Annotation 6 страница

Уклад своей страны обязан ты любить. Чти короля, когда он у кормила, Республику, когда в народе сила, Раз выпало тебе под ними жить. ^[7] Грозное солнце вставало слева по борту. Игер потянул за просмоленный канат, сворачивая единственный кургузый парус их лодчонки. – Все. Дальше пойдем на двигателе, – постановил он, Тили согласно кивнула ему в ответ. Открытое море давно кончилось, а прибрежная полоса изобиловала таким количеством плавучих льдин, что следование дальше под парусом, тем более в не вполне профессиональных руках, становилось попросту опасным. Хотя, конечно, красота, не передать! От мелких, дробленых, сверкающих холмиков до настоящих гигантских горных пиков, величественно скользящих по темной воде. Зимняя сказка, но созданная не человеком. Координаты места назначения получены весьма неопределенные, поэтому еще при разработке детального плана было решено тотальной разведки на море не предпринимать, а выгрузиться в приблизительно подходящем месте и дальше искать на свой страх и риск. Точнее, полагаясь на собственный виртуозный нюх. Мерно застучал дизельный движок, Игер недовольно скривился. Слишком громкий звук, в местных условиях наверняка слышно катастрофически далеко. Особенно тем, у кого неподходяще длинные уши. Вообще, это было безумием пускаться на подобной посудине в столь дальнее плавание. Яхта не яхта, скорее старый деревянный баркас с претенциозным названием «Глория», обломок времен Кука, на который установили двигатель внутреннего сгорания. Но в Порт-Стенли ничего иного найти не удалось. Хорошо еще, что союзники не бросили в беде, хотя они редко держат обещания, особенно англичане. Все же британский крейсер захватил брата с сестрой по дороге, однако капитан ворчал почем зря, дескать, большой крюк. Где Кейптаун, а где Фолклендские острова. Только зря, что ли, ему платили валютным золотом? Игер прямо пригрозил: или—или. Или его баронетская милость соблюдает соглашение, или прямо из Кейптауна он дает радиограмму, и тогда советские банки покажут его адмиралтейскому ведомству громадный кукиш. Надменный аристократишка в момент притих, правда, сделал напоследок вялую попытку поторговаться для себя лично. Игер ему и пообещал, вовсе не денег, о нет! То было конкретное обещание тоже лично для капитана, и от души, после чего наследственный баронет сник совершенно, оберегая от упомянутого обещания лицо в буквальном смысле, хотя сквозь зубы поведал брату и сестре, что они «сумасшедшие красные», а он, капитан, несчастный человек. Как плыли, как плыли! Это же горя мало, один смех. Сначала обратным ходом с международным конвоем от Мурманска прямиком на Скапа-Флоу, дальше с заходом на Острова Зеленого Мыса, высадили десант морских пехотинцев, потом пошли на Барбадос. Целую неделю потеряли, чертов кэп никак не мог собрать с берега загулявшую команду. Вообще, у союзников дисциплинка еще та, не кашляй! Потом случился вот этот дурацкий торг. Мол, какая вам разница, где проводить метеорологические исследования? Широта почти одна и та же, еще соблазнял притонами Кейптауна, по которым собирался «советских» водить самолично, дескать, никто нипочем не узнает. Им только кейптаунской базы, напичканной всеми возможными агентами со всего возможного мира, и не хватало, хоть сразу флаг вешай, куда плывут и зачем. Большая уже вышла удача, что болван кэп ни о чем не догадался, впрочем, немудрено. Тили, она на это мастерица, под маской женского откровения поведала ему военную тайну. Дескать, от формирования климата в северных районах и сопутствующих атмосферных фронтов зависит не более и не менее, чем выживание и боевые операции советских военных баз в Белом и Баренцевом морях. Поэтому они отправились в путь, чтобы собрать целостную картину в другом полушарии, и деятельности их нет цены, командование даже валюты не пожалело. Баронет вроде клюнул, во всяком случае, в научные изыскания поверил, атмосферно погодные они там или нет. В самом деле, ну не шпионить же их несет нелегкая в Порт-Стенли! И нет там ничего особенного, так, второсортная стоянка. Вообще-то кэпу ничего другого не оставалось. Иных разумных объяснений походу загадочных русских он найти не