![]()
|
|||||||
Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер 19 страницаА может, они втроем там, у Ларисы, чай пили перед убийством? Непохоже, стол явно был накрыт на двоих. Это еще само по себе не доказательство, но все‑ таки… Скорей всего, там были все же двое… И что из этого? Ну да, важно знать, кто там был — Груздев или Фокс? Если Груздев, тогда нет вопросов. И его видел сосед Липатников. А если Фокс? Его никто не видел, но… вещи‑ то у него — тоже трудно представить, что Груздев забрал вещи и принес их Фоксу… Тьфу, чертовщина какая‑ то! Еще раз, сначала: какие доказательства вины Груздева? Его намерение завладеть квартирой, получить развод. Впрочем, тут еще надо пораскинуть мозгами — мало ли людей хотят завладеть квартирой или получить развод? Сколько угодно! Но ведь они же не идут убивать ради этого? Дальше — он отрицает, что был в этот вечер у Ларисы. Как бы я рассуждал на его месте? Да очень просто: раз был там, значит, я и убил. Выходит, лучше отказаться… М‑ да‑ а, закруточка… Что дальше? Пистолет «байярд» в Лосинке. Вот тут уж не открутишься. На этом мы, в общем, и стоим сейчас. Что, если даже не сам убил, то потребовал от Фокса, чтобы тот немедленно принес ему пистолет?.. Прямо башка трещит, никак не могу все эти вещи в одну горсть ухватить. Груздев, Лариса, Фокс, Соболевская, чемодан у Верки, ящерица у Маруськи, пистолет в Лосинке… Груздев и Фокс, Груздев и Фокс… Постой‑ ка, друже, а почему это Груздев и Фокс у нас все время вместе, вроде близнецов неразлучных? А если их разлучить? Ведь Соболевская ясно сказала, что у Фокса с Ларисой было «серьезно». Не зря же Лариса и с работы уволилась, и деньги из сберкассы вдруг взяла? Тогда при чем здесь Груздев?.. Ага, при том, что пистолет‑ то все‑ таки у него, против такого факта не попрешь… А если они независимо друг от друга… На этом мои рассуждения прервались, потому что пришел Жеглов и начал накручивать со страшной силой телефон — это только он один и умел за десять минут позвонить в сто мест и со всеми поговорить исключительно содержательно: «Але, Жеглов звонит. Ну как?.. Ага, жми…», или «Але, Жеглов… Значитца, так: сегодня не стоит, завтра посмотрим…», или, наконец, «Петюня, от Гордеича привет, к нему забеги, он скажет…». Я хотел поделиться с ним своими сомнениями, но в это время задребезжал мой внутренний телефон — звонили из лаборатории дактилоскопии. Лаборантка сказала канцелярским голосом: — Передайте капитану Жеглову, что пальцевый отпечаток на бутылке «кюрдамира» оставлен не Груздевым, не Груздевой, а третьим лицом. Акт можете получить у секретаря отдела…— И положила трубку. Опять это треклятое третье лицо! Ох, пора бы уже с ним познакомиться! Я хотел передать это миленькое сообщение Жеглову, но снова меня отвлек внутренний телефон: — ОББ? Дежурный по КПЗ старший лейтенант Фурин. Числящийся за вами арестованный Груздев просится на допрос… Перешагивая, по своему обыкновению, через две ступеньки сразу, Жеглов мне крикнул: — Все, поплыл наш клиент, сейчас каяться будет! Я молча кивнул, хотя особой уверенности в этом не испытывал. Ну да что загадывать — через минуту узнаем. Груздева привели в следственный кабинет сразу же, он угрюмо, не глядя в глаза, поздоровался, опустился на привинченный табурет. Мне стула не было, и, хотя я мог принести его из соседней камеры, я остался на ногах, выглядывая в окно, из которого виднелась внутренность «собачьего дворика» — места для прогулок служебных собак. Жеглов развалился за следовательским столом, но лицо его было внимательным и сочувственным; я понял, что он хочет подыграть