Часть вторая 12 страница

А вот у военных личное дворянство давалось с первого же ранга — лейтенант, а потомственное с пятого — с майора. И начинать службу все дворяне все одно должны были с рядового того полка, к коему были приписаны Разрядным приказом. Только выпускникам царевых школ давалась возможность выбрать род войск и полк, в коем они хотели бы начинать службу. Ну в пределах имеющихся квот, конечно. Спросите, почему им и уж тем более всем, а не, там, десятку лучших? Да потому, что, так сказать, по заслугам и честь. В царевых школах нерадивых неучей не было. Требования к уровню знаний и навыков, кои должны были показывать школьные отроки, — и ранее были вельми суровы, а теперь и еще ужесточились. Хотя в первые три года никого не отчисляли, предпочитая пороть. Даже Ваньке, коий все время обучения никогда не опускался ниже пятого результата на потоке, и то досталось раз шесть. Данила же, по характеру более мамин, чем мой, то есть натура куда более романтическая, сумел набрать такой результат за один первый же год. А Федьку мне даже пару месяцев назад, когда заезжал по делам в Белкино, пришлось успокаивать. Он был твердо уверен, что ему назначили порку несправедливо. Что, впрочем, на самом деле могло быть и недалеко от истины. Ибо в царевых школах действовал негласный принцип: как минимум раз в год каждый отрок должен побывать на конюшнях. Дабы знал и не забывал, каково оно… Но зато на четвертом году слабо успевающего выученика, по субботам не вылезающего из конюшен, где обычно и происходила порка, вполне могли выпереть из стен сего учебного заведения с формулировкой «за нерадение в учебе».

— На одного линейного дистанции!..

Я подобрал поводья. Смирный-то он, Испогань, смирный, но сейчас грохнут барабаны, грянет об утоптанную землю пара тысяч подкованных каблуков, а ну и вскинется. И полетит царь-батюшка, уже изрядно поистративший свою молодецкую стать и сноровку, из седла вверх тормашками…

— Шаго-ом — марш!

И они пошли…

К сыну я подошел уже после того, как торжественное прохождение закончилось. Он стоял в окружении приятелей по учебе радостно-возбужденный. Ну да все мужчины во все времена радуются, когда преодолевают очередное препятствие, очередное испытание, иначе какие же они мужчины?.. Заметив меня, школьный сержант зычно заорал:

— Смир-на!

Я махнул рукой и кивнул сыну, вытянувшемуся во фрунт вместе со всеми. А куда деваться, он — новоиспеченный сержант, а я — верховный главнокомандующий…

— Ну что, со мной поедешь? — спросил я, когда мы отошли в сторонку.

Выпускникам здесь, как в оставленное мною время, никаких отпусков не полагалось. Но отправляться к месту службы они могли «без особливой поспешности». А сыну ехать предстояло не близко — на Дальний Восток. Боевые действия велись ныне пока токмо там. Вернее, и там уже, считай, не велись. Экспедиционный корпус генерала Татищева благополучно добрался до Амура, где последовательно разгромил семи-, а затем и пятнадцатитысячное войско и взял Нингуту, важнейший журженский форпост на севере. После чего разгромил посланное против него сорокатысячное войско под командованием Цзиргалана, одного из двух журженских князей-регентов, являвшихся опекунами малолетнего Фулиня, сына умершего в тысяча шестьсот сорок третьем году хана Абахая. Хотя, как выяснил из допроса пленных Татищев, все предыдущие разы он громил войска, посланные другим князем-регентом, Доргонем.

В чем тут фишка, выяснилось быстро. Доргонь оказался жутко хитрым политиком и сразу после явно предугаданного им разгрома отстранил своего соправителя от власти, обвинив в страшном поражении, и… прислал послов с вопросом, чего нам надобно-то. С Татищевым был послан царев дьяк Посольского приказа Лукьян Белый, коему удалось заключить с маньчжурами не токмо перемирие, но еще и соглашение о границе. Кою удалось провести от озера Хулун-нур затем по реке Хайлар, далее по Ялухэ, потом по притоку Сунгари — Нуньцзян, после чего она шла по Сунгари, еще одному ее притоку Тудаоцзян и спускалась к Японскому морю с обратной стороны хребта Хамген. А спустя некоторое время заключили и союз. Причем на нем настояли именно журжени. Хотя они по этому договору и теряли гигантскую территорию, но им гораздо важнее было обезопасить северную границу. И коль уж не удалось сделать это военным путем, то, как я и рассчитывал, они были не прочь сделать это дипломатическим. А что касается потерь территории, то они собирались в ближайшее время их компенсировать…

