Часть 1. Рассказ о юноше Георгии. Литературное добавление

Часть 8

Аы назвали подведённый сейчас итог промежуточным. Почему? По той причине, что кроме тех двух видов любви, которые мы сравнили между собой, убедившись в их принципиальном отличии друг от друга, существует и третий вид, не совпадающий ни с первым, ни со вторым. Эта третья «любовь» оставалась пока вне темы нашего разговора. Чтобы выделить её и понять её сущность, нам понадобится уже не просто тонкое, а очень тонкое различение категорий, то есть очень хорошая философия. И тут для нас будут особенно ценными раздумья на эту тему Владимира Соловьёва, который был очень хорошим философом и всю жизнь напряжённо пытался понять сущность любви. Надо сказать, что его исследования в этой области остаются до сих пор непонятыми, а во многих случаях понятыми превратно и представленными в искажённом виде, что создало ему не очень хорошую репутацию, так что нам предстоит «заново прочесть» его высказывания о любви, глубина которых совершенно исчезает в переложениях.

Категория любви неслучайно оказалась в центре всей философии Соловьёва. Его особый к ней интерес был, можно сказать, вынужденным. Дело в том, что в его жизни ему трижды являлось – не во сне, а наяву! – некое прекрасное существо, которое позже он называл то Вечной Женственностью, то Божественной Женственностью. Первый раз это видение посетило его в детском возрасте, когда он стоял в церкви на богослужении. Вот как он описал это много лет спустя:

Алтарь открыт… Но где ж священник, дьякон?

И где толпа молящихся людей?

Страстей поток, – бесследно вдруг иссяк он.

Лазурь кругом, лазурь в душе моей.

Пронизана лазурью золотистой,

В руке держа цветок нездешних стран,

Стояла ты с улыбкою лучистой,

Кивнула мне и скрылася в туман.

Второй раз Соловьёв увидел Вечную Женственность в двадцатилетнем возрасте в библиотеке Британского музея, где он изучал восточные философские системы. На этот раз она заговорила, приказав ему: «Будь в Египте». Там и произошла третья его с нею встреча.

Что есть, что было, что грядёт вовеки —

Всё обнял тут один недвижный взор…

Сияют предо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.

Всё видел я, и всё одно лишь было,

Один лишь образ женской красоты…

Безмерное в его размер входило,

Передо мной, во мне – одна лишь ты.

Это не были галлюцинации. Владимир Соловьёв был человеком психически очень здоровым, без малейших признаков истеричности или шизоидности. Он был весёлым, жизнерадостным человеком, любил дружеские встречи в компании, где всегда оказывался в центре внимания благодаря своему остроумию и энциклопедической эрудиции, относился к людям очень благожелательно. Любил он и хорошие вина, потребляя их довольно часто, но в меру. Но он был визионером: экран, закрывающий от нас мир тонкой материи, был у него полупрозрачным. Это очень редкое врождённое качество, никак не связанное с другими особенностями личности; им обладали, например, швед Сведенборг или наш Даниил Андреев. И уж лучше всех об этом своём качестве знал сам Владимир Соловьёв, поэтому он отнёсся к трижды явившейся ему Вечной Женственности как к несомненной реальности. А что должен делать философ, столкнувшийся с новой, необычной реальностью? Конечно же, осмысливать её в метафизических категориях. Соловьёв и взялся за эту работу.

Скажем сразу: до конца он так дело и не довёл. При всей своей гениальности, он не вполне справился с поставленной задачей, во всяком случае не сумел облечь результат своих размышлений в такую ясную и чёткую формулу, которые вообще характерны для его стиля. Лучший наш «соловьёвовед» Алексей Фёдорович Лосев насчитал у него семь разных интерпретаций Вечной Женственности. Это значит, что он был тут в постоянном поиске и не успел найти то, что искал. Это совсем не удивительно, ибо он умер всего в 47 лет. Но глубокие высказывания на этот счёт, разбросанные по многим его сочинениям, позволяют уловить направление поиска и, благодаря преимуществам ретроспективного взгляда, проникнуть в суть так и не выраженной им в окончательном виде идеи.

Ключом к философско-богословскому истолкованию Вечной Женственности стало для Соловьёва дуалистическое учение элейско-афинской школы, наиболее известными представителями которой были Парменид, Зенон и Платон, – о Едином и его Другом. На него опирались в логическом отношении великие христианские учители Церкви IV–V веков, все до одного греки, прекрасно знакомые с античной философией, в своём теоретическом обосновании Троицы.

Будучи по своей вере строго православным человеком и признавая истинность тринитарного богословия, блестящее изложение которого он дал в своих «Чтениях о богочеловечестве», Соловьёв не мог также не признавать истинности наличия в космосе Вечной Женственности, ибо явственно и неоднократно её видел. И он поставил целью своей жизни как-то вписать это открывшееся ему существо в картину мироустройства, композиционным центром которой является Троица. Для этого он решил обратиться к первоначальной идее расщепления мировой данности на две модальности, высказанной эллинскими мудрецами, и, развивая её в том же русле, что и отцы

Церкви, обосновавшие троичность Единого Бога, пойти несколько дальше их. У него просто не было другого выхода, как заняться этим.

Античный дуализм возник из гениальной догадки элейских мыслителей (Элея – город в южной Италии), что прежде, чем быть, надо существовать и что существование вовсе не есть следствие бытия, а есть отдельное, самостоятельное свойство, исходный, первоначальный предикат, не зависящий от того, входит ли его субъект в мир явлений или не входит. Субъект может в него не входить, и тогда он находится в модусе чистого существования, лишённого бытия, но бытием могут обладать только те субъекты, которым присуще свойство существования. Иллюстрацией могут служить здесь «чёрные дыры» – сверхмассивные звёзды, гравитационное поле которых не выпускает наружу никаких носителей информации – ни частиц, ни лучей. Чёрные дыры не подают никаких признаков жизни, и астрономы так и не узнали бы об их существовании, если бы теоретики не открыли их косвенными методами с помощью математических расчётов. А если какая-то из них взорвётся, её осколки войдут в состав наблюдаемой Вселенной, то есть обретут бытие. Таким образом, чистое существование есть «спячка бытия», а бытие – «пробудившееся существование».