Груздеву, всячески войти в его положение, не раздражать его победным видом. Но Груздев не обращал на Жеглова ровно никакого внимания, он просто сидел на табурете и тоскливо молчал, бездумно уставившись в верхний переплет окна, сквозь которое виднелся голубой кусочек неба и длинное, похожее на бесконечный железнодорожный состав, облако. Жеглов понял, что разговор придется начинать ему — не сидеть же здесь до вечера. — В молчанку играть будем? — спросил он вежливым голосом. Груздев пожал плечами, скривив тонкие губы. — Дежурный доложил, что вы хотите поговорить со мной, — сказал Жеглов терпеливо. Так, нет? — С вами или с кем‑ нибудь еще, мне все равно…— разлепил наконец губы Груздев. С вами меньше, чем с кем бы то ни было… — Да почему же, Илья Сергеич? — искренне удивился Глеб. — Чем же я‑ то лично вам досадил? Ведь вот товарищ Шарапов, например, или следователь — мы ведь одним делом занимаемся! — Слушайте, бросьте вы это словоблудие! — выкрикнул Груздев и еще передразнил: Де‑ елом вы занимаетесь! Не делом — то‑ то и оно, что не делом, невинного человека в тюрьме держите! — Во‑ она, значитца, что‑ о…— пропел Жеглов. Встал, подошел вплотную к Груздеву. — Я‑ то думаю, заела человека совесть, решил грех с души снять… А ты опять за старое! — Вы мне не тыкайте! — яростно закричал Груздев. — Я вас чуть не вдвое старше, и я советский гражданин… Я буду жаловаться!.. — Между прочим, это ведь все равно, как обращаться — на «ты» или на «вы», суть не меняется, — сказал Жеглов, возвратился к столу и уперся сапогом в стул. — Какая в самом деле разница будущему покойнику?.. Даже у меня дрожь прошла по коже от тихого и вроде ласкового голоса жегловского, а уж у Груздева и вовсе челюсть отвисла, бледный он стал прямо до синевы. Но держится молодцом. — Кто из нас раньше покойником будет, это мы еще посмотрим, говорит. — А засим я с вами разговаривать не желаю. — А я желаю, — улыбнулся Жеглов. — Я желаю услышать рассказ о соучастнике убийства Фоксе. Я желаю между вами соревнование устроить: кто про кого больше и быстрее расскажет. От этого на суде будет зависеть, кто из вас пойдет паровозом, а кто — прицепным вагоном. Понятно излагаю? Груздев так впился в него взглядом, — видно, что волнуется, но молчит. Потом на меня посмотрел и давит из себя: — Мне давно, из книжек конечно, известен прием: один следователь грубый и злой, а другой — контратип. И по психологии допрашиваемый стремится к «доброму», чтобы рассказать то, что собирался скрыть… Тем не менее я вас очень прошу — уйдите, а с ним вот, — тут Груздев на меня указал, — с ним мы поговорим… Жеглов расхохотался: — Добра! Шарапов у нас следователь молодой, но настырный. Пусть попрактикуется, не возражаю… Мне, конечно, комплимент жегловский не понравился: в моем‑ то возрасте уже не учеником желторотым — мастером пора быть… Но я, конечно, промолчал, а Жеглов сказал уже в дверях: — Спасти свою шкуру можно только чистосердечным признанием и глубоким раскаянием. Как говорится, зуб за зуб, ребро за ребро, а печенка за селезенку… Про Фокса надо все рассказать… пока не поздно…— Захлопнул тяжелую, с «волчком», дверь, и долго еще слышался его смех под аккомпанемент сапожного скрипа, и я почему‑ то подумал, что Глеб, хоть и не «тыкал» больше Груздеву, но и на «вы» ухитрился к нему ни разу не обратиться. Я сел за стол и сказал попросту: — Илья Сергеич, я действительно в милиции недавно, и опыта нет никакого, и в юриспруденции этой самой я не очень, но… вот какая штука. Я, когда разведротой командовал, любил к наблюдателю нового человека подсылать — старый ему видимую обстановку докладывал, а