Дело в том, что вот уже на протяжении долгих и долгих десятилетий все мечты и устремления журженей были направлены исключительно на юг — на вожделенный Китай. И они были готовы пойти на все что угодно, дабы освободить войска для решительного наступления. Царев дьяк Белый разъяснил им, что царь-батюшка сидит далеко, ехать до его столицы не менее года и землями этими он владеть никогда не рвался, так что ежели бы никто его людишек, что здесь осели, забижать не начал, то и войско его здесь никогда бы и не увидели. И журжени не упустили свой шанс. Ко мне в Москву были посланы послы, кои были провезены сначала по пустынным землям Сибири, а затем по многолюдным российским городам, а также завезены и в Одинцово, где убедились, что войск у русского царя еще много. После возвращения они доложили князю Доргоню, как оно обстоит с русскими и их государством на самом деле и что начинать с русскими войну на истощение — смысла нет. Доргонь проникся и начал активно продвигать идею союза. Ну и я, как обычно, когда это было выгодно мне самому, позволил себя уговорить.

Через полгода союз был заключен. Мы обещались поставить журженям пять тысяч старых фитильных пищалей и сто орудий, тоже старого образца, кои снимались с вооружения перестраиваемых крепостей и были предназначены в переплавку, а они взамен — пригнать лошадей, овец, коров и иной живности для новых поместий, а также поставить тысячу пудов ямчуги, пятьсот пудов свинца и триста серы. И разрешить моим купцам торговать по всей своей державе невозбранно… Так что мне оставалось токмо отправить в строившуюся на месте слияния рек Сунгари и Хурга Сунгаринскую крепость мастеров порохового дела, а также побудить купцов открыть там свои торговые представительства, и проблема снабжения Дальнего Востока всем необходимым — от воинского припаса до железа, ткани и хлеба — была решена. Что сняло с моего бюджета очень большой напряг. Да еще до кучи выяснилось, что в тех краях, особенно в Китае, имеется жуткий дефицит золота и стоит оно там не где-то в десять, как в Европе, а чуть ли не в пятьдесят раз дороже серебра. Что позволяло и снабжение войск организовать за куда как меньшие деньги…

Как ранее и планировалось, весь экспедиционный корпус был испомещен на землях в междуречье Сунгари и Уссури. Туда же, как и планировалось, в течение пяти лет были отправлены и сорок тысяч семей крестьян-переселенцев, то есть более ста пятидесяти тысяч душ, а также все захваченные в ватагах и разбойничьих притонах девки и бабы возрастом от тринадцати до сорока годов, коих по стране за пять лет набралось почти десять тысяч, для, так сказать, обихаживания нужд корпуса. Многие из них потом стали вполне добропорядочными женами посаженных на эти земли солдат…

Кроме того, туда же для окормления уже имеющейся паствы и умножения ее были отправлены еще около сотни священников, а также пять десятков монахов для организации на новых землях еще двух новых монастырей, и образована Сунгаринская епархия. В новой крепости на Сунгари была заложена первая на Дальнем Востоке царева лечебница, а через десять лет я планировать заложить там еще парочку. Ну а там поглядим, может, и еще до чего дело дойдет…

В общем, общее число русских поселенцев в бассейне Амура, Сунгари и Уссури к этому году уже превысило триста тысяч человек. Это было больше, чем общая численность всех живущих там аборигенов, многие из которых к тому моменту уже окрестились, вступили в общины и также стали считаться русскими. Так что общее число тех, кто считал себя православной веры и хотя бы худо-бедно способен был говорить по-русски, а также водил детей в церковно-приходские либо солдатские школы, уже вплотную приближалось к четыремстам тысячам. И в ближайшее время должно было продолжать расти куда как быстрыми темпами. Ну и после всего этого я надеялся, что теперь мир там также будет сохраняться довольно долго. Мне лезть южнее особого резону не было. То, что уже имеется, освоить бы… А журжени лет на сорок завязли в Китае. Да и потом можно было надеяться, что эти северные, довольно холодные и по сравнению с Китаем бедные и пустынные земли их не слишком-то и заинтересуют. Тем более что для восстановления контроля над ними с хоть сколь-нибудь реальными шансами на успех журженям требовалось выделить не менее чем трехсоттысячную армию…