Относя эти категории к миру в целом, элеаты пришли к понятию Единого и Другого. Единое абсолютно просто в смысле отсутствия в нём частей; оно ни из чего не состоит. Парменид мыслил его в виде однородного шара, но нам будет удобнее считать его атомом, не имеющей никакого размера точкой. Однако атомарность Единого вовсе не означает, что оно лишено содержания. Не имея никаких свойств, кроме свойства существовать, оно хранит в себе в сплавленном виде очень богатое содержание – то разнообразие вещей и явлений, которое при пробуждении Сущего разворачивается в Бытие. Эта развёртка целостного Единого в дробную структуру бытия есть по терминологии элеатов Многое, а если взять Многое в его полном объёме, то есть всё вышедшее наружу содержание Единого, и охватить его взором, мы увидим Другое Единого, по содержанию эквивалентное Единому, но представленное в ином выражении – не слитном, а структурном. Согласно Платону, космология элеатов была выражена Парменидом следующей формулой: «Другое Единого является целым, а Единое и Бытие – его составляющими».

Единое как составляющую своего Другого надо понимать здесь в том смысле, что оно сообщает своей полной развёртке, то есть Бытию, свой атрибут единства, делая его Целым.

К выводу о том, что мир устроен именно так, эллинских мудрецов привели две посылки, против которых трудно возразить. Первая, эмпирическая, совершенно очевидна: то, что имеет место быть, то есть Бытие, многообразно. Вторая, чисто умозрительная посылка состоит в убеждении, что свойство существовать является столь важным, что не может быть следствием каких-либо других свойств; напротив, именно оно даёт жизнь всем другим свойствам, ибо, если бы они не были причастны существованию, их не могло бы и быть. Не существование является следствием бытия, а бытие следствием существования. Эта посылка не столь очевидна, как первая, но, если хорошенько вдуматься, она представляется абсолютно верной.

И всё же античные мудрецы оставили место для деятельности ещё более мудрых христианских мыслителей. В учении эллинов содержался элемент истины, но не было полноты истины. Она стала возможной лишь после Ветхозаветного и особенно Новозаветного Откровений, благодаря которым безликое Единое элеатов ожило и преобразилось в Бога Отца, а Другое Единого стало Богом Сыном. Модальности остались теми же: Отец абсолютно прост, Его «не видел никто никогда» (как нельзя видеть и древнегреческое Единое), и на вопрос Моисея «Кто Ты? » отвечает: «Я – Сущий». Сын же есть сложная духовная структура, Слово, в котором раскрывается содержание Отца. Похоже? Да, но при этом какая огромная разница, возникающая оттого, что мёртвое Единое и столь же мёртвое Другое языческих философов становятся в христианстве Личностями. Это всё меняет. Ближайшим следствием такой персонификации становится то, что у бывшего Единого, теперь Бога Отца, появляется главный признак всякой личности – воля, а у Отца и Сына как Двоицы появляется взаимная любовь, немыслимая между отвлечёнными категориями, которые представляли собой Единое и его Другое. А ещё одним важнейшим следствием христианского переосмысления языческого дуализма оказывается то, что двоичность мирового начала сменяется его троичностью, ибо дух любви и взаимопонимания, называемый Святым Духом, должен быть выделен в качестве третьего абсолюта, на котором, так же как и на первых двух, всё держится.

Владимир Соловьёв хорошо всё это знал, и как «философу любви» ему была особенно близка идея необходимости своего «другого» для всякой созидающей что-либо личности, поскольку творческое «я» должно в процессе творчества разворачивать перед собой свой целостный замысел и оценивать его как нечто внешнее. Именно так Бог Отец созидал мир, поручая структурировать свой план Сыну, Который есть Слово, и после каждого из шести дней творения окидывая реализацию единым взором и говоря «это хорошо». Поэтому и сказано в Евангелии от Иоанна о Слове, что «без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Ин. 1, 3). Отец, то есть Сущий, претворяет содержание своего Замысла через Сына в бытие.

Идею необходимости «другого» для созидающего субъекта Соловьёв попытался развить дальше того пункта, на котором остановились основатели тринитарного богословия. Они ограничились творческой Двоицей

Отец-Сын, Соловьёв же, как можно заключить, сопоставляя между собой высказанные им в разных работах мысли, дерзнул выделить Сына как самостоятельную созидающую инстанцию, которой Он становится после того, как Отец сообщает Ему свою волю. Конечно, эта самостоятельность Сына условна. Сущностно Отец и Сын нераздельны, но функционально, временно Сын может отделяться от Отца, иначе Он был бы просто механическим исполнителем, а это не подобает Богу. И вот, во время автономного творчества, направленного на как можно лучшее осуществление воли Отца, Сын должен делать это с помощью своего собственного «другого», которым не может быть Отец, ибо в этом случае получился бы порочный круг. Этим личным Его «другим» и является Вечная Женственность.

Что конкретно она собой представляет? Вот тут-то и начинаются варианты, которые выявлял Лосев. Один из них – отождествление Вечной Женственности с Премудростью Божией, с Софией, в честь которой возведены главные соборы Константинополя, Киева, Новгорода и Вологды. Вот что говорит о ней апостол Павел: «Мне, наименьшему из всех святых, дана благодать сия – благовествовать язычникам неисследимое богатство Христово и открывать всем, в чём состоит домостроительство тайны, сокрывавшейся от вечности в Боге, создавшем всё Иисусом Христом, дабы ныне соделалась известною через Церковь начальствам и властям на небесах многоразличная премудрость Божия, по предвечному определению, которое Он исполнил во Христе Иисусе, Господе нашем, в Котором мы имеем дерзновение и надёжный доступ через веру в Него» (Еф. 3, 8-12). Из этого текста ясно, что в апостольском, православном понимании Премудрость Божия, или София, есть сам Христос, взятый не в том аспекте, к которому мы все привыкли, а в другом. Христос есть для нас преимущественно Спаситель, но кроме этого Он есть и Просветитель и в этой функции олицетворяет Премудрость Божию, то есть премудрость Троицы, в Слове, каковым Он и является. Поэтому отождествлять Вечную Женственность с Софией ошибочно. А ведь на этой ошибочной гипотезе Соловьёва его не столь талантливые последователи – философы Серебряного века – построили детально развитую ересь (у о. Сергия Булгакова она отлилась в целых три тома, которые сегодня невозможно читать из-за патологического многословия и пустоты содержания). Договорились и до того, что София есть не что иное, как Дева Мария, которая, взятая на небо, стала «четвёртым членом Троицы». Соловьёв в этой чепухе совершенно не виноват, ибо никогда не настаивал на том, что Вечная Женственность есть София, а просто пробовал эту версию «на зуб».

Читая и перечитывая его труды, приходишь к выводу, что основным вариантом истолкования Вечной Женственности был для него тот вариант, что это – Душа Мира, Небесная Церковь.