смог. И вот скоро они будут у цели. Первое настоящее задание, с безграничным доверием и рассчитанное только на них двоих. Правда, третьего добровольца плыть с братом и сестрой не нашлось, поищи дураков, да и не настаивали особенно, это же надо понимать, КТО благословил! Опять же, старый друг и покровитель, можно сказать, отец родной, полковник Капитонов, поручился. После только заикнись о недоверии, известно, где окажешься в пять минут. Хорошо, если в штрафбате, искупать сомнение кровью, а то сгноят в бухте Находка, и поделом. Не сомневайся! Зато как все начиналось! Если вспомнить, аж мурашки бегут. Это сейчас можно оглянуться и самим себе позавидовать, что все так сложилось в конце концов. Кто они были? А их семейка? Пусть не кулаки, ладно, нет у них на родине такого понятия. Однако простые эстонские хуторяне, вообще от всякой политики вдалеке, но пуще черта боявшиеся «красного» соседа. Земля почти у самой границы, под Выру, у Псковского озера, а там уже РСФСР, городишко Печора. И леса, леса. Только с одной стороны той границы жизнь есть, а с другой вышло, что ее и нет. На родной стороне едва не прибили, темные, тупые, свои же соотечественники, пусть и при электричестве и в достатке. А с той, которой пугали с детских лет, и пришла настоящая жизнь. Хотя с каких там детских лет! Не было у них этих лет. Двое их, близнецы, старший мальчик и младшая сестричка. Неизвестно даже, рады ли были их появлению родители, или пара лишних ртов при четверых уже имеющихся не показалась им божьей благодатью. Хотя двор зажиточный, молочную сыворотку закупали коммивояжеры даже из самого Тарту. Тут же рядом и немецкие колонисты, на тебя косящие рыло, будто каждый эстонец второго сорта, однако в школу отдали все-таки при тамошней, немецкой кирхе. Это пусть, зато теперь язык пригодится, даже писать без ошибок могут, хотя и по-простому. Со школы, если разобраться, пошли все их несчастья. До этого брат и сестра дружили только промеж собой. Потому что близнецы и не разлей вода, и по возрасту не имелось им на хуторе компании, а еще оттого, что была у них одна, особенная игра. Тогда уже чувствовали: про забавы их никому из взрослых говорить не надобно. Детское сознание, оно ведь наивное и без затей, между сказкой и явью разница невелика, потому, когда побасенка вдруг оборачивается для тебя реальным настоящим, никакой трагедии не происходит. Брат с сестрой вообще тогда были уверены, что подобно им могут все. Думали: люди, когда вырастают и становятся большими, забывают эту науку, потому что коровы и маслобойня и надо кормить поросят к Рождеству, и вообще, хлопот полон рот. Какие же тогда забавы? А они носились по лесам, одежку прятали скрытно под камни и в кусты, через речки, в кротовые норы, брат ловил зайцев, учил тому же и сестру. Они тогда никого не убивали, им и в голову это не приходило, да и были сыты. Так, разве только догонят, прикусят зубами, отпустят, а длинноухий наутек, смешно! В школе, в немецкой «шулле», вдруг оказалось множество детей. Скорее всего, и не такое уж большое множество, но им, выросшим в одиночестве, представлялось, что ребятишками все кишмя кишит. Сначала присматривались, на них часто ругались – в отличие от немецких сверстников брат и сестра были совсем неграмотны. Но очень усердные, старались сильно, даже строгий пастор их отметил, поручил прибирать в кирхе на скамьях. Все шло в общем неплохо, сверстники их со временем стали смотреть на близняшек более ласково. А на другой год один худенький мальчик по имени Хассо, первый ученик, между прочим, пригласил однажды к себе домой. Там близняшек осмотрели с головы до ног и, видимо, решили, что они подходящая компания их щуплому вундеркинду. Чистенькие, умненькие, пусть из эстов, зато не станут задаваться, а надо сказать, у Хассо мало было друзей, уж слишком он драл нос своей ученостью. Их тогда угостили кофе, по целой фаянсовой кружке, и брат с сестрой пришли от этого в восторг, в их собственном доме кофейный напиток подавали только взрослым. Во-первых, дорого, а во-вторых, считалось, детям пить его вредно. А тут, пожалуйста! И дети решили, что Хассо теперь им самый лучший друг, пусть задается сколько влезет, тем