе и его работнике Балде. Впрочем, в жизни таковые, конечно, встречаются. Даже и в покинутом мною времени. Хотя, судя по всему, основное гнездовье таковых все-таки не в православии, а в протестантизме, в коем предпочитают читать и понимать Библию тупо и прямо. Например, в покинутом мною времени я слышал, что в США существовала некая особая организация пилотов из прямолинейных протестантов, члены которой были уверены, что вследствие их прямого и непоколебимо тупого следования всем, даже малейшим предписаниям, изложенным в «инструкции по вознесению на небо», сиречь Библии, они ну точно будут вознесены на небо, причем вживую. Более того, члены этой организации не только были уверены в этом, но и ждали вознесения буквально со дня на день. Поэтому основной целью этой организации был контроль за тем, чтобы два пилота — члена этой организации даже случайно не попали на один рейс. Мол, а вдруг вознесение на небо состоится именно в тот момент, когда они будут в полете? Кто же тогда посадит самолет, коий пилотировали два вознесшихся пилота?..

В православии, как самой древней и много познавшей и пережившей ветви христианства, этих глупостей практически не было. А когда я в беседе с отцом Никифором заикнулся о слишком уж примитивной картине мира, сложившейся в христианстве, он лишь спокойно улыбнулся.

Спросите, почему я завел такой разговор именно с ним, а не, скажем, с патриархом? Просто отец Никифор был настоятелем Заиконоспасского монастыря, считавшегося как бы кузницей кадров для всех монастырей «особливого списка», число коих уже изрядно увеличилось, а наиболее продвинутые богословы были сосредоточены именно в них. Он занял этот пост после кончины отца Григория, о коем я искренне скорбел. Ох и долгонько ж живу. Стольких уже похоронил… Монастыри же «особливого списка» в свою очередь являлись кузницей кадров богословов, проповедников и полемистов для всей православной церкви. Кроме того, и сам отец Никифор считался одним из наиболее выдающихся православных богословов нашего времени. Еще молодым монахом он прошел с нашей с патриархом Игнатием подачи стажировку в греческих монастырях, а затем много беседовал с буддистскими монахами, которые пришли тогда из Китая, и совершил поездку в Западную Европу, в Кельн, Рим, Венецию, Бари и другие религиозные центры. Ну а кроме того, он являлся профессором Московского университета и главой его кафедры богословия, и большинство ученых, работавших в этом университете, относились к нему с огромным уважением. Даже сам Декарт уже через полгода после назначения отца Никифора на этот пост начал почтительно здороваться с ним, отдавая должное уму и отточенной логике этого человека. И, похоже, отец Никифор был одним из очень немногих людей, к кому этот несомненно великий ученый, но человек с совершенно несносным характером (а что вы хотели от создателя метода радикального сомнения) испытывал искреннее уважение. Даже у меня отношения с этим французом не сложились…

Так вот, улыбнувшись, отец Никифор сказал:

— Ты неправ, государь. Это не христианская картина мира. Христианство вообще не об этом.

Я слегка удивился. Как это? Всем же известно, что церковь настаивает, что земля плоская, накрыта твердым куполом неба, ну и так далее…

Отец Никифор покачал головой.

— Это вовсе не воззрения церкви. Христианство вообще не говорит об этом. Наоборот, это — научная картина мира, созданная величайшими умами человечества и общепринятая всем ученым миром того времени, когда люди получили откровение от Спасителя. И все.

— Но… — помнится, озадаченно проблеял я, — а как же костры? Да и нашего старину Галилея эвон как затравили. И именно церковь, причем христианская…

— Пусть их, — махнул рукой отец Никифор. — Латиняне и так присвоили себе многое, чем церковь заниматься не должна. Папа — светский владыка. Пристало ли это церкви? Многие князья церкви в Германии так же правят людьми, избирают императора, содержат и предводительствуют армиями… Все это гордыня людская. Какое это имеет отношение к христианству? Христианство — сокровенное знание только об одном, о спасении души. Все остальное — от мира сего. А значит — неважно.

— Но… а как же откровения о создании мира за семь дней? — слегка поерничал я. — Ветхий Завет как-никак?

Отец Никифор посмотрел на меня осуждающе.

— Государь, ты же сам изведал откровения. Неужто тебе в них все было так уж понятно? Человек слаб и невежественен. И познать божественную истину в полном объеме ему не дано. Потому он воспринимает посланное ему откровение через искажающую призму своего собственного опыта. Что такое день? Срок, когда солнце встает на востоке и заходит на западе. И ныне брат во Христе Николай Коперник[28] доказал, что сие происходит вследствие оборота Земли вокруг своей оси. День Земли таков. Но сколько длится день Солнца? Или день Вселенной? И какой из дней имел в виду Господь, осеняя откровением услышавшего его?