Если подумать, приходишь к выводу, что эта трактовка действительно самая предпочтительная. Один из центральных пунктов православной догматики состоит в утверждении, что у Христа при наличии двух естеств и двух воль только одна личность, то есть у Него есть единое и неразделимое божественное «Я». Но тогда неизбежно должно разворачиваться из этого «Я» в творческом процессе и Его Другое. Это бесспорно. Но почему этим Другим должна быть невещественная Церковь, Церковь как идеал и норма мироустроения? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить, в чём состоит Отцовское задание, данное Сыну; что должно им «начать быть»? Как мы уже говорили, ссылаясь на Писание, сотворённая в шесть дней вселенная имеет назначение произвести необходимое Божьему Царству число святых, но земля не произведёт святых, если не будет земной спасающей души Церкви. Нужда в ней была так велика, что ради её создания Бог Сын взял на себя человеческую плоть, принял крестную смерть, воскрес, вознёсся и в день Пятидесятницы ниспослал на апостолов Святого Духа, положив этим её начало и став до конца времён её главой. Но Спаситель не учредил бы земной Церкви, именуемой «воинствующей», если бы прежде того Он не создал бы её небесный прообраз – Церковь «торжествующую», сказав о ней своё творящее Слово.

Земная Церковь существует во времени и пространстве, и в каждый исторический момент и в каждом географическом месте она несовершенна. Тем не менее она освящает человеческий род, ибо является проекцией совершенной и неизменяемой Небесной Церкви. Она и есть то, что Соловьёв назвал Вечной Женственностью. Неслучайно эта Небесная Церковь, принявшая облик прекрасной женщины, явилась ему в храме.

На изложенных сейчас соображениях и основана соловьёвская философия «половой любви». Напомним, что этот термин означает у него не физиологию, а просто «любовь между противоположными полами». Коротко говоря, это та любовь между ними, которая по своей сути подобна любви Христа к Небесной Церкви и ответной её любви ко Христу. Это земная проекция неземной любви между активным, волевым, принуждающим началом, которое представляет собой Христос и которое по этим признакам можно назвать мужским, и податливым, восприимчивым, пассивным началом, каким является лучшее создание Христа, Его торжествующая Церковь, и которое можно назвать по этим характеристикам женственным. Говоря о человеческой «половой любви», Соловьёв обычно имел в виду ту составляющую любви между мужчиной и женщиной, которая по своей природе есть земное подобие этой неземной любви. Таким образом, «ересь», наполняющая страхом ортодоксов и заставляющая их предавать Владимира Соловьёва анафеме, даже не читая его сочинений, оборачивается на поверку всего лишь переводом на язык философии известного каждому православному верующему тривиального тезиса о том, что «Церковь есть Христова невеста». В этой фразе уже содержится отождествление Церкви с женским началом, а поскольку речь идёт, конечно, о небесной Церкви, ибо несовершенная земная Церковь не может быть невестой Бога, то её естественно назвать Божественной Женственностью, что Соловьёв и сделал, часто заменяя эпитет «Божественная» эпитетом «Вечная», что вполне правомочно. Добавим, что возможность любви творца к своему творению понимали и язычники, создавшие легенду о скульпторе Пигмалионе, полюбившем высеченную им из мрамора Галатею, а конкретизацию этого сюжета по отношению к Христу и христианской Церкви прообразовательно и проникновенно даёт библейская Песнь песней.

Посмотрим, как излагает свою концепцию половой любви сам Владимир Соловьёв:

«Для Бога Его Другое имеет от века образ совершенной женственности, но Он хочет, чтобы этот образ был не только для Него, но чтобы он реализовывался и воплотился для каждого индивидуального существа, способного с ним соединиться. К такой же реализации и воплощению стремится и сама вечная Женственность, которая не есть только бездейственный образ в уме Божием, а живое духовное существо, обладающее всею полнотою сил и действий. Весь мировой и исторический процесс есть процесс её реализации и воплощения в великом многообразии форм и степеней.

В половой любви, истинно понимаемой и истинно осуществляемой, эта божественная сущность получает средство для своего окончательного, крайнего воплощения в индивидуальной жизни человека, способ самого глубокого и вместе с тем самого внешнего реально-ощутительного соединения с ним. Отсюда те проблески неземного блаженства, то веяние нездешней радости, которыми сопровождается любовь даже несовершенная и которые делают её, даже несовершенную, “величайшим наслаждением людей и богов” (латинское изречение). Отсюда же и глубочайшее страдание любви, бессильной удержать свой истинный предмет и всё более и более от него удаляющейся».

Необходимо заметить, что, по логике своей же концепции, Соловьёв должен был говорить здесь не о Боге вообще, а именно о Христе. Тогда всё было бы понятнее.

Часть 9

Здесь мы подошли к самой трудной части нашего исследования, требующей особой внимательности, поскольку на сцену неожиданно вышла связанная с Христом и Церковью составляющая половой любви, которую Владимир Соловьёв считал настолько существенной, что называл её просто «половой любовью». Это может навести на мысль, что мы слишком поторопились отвергнуть теорию Паскаля-Шопенгауэра и что позади влюблённых, может быть, прячется всё-таки сам Бог. Нет, для такого утверждения не появилось никаких новых оснований, ибо «соловьёвская» любовь совершенно не связана с Богоявлением или Богоприсутствием. Если бы не было в нашем распоряжении показаний людей, удостоившихся подлинного Божьего посещения, мы могли бы ещё ошибиться, но, к счастью, у нас есть в этом вопросе надёжные критерии. Вспомним «Рассказ о юноше Георгии» преподобного Симеона Нового Богослова – мы ведь не зря привели его целиком прежде того, как приступили к обсуждению третьего вида любви, – он не оставляет никаких сомнений, что в половой любви нет описанных в нём признаков близости Бога: ни неземного света, ни необыкновенного умиротворения, ни неизречённой радости, ни вообще ничего такого, что им излучается. Это чисто человеческое чувство – приятное, радостное, волнующее, но не вводящее в жизнь Бога и не открывающее нам ничего, лежащего за пределами нашей собственной природы. Это хорошая, благая, светлая половая любовь, но отнюдь не божественная. За ней не стоит Бог, но достаточно уже того, что за ней не стоит низший дух родовой жизни, ибо она имеет духовную, а не биологическую сущность. А то, что она представляет собой тот тип любви, которую питает Христос к своей Церкви, не даёт оснований заключить, будто в ней к нам приходит Христос. Творец создал мою душу по образу Троицы, но это не значит, что я – Троица. Я наделён Творцом даром слова, но это не значит, что, как только я начинаю произносить слова, в меня вселяется Бог-Слово. В конце концов, «всякое даяние благо и всяк дар совершен свыше есть, сходяй от Тебе, Отца светов», но это никак не означает, что во всяком добром нашем чувстве, помышлении или поступке имеет место прямое Богоявление.