С проблемой журженей вроде как разобрались. Но взамен на Востоке открылся еще один очаг напряженности. Две с лишним тысячи чигиринских казаков, отправленных мною «с чады и домочадцы» на Сахалин, самовольно отклонились от указанного маршрута (вот ведь своенравные какие, и здесь все по-своему переиначили) и вместо Сахалина очутились на Эдзо, как здесь пока называли Хоккайдо. Я, узнав об этом, едва не подавился. Ну только проблем с японцами мне еще не хватало… Но, как выяснилось, в это время Хоккайдо еще населяли почти исключительно айны, которых японцы резали и гнобили почем зря. А из японцев на крайнем юге острова сидел лишь небольшой и относительно бедный японский дайме Мацамай, коий занимался скорее грабежами, чем обустройством своего княжества. И казачки уже несколько раз дали по зубам ему самому и его разбойникам. Так что сейчас я ожидал, чем кончится дело. Дайме Мацамай то ли утрется, то ли побежит к своему господину сегуну просить помощи для защиты от наглых «длинноносых», и что ему в этом случае ответит сегун.

А неприятностей сегун мог доставить мне довольно много, потому как у японцев был довольно сильный по меркам тех мест флот. Потому что велеть казакам бросать на хрен только что обустроенные дома и построенные и укрепленные остроги и отправляться на север, на Сахалин, — у меня просто рука не поднялась. Наоборот, я на всякий пожарный повелел Северному флоту, в который развернулась моя бывшая дозорная эскадра, снарядить отряд кораблей на Дальний Восток, и сейчас двенадцать флейтов и три недавно построенных галеона уже второй год пробивались Северным морским путем из Архангельска к проливу между Азией и Америкой, коий уже, скорее всего, никогда не будет носить имя Беринга, везя на борту для казаков сорок пушек, а также добро порохового зелья и иного разного припасу. И сотню с лишком семей поморов, коим предстояло осесть на дальневосточных берегах и заложить там порт и верфь. Где-нибудь чуть дальше от японцев, но в пределах десятидневного перехода от Эдзо. Возможно, как раз в устье Амура. Ведь Амур был самым удобным маршрутом снабжения будущего порта всем — от корабельного леса до продуктов.

Кандидатов в переселенцы удалось набрать довольно легко. Произошедшее вследствие появления у меня возможности балтийской торговли переключение товаропотоков с Архангельска на Прибалтику нанесло по разросшемуся на торговле городу сильный удар. Многие пришедшие из окрестных деревень и осевшие в городе поморы остались без работы. Так что желающих переселиться оттуда в новые места, да еще за царев кошт оказалось довольно много. Тем более что все переселенцы на десять лет освобождались от всех тягот и выплат, а климат на Дальнем Востоке ничуть не хуже северного… Один галеон и три флейта также должны были остаться там и стать моей первой Дальневосточной эскадрой, а остальные — вернуться. Возможно, за следующей партией переселенцев…

Так вот я отправлял Ваньку именно туда. Причем не напрямую, а длинным кружным путем, чтобы он успел побывать как минимум в десятке сибирских острогов и, так сказать, воочию увидеть, какие гигантские пространства еще требуют заселения и введения в хозяйственный оборот. После чего он должен был отслужить в гарнизоне Сунгаринской крепости как минимум год. Ну и заодно окинуть все, что там творилось, свежим взглядом…

— А ты когда отправишься? — в ответ спросил сын.

Я усмехнулся.

— Да завтра, завтра, успеешь ты со своими приятелями-выпускниками попировать.

Сын рассмеялся.

— Ну тогда, конечно, с тобой. Кто ж откажется в царевой карете да по царевой дороге проехаться?