Я задумался. А ведь действительно… Люди все воспринимают через, как очень точно сказал отец Никифор, искажающую призму собственного опыта. Помнится, я где-то читал, что когда те же дикие горцы Кавказа, солидные мужики, смелые, много повидавшие, прожившие жизнь отцы семейств, впервые увидели автомобиль, то первым делом попытались исподтишка «прикормить» незнакомое животное свежим сеном. А охотники, кажется, из австралийских аборигенов, ну или еще какого племени, храбро атаковали технику копьями в фары. Их жизненный опыт утверждал, что атака в глаза — смертельна для любого существа, потому как глаз располагается в отверстиях черепа, даже если он сам и очень прочен, и что глаза очень недалеко до мозга… И с какого это чуда люди чуть ли не бронзового века (или когда там было написано Бытие? ) сумеют верно интерпретировать обрушившееся на них сокровенное знание?

Отец Никифор несколько снисходительно наблюдал за моими потугами разобраться во всех этих логических построениях, кои явно были написаны у меня на лице. А затем завершил нашу беседу предложением:

— Коль когда пожелаешь поговорить об этом со мной — зови, государь, приду безотлагательно.

С этого момента и начались мои теперь уже религиозные искания…

Я выбрался из кареты. Стоявший рядом капрал царева ветеранского полка ловко поддержал меня за локоть и тут же вытянулся во фрунт. Судя по всему, ему было где-то около сорока пяти. Верно, с Польской войны воевать начал. Ох какой же он еще молодой-то…

Машка появилась, когда я уже добрался до моих палат. Я как раз уселся в кресло, стоявшее рядом с протопленной печкой, и вытянул ноги к теплому печному боку, когда она быстрым шагом вошла в горницу. Тихо подойдя ко мне сзади, она обвила руками мою шею и, прижавшись подбородком к моей макушке, замерла. Я тоже замер, испугавшись разорвать это внезапно возникшее ощущение полного единения душ, каковое бывает у не только любящих друг друга, но еще и много проживших и переживших вместе людей.

— Вернулся… — спустя некоторое время прошептала Машка, выпрямившись, обошла кресло и требовательно уставилась мне в глаза. — Колено как, болело?

— Так я тебе и сказал, — ухмыльнулся я.

Она облегченно рассмеялась.

— Ну раз шутишь — значит, Бог миловал. Ты сейчас злишься, только когда у тебя что-то болит… ну как раньше, когда есть хотел.

— То есть? — не понял я.

— А, — махнула рукой Машка, — все вы, мужики, такие. Что ты, что твои сыновья. Если начинаете зазря лаяться — значит, жрать хотите. А как пузо набьете, так сразу добреете. Я уж Катеньке об этом ведала.

Я удивленно качнул головой. Вот уж не замечал за собой такого…

— Как съездил? — спросила Машка.

Я задумался. А действительно — как? Вроде ничего нового-то не узнал. Обо всем этом мы с отцом Никифором уже переговорили. И старец Касиан мне ничего совсем уж незнаемого не поведал. Но вот как-то оно в голове после этой поездочки все сложилось и по полочкам разложилось. И я многое понял про себя и про этот мир. Ведь что такое религия? Прежде всего это некая технология спасения! А что такое спасение? Нет, ну когда дело касается чьей-нибудь тушки, тут все понятно — не дать ей, родимой, сдохнуть. Из проруби там вытащить, из искореженной в аварии машины выколупнуть, из инсульта вытянуть, но вот только ли мы — тушка? Нет ведь! Даже в том покинутом мною времени уже было ясно, что есть что-то еще. Как ты это ни назови. Тонкими ли полями, электромагнитными ли излучениями малой интенсивности или просто душой. И многие, даже далекие от религии люди считали, что со смертью вот это все не развеивается. А переходит в некое всеобщее информационное поле или просто летит себе от Земли, постепенно затухая, в открытый космос, как обычное излучение, или там принимается неким иным мозгом, как некий информационный посыл. Да и то, что произошло со мной, также говорит о том, что кроме мясной тушки есть и что-то еще. Что-то цельное, что и делает нас самими собой и что можно оторвать от одной тушки и поместить в другую… Так, блин, товарищи ученые, религия-то об этом говорит уже тысячи лет! Более того, не только говорит, но и предлагает технологию сохранения, то есть — следите за губами — спасения этого чего-то, в религиозном дискурсе именуемого душой. Верите вы в то, что это эффективная технология, или нет — другой вопрос. Но она предлагается, и за тысячелетия существования христианства число уверовавших в нее, то есть считающих, что она эффективна, исчисляется миллиардами. Что — их обманули? Всех? В том числе и тех же Эйнштейна, Планка, Павлова, Войно-Ясенецкого и других очень, знаете ли, продвинутых ученых? Не смешите меня! Ну а если — да, то срочно сообщите мне адрес того учебного заведения, в котором готовят священников, способных задурить голову таким людям…