Надо сказать, что и сам певец «благородной» половой любви Владимир Соловьёв недостаточно чётко отделял её от биологической её составляющей, с одной стороны, и от божественной любви – с другой. Сам его термин «половая любовь», употребляемый им без оговорки, что под ним понимается лишь духовная составляющая тяготения между противоположными полами, вводит в заблуждение. Конечно, Соловьёв не мог предвидеть, что само слово «секс», то есть «пол», начнёт вскоре означать половой акт, и ничего больше, но даже для своего времени он выражался, а значит, и мыслил недостаточно аккуратно. Из-за этого его читатели, в зависимости от настроения, могли воспринимать его «половую любовь» и как физиологию, и как божественное чувство, и у них возникало впечатление, что Соловьёв их отождествляет. На эту неаккуратность указывал, например, Даниил Андреев: «Хорошо знакомому с историей религии Соловьёву не могли не быть известны факты, показывающие, что вторжение в религиозные организации и в культ представлений о различии божественно-мужского и божественно-женского начал чревато исключительными опасностями. Понятые недостаточно духовно, недостаточно строго отделённые от сексуальной сферы человечества, вторжения эти ведут к замутнению духовности именно сексуальной стихией и кощунственному отождествлению космического духовного брака с чувственной любовью и, в конечном счёте, к ритуальному разврату».

Упрёк совершенно справедлив, хотя Соловьёв в своём осмыслении любви обращался не к образам языческих уранического и хтонического космических начал, а к образу

Христа и небесной Церкви. Если читать высказывания Соловьёва о любви, постоянно делая поправку на неточность его словоупотребления, из них можно почерпнуть много ценного. К сожалению, поправку делают большей частью не в ту сторону, в какую надо, а в противоположную. Вот пример. Восторженный почитатель Соловьёва поэт Александр Блок, чей цикл «Стихи о Прекрасной Даме» целиком вырос из образа Вечной Женственности, написал следующие строки:

И медленно пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Её упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

Как вы считаете, много здесь «секса» в современном смысле этого слова? Думается, усмотреть его можно лишь при определённой развращённости воображения, какую проявил один знаменитый наш литературовед, который воскликнул: «Как же тут нет секса, если в кольцах узкая рука! » Да, если при взгляде на узкую руку возникает похоть, то она возникнет и при взгляде на кирпичную стену. В действительности же, то есть для неиспорченного человека, здесь никакого «секса» нет и в помине. Во-первых, блоковская незнакомка бесплотна, её в кабаке никто, кроме напившегося поэта, не видит, а вожделение по отношению к призраку было бы каким-то неслыханным извращением. Во-вторых, дальше идут слова:

И странной близостью закованный,

Смотрю сквозь тёмную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!

Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине.

Берег и даль – тоже не лучшие объекты для вожделения. А ведь это – чистая «соловьёвщина». Отмежевание её от похоти в поэтическом переложении Блока очевидно. А трактовка «Незнакомки», а значит, и соловьёвской Вечной Женственности как секс-символа весьма устойчива.

Но если вульгаризация Вечной Женственности Владимира Соловьёва, состоящая в приписывании её образу эротизма, лежит на совести читателей и истолкователей, то видеть в ней источник высоких чувств, вспыхивающих в душе человека в любовном экстазе, склонен был сам Соловьёв, и в этом заключается основная философская ошибка его учения о любви. Вот что он говорил об этом экстазе: «Здесь идеализация низшего существа есть вместе с тем начинающаяся реализация высшего, и в этом истина любовного пафоса. Полная же реализация, превращение индивидуального женского существа в неотделимый от своего источника луч вечной Божественной женственности, будет действительным, не субъективным только, а объективным воссоединением индивидуального человека с Богом, восстановлением в нём живого и бессмертного образа Божия».

Это тщательно отшлифованная итоговая формулировка самой сути соловьёвской концепции любви, и она может вызвать только грусть. После блестящих догадок, связанных с творческим использованием категории Другого, после того как остался один шаг до метафизического обоснования образа Церкви как Христовой невесты, вдруг такое пошлое смешивание утверждения Фёдора Сологуба, будто в любовной страсти раскрывается самое высокое, что есть в человеке, и утверждения Шопенгауэра, что влюблённых приманивает, как подсадная утка, сам Господь. Видно, и на гениальных людей оказывают влияние культурные стереотипы эпохи, внушаемые с самого детства. В приведённом тексте они налицо, потому он глубоко ложен. Идеализация предмета влюблённости не исходит от Бога, ибо Бог – не обманщик. Это наша самодеятельность, наш личный самообман, с помощью которого мы пытаемся спасти и укрепить своё «я» от угрозы обезличивания его духом рода. Божественная Женственность, если трактовать её как Небесную Церковь, есть невеста только Христа, и делиться с нами теми чувствами, которые Он к ней питает, Христос не может, если бы и захотел, поскольку мы не способны не только вместить их, но даже и представить, каковы они. Святые отцы призывают нас лишь к тому, чтобы духовная составляющая нашей половой любви была подобием непостижимой нами любви Христа к Торжествующей Церкви, или Душе Мира, и говорить здесь о чём-то большем, чем подобие, например, о том, что в любви мужчины к женщине ему прямо открывается сама Божественная Женственность, было бы в такой же мере кощунством, как и эротизация этого образа.

Так, пройдя некоторый участок пути с Владимиром Соловьёвым, мы вынуждены отказаться от его дальнейших услуг в качестве проводника и найти более надёжного. А он всегда с нами и всегда готов указать верное направление. Это – Священное Писание.

«И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему. Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привёл к человеку, чтобы видеть, как он назовёт их, и чтобы, как наречёт человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарёк человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; но для человека не нашлось помощника, подобного ему. И навёл Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из рёбр его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привёл её к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа. Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут одна плоть. И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились» (Быт. 2, 18–25).

В этом тексте сразу бросается в глаза то обстоятельство, что Творец создал Еву не для того, чтобы они с Адамом производили потомство – если бы это было так, Библия не могла бы умолчать об этом, а тут о потомстве нет ни звука, – а потому, что Адаму в одиночестве было «не хорошо». Обратите внимание: после каждого из предыдущих дней творения Бог неизменно говорил: «Это хорошо», а тут сказал «не хорошо». Неудовлетворённость Творца была вызвана тем, что Адаму чего-то недоставало, а значит, в его существовании не было полноты. Чего же именно? Не партнёра по деторождению, а помощника, сказано в Книге Бытия. И, желая устранить неполноту, Бог стал подводить к Адаму разных животных, надеясь, что он назовёт кого-то из них помощником. Но Адам не произнёс этого слова. А если бы произнёс? Представьте, что, увидев собаку, он сказал бы: «Вот мой помощник, давайте так её и назовём». Что тогда было бы? Необходимость в сотворении Евы тогда отпала бы, хотя никакого размножения людей быть не могло. Следовательно, размножение было второстепенным, побочным делом, а главным был подбор для Адама пары, которая дополняла бы его до целого. Такой недостающей ему половиной стала «соответственная ему» жена, то есть женщина.