И мы оба рассмеялись…

Царевых дорог пока строилось две. Причем это были настоящие дороги, в полном смысле этого слова — с дорожной насыпью, кюветами, дорожным полотном такой ширины, чтобы могли свободно разъехаться две воинские повозки, обочинами, мостами, а не бродами и, в перспективе, каменной мостовой… ну или на крайний случай щебеночной. Это был самый грандиозный дорожно-строительный проект в стране, учиненный «по примеру древней державы Римской, коей Россия преемницей служит», окончания которого я точно не дождусь. Одна начиналась от Минска и далее шла на Смоленск, Вязьму, Москву, а затем на Ростов, Кострому, Галич, после чего должна была дойти до Вятки, а потом и до Соли-Камской и Верхотурья. До Нижнего Новгорода существовал прямой водный путь, а до Ярославля потом собирались сделать ветку. Вторая начиналась от Пскова, затем шла на Новгород Великий, Тихвин к Устюжне Железопольской, от нее — к Твери и Москве и далее тянулась на юг через Тулу, Курск, Белгород и Харьково городище, где должна была разветвляться, одной стороной сбегая к Азову, а другой к Крыму, коий сейчас был османским лишь номинально. Дорога же от Одинцова до Москвы (вернее, от Белкина до оной) формально не являлась царевой, но… именно на этом участке и проходили «пробу» строительные артели, коим потом было доверено строить первые участки царевых дорог — от Москвы до Смоленска и от ней же до Тулы. Большинство из них, кстати, составляли бывшие пленные поляки. Бывшие — потому что я вывел войска из Польши. Ибо Владислав IV выплатил мне все-таки всю пятимиллионную контрибуцию, заняв денег у ломбардских банкиров под поручительство нового папы. Ибо у него появилось опасение, что он может вообще не получить свою страну обратно.

Восемь лет под властью московского царя довольно сильно изменили польское общество. Жесткий порядок, поддерживавшийся войском, коего, к удивлению всех, никому, даже обычному крестьянину или обывателю, совершенно не было нужды опасаться, оказался очень неплохой компенсацией за утраченное. Тем более что ограблению подверглась едва ли десятая часть поляков. Например, крестьян, составляющих большинство населения, оно практически не затронуло вовсе. А вот порядок и пусть и чуть большие, но раз и навсегда установленные налоги при полном отсутствии многочисленных и происходящих когда и где вздумается поборов шляхты — заставили задуматься. Так что даже в исконно польских землях чем дальше, тем громче звучали голоса, а не взять ли и да не низложить этого неудачника Владислава IV Вазу и не позвать ли на царство московского царя… ну или не присягнуть ему вот этим нашим конкретным староством. Впрочем, особой практической ценности таковые разговоры не имели, потому как велись по большей части в среде крестьян и посадских. А обездоленная моим оккупационным режимом шляхта и магнатерия, кою не допускали на свои вотчины мои войска, жаждала вернуться и… показать этим московитским прихвостням, как на самом деле им надлежит себя вести. Так что мои войска уходили, провожаемые довольно грустными и преимущественно испуганными взглядами. А в полковых обозах ехало немало польских панночек. Все-таки за восемь лет, в кои самыми блестящими женихами в округе были русские офицеры и сержанты, не одно гордое польское сердце выбросило белый флаг на своих бастионах.

Так вот, после этого я повелел отпустить пленных, выдав им на дорогу по рублю. Но, к моему удивлению, из сорока трех тысяч поляков, кои к тому времени еще числились у меня в плену, на родину решили вернуться всего двадцать две тысячи. Чуть более половины. Остальные захотели осесть здесь. И поскольку многие все эти восемь лет работали на строительстве каналов, мостов и дорог — прослышав о затеваемом грандиозном дорожном строительстве, быстренько решили образовать несколько десятков дорожных артелей и получить сию работу. Так что еще как минимум лет сто в России слова «поляк» и «дорожник» точно будут синонимами…

Впрочем, и из тех, кто решил отправиться домой, почти половина впоследствии вернулись в Россию. Уж слишком им неуютно было на родине, среди озлобленных сородичей, так и ищущих, на ком бы отыграться за разграбленный отцовский дом, восьмилетнее полуголодное краковское существование и выскочившую за какого-то русского схизматика бывшую невесту…

В Александровскую слободу, где теперь размещался не только я с семьей, но еще и царевы конюшни, и Дума, коя собиралась настолько от случая к случаю, что никто уже не принимал ее во внимание, и все приказы, мы с Ванькой добрались лишь на третий день после его выпуска. В карете он по большей части спал, утомленный «празднованием», но, когда мы уже подъезжали, проснулся и высунул нос в окно кареты.

— О, а кто это?