более что он все равно очень умный и даже на досуге читает книжки, которые на дом не задают. Так они дружили до самой зимы. Когда снег лег особенно глубокий, тяжелый, поломал ветки в лесу, сбился в плотный наст, человеку стало просто так не пройти. Им же ничего, раз-два обернуться, и начинается самый гон, лисицы, зайцы, все чистое и очень красивое. Однажды встретили настоящего волка, первогодка, некрупного, с забавным куцым хвостом. Едва подошли, как он рванул наутек, так испугался, им даже сделалось обидно, что не захотел волчишка с ними подружиться. Звали в лес и Хассо, обещая дивные чудеса, загадочно звали, он ведь был уже самый близкий друг, много раз ходили в гости, вовсе не ради кружек с вкуснейшим кофе, а оттого, что пришлись ко двору, и вообще с Хассо было интересно. Но в лес он сразу не захотел. Холодно, и что там делать, и можно заблудиться. Вот когда ему подарят настоящие, купленные в городском магазине лыжи с ботинками, вот тогда! Но брат с сестрой убеждали, что можно и без лыж, они научат, как пройти, а заплутать никак невозможно, этот лес все равно что их собственный дом. Обещали открыть замечательную тайну, которая очень понравится Хассо. Они уже к этому времени стали понемногу понимать, что их умением владеют не все, по крайней мере, взрослые люди точно так не могут. А дети, их ровесники, хотя бы Хассо, может, не знают про себя, или знают, но тоже позабыли. Не у каждого ведь есть свой близнец, чтобы напоминать. И ради великой дружбы они решили обязательно показать свою науку Хассо, чтобы все между ними было честно и одинаково. Уговорили под самое Рождество. Может, потому что это самое сказочное время, может, потому что ввиду праздничных дней домашних заданий было мало, да еще наобещали Хассо обязательно после зайти к ним на хутор посмотреть новорожденных щенков. Хассо ни разу не был у них в доме, так уж случилось, его не очень отпускали, а тут мама разрешила, только если сына потом проводят обратно – от хутора до поселения пять верст, никак не меньше. Но сперва, конечно, пошли в лес. Ничего особенного они показать, а тем более рассказать не успели. Сначала, как стали снимать с себя одежду (не портить же хорошие вещи, в самом деле), Хассо улыбался, застенчиво хихикал, наверное, раздетых девочек никогда не видел. Игра ему сначала очень нравилась. И он спросил, нельзя ли в нее играть, например, в сарае, где тепло? Ему совсем не хотелось голышом оставаться на жгучем холоде. Они догадались, конечно, что друг их понял все неправильно, имея в виду совсем иную, плохую игру, близнецы никогда ею не забавлялись, уважали себя. Они сказали об этом Хассо и разрешили, если боится мороза, пусть пока смотрит, все равно поймет очень скоро, что страхи его напрасны, – у него будет такая шуба, что и в прорубь нырять сможет запросто. Хассо не поверил им на слово, тогда, чем напрасно спорить, они показали. И это все, что брат с сестрой успели сделать. Через мгновение Хассо уже вопил, безобразно открыв рот, словно резаный кабан или младенец, требующий молока. Потом опрометью бросился бежать, упал в глубокий снег, провалился по грудь, отчаянно пополз, не переставая кричать, задыхался от ужаса, бестолково молил не есть его, крестился, падал и опять полз. Они сами испугались тоже, не Хассо, конечно, а этого безумного крика, им показалось, будто сделали они что-то очень скверное. Быстро обратились назад, оделись кое-как, лишь бы он не орал так, подошли, хотели вытащить из сугроба, но Хассо не дался, выбрался сам. Так, втроем, они и вышли на дорогу, орущий Хассо впереди, а брат с сестрой, будто загонщики, шли сзади, молча сопровождали его, не зная, что сказать. На дороге Хассо вдруг подхватил здоровенный, обледенелый корявый сук, стал кидаться на них и кричать: «Пошли прочь! Прочь! », они сразу поняли, их друг не хочет, чтобы его провожали, и вообще, Хассо им, наверное, уже не друг. Еще бы узнать, в чем они так страшно провинились, но спрашивать было бесполезно, и это они поняли тоже. Хассо побежал со всех ног в сторону поселка, брат с сестрой уныло поплелись к себе, на хутор. А вечером к ним пришли. Несколько суровых немецких мужчин, один из них был отец Хассо, дети его