Вот вам и ключ к пониманию сути небиологической составляющей половой любви.

Мужчина и женщина отличаются друг от друга не только анатомически, но и психически, каждый из них имеет свои специфические особенности, как внешние, так и тесно связанные с ними внутренние. Это, можно сказать, разные существа, хотя оба принадлежат к одному виду «хомо сапиенс». Каково происхождение и в чём смысл этих различий? Некоторые феминистки истолковывают сотворение сначала Адама, а потом Евы таким образом: Бог не решился сотворить столь сложное существо, как человек, за один присест и сначала создал черновой вариант – мужчину, а потом уже окончательный, в котором учёл все недоработки первого, – женщину. По этой теории получается, что женщина совершеннее мужчины, как компьютер второго поколения совершеннее компьютера первого поколения. Не будем оспаривать этого, тем более что женщин принято называть прекрасным полом, но, если придерживаться Библии, надо признать, что Творец создал Еву не потому, что хотел улучшить человеческое существо, а потому, что Адаму было одному «не хорошо». А когда нам бывает нехорошо? Когда чего-то не хватает. Вот Бог и вложил в Еву те качества, которых не было в Адаме и которых ему не хватало, чтобы вместе они образовали самодостаточное целое, «плоть едину».

В определённом смысле можно сказать, что женщина есть Другое мужчины. В самом деле, что есть «другое» некоторого «я»? Явное раскрытие того, что в этом «я» присутствовало в неявной форме, в виде потенции. Но ведь те качества, которых недостаёт мужчине и которые, по Божьей милости, он находит в женщине, не вовсе в нём отсутствовали: он ощущал их в форме потребности в них. Если бы эти качества были абсолютно чужды его природе, ему было бы неведомо, что ему их не хватает, и он не искал бы их вне себя. Когда Адам увидел перед собой Еву, созданную Творцом во время его глубокого сна, он обрадовался по той причине, что разглядел в ней воочию то, в чём подсознательно нуждался, и понял наконец, в чём именно он нуждался. Так что метафорически женщину можно назвать реализацией того, что в мужчине находилось в виде нереализованного смутного идеала, в виде мечты. А это и есть «Другое», если понимать эту философскую категорию в самом широком значении. И тут возникает некоторое подобие Двоицы Христос – Небесная Церковь, ибо последняя тоже является для Христа Другим, хотя не в том же смысле. Это именно подобие, причём не точное, не то же самое и даже не аналогия. Никакого явления Божественной Женственности в духовном тяготении людей разного пола не происходит – Соловьёв зря приплёл сюда своё детское видение. Оно-то, разумеется, было откровением свыше, но оно несло совершенно иные эмоции, чем те, которыми сопровождается небиологическая составляющая половой любви. Она бодрит и окрыляет, заставляет выделяться адреналин, но она гораздо проще и понятнее: человека одного пола интригует и привлекает в человеке другого пола то, что живёт в его собственной душе лишь в потенции и что ему хочется увидеть явно. Это взаимное влечение по-разному устроенных душ, содержание одной из которых дополняет содержание другой, не представляет собой чего-то загадочного и мистического, хотя является добрым, светлым и иногда согревающим душу так, как её трудно согреть чему-нибудь другому. Именно такую любовь между мужчиной и женщиной называли в прошлом «платонической», и она не раз описывалась в художественной литературе. Одно из её изображений дано в романе Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой».

Соловьёву, почти всю жизнь размышлявшему над сущностью половой любви, в последний момент не хватило тонкости различения. Сегодня хорошо видно, в каком месте это роковым образом его подвело. Ему показались одноприродными и органически связанными две вещи, имеющие совершенно разную природу и смешивающиеся в таком сложном феномене, как половая любовь, чисто механически: духовное тяготение между разными полами и любовный экстаз, облагораживающий «известное физиологическое действие», а значит, в конечном счёте порождаемый плотью, а не духом.

* * *

Теперь можно подвести нашему рассмотрению окончательный итог. Слово «любовь», относящееся к чувству или, лучше сказать, к состоянию души, объединяет в нашем словоупотреблении три разных понятия, имеет три различных значения: любовь как радостное вхождение в жизнь Бога, Который «есть любовь»; любовь как экстаз влюблённости, имеющий подсознательной целью облагородить для себя унизительное вхождение в родовую стихию; любовь как приятное и плодотворное взаимное духовное тяготение полов, возникающее из-за того, что их психические особенности дополняют друг друга.

Каждое исследование должно быть оправдано той пользой, которую можно из него извлечь. Какую пользу способно принести нам то, что мы отделили друг от друга три вида любви и уяснили происхождение и природу каждого из них? Ту, которую даёт всякое правильное понимание происходящего в нашей душе, подсказывающее, как нужно на него реагировать. Проявления Божественной любви нужно в себе укреплять и культивировать; такую напасть, как внезапно вспыхнувшая влюблённость, надо всячески охлаждать и ставить под контроль разума; в духовной близости с лицом другого пола находить полноту существования и тихую радость, ценить её как украшение жизни и оберегать от примешивания к ней похоти. Об этом идеале прекрасно сказал Поль Гоген в письме своей жене: «Когда мы поседеем и страсть будет уже не для нас, тогда мы обретём покой и душевное счастье».

Это самые общие рекомендации, касающиеся всех. А о вступающих в брак необходимо поговорить отдельно.

Часть 10

В чём состоит цель брака? Одни ответят – в деторождении, другие скажут – в более эффективном хозяйствовании на основе разделения труда, третьи назовут брак самым простым и к тому же законным способом предаваться плотским наслаждениям. Православие отвечает на этот вопрос иначе. Его ответ сформулирован апостолом Павлом, обобщившим встречающиеся в разных местах Евангелия, особенно в Нагорной проповеди (Мф. главы 5 и 6), высказывания на эту тему самого Христа: «Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я. Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (1 Кор. 7, 8–9).

Итак, вступать в брак христианину рекомендуется в первую очередь для того, чтобы не разжигаться. Лучше вообще не жениться, но если уж ты не можешь совладать со своей блудной страстью, то избери себе для её удовлетворения определённую пару и не меняй её в течение всей жизни. Это будет всё-таки приличнее и нравственнее, чем блудить со многими. Единобрачие Церковь готова благословить и освятить таинством венчания, но только по снисхождению к человеческой немощи.

«А вступившим в брак не я повелеваю, а Господь: жене не разводиться с мужем, – если же разведётся, то должна оставаться безбрачною, или примириться с мужем своим, и мужу не оставлять жены своей» (1 Кор. 7, 10–11).