Я наклонился вперед, заглядывая в окно.

— Это — груз… кхм, картлийцы, а вон там — послы молдавского господаря.

Сын хмыкнул.

— Под твою руку проситься приехали?

Я кивнул. Грузины и молдаване под мою руку просились давно. Грузины начали еще около тридцати пяти лет назад, практически сразу после Южной войны. Царь Георгий X даже принялся вновь с энтузиазмом втюхивать мне руку своей дочери Елены. Но я ответствовал, что друзья, мол, познаются в беде, а когда у меня наступила беда, они-де все в Картлинском царстве болели. После чего грузины ненадолго угомонились, чтобы после смерти своего царя начать по новой… Молдаване оживились чуть позже, но были не менее настойчивы. Однако подобное «округление» земель означало неминуемую войну с османами. А она мне ныне была совершенна не нужна. Она мне, если честно, вообще была на хрен не нужна… Нет, в будущем, когда по берегам Черного моря встанет множество городов, а южная торговля разовьется настолько, что контроль над проливами станет жизненно необходимым, это, возможно, и будет иметь смысл, но сейчас-то зачем мне эта головная боль? Я эвон и Крым-то себе не беру, хотя по факту он уже практически мой. И никакие прозрачные намеки Вселенского патриарха о желательности вознесения православного креста над Святой Софией этой моей позиции не поколеблют. Да и вообще, я бы и со шведами не воевал. Ну и что, что они подняли торговые сборы и пошлины, практически перекрывшие мне торговлю по Западной Двине, — вполне обходимся Невой и Виндавским портом в вассальной Курляндии. Тем более что товаропоток из страны сейчас заметно сократился. Двухфунтовая банка тушенки стоит как пятая часть пуда зерна на Амстердамской бирже, а весит в три с половиной раза меньше. Фунтовая банка сгущенного молока весит почти в сорок раз меньше пуда зерна, а стоит как раз как он. А если вспомнить еще помаду, тушь и пудру, кои начали производить на паре моих новых мануфактур, то… Короче, обходимся.

Но ведь шведы не усидят! Все одно полезут. А вот этого я им спускать был не намерен. Новые, гораздо более дорогие товары и пришедшие на замену старым, традиционным продукты их более глубокой переработки — парусина, канаты, доски и брус — восстановили финансовый баланс в стране. Так что я смог не только спокойно продолжать строительство новых кремлевских дворцов и палат, но еще и, как уже упоминалось, запустил довольно затратный дорожный проект, а также учредил пару новых университетов и такое же число Славяно-греко-латинских академий. В шести европейских университетах — Кембриджском, Сорбонском, Болонском, Лейденском, Тулузском и одном из самых старейших — Салернском уже занимали кафедры одиннадцать русских профессоров, коих я в прошлом году попросил вернуться на родину и помочь с организацией Минского и Казанского университетов, а также Киевской и Астраханской Славяно-греко-латинских академий. Я собирался и далее организовывать их попарно, провоцируя конкуренцию. Господа профессора вернулись, притянув с собой еще с пару десятков своих коллег и учеников, по большей части молодых, потому они все скопом обошлись мне дешевле одного Бэкона… ну то есть той суммы, каковую он положил себе, как ректору вновь образованного университета. Впрочем, на старину Фрэнсиса мне было грех жаловаться. Из того миллиона, что ему был выделен, он потратил сущие пустяки, а оставшуюся сумму после смерти завещал как раз своему университету. И того, что от нее осталось, должно было хватить университету еще лет на десять…

Карета въехала во двор новых палат. Старые, выстроенные еще для Грозного, я использовал как офис, а новые были построены как раз перед самым переездом моим и моей семьи из Кремля. Хоть и из дерева, но уже по новым стандартам — с большими окнами с двойным остеклением, с душевыми и туалетами.

— И что, так и не примешь? — поддел меня Ванька.

Я усмехнулся.

— Ну почему же, послов — приму, и денег дам, и людишек, что приедут учиться в университеты, академии и семинарии, тоже на казенный кошт возьму. Но вот под свою руку — нет.

— А что так?

— Воевать с османами неохота.