тот свежим глазом проверял. И, представьте, очень удачно это порой получалось, потому что у наблюдателя от целого дня напряженного всматривания глаз, что называется, замыливался; он, чего и не было, видел и, наоборот, не замечал порой того, что внове появлялось. Понимаете? Груздев, мне показалось, слушал меня с интересом. И кивнул. А я дальше свою мысль развиваю: — Тут ведь какая штука? У Жеглова, может, и действительно глаз на что‑ то замылился. Да и характером вы не сходитесь, ну прямо как кошка с собакой, черт побери! Вы мне‑ то хоть поверьте: не собираюсь я вас делать козлом отпущения. Виноваты — ответите. Невиновны — идите, как говорится, с миром. Но я хочу разобраться. Понимаете — р а з о б р а т ь с я. — Но вы же не верите ни одному моему слову, — нерешительно сказал Груздев. — И не надо! — горячо сказал я, — На что нам верить, не верить — нам надо з н а т ь. Вы мне тоже можете не верить, будем только на факты ориентироваться. Ну, еще… на здравый смысл. — Хорошо. Если на здравый смысл, давайте попробуем, согласился Груздев. — У меня тогда сразу вопрос, как раз на здравый смысл. Я, собственно, по этому поводу вас и вызывал. — Слушаю, — сказал я; — Мне предъявили заключение экспертизы, из которого следует, что из моего пистолета выстрелили нестандартной пулей, так, нет? Я подтвердил, не подозревая еще, куда он клонит. А он продолжал: — При вас во время осмотра в шкафу нашли пачку фирменных патронов «байярд», если вы помните, я сам указал, где они лежат. Теперь скажите на милость вы, человек военный, зачем же мне, имея фирменные патроны, заряжать пистолет нестандартным, рискуя, что его в самый ответственный момент перекосит, заест и тому подобное. А? Не знаете? Так я вам отвечу: настоящий убийца не знал, где патроны, и зарядил пистолет первым попавшимся, более или менее подходящим по размеру! Ясно? — Допустим. Но вот как вы объясните, что пистолет обнаружен в вашей новой квартире? — Вот! Вот это вопрос вопросов, — задумчиво сказал Груздев. — Им вы меня наповал бьете. Но при желании можно ответить и на него. Я уже ответил — не знаю. А вам — вам надо искать как следует… Хитер он, конечно, бесовски хитер — я это давно заметил! — Мы и ищем. И кое‑ что уже нашли. Поэтому товарищ Жеглов и спрашивал вас про Фокса, — сказал я. — Я не знаю никакого Фокса! — горячо воскликнул Груздев. — Поверьте, я бы сразу сказал… Я только догадываюсь, что это у него нашли браслет Ларисы — в виде ящерицы. Так или нет? Все‑ таки Груздев не тот человек, с которым можно на откровенность идти. И я сказал: — Это вы не совсем в точку попали, но, как у нас на фронте говорили, действия ведете в правильном направлении. — Хорошо, — кивнул Груздев, — не хотите говорить, не надо. Но вы же сами предложили разбираться с точки зрения здравого смысла… — И, главное, фактов, — вставил я. — И фактов. Но начнем со здравого смысла. Вы во всяком случае исходите из того, что убийца — я. И уже все факты рассматриваете под этим углом зрения. Вы, может быть, этого не знаете, но в науке существует способ доказательства от противного. Допустите на десять минут, что я к этому делу не причастен… — Да как же это я могу допустить!.. — взвился я. — Подождите, подождите. Я же говорю, на десять минут. Ну что вам стоит? — Хорошо, допустим. — Если это допустить, вся ваша система доказательств начнет рушиться, как карточный дом, — сказал Груздев. Я вспомнил, как уже пытался сегодня связать все наши факты, чтобы подпереть обвинение Груздева, и как эти подпорки все время ускользали из рук, шатались, не хотели стоять на месте. Ну пусть теперь он их