И, насколько я разобрался, заключается эта технология не просто в тупом следовании неким правилам и ритуалам, ну там не жрать мяса в пост, ходить когда положено в церковь, причем в соответствующей одежке, свечки ставить к определенным иконам, за чем так ревностно любят следить разные околоцерковные бабульки… Нет, все это всего лишь этакое железо, в лучшем случае помогающее исполнить главное. Ну как спортсмену тренажеры, штанги и гантели лишь помогают добиться результата, стать первым. Или не помогают. Потому что главное — не в этом. А в создании, выращивании внутри себя чего-то такого, что становится вечным. Некой целостности, которая в случае ее обретения получает возможность жить дальше. Целостности неощутимой, как, скажем, неощутимо для нас электромагнитное излучение или та же гравитация, но проявляемой в этом тварном мире. Через поступки, мысли, предпочтения, так же как та же гравитация проявляется синяком на бедре при падении. Через поступки, которые ты совершаешь не потому, что кто-то и как-то тебя заставил, или потому, что страшишься милиции, или порицания околоцерковных бабушек, или бандитов, суда, налоговой и так далее, а потому, что эта самая уже сформировавшаяся ну или активно формирующаяся внутри тебя целостность делает для тебя просто невозможным поступать по-другому. Так, как ты еще так недавно поступал… Ну как человеку, научившемуся ходить, как-то уже не приходит в голову, что вполне можно продолжать ползать — по лестнице, по тротуару, по эскалатору метро. И не оттого, что это так уж невозможно, просто теперь идти — легче и естественнее…

А окончательная предопределенность наступает либо тогда, когда ты сумеешь сформировать эту новую целостность, каковую человек способен сформировать только сам, лично, решив для себя, что он будет это делать, потому как если она сформирована — то ничего уже не страшно! Потому что смерти нет, а страдания — всего лишь эпизод, миг, как бы долго они ни длились. Ну по сравнению с вечностью-то… Либо в момент смерти. Потому что отведенное тебе время кончилось, а ты его позорно прое… кхм, профукал, не успел — не спасся. А то, что от тебя останется, — сгниет и будет сожрано червями. Что ж, значит, вечность, тысячелетия — не для тебя, зато лет шестьдесят ты, возможно, провел очень бравурно… или не очень.

— Нормально, — отозвался я. — А как ты тут без меня?

— Да уж как-то, — отмахнулась Машка. И после короткой паузы сообщила: — Племянник письмо прислал.

— Тебе?! — изумился я. О каком племяннике речь, у меня сомнений не было.

Она кивнула.

— Да… Он почему-то посчитал, что именно я воздействовала на тебя в том, что ты так благожелательно к нему отнесся. И очень благодарил. — Она вздохнула. — Бедный мальчик, как ему теперь тяжело без Мазарини…

Я усмехнулся.

— Не беспокойся, милая, он будет великим королем, которого оценит Франция… Но ты же мне не обо всем рассказала. Что он еще хочет?

Машка ласково потрепала мои волосы:

— Да так… прощупывает почву насчет брачного союза между своими будущими детьми и Ванькиными. Страшно жаждет с нами породниться.

Я нахмурился. Это чтобы моих потомков потом на Гревской площади с помощью гильотины головы лишали? Да вот уж хрен!

— Не согласишься? — поняла Машка.

— Нет, — решительно отозвался я.

Незачем детей в этот гадючник отправлять. Нет, при Машкином племяннике-то все еще будет более-менее, хотя начнется именно с него. Король-солнце заразит дворянство таким высокомерием по отношению к собственному народу и ощущением вседозволенности и нигилизма, что это ничем, кроме гильотин на Гревской площади, кончиться и не могло. А как иначе, если место веры, верности и любви занимают эстетизм, равнодушие и похоть? Я вон и в своем времени встречал людей… да нет, блин, не людей, людеобразных, которые заявляли во всеуслышание, что им кажется более привлекательной эстетика сатанизма. Мол, они на самом деле ни во что не верят, но вот эстетика — это да, это круто…

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