Что же касается жизни в браке, то на этот счёт апостол тоже даёт чёткие наставления: «Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана невоздержанием вашим» (1 Кор. 7, 5).

Читатель может сказать: но ведь это и есть то представление о браке, которое мы отвергли как нехристианское, – что брак есть легализация блуда! Да, если хотите, это именно так. В среде нынешних православных верующих распространено трогательное мнение, будто христианский брак с самого начала есть умилительное соединение двух любящих сердец, в котором сама физическая близость не содержит в себе ничего животного, как не содержала его близость Иоакима и Анны. Но вспомним, сколько лет было родителям в момент зачатия Девы Марии, а сколько бывает впервые вступающим в брак. Это мнение слишком сентиментально, а значит, ложно. Христианство же, будучи милостивым к человеку, очень сурово в правде. А правда заключается в том, что оно благословляет брак для тех, кто «не может вместить», только по снисхождению к их слабости. «Если уж ты так невоздержан, – говорит Церковь, – женись и насыщайся своей женой, а также давай ей насыщаться тобой, не уклоняясь от исполнения своей супружеской обязанности». Никакого культа сексуальности здесь нет, уступка животному инстинкту тут вынужденная. Те же, кто отпал от христианства и стал язычником, именно возводят в культ в брачной жизни этот инстинкт, как мы видели это на примере Позднышева из «Крейцеровой сонаты».

Но главное, принципиальное отличие христианского и языческого отношения к браку обнаруживается в том, как мыслится перспектива брачного союза, куда муж и жена должны направлять свою совместную жизнь.

Современные сексологи только тем и занимаются, что придумывают рецепты продления половой активности супругов, вплоть до совета время от времени изменять друг другу, чтобы потом соединиться с новым энтузиазмом. С экранов телевизоров непрерывным потоком льётся реклама средств против импотенции. Какая мерзость! Человек постарел и, «слава Богу», избавился от похоти, будоражившей его в молодости и причинившей ему столько неприятностей, а эти благодетели говорят ему: глотай наши таблетки, и похоть к тебе вернётся! Это приводит на память реплику одного умного человека на пересадку старикам гормональных органов молодых обезьян, производимую в 1920-х годах в Париже Штейнахом и Вороновым. Он сказал: эти хирурги добиваются лишь того, что человек вместо того, чтобы умереть в своей постели, умирает в публичном доме. Установка нашей цивилизации в отношении брака состоит в том, чтобы сделать его как можно более длительным орудием извлечения наслаждений из самого низшего, самого скотского, что есть в человеке. Совершенно иную установку предлагает вступающим в брак христианство. Идеал, к которому оно призывает направлять супружескую жизнь, с предельной ясностью сформулирован апостолом Павлом в его Послании к ефесянам:

«Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела; но, как Церковь повинуется Христу, так жёны своим мужьям во всём.

Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал Себя за неё, чтобы освятить ее, очистив банею водною, посредством слова; чтобы представить её Себе славной Церковью, не имеющей пятна, или порока, или чего-либо подобного, но дабы она была свята и непорочна. Так должны мужья любить своих жен, как свои тела: любящий свою жену любит самого себя. Ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет её, как и Господь Церковь; потому что мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его.

Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть.

Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви.

Так каждый из вас да любит свою жену, как самого себя; а жена да боится своего мужа» (Еф. 5, 22–33).

Первое, что бросается в глаза в этом ключевом тексте, – полная несимметричность тех отношений, которые должны иметь место между мужем и женой в христианском браке. Нам это странно, но на самом деле это абсолютно логичное требование, учитывающее, во-первых, различие телесных и душевных устроений мужчины и женщины, дополняющих друг друга, а во-вторых, тот бесспорный факт, что любое сотрудничество двух людей в каком-либо деле, в том числе и в деле создания прочной семьи, может быть плодотворным лишь при условии разделения функций между ними, ибо если оба они станут делать одно и то же, то пусть лучше это делает кто-то один. И это провозглашённое апостолом совершенно естественное требование, которому, казалось бы, возражать просто абсурдно, высмеивается и осуждается светскими теоретиками брака, проповедующими необходимость «равноправия» супругов. Разумеется, юридическое равноправие у них должно быть, и во времена апостолов в Римской империи муж и жена как отдельные граждане были равны перед законом. Но ведь у сексологов идёт речь в действительности не о равноправии, а об одинаковости ролей в брачном сожительстве. А эти роли у мужа и жены разные, хотя и одинаково важные. В соответствии с различием этих ролей каждой из них должен быть присущ особый эмоциональный фон. Заметьте: неоднократно подчёркивая, что муж должен любить свою жену, апостол ни разу не говорит, что жена должна любить мужа. Может, он упустил это из виду, забыл добавить или посчитал, что это само собой подразумевается? Нет, он сказал именно то, что хотел сказать. Суть в том, что муж является в семье носителем мужского, активного, творческого начала, и объектом его созидания, его пестования служит для него жена. Он «вылепляет» её, как Пигмалион вылеплял Галатею, и что-то ценное выйдет из его рук лишь при том условии, что он любит свою податливую глину. К глине же предъявляется как первое требование не ответная любовь к скульптору, а именно податливость, уступчивость, а в случае жены эти качества будут вернее всего обеспечены при том условии, что она будет бояться мужа. На то, что она будет ему послушна из любви, он не может рассчитывать при её эмоциональности, связанной с большей «биологичностью»: сегодня она может любить мужа до истерии, а завтра охладеть к нему. Некоторая боязнь, не доходящая, конечно, до состояния вечной запуганности, тут вернее.

Эта установка изложенного апостолом христианского учения о браке тесно связана с другим высказыванием из приведённого текста – цитатой из Ветхого Завета: «Оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть». Одна плоть понимается здесь как один организм, поэтому можно сказать, что Церковь придерживается концепции брака как единого организма. Из неё и вырастает требование разделения функций внутри супружеской пары, которая мыслится как одно тело. В самом общем виде идея разделения функций в теле Христовой Церкви выражена апостолом Павлом в другом месте – в Первом послании коринфянам: «Ибо как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, – так и Христос. Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело, Иудеи или Еллины, рабы или свободные, и все напоены одним Духом. Тело же не из одного члена, но из многих. Если нога скажет: “я не принадлежу к телу, потому что я не рука”, то неужели она потому не принадлежит к телу? И если ухо скажет: “я не принадлежу к телу, потому что я не глаз”, то неужели оно потому не принадлежит к телу? Если всё тело глаз, то где слух? Если всё слух, то где обоняние? Но Бог расположил члены, каждый в составе тела, как Ему было угодно. А если бы все были один член, то где было бы тело? Но теперь членов много, а тело одно. Не может глаз сказать руке: “ты мне не надобна”; или также голова ногам: “вы мне не нужны”. Напротив, члены тела, которые кажутся слабейшими, гораздо нужнее, и которые нам кажутся менее благородными в теле, о тех более прилагаем попечения; и неблагообразные наши более благовидно покрываются, а благообразные наши не имеют в том нужды. Но Бог соразмерил тело, внушив о менее совершенном большее попечение, дабы не было разделения в теле, а все члены одинаково заботились друг о друге» (1 Кор. 12, 12–25).