сразу признали. Позади них семенил пастор Юрген с молитвенником в руках. Еще принесли незваные гости два ружья, с какими ходят на медведей, оба крупного, охотничьего калибра. На близнецов они даже не взглянули, хотя и обходили их с опаской стороной, при этом бормотали под нос, кажется, псалмы. Детей выставили из дому, велели идти пока на конюшню, но даже туда доносились шумные крики, тонкий, визгливый голос пастора, плач их матери, проклятия старших братьев. А потом их позвали обратно. И пастор Юрген спросил, все ли правда, что видел и рассказал им Хассо. Они не стали отпираться. Может, большие и умные взрослые объяснят им наконец, в чем их вина и почему лесная забава так напугала Хассо. И вообще, можно будет не скрывать свою сказочную тайну, пусть вспомнят, как были детьми и посмеются вместе с ними. Но смеяться никто не стал. Пастор, выставив впереди себя молитвенник, приказал дрожащим, как ветреная рябь на пруду, старческим голосом показать. Они не посмели ослушаться. Хотя мать плакала в углу и покачивала головой, мол, не надо. Отец угрюмо молчал, стоя у двери, то ли караулил, то ли просто не знал, где ему лучше быть. Они стали снимать с себя одежку, пастор сказал, что не надо, и так довольно греха. И брат ответил, что жалко, ведь пропадет. Тогда чужие мужчины посуровели еще больше и вскинули вдруг ружья наизготовку. Близнецам стало страшно, но они еще не верили, что это на самом деле, а не просто какая-то непонятная игра или наказание за проступок. Они разделись и сделали, что велел им пастор Юрген. Вдруг зарыдала мать, так внезапно и резко, будто над ними обрушилась крыша. Заохал и осел на скамью пастор, а еще раздались два металлических щелчка, очень неприятных и тревожных для их тонко слышащих ушей. И тут крикнул отец, всегда молчаливый и глядящий больше в пол, он сейчас был очень решителен: – Не надо! Я сам! Я сам! – Он подошел к мужчинам, обеими руками схватился за дула, скрестил их наискосок, потом с усилием пригнул к коленям охотников: – Я сам! Кругом наперебой загалдели, мать все еще плакала, пастор прикрывался молитвенником. Звучали угрозы сжечь весь их дом и хозяйство, выгнать с хутора вон, а место вытоптать и засыпать солью. Но потом внезапно все утихло, будто над домом пролетел ангел. Ненадолго. Затем старшие их братья принялись клясться всеми святыми и в ногах валялись, что они такие же люди и простые крестьяне и ничего не знали про выродков, а кабы знали, так еще в младенчестве утопили бы в поилке для коров. Пастор сказал, что это, наверное, правда, раз отец готов собственной рукой, а матери надо покаяться, может, какой грех в роду, так покаяться за всех. Но они не уйдут, ни один из них, пока не увидят собственными глазами доказательство оправдания, и пусть сейчас все пойдут в лес, незачем осквернять дом и двор. Близнецы к тому времени давно оделись, только коротенькие полушубки оставили, ведь в комнатах было тепло. Но теперь им велели идти, и пришлось опять влезать в тяжелую овчину, они еще ничего все равно не понимали, а спрашивать опасались. Впрочем, пастору Юргену видней, может, их тоже ведут каяться в лес, где они напроказничали. Детям так и не удалось выяснить толком, что же они такого натворили, ведь ни брат, ни сестра не хотели Хассо плохого, даже пугать его не собирались. Они вместе с толпой домашних и хуторян пришли в лес, все, кроме матери, та осталась рыдать в доме, закутав голову в платок, как будто о покойниках. А в лесу, не очень далеко, почти у кромки, детей поставили рядышком подле костлявого, заснеженного дерева, и все прочие отошли. Тогда отец взял одно ружье, а самый старший брат – другое. И кто-то сказал, что простые пули, наверное, не годятся, а кто-то ответил, что ничего, пастор их благословил именем Иисуса и этого достаточно. И лишь в тот миг они поняли. Наконец поняли. Не все и не совсем. Но одно достаточно хорошо – в них будут стрелять, чтобы убить навсегда. И брат засмеялся – над отцом, над братьями, над пастором Юргеном, взял за руку сестренку и тихо сказал: «Ну их всех к черту, они будут теперь жить сами, и пусть она не боится». А после грохнули два выстрела одновременно, и противно запахло порохом. Конечно, при обороте