Ванька удивленно покачал головой. Ну да, в его возрасте война — доблесть, воевать представляется необходимым. Повергать врагов. Раздвигать пределы государства. Водружать свой флаг над поверженными вражескими крепостями и городами. А я всегда видел свою задачу в том, чтобы беречь народец. И если уж воевать — то скоро и победоносно, а не долго, тяжело и кроваво. А с османами иначе и не выйдет. Так что чур меня… У меня и так все нормально. Эвон в стране уже почти двадцать миллионов душ живет. Россия, пожалуй, самое большое европейское государство ноне. Во Франции миллионов девятнадцать будет, а у немцев, кои ранее самыми многочисленными в Европе были, после почти тридцатилетней войны и вообще миллионов девять-десять осталось максимум. Ну да что ты хочешь — гражданская война, а потом еще и война со всем светом подряд. Нам, тем русским, кто жил в начале двадцать первого века, про то очень хорошо ведомо. В Испании и того меньше — семь. А остальных и считать нечего…

Причем доля русских (ну тех, кто уже считал себя таковыми) в этом моем населении подавляющая — миллионов шестнадцать-семнадцать. Но я был уверен, что еще пара-тройка поколений, то есть лет шестьдесят-восемьдесят, и все, кто ныне живут в России, как жившие здесь испокон веку, так и те, кто только приехал сюда, как тот почти миллион немцев, что убежали от своей бесконечной войны, — будут единый народом. Моя политика расселения, из этого времени кажущаяся некой блажью, должна была привести к тому, что никаких особенных различий между русским, десятки поколений предков которого жили где-нибудь под Тверью или Великим Устюгом, русским, чьи предки испокон веку жили в Астрахани, и русским, чьи дед с бабкой бежали в Россию из-под Штеттина, Эрфурта или Познани, никто, даже они сами, не будут видеть… И будет их к тому моменту уже не семнадцать миллионов, а все пятьдесят, а то и семьдесят. Вот тогда можно будет и подумать о присоединении тех же Молдавии и так далее… А пока — людишек надо копить, копить, а не губить в войнах… ну коль будет возможность их избежать.

— А чего тогда снова армию разворачиваешь? — поинтересовался Ванька, выбираясь из остановившейся у крыльца кареты.

Я хитро прищурился:

— А сам-то как думаешь?

Ванька расплылся в улыбке:

— Так чего тут думать — супротив свеев.

Да уж, шведы остались почитай единственной головной болью из той черной полосы, коя навалилась на страну после московского пожара. С остальным, дал бог, справились. С англичанами — замирившись с Кромвелем, с голландцами напряжение спало вследствие того, что у них начались шибкие напряги с англичанами и они испугались иметь против себя не одного, а двух противников. Не меньшей головной болью мог бы стать и Владислав IV, но, получив назад свою державу, он мгновенно погряз в разборках со шляхтой и к тому же был просто придавлен чудовищным долгом. Так что ни о какой войне ему пока и думать было невозможно, а более он мне ничем угрожать не мог. Османы попритихли, когда мои драгуны совершили в Едисанские и Буджакские степи такой же зимний рейд, какой послужил началом боевых действий в приазовских и причерноморских степях в Южную войну. И хотя едисанских ногаев после этого рейда выжило куда больше, чем причерноморских и крымчаков, но на что они были годны без скота и коней? С финансами дело также наладилось…

— Да, но не только, — кивнул я.

— А против кого еще? — удивился сын.

Ох, блин, какой же он еще сопливый…

— Просто… дворяне должны служить, понимаешь, сын? — Я приобнял его за плечи. — А то какие же они дворяне? И быть готовыми в любую секунду своей грудью закрыть от любого ворога свою страну.

Ванька приостановился и, серьезно взглянув на меня, спросил:

— Как ты тогда… ну во время первой битвы с Густавом Адольфом?

Я резко затормозил.

— А ты откуда это знаешь? Я ж… Вот дьявол! — Я покачал головой.

О том случае, когда я рванул останавливать бегущих стрельцов и получил пару пуль в кирасу, рассказывать кому бы то ни было я запретил напрочь. По дурости ведь все случилось-то… Да и не хватало еще Машку волновать. Она как раз тогда на сносях была. Ваньку донашивала. И вот, как выяснилось, сия история не только не исчезла в тумане лет, но вполне себе живет да здравствует.