попробует на прочность. Но сказал бодро: — Интересно поглядеть, как это у вас получится? — Сейчас увидите, — пообещал он и начал: — Уже на первом допросе вы исходили из того, что, ненавидя Ларису, я решил избавиться от нее. Я действительно любил ее когда‑ то, но… Долго рассказывать, что там и как у нас происходило, но любовь выгорела — вся, дотла. Вы считаете, что антипод любви — ненависть. Но, поверьте, это вовсе не так! Настоящий антипод любви — равнодушие… И ничего, кроме равнодушия, Лариса у меня в последнее время не вызывала. Квартира… Квартира, как вам известно, моя, и вопрос ее обмена был лишь вопросом времени. Кстати, известно ли вам, что Лара хотела вернуться к матери, но именно я решил оставить ей часть своей площади? Если нет, спросите у Наденьки, у их матери — они подтвердят. Неужели я произвожу впечатление человека столь нетерпеливого и к тому же столь жестокого, что мне легче убить, чем подождать месяц‑ два? — Груздев внимательно смотрел на меня, рассчитывая увидеть, какое впечатление производят его слова, но я хоть и думал, что наши мнения здорово совпадают, просто он до конца эти вещи закругляет и додумывает, но виду не подавал, сидел и слушал — давай, мол, излагай, раз условились… Я протянул Груздеву папиросу, он поблагодарил кивком, заломил мундштук по‑ своему— стабилизатором, прикурил и продолжал: — Важной уликой против меня вы считаете заявление этого алкоголика Липатникова о том, что он меня видел на лестнице. Но я вам еще раз говорю: я был там не в семь часов, а в четыре! И Ларису дома не застал, поэтому и написал записку… Я не знаю, как мне это доказать, но помогите мне! В конце концов, почему слова Липатникова ценнее, чем мои? Но ему вы верите безоговорочно, мне же вовсе не верите… — Ваш сосед — человек незаинтересованный, — подал я голос. — Ну, допустим. Но он ведь только человек, эраре гуманум эст — человеку свойственно ошибаться… Тем более, как это положено, всех соседей расспросите, осмотрите его часы, — может быть, они врут, — еще что‑ нибудь сделайте! Только делайте, не сидите сиднем, успокоившись на одной версии. Еще раз мою жену допросите, квартирохозяйку, сопоставьте их рассказы — тут миллиграммы информации могут сыграть счастливую или роковую роль… — Хорошо, — перебил я его. — Я обещаю вам еще раз все это проверить досконально. Но вы отвлеклись… — Да. Действительно…— Груздев тряхнул головой, словно освобождаясь от порыва чувств, который он себе только что позволил. — Главная улика против меня, просто‑ таки убийственная, — этот злосчастный «байярд»… — Еще и страховой полис…— напомнил я. — И этот дурацкий полис, о существовании которого я даже не подозревал! Если предположить, что я не имею отношения к убийству… — То выходит, вы прямо так и сказали Жеглову, что мы их вам подбросили, — встрял я. — А зачем — вы об этом подумали? Наши ребята каждый день жизнью рискуют… — Подумал, — сказал Груздев твердо. — Вероятно, я был не прав. Не вдаваясь в обсуждение ваших моральных качеств, я подумал, что для того, чтобы эти вещи мне подбросить, вы должны были иметь их сами… А это уже маловероятно. Значит, их подбросил мне убийца, и отсюда следует, что он меня знал. Вот в этом направлении вам и надо искать… Я невольно усмехнулся: войдя в роль, Груздев начал давать мне указания, будто он сам был моим начальником, а не Глеб Георгиевич Жеглов. Наверное, что‑ то такое есть в моем характере, если все вокруг меня, только познакомившись, уже пробуют мною командовать. Но я, честно говоря, командиров таких самозванных недолюбливаю, с меня тех хватает, которые по уставу положены. Потому я и