пули тут же выпали на снег. Да разве так надо! Разве этим их возьмешь, вот глупцы. Жалко было лишь одежку, хорошие полушубки и сапожки почти новенькие, но делать нечего. Пока перезаряжали, пока ругались на чем стоит белый свет, их уходящий в чащу след только и виден был при свете тусклых масляных фонарей. Всю зиму они прожили вдвоем. Прямо в лесу, среди зверья. Поначалу было немного противно употреблять в пищу жаркие от свежей крови, мягкие заячьи тушки, но голод заставил их побороть гадливость, а потом они привыкли и даже научились ловко потрошить клыками. Еда была нужна им, без еды получалось мало сил, а необходимо ведь бегать и ловить, заяц сам в зубы не пойдет. Да еще капканы в лесу, но они-то знали, что это такое, видели у отца не раз, а вот старый их знакомец, куцехвостый волчишка, все-таки попался, искровенил всю лапу, визжал и скулил от горя. Они его услышали и потому пришли. Спасать. Чуть не околели, ведь чтобы разжать палкой стальные челюсти, им пришлось обернуться назад, а голыми на свирепом морозе не больно простоишь. Да еще привязали кое-как обломок ветки к задней лапе – бедняге ее переломило, как сухую веточку, – чтобы срослась правильно и чтобы по весне волчишка смог бегать как следует. Но куцехвостый не отстал от них, поджав под себя раненую конечность, увязался следом, хотя и косился боязливым глазом. Его тоже можно было понять, на трех лапах шибко по следу не пойдешь. Пришлось делиться с ним зайцами, пока кость не срослась. Тогда куцехвостый от них ушел, явно с облегчением, все же напоследок ткнулся мордой в каждого из близнецов. На прощание. А в лесу уже наступала весна. Когда сошел весь снег и на опушки стало светить прохладное, но уже спасительное солнце, они снова на время обратились к человеческому состоянию. Нужно было поговорить. Почти всю зиму молчали, ведь чтобы перекинуться парой слов, пришлось бы околевать на морозе по колено в снегу, а коленки-то голые. Тогда они и придумали себе нынешние имена, взяли ниоткуда, может, где-то слышали похожие и по ассоциации со смутным воспоминанием назвали друг дружку. Игер и Тили. Братик и сестра. Про дом они и думать забыли, какой это теперь им был дом! Дети леса, настоящие сироты, только не беспомощные, отнюдь. Уже ясно им было, они – не как все. Точнее, вообще как никто. Но и с волками жить им не хотелось, хотя куцехвостый был ничего себе товарищ. Хотелось к людям, и спать в нормальной кроватке, а не зарываясь в снег или нору, хотелось молока и хлеба и чтобы в кухонном очаге огонь, чтобы носить брюки и башмаки, чтобы читать книжки. Много ли узнаешь в лесу? К ним взывала та часть разума, которую принято именовать человеческой, в отличие от звериных хитростей и знания, и эта – та часть, ненасытная и уже разбуженная учением, приказывала им вернуться назад, к людям. И тогда брат принял решение. Хватит с них хуторов и колонистов, хватит вил, ружей, капканов, ножей. Дикие, отсталые люди, зато он слышал от одного человека, что с той, другой стороны совсем иная идет жизнь. Там переделывают старого человека в нового, правда, он не знает как, но, может, они тоже сгодятся и их странный дар, нужно лишь перейти границу, им это просто, а там поглядеть. Говорят, с той стороны все одинаково бедные, и что у кого есть – все общее, вдруг брату с сестрой дадут новую одежу, пусть старую, но зато не бегать голыми. И там тоже есть школы и вроде учат всех бесплатно. Однако про их собственную науку пока молчок, пока не разберутся, что к чему, пока не убедятся, что можно верить. В общем, надо им на ту сторону. Сказано – сделано. Пограничникам и горя мало, что следить за зверьем, шляющимся туда-сюда, оно, зверье, государственной принадлежности не имеет и паспортов ему не выдают. Только держать ушки на макушке, чтобы ненароком не подстрелили и не стали на тебя охотиться. Это тоже не беда, но задержка в пути, а лето уже подступает, здесь оно коротко. В первой же попавшейся деревеньке, и впрямь на редкость невзрачной и нищей, заночевали в каком-то сарае на остатках соломы, а на рассвете разжились: брат – короткими драными штанами по грудь с самодельными помочами, линялыми обносками, но их можно было надевать. Тили нашла