— Нам про это капрал еще в первый же день службы рассказал, — усмехаясь, пояснил Ванька. — После того как мы три версты отрысили. Гордитесь, мол — не землю носом ковыряете, а в российской армии служите. В коей все — от рядового стрельца до самого царя, в едином строю, плечом к плечу Родину защищают. И свою пулю не боятся грудью принять…

Я усмехнулся. Что ж, если так — то пускай…

— Ванечка! — Машка встретила сына, обняв его за плечи и влепившись головой в его грудь.

Она была ему как раз по подбородок. Моему чуду исполнилось уже тридцать девять, и она была все такой же гибкой и тонкой, как и в тот день, когда я ее впервые увидел. Ну мне так казалось, во всяком случае… Пятеро детей никак не отразились на ее фигуре. И даже ночью, когда мы занимались тем… ну… чем обычно занимаются любящие друг друга муж и жена, я не мог найти на ее теле никаких следов многочисленных родов. Так что блажь это все, что роды портят хоть что-то, и вранье. Сколько баб вообще никогда не рожало, а посмотришь на них — да у швартовочного кнехта талию найти легче! Или, наоборот, — жертва Освенцима… А следом за матерью на брате повисли и две моих дочери — тринадцатилетняя Елена и пятилетняя Ольга. Елена уже была сосватана за младшего сына датского короля Кристиана IV — принца Фредерика, но я твердо заявил, что до шестнадцати лет ребенка никуда не отпущу. И пока Ленка жила с нами. Ну как и невеста Ивана, дочь Брагансского герцога Жуана, всего как девять лет назад ставшего новым португальским королем Жуаном IV, живет со своими родителями. Девочке было всего одиннадцать лет, но она должна была принести за собой то приданое, на которое я давно точил зубы, — остров Флориш, а возможно, и не только его. Но о Флорише договорились точно.

Дело в том, что Иберийская уния оказалась для португальцев хуже горькой редьки. Во-первых, испанцы их просто разоряли налогами, во-вторых, их колонии подвергались постоянному разорению враждующих с испанцами англичан и голландцев, ну а в-третьих, когда они пытались возмущаться — их просто убивали, как во время восстании в Эворе. Так что португальцы уже давно были на грани восстания. И все это раскопал мой агент во Франции Козьма Мятышев, сменивший там постаревшего и уже давно постоянно хворавшего Трифона Голеватого (ох, сдает моя старая гвардия, сдает…). Я тут же сделал стойку и велел поискать того, кто может стать новым португальским королем. Ну явно же он должен, как и любой заговорщик, испытывать большие трудности с финансами. А тут я, весь такой добрый и с деньгами…

Пока искали — он и сам нарисовался, но просто продавать остров не стал, а предложил заключить союз и скрепить его браком, обещая отдать остров в приданое за дочерью. И намекнул, что готов отдать не только его. А союзники ему были шибко нужны. Он было вначале пытался ориентироваться на англичан, но у тех все было шибко мутно. Непонятно, на кого ориентироваться. На Острове сидел Кромвель, а сынок и наследник казненного Карла I тоже именем Карл подвизался у тех, с кем герцог пытался порвать, в Мадриде… После того как я перехватил у англичан мое чудо — Машку, им пришлось вернуться к варианту испанской инфанты, но сделали они это скрипя зубами. Ну а после того, как в Англии началась гражданская война, королева-испанка тут же рванула с семьей на родину. Где и пребывает до сих пор. Так вот, ежели затевать дела с Кромвелем еще какой-то смысл был, хотя делать сие будущему королю было ой как стремно, ему еще в семье королей утверждаться, а ну как собратья за столь плотные контакты с изменником и убийцей короля остракизму подвергнут, то в случае повторного воцарения Стюартов — Жуан Брагансский оказывался практически меж двух огней. Так что он решил не рисковать и поискать союзников где подальше… Но вот насчет денежного вспомоществования торговался дюже шибко. Причем требовал не токмо денег, но и военной помощи, коль какие из заморских португальских колоний его не признают и их надо будет принуждать к сему силой. А также противу Соединенных провинций, кои под шумок оттяпали себе Бразилию и Цейлон. Супротив колоний я помощь пообещал, а супротив голландцев — отказался. Очень не хотелось мне воевать с теми, кто так мне помог приподнять страну… хотя чем дальше, тем больше мы с голландцами становились конкурентами, и все шло к тому, что рано или поздно мы где-то столкнемся…

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 19 20 21 222324 Следующая ⇒