сказал Груздеву: — В каком направлении искать, это вы меня не учите, сообразим сами кое‑ как! Он, видно, понял, что хватил лишку, потому что сразу же вроде как извинился: — Да мне и в голову не приходило… без меня учителя найдутся. Я просто хотел сказать, что самая у вас неблагодарная задача — доказать мою вину. Поскольку я не виноват и рано или поздно это откроется, я в это свято верую, а то бы и жить дальше не стоило…— Он тяжело, судорожно как‑ то вздохнул, добавил: — Был такой китайский мудрец, Конфуций его звали, вот он сказал однажды: «Очень трудно поймать в темной комнате кошку. Особенно если ее там нет…» Поймать в темной комнате кошку — это значит доказать, что он убил Ларису. А кошки в комнате вовсе нет… М‑ да, это он лихо завернул, красиво, надо будет Глебу рассказать, он такие выражения любит. К слову вспомнилась мне «Черная кошка», и от этого я почему‑ то почувствовал себя неуверенно, тоскливо мне стало как‑ то. Помолчал я, и Груздев сидел молча, в камере нашей было тихо, и только на первом этаже слышался смех и крепкие удары костяшками о стол — свободная от караула смена забивала «козла». Ввел он меня все‑ таки в сомнение, Груздев, надо будет все, о чем он толкует, до ногтя проверить. А я, выходит, никак на него повлиять не смог? Сильнее он меня выходит? Это было как‑ то обидно осознавать. — Илья Сергеич, все, про что мы говорили, — это, куда ни кинь, воображение. Ну поскольку мы вообразили, что вы не виноваты. А факты остаются, и для суда их, по моему разумению, будет вполне достаточно, чтобы вас осудить. А какой будет приговор, вы сами знаете, у вас в камере Уголовный кодекс имеется. Так не лучше ли сознаться — ведь у вас наверняка какие‑ то причины были, ну, не уважительные конечно, а эти… смягчающие, что ли. Суд учтет и может вам жизнь сохранить… Груздев вскочил, лицо и шея пошли у него красными пятнами, он закричал: — Нет! Никогда! Признаться в том, чего не совершал, да еще в убийстве? Никогда! Как же я жить‑ то дальше буду, убийцей?.. Не‑ ет… Уж если мне суждена эта Голгофа… я взойду на нее… я взойду… Не‑ ет, мой друг, — сказал он глухо, но очень твердо, окончательно: — Раз уж я человеком родился, надо человеком и умереть… По комнате растеклось, всю ее до отказа заполнило тяжелое наше молчание; каждый думал о своем, а внизу по‑ прежнему с треском, с хрустом врубали «козла», гомонили, смеялись. На окно, шелестя здоровенными крыльями, слетел сизарь, он заглядывал в комнату и смешно крутил крохотной головкой, словно приглашая выйти из прокуренного помещения, подышать свежим воздухом. Груздев долго смотрел на него, а когда голубь, захлопав крыльями, взлетел в небо, проводил его взглядом, и вдруг лицо его, суровое, сухое, с жесткими складками вдоль рта, утратило на моих глазах четкость, черты стали расплываться, губы жалко задрожали — Груздев плакал! Я неуклюже попытался успокоить его, и так мне было невыносимо видеть взрослого плачущего мужчину, что я отвернулся к окну, делая вид, что не замечаю его слез, и он сам, видимо, старался сдержаться изо всех сил, и за моей спиной раздавалось тяжелое сопение и храпящие всхлипы, похожие на рычание. Успокоившись наконец, он сказал: — Не вижу я выхода! Весь в уликах, — будто меня кто‑ то нарочно запутал… Я ведь всю жизнь был практическим человеком, но… Я не могу бороться с неведомой тенью, да еще отсюда, из тюрьмы… Я не могу искать в темной комнате кошку… И мне отсюда не вылезти…— Он судорожно вздохнул, как вскрикнул, по‑ детски, ладонью, утер мокрое от слез лицо, поднял на меня глаза: — Послушай, Шарапов! Я вижу, ты хороший