себе на чужом плетне серую холщовую юбку, тоже рвань, какую не жалко, натянула под самое горло, прогрызла дыры по бокам, получилось платье. Им не стало стыдно даже за воровство, слишком уж жалкими выглядели обноски, все же кое-как прикрывали наготу, они пошли себе потихоньку прочь, нечего в деревеньке знать, с чьего забора что взято. Пошли в открытую по дороге, довольно пустынной, лишь однажды мимо пронесся задрипанный грузовичок-полуторка, и сонный, смуглый от застаревшей грязи парень помахал им рукой, он не остановился – ехал в другую сторону, но приветственный жест близнецам понравился. Так они бродили несколько дней, питались чем придется. У каждого забора, где приходилось останавливаться поневоле передохнуть, им выносили попить и поесть, расспрашивали, но дети не понимали русского языка и вежливо улыбались в ответ, их звали в избы, но они показывали на дорогу, мол, надо спешить, и шли дальше: им очень понравилось идти и смотреть кругом. Здесь в действительности было очень бедно. Но и ласково. Местные крестьяне имели мало, а делились охотно, тем более с детьми – на Тили уже красовалась вязаная старая кофта, вполне приличная, одна старушка подарила, просто взяла и сняла с себя – пошел дождь, а старушка ждала кого-то у калитки. Игер разжился рубахой-косовороткой, сильно застиранной и не по размеру огромной, тоже дала одна женщина вместе с куском хлеба и серой солью, завязанной в обрывок тряпицы. Они старались на слух угадать неловкие слова русской речи, разобрать чужие буквы на красных полотнищах, каких было везде в избытке. Так решил Игер, прежде чем идти в государственное учреждение и заявлять о своей беспризорности. А то мало ли что подумают, решат, будто шпионы, он уже слышал, как расправляются с чужими соглядатаями на этой, русской стороне. Но бродить все же им пришлось недолго, может, несколько недель. Пока близнецам не повстречался на дороге человек их судьбы. Причем встреча произошла на дороге в буквальном, а не в переносном смысле. Тили в тот день очень сильно стерла ноги, с обувкой у них была настоящая беда, ее пожертвовать никто не мог, сельские детишки сами летом бегали босиком, здесь пара башмаков выходила дорогим и редкостным удовольствием. А дорога, ведущая из одной бесконечной и сиротливой деревеньки в другую, оказалась на этот раз каменистая и в ухабах, и Тили разбила свои нежные ножки до крови. Брат пытался уговорить ее идти дальше, обещая в следующем местечке что-нибудь придумать и даже, если нужно, украсть, только пусть она не плачет, пусть встанет, он может ее немного понести, хотя и устал сам. Но Тили продолжала плакать и начала уговаривать брата обернуться, чтобы идти было легче, хотя бы и лесом. Но он сказал: если вылечить ноги или побегать немного – то, пожалуйста, а чтобы дальше так идти – то нет. Куда одежку денут и где потом возьмут другую? И эти-то лохмотья, которые на них теперь, еле-еле раздобыли. Он уговаривал сестру, Тили продолжала плакать, все сильнее и безутешнее, а со стороны леска, где дорога уходила за поворот, послышался шум автомобильного двигателя. Они не обратили внимания, сильно занятые собственными делами. Но вскоре возле них затормозила очень пыльная легковая машина с открытым верхом и на высоких колесах. В машине сидели двое мужчин: один за рулем, совсем молодой парень в новенькой военной форме, однако серьезный не по возрасту, а рядом, тоже впереди, дядька средних лет, и тоже в форме, отделанной по вороту малиновыми нашивками с продолговатыми полосками. Этот дядька и подошел, присел перед детьми, что-то спросил. Игер замотал головой, как бы давая понять – помощь не нужна, хотя это выглядело глупо. Ведь Тили продолжала плакать все горше, особенно когда краем глаза ухватила на лице у дядьки участливое, сердобольное выражение. Дядька этот продолжал еще что-то говорить, потом задумчиво замолк и вдруг сказал несколько слов на эстонском. Обычное приветствие, но Игера оно почему-то сразу успокоило, брат ответил и доверительно сообщил дядьке, что сестра разбила ноги, они теперь не могут идти дальше. Он надеялся втихомолку, что их предложат подвезти с собой, и тогда Тили перестанет плакать, а дальше видно будет. Но дядька