Конечно же, всё это относится к мужу и жене, как к членам общего семейного тела, совершенно упраздняя проблему их «равноправия» или «неравноправия».

Третья мысль, высказанная в наставлении апостола христианским супругам, особенно для нас интересна, ибо она даёт образец любви, которому надлежит подражать: любовь Христа к Церкви. Поразительно, что этот идеал возник в его сознании безо всяких логических или богословских предпосылок. Для обоснования тезиса «Церковь – Христова Невеста» нужно проникнуться эллинской философской категорией «другого» или знать использующее эту категорию учение о Троице. Как иудей и член фарисейской секты, Павел не изучал древнегреческую языческую мудрость, а тринитарного богословия при нём ещё не было. Это было чистое Откровение, дать разумное истолкование которому он не мог, поэтому сказал: «Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви». Как мы видели, ближе всех к разгадке этой тайны подошёл Владимир Соловьёв, но его гениальное прозрение не было понято и оценено, а потом он и сам его дискредитировал, спутав Христову любовь к Небесной Церкви с имеющей плотское происхождение любовной горячкой. Проживи он ещё с десяток лет, и он мог бы ознакомиться с теорией Фрейда о «сублимации» животного полового влечения в кажущуюся возвышенной влюблённость, и это, может быть, отрезвило бы его и дало бы ему возможность продолжить в верном направлении и успешно завершить своё учение о Вечной Женственности.

А теперь обратим внимание на характер этого богооткровенного образа любви, которому апостол призывает следовать состоящим в браке. Скажите, есть ли в нём хотя бы тень сексуальности? Перечитайте внимательно приведённый отрывок, и вы её нигде не обнаружите. А ведь тот же Павел говорил: «Не уклоняйтесь друг от друга» – и рекомендовал брак как приемлемую для христиан форму удовлетворения своей похоти. А тут об этом ни слова. Почему?

Объяснение вот в чём. Там Павел обращался к тем, кто только вступил в брак или собирался сделать это, и эту начальную стадию супружества он действительно понимал как легитимизацию блуда. А то, что он говорит в Послании ефесянам, адресовано супругам со стажем, а если и к молодожёнам, то как совет на будущее. Сопоставляя эти два обращения, мы приходим к тому самому практически важному выводу, который способен оправдать всё наше философствование. Кратким образом его можно сформулировать так.

Христианский брак при его заключении есть уступка могущественному родовому началу, и в первое время супружеская любовь имеет почти целиком плотскую природу, хотя это маскируется влюблённостью. Но параллельно между мужем и женой возникает чисто духовная связь, напоминающая любовь между Христом и Его Другим – Торжествующей Церковью. Её доля в общей межполовой любви сначала невелика, но супруги совместными усилиями должны постоянно повышать эту долю, пока она не достигнет ста процентов, совершенно вытеснив плотское влечение. Когда это произойдёт, они полностью избавятся от уплаты дани родовому молоху, и это будет самая прекрасная, самая светлая и самая спокойная пора их супружества. Смысл христианского брака, таким образом, состоит не в культивировании физиологии в отношениях между супругами, а в её преодолении.

На Святой Руси очень хорошо понимали несравненную красоту чисто духовного брака, поэтому многие супруги, отдав дань родовой жизни и поставив на ноги детей, принимали монашеский постриг и поселялись в соседних монастырях, а то и в одном, как родители преподобного Сергия Радонежского Кирилл и Мария.

Золотая осень супружества описана во многих произведениях мировой литературы. Символами счастливых супружеских пар, живущих «как брат с сестрой», стали Филемон и Бавкида, Пётр и Феврония, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна. Вхождение в эту мирную осень описано Львом Толстым в повести «Семейное счастье».

«А в саду всё сильней и слаще поднималась пахучая свежесть ночи, все торжественнее становились звуки и тишина, и на небе чаще зажигались звёзды. Я посмотрела на него, и мне стало вдруг легко на душе, как будто отняли у меня тот больной нравственный нерв, который заставлял страдать меня. Я вдруг ясно и спокойно поняла, что чувство того времени невозвратимо прошло, как и самое время, и что возвратить его не только невозможно, но тяжело и стеснительно было бы. Да и полно, так ли хорошо было это время, которое казалось мне таким счастливым? И так давно, давно уже всё это было!

…С этого дня кончился мой роман с мужем; старое чувство стало дорогим, невозвратимым воспоминанием, а новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я ещё не пережила в настоящую минуту».

В заключение отметим, что об освободившейся от физиологии, чистой любви между мужчиной и женщиной как о высшем счастье мечтал и Маяковский:

Чтоб не было любви-служанки,

Замужеств,

похотей,

хлебов,

Постели прокляв, встав с лежанки,

Чтоб всей вселенной шла любовь.

Обратим внимание, что не связанная с «постелью» духовная половая любовь органически перерастает здесь в любовь вселенскую. Атеист Маяковский не мог произнести этого слова, но вселенская любовь есть любовь Божественная, есть тот океан любви, влившись в который душа обретает вечную жизнь и пребывает в свете. Так интуиция великого поэта подсказала ему тот самый путь спасения в браке, о котором говорит Церковь, – путь полного преодоления в супружестве блудной страсти.

Часть 11

По законам жанра в нашем философском исследовании пора бы поставить точку. Ведь мы, как выражаются учителя литературы, оценивая школьные сочинения, «раскрыли тему»: разобрались в трёх значениях слова «любовь», разграничили их между собой и даже поняли суть христианского брака. Но богатая на сюрпризы жизнь не даёт закончить разговор и требует сказать кое-что ещё. Дело в том, что в последнее время термин «любовь» стал употребляться в неслыханном прежде диком словосочетании «заниматься любовью». Это калька с английского (точнее, американского) «to make love», и русскому языку она совершенно чужда, но какая-то анонимная агентура упорно хочет внедрить в него это выражение, сделать для нас обиходным и привычным. На этот вызов мы обязаны как-то отреагировать – как минимум, разобраться в том, чья это агентура.

В навязываемом нам штампе любовь предстаёт уже не чувством, каковым она являлась испокон веков, а действием, ибо чувствами «заниматься» нельзя – их можно питать, испытывать, переживать. Никто ведь не скажет «я занимаюсь ненавистью». Здесь мы имеем дело с типичной лингвистической провокацией, имеющей целью вывести любовь из разряда чувств и свести её к совокуплению.