парень, неиспорченный… Пойми, меня может спасти только пойманный настоящий убийца. Прошу, заклинаю тебя всем святым — ищи его, ищи! Найди! Ты сможешь, я верю. Пойми, если вы его не найдете, вы сами станете убийцами — вы убьете ни в чем не повинного человека!.. Я нажал кнопку, вызывая дежурного надзирателя, поднялся, и Груздев крикнул мне, уже в дверях, руки назад: — Даже если меня осудят, ищи его, Шарапов! Не жизнь, хотя бы честь мою спаси!.. С тяжелым сердцем ехал я в радиокомитет — Груздев не то чтобы убедил меня в своей невиновности, но и мою уверенность в противоположном он размыл основательно. Конечно, стоило бы все это обсудить с Жегловым, но он, скорее всего, назовет меня сентиментальной бабой и поднимет на смех, и я был даже рад, когда после допроса Груздева не застал его в кабинете: умчался куда‑ то в город. А я решил узнать на радио, когда и какой именно матч транслировался двадцатого октября, во сколько точно кончился, с каким результатом и так далее, — больше полагаться на приблизительные вычисления Жеглова я не хотел. Совсем молоденькая девчурка — на улице я бы ей больше шестнадцати ни за что не дал — оказалась редактором спортивных передач и дежурила в тот день. Разговор у нас с ней предстоял короткий, по моим расчетам, но, вместо того чтобы ответить путем на мой вопрос, редакторша сама спросила, порывшись в аккуратных папках‑ скоросшивателях: — Вас какой матч интересует? Я удивился — только что я уже сказал ей, что интересуюсь матчем двадцатого октября. На что девица спокойно мне возразила: Двадцатого транслировались два матча — конец сезона и очень напряженная таблица розыгрыша…
В Москве семьсот детских садов. Ежедневно их посещает 70000 ребят. Количество садов все время возрастает. В хорошем помещении на Лефортовском валу создан детский сад для 250 детей. Недавно гостеприимно открыл свои двери для ста маленьких хозяев детский сад в Свердловском районе. «Вечерняя Москва»
…Меня, как говорил старшина Форманюк, будто пыльным мешком по голове из‑ за угла стукнули; во всяком случае, редакторша спросила с недоумением: — Случилось что‑ нибудь очень серьезное? — Да, золотко, — сказал я торопливо. — Говорите, да поскорее, какие были матчи, где, во сколько и тому подобное… Редакторша пожала узкими плечиками: — Пожалуйста. Двадцатого октября, четырнадцать часов. Трансляция со стадиона «Динамо». Ведущий — Вадим Синявский. Двадцать две тысячи зрителей. Кубок СССР. Играли ленинградский «Зенит» и московский «Спартак». Счет 4: 3. Передача окончилась в пятнадцать пятьдесят пять. Там же — календарная встреча ЦДКА‑ «Динамо», в семнадцать часов… — Стоп, девушка, хватит!.. ‑ заорал я и умчался, наверняка оставив у молодой редакторши не самое лучшее впечатление о московских сыщиках. Когда я вернулся из Лосинки, переполненный самыми поразительными новостями, какие только можно себе представить, Жеглов уже сидел в кабинете за своим столом и сосредоточенно работал над какими‑ то записями. Он поднял голову, довольно хмуро взглянул на меня, буркнул: — Ты где шляешься, Шарапов? Время уже к семи, а тебя все нет… —Сейчас доложу, — пообещал я, скинул плащ, причесался и занял выжидательную позицию. Глеб дочитал записку, перевернул ее вниз текстом, ухмыльнулся: — Ну, валяй, орел, докладывай. По лицу вижу, сейчас будешь хвастаться. — Так точно, — сказал я. — Только не хвастаться, а сообщать о результатах проверки. Хвастаться нескромно как‑ то… — Ну‑ ну, скромник… Слушаю. Я выждал немного, чтобы как в театре, эффектно, и сказал: — Груздев невиновен. Освобождать его надо! Получилось не так, как в театре, а наоборот, будто бухнул я