вдруг засмеялся, развел руками и на примитивном немецком языке поведал, что эстонского больше не знает, только эти два слова, но если они понимают, как говорят в германских землях, то он к их услугам. Дети обрадовались, Тили даже отвлеклась от плаксивого дела, посмотрела на дядьку уже открыто. А брат тем временем рассказывал тут же, на месте выдуманную историю. Что их выгнали из дому и что они сироты, родственникам не нужны. Шли себе, шли с той стороны, пока случайно не зашли за границу, и здесь им понравилось, и обратно они не хотят, а хотят в русский приют для бездомных детей, пусть их не отправляют назад, они очень хорошие и очень бедные. Дядька ничего им не сказал, но видно было, крепко задумался. Потом, подумавши, дядька поднялся, еще немного постоял, возвышаясь над детьми, им тогда показался гигантского роста, хотя вообще-то был в длину мелковат, и вдруг обратился к Игеру как к старшему: – Послушай, малыш. Ты пока никому не говори, что ты с эстонской границы. Если спросят, вообще молчи, рта не раскрывай. Приедем в город – вместе подумаем, что нам делать. Военный этот дядька запихнул их тогда в свою машину, и ехали они до самого Изборска. Там у дядьки оказалась довольно большая комната то ли в бараке, то ли на постоялом дворе, не разберешь, как он объяснил – временное жилье, пока командировка. Дети ничего не поняли, но им постелили на полу чистые и мягкие одеяла, а сверху простыни, дали горячего чаю, и они уснули, ожидая счастливых перемен в жизни. Дядьку звали Иваном Лукичом Капитоновым, так он сам сказал им на следующий день, и прибыл он из Москвы по делу. А скоро поедет обратно, видимо, это дело сделав. И если они хотят, то могут ехать с ним. В Москве он выхлопочет нужные документы, они же пока пусть учат русский язык, а там школа и дом. У Ивана Лукича тоже когда-то был сын, но погиб далеко на Востоке, жена вскорости умерла от слез, так что он вообще один. Отдаст их в хороший интернат, запишет на свою фамилию, а когда не в разъездах – станет забирать к себе, будто своих детей. Игер сразу же согласился, еще не веря, как им повезло, даже не спросил сестру, но ее глазки так засияли, когда она поняла, что к чему, и объяснения сделались лишними. Несколько дней они еще прожили втроем во временной комнате Ивана Лукича, а близнецам уже справили сапожки и белье, и всякую другую одежду, которую на местных детишках днем с огнем не сыщешь. И тогда Игера взяла вдруг и стала грызть изнутри совесть. Нехорошо это. Конечно, в них стреляли отец и старший брат. Оттого и сбежали к волкам в лес, потом куда глаза глядели. А после как-то само собой нашли другого, отца не отца, но доброго и согласного заботиться. И вот теперь придется врать этому Ивану, кто они на самом деле, и врать долго, может, всегда. Только врать Игер не терпел и сестренку учил тому же. Господь Бог, кто его знает, есть ли, нет ли, судя по пастору Юргену, скорее нет. Но от вранья всегда делается ему грязно, хоть каждый день в ушате с мылом мойся, не отмоешься. А за что врать Ивану? За то, что одел и накормил и с собой желает увезти в неведомый, далекий город. Еще противнее, чем ловить беспомощных зайчат, так то хотя бы с голодухи. Может, выгонит их Иван прочь, но никто не знает наверняка, добрых людей больше, вон и та старушка, которая сестренке с плеча кофтенку сняла, и кто хлебом кормил, когда были в дороге. И потом, говорят, «красные» ничего не боятся. Даже царя не испугались, голову ему с плеч долой, чтоб не обижал бедных людей. А тут двое детишек. Вообще, Иван, он умный, он за ружье хвататься не станет, да и не нужно ему ружье, здоровенный маузер в кобуре на боку, так он его ни разу не вынул, кому что скажет, и без того делают с уважением, а говорит он строго. И брат решился. Тили не возражала, привыкла слушаться, она же девочка. Он все рассказал этим же вечером своему Ивану, при Тили рассказал. И показал, без сестренки, один, ей, может, неудобно было бы раздеваться. Надо же, Иван не стал гнать прочь, за оружие тоже не схватился, а смотрел долго и умно, пока Игер оборачивался туда и обратно, расспрашивал очень обстоятельно, как и что у него получается, мальчик отвечал, насколько мог, многого сам про