холостым. Жеглов поморщился, сказал хладнокровно: — Да ты шутник, оказывается. Ну ладно, шути дальше. — Я не шучу, — сказал я. — В книжке, которую ты мне дал, написано, что сила доказательств — в их вескости, а не в количестве. И я с этим согласен… — Тогда порядок, — не удержался Жеглов. Я не стал заводиться, кивнул: — Ага, точно. Вот я поговорил по душам с Груздевым и понял. Что у нас с ним что‑ то получается не то. Калибр не такой у человека, чтобы из‑ за квартиры на душегубство пойти… Жеглов снова перебил меня. — Я, конечно, не Лев Толстой, — сказал он. — Но тоже отчасти психолог… И хочу внести некоторую ясность с Груздевым. Почти все сослуживцы характеризовали его как человека скрытного. Да мы и сами в этом убедились. А скрытность обязательно означает притворство, — значит, ложь… Уже одного этого немало, потому что притворщик, врун — потенциальный преступник… Я эти рассуждения даже дослушивать не стал. — А если человек скрытный от застенчивости, например? — сказал я, но сообразил сразу, что к Груздеву это, пожалуй, вряд ли относится, и поправился: — Или от скромности? Тоже потенциальный преступник? Жеглов, конечно, зацепился: — Скромный он‑ это да, точно, прямо институточка голубая, чистая, как мак! — И, довольный собой, посмеялся немного, а потом посерьезнел как‑ то с ходу, будто тряпкой с лица смех стер, сказал: — Давай к делу, что ты бодягу развел… — Так я и собирался к делу, а ты тут со своей психологией, — сказал я досадливо. Можешь ты меня минуту послушать, не перебивая? — Мы рассчитали, что сосед Ларисы видел Груздева на лестнице около семи часов — как раз в это время кончился матч ЦДКА‑ «Динамо»… — Ну? — Ты помнишь, что сосед этот, Липатников, времени не знал, только по футболу мы и сориентировались? — Так. — И кто играл, он не помнил, помнишь? Он еще сказал, что не болеет… — Заладил: «помнил», «помнишь»! Не тяни кота за хвост, что у тебя за привычка!.. — Я не тяну, я хочу, чтобы ты все до мелочи вспомнил — это очень важно. Так вот, на радио мне сказали, что в этот день был еще один матч, «Зенит»‑ «Спартак», и трансляцию его закончили в четыре. Понимаешь — в четыре! Соображаешь, что это значит? — спросил я и протянул Жеглову справку из радиокомитета. Он взял справку, внимательно прочитал ее, с недоумением посмотрел на меня, повертел справку в руках, будто хотел еще что‑ нибудь из нее выжать, но больше там ничего не было написано, и он сказал: — М‑ да… Это несколько подмывает показаниям соседа… Но мы ведь на них меньше всего базировались. — Я извиняюсь, — сказал я запальчиво. — Это, по‑ моему, подмывает не показания соседа, а наши с тобой расчеты. Сосед что? Он утверждает, что видел Груздева после матча, а когда это было, ему неизвестно. А Груздев сразу сказал, что встретил Липатникова в четыре. Это как будем понимать? Он ведь показания соседа предусмотреть не мог? — Да черт с ними, с этими показаниями, — сердито сказал Жеглов. — Мы и без них бы, обошлись. — Пока не обходились. Ты же сам про скрытность Груздева толковал и целую теорию из нее вывел: раз скрывает, что был в семь, значит… и все такое прочее… Жеглов разозлился всерьез: — Слушай, орел, тебе бы вовсе не в сыщики, а в адвокаты идти! Вместо того чтобы изобличать убийцу, ты выискиваешь, как его от законного возмездия избавить. И оттого, что он разозлился, я, наоборот, как‑ то сразу успокоился и сказал ему уважительно: — Глеб Георгиевич, ну что ты на самом деле… Мы ж с тобой одну работу работаем, просто я хочу, чтобы возмездие действительно законное было, — как говорится, без сучка‑ задоринки. Ты же лично против Груздева ничего