себя не знал и не понимал. Потом Иван вдруг принялся смеяться, так заливисто и звонко, будто он очень доволен был, что ему достались такие удивительные дети. А когда отсмеялся, брату строго наказал никому больше о тайне своей не говорить. Не потому, что поведут в лес убивать, а потому, что от любопытных не отвяжешься. Затаскают сначала въедливые ученые, после всякие активисты, но они не диковинки, живые люди, пусть и не обычные. И тайна их – она государственная, значит, не всякому знать ее положено. Теперь они с сестрой не просто так и не просто дети, хотя он не отказывается, с удовольствием назовет своими, как обещал, но оба как бы приняты им, Иваном Лукичом Капитоновым, на службу к этому государству и должны о том помнить. Игер тогда чуть не расплакался от гордости и благодарных спазмов, надо же, на «красной» стороне сделался он государственным человеком, особенным. Однако Иван Лукич велел все же сильно нос не задирать – природный дар, он сам по себе, а ребятам надо учиться еще многому и долго. Игер тогда спросил, как же им обращаться в городе? Ведь им иногда захочется в лес, и терпеть трудно, будто кто-то иной в тебе это требует. А в городе же нельзя, там же тайна. Ничего, ничего, успокоил их Иван Лукич, самолично будет вывозить их в наилучший лес, под Москвой таких много. Но если очень нужно, пусть бегают по его квартире, она хоть и небольшая, зато отдельная, без коммунальных соседей, полная свобода им будет там. Только в школе надо потерпеть… Так все и вышло впоследствии, как обещал Иван Лукич, полковник, а тогда еще сержант НКВД Капитонов. На этом месте воспоминания, хотя и приятные, пришлось прервать, битые льды неожиданно закончились. Дальше шла непроходимая полоса сплоченного льда, целое нетронутое поле. И не было ему видно края. Игер заметил удобную пологую кромку, повернул лодчонку туда. Посовещавшись, они решили пройти оставшиеся до берега мили на санях. Ничего не попишешь, это Антарктика, предсказаниям не поддающаяся. И вроде бы ожидалась благоприятная ледовая обстановка, но вот же, не повезло. Искать обход – только даром терять время, которое драгоценно. Да и найдешь ли, как тут угадаешь? Хорошо еще, что большую часть пути смогли пройти по чистой воде, хоть и с великим трудом. Жаль бросать суденышко, как тогда назад? Но ничего, может, им повезет или у фрицев захватят подходящую посудину. «Глорию» поставили на якорную стоянку, то есть попросту зацепились «кошкой» за паковый край, свернули парус, вытащили груз на ледяной покров. Игер на всякий случай засек координаты, умом понимая – надежды мало. Кораблик, неплохо послуживший, бросали на верную гибель. А вот о месте назначения координат точных не было. Спасибо, что хоть район удалось выяснить верно. Они только сейчас представили себе, как рисковали люди в далекой, скованной нацистским холодом Европе, свои же, родные люди, чтобы эти сведения добыть. Никогда и не узнают, кого благодарить за это их задание и за то, что на деле могут доказать нужность свою и отслужить приемной Родине. Само задание показалось теперь пустяком. Найти и обезвредить. И за ценой не постоять. Они выгрузили последними легкие саночки, Игер наладил постромки, специально сделанные на заказ, разостлал по льду, чтобы удобнее потом подцепить. Тили складывала остальное оборудование и некоторое, еще оставшееся продовольствие. Ничего, охота прокормит. Солнце слегка припекало обнаженные головы, ложилось загаром на их бледные лица, почти одинаковые, даже и теперь, когда они выросли. Погода была относительно хороша: не слишком придется мерзнуть те минуты, которые им необходимы. Они наскоро разделись, Игер тактично отвернулся, чтобы не смущать сестренку, потом стали так, чтобы невдалеке и не повредить скудное имущество. И брат крикнул сестре: – Вот она, наша жизнь! Здорово! – А потом еще в пространство, вдруг дойдет: – Эх, Капитоныч! Ого-го! Смотри! Спустя совсем малое время, даже и прикурить не успеть, по антарктическому целинному снежному полю понеслась очень странная упряжка – сани, а в них скользящие парой, стелющиеся на бегу два прекрасных бело-серебристых поджарых полярных волка. 8

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