не имеешь, верно? Но уверился, что он преступник, и теперь отступать не хочешь… — А почему это я должен отступать? — рассердился Жеглов. — А потому, что факты. Вот ты послушай меня спокойно, без сердца. Я после разговора с Груздевым думал много… плюс все делишки Фокса этого растреклятого. Понимаешь, ведь между ними ничего не может быть общего, не могу я себе представить, чтобы такие разные люди могли промеж себя сговориться как‑ либо… — Ты еще много чего не можешь представить, — вставил Жеглов. — Не заедайся, Глеб, — попросил я его. — Лучше слушай. Соболевская мне малость глаза приоткрыла. Мы с тобой все время считали, что Груздев, в крайнем случае, мог навести Фокса на Ларису, так? Оказывается, Фокс и без Груздева ее знал и у них были отношения. Серьезные, ну, со стороны Ларисы, стало быть… Глеб закурил, сильно затянулся, так что щеки впали, сказал: — Ну‑ ну, продолжай, психолог… Я на это не обратил внимания, мне важно было ему все разъяснить, чтобы он, как и я, уразумел расстановку сил. — Когда я про второй матч узнал, у меня в башке будто осветилось. Ты сам посмотри, все ведь как нарочно складывается: патрон нестандартный, палец на бутылке не его, след на шоколаде чужой. И что в четыре был, а не в семь, вполне возможно. А если в четыре, а не около семи, то остается одна‑ единственная улика — пистолет… Глеб снова затянулся и процедил: — Одна эта улика сто тысяч других перевесит… — Ага. Вот я и понял, что точно так же может думать Фокс. Поэтому я поехал в Лосинку и расспросил обеих женщин о том, что было двадцатого и двадцать первого октября — подробно, по минутам… Глеб даже со стула поднялся: — И что?.. — Утром двадцать первого, часов в одиннадцать, пришел проверять паровое отопление перед зимой слесарь‑ водопроводчик. Крутился по дому минут двадцать. Высокий, черный, красивый, под плащом — военная одежда. В хозконторе поселка водопроводчик с такими приметами не значится…— Я с торжеством посмотрел на Глеба: — Вопросы есть, товарищ начальник? Жеглов в мою сторону даже не высморкался. Нещадно скрипя блестящими сапогами, принялся ходить по кабинету из угла в угол, долго ходил, потом остановился у окна, снова долго там рассматривал что‑ то, ему одному интересное. Не поворачиваясь ко мне, сказал: — Жена Груздева, чтобы мужа выручить, под любой присягой покажет, что это ты пистолет подбросил. Или расскажет, о чем говорили отец Варлаам с Гришкой‑ самозванцем в корчме на литовской границе. Квартирохозяйку тоже можно заинтересовать. Или запугать. Это не свидетели. Опять вся моя работа к чертовой бабушке! Беготня, все волнения мои — коту под хвост. Я аж задохнулся от злости, но спросил все‑ таки негромко: — А кто же свидетели? По‑ прежнему глядя в окно, Жеглов кинул: — Фокс. Вот единственный и неповторимый свидетель. Для всех, как говорится, времен и народов. Возьмем его, тогда… Чуть не плача от возмущения, я заорал: — Но ты же сам знаешь, Груздев не виноват! Что же ему, за бандита этого париться?! У него, может, каждый день в тюрьме десять лет жизни отымает! Жеглов наконец повернулся, но глядел он куда‑ то вбок, и голос у него был злой, холодный: — Ты лишние сопли не разводи, Шарапов. Здесь МУР, понял? МУР, а не институт благородных девиц! Убита женщина, наш советский человек, и убийца не может разгуливать на свободе, он должен сидеть в тюрьме… — Но ведь Груздев… — Будет сидеть, я тебе сказал. А коли окажется, что это Фокса работа, тогда выпустим, и все дела. И больше об этом — хватит, старший лейтенант Шарапов. За дело несу персональную ответственность я, извольте соблюдать субординацию!..
|
|||||||
|