Методология лингвистических провокаций не нова. Она представляет собой излюбленное фирменное оружие некоей инстанции, которую можно узнать по использованию этого оружия, как льва узнают по когтям, а осла – по ушам. Оно было изобретено несколько веков назад и за протекшее время доказало свою высочайшую эффективность, которая объясняется тем, что через умело подсунутое людям словоупотребление в них по законам психологии вырабатывается нужное мировоззрение. Конечно, подмену значений стоит производить только в отношении важнейших для человеческой жизни понятий. Вот несколько примеров.

1. Слово «просвещение» означало когда-то проникновение в душу света Христовой истины. Но вот в XVIII веке во Франции этот смысл был подменён противоположным, и «просвещение» стало означать пропаганду атеизма. Взятый в этом новом значении термин приобрёл такую важность, что весь предреволюционный период получил название эпохи Просвещения. Результатом этой языковой провокации стал якобинский террор, сотни тысяч отсечённых на гильотине голов и воцарение буржуазного образа жизни, основанного на культе материального богатства.

2. Слово «самодержавие» понималось на Руси как самостоятельное правление русского царя, не являющегося данником или вассалом царя иноземного. Первым нашим самодержцем стал сбросивший в 1480 году татаро-монгольское иго Иван Третий. Это была для нашего народа великая радость. Но в XIX веке, опять же в предреволюционный период, только уже наш, а не французский, людям искусно навязали совсем другое значение слова «самодержавие»: используя его ассоциативную по звучанию близость со словом «самоуправство», приучили понимать его как тиранию. Лозунг «Долой самодержавие! » и расчистил большевикам дорогу к власти.

3. Слово «прелесть» было одним из самых страшных слов на Руси. Не дай Бог впасть в прелесть – это значит быть обманутым сатаной и погибнуть! Но вот настал XIX век, и всё изменилось. Почитайте Пушкина, Жуковского и других поэтов и писателей того времени и их преемников, и вы только и будете встречать фразы вроде «чистейшей прелести чистейший образец» (Пушкин), «какая прелесть эта Наташа» (Толстой). Целенаправленная лингвистическая провокация приучила думать, что прелесть, то есть бесовский соблазн, – это хорошо.

4. Такую же трансформацию претерпело слово «одержимый». Хуже того, чтобы стать одержимым, христианин не мог себе ничего представить, ибо одержимым можно быть только бесами. А теперь не редкость услышать в рассказе по телевидению или по радио о каком-нибудь художнике или скульпторе такую характеристику его натуры: «он одержимый», и она подаётся и воспринимается как положительная. Запоминайте, господа, одержимым быть замечательно!

Думается, после этих примеров ситуация заметно проясняется, и гадать, из какой инстанции приходят такого рода лингвистические провокации, не приходится. Тут достаточно поставить вопрос: кому они выгодны? Кому были выгодны революции с их массовым человекоубийством? Кому было выгодно свержение монархов, этих последних «удерживающих», стоявших на пути наступающего безбожия? И главное, кому было выгодно притуплять бдительность людей по отношению к нападениям дьявола? Конечно, только самому дьяволу, и больше никому.

И вот он добрался до главной своей цели – до слова «любовь». Извратить, вывернуть его наизнанку издавна было его заветной мечтой. Почему? Потому, конечно, что одно из основных значений этого слова определялось для христианского мира формулой «Бог есть любовь», а Бог – предмет его величайшей ненависти, в Нём он видит своего врага номер один. И начиная с позднего Средневековья он стал исподволь готовить эту центральную терминологическую подмену. Сначала он внушил отпадавшим от Бога европейцам, что любовь есть влюблённость. Это был первый его успех, ибо во влюблённости нет никакого Бога. Затем настал момент, когда он перешёл в планомерное развёрнутое наступление, закончившееся победой.

Поскольку этот бесплотный, хотя имеющий рога и копыта, деятель всё на земле совершает через завербованных им людей, отметить этапы его наступления можно именами тех, кто особенно сильно ему помог. Это австрийский невропатолог Зигмунд Фрейд (1856–1939), американская женщина-этнограф Маргарет Мид (1901–1978) и американский же энтомолог, переквалифицировавшийся в специалиста по половому вопросу, Альфред Кинзи (1894–1956) – отец «сексуальной революции».

Фрейд начал честно и результативно. Он успешно лечил неврозы, вызванные психическими травмами, нанесёнными в раннем детстве сексуальными домогательствами взрослых. Сами домогательства, вызвавшие когда-то сильный испуг, забылись, но безотчётный страх время от времени, особенно ночью, возвращался и приводил к истерическим припадкам. Фрейд разработал эффективную терапию: погружал клиента в состояние гипноза и заставлял его вспомнить, что с ним произошло, понять причину страхов, объяснить её и преодолеть, поставив на этом точку. Это помогало, и многие благодаря Фрейду выздоравливали. Он стал известен в кругу специалистов, обрёл хорошую практику. Но этого ему было мало – он мечтал о мировой известности, о больших деньгах, о возможности путешествовать и отдавать своих детей в привилегированные учебные заведения (его собственное признание в письме другу). А ведь давно известно, что стоит только воскликнуть: «Я хочу славы и богатства и ради них готов на всё! », как хвостатый моментально их предложит в обмен на такую малость, как душу. Фрейд пошёл на такую сделку. В 1896 году он перестал быть врачом и сделался лжепророком, какие предсказаны в Евангелии (Мф. 24, 11), гипнотизируя теперь не отдельных лиц, а всё человечество. Он объявил о своём великом открытии: оказывается, у всех людей, а не только у тех, к кому в младенчестве приставали, имеются отрицательные сексуальные переживания, причиной которых является эдипов комплекс – мальчики хотели совокупляться со своей матерью, а девочки со своим отцом и страдали оттого, что это невозможно. Так что в лечении нуждается каждый, и вылечить его можно только по фрейдистской методике, называемой «психоанализом». И как ни странно, эта ни с чем не сообразная теория была принята на ура и Фрейд был причислен к лику великих мыслителей. Помощь и поддержка хвостатого ох как действенна!

Мы отмечали, что во фрейдизме имеется некая правда: идея «сублимации» родового инстинкта во влюблённость ради его облагораживания. Но пафос учения состоит не в этом. Он заключается в неправомерном распространении этой идеи на весь внутренний мир человека, в утверждении, будто всё, представляющееся нам в нас самих высоким, в действительности есть сублимация самого низкого. Внедрение этой лжи в общественное сознание как раз и было первой крупной победой сатаны в новейшее время. Но, кроме того, что он «лжец и отец лжи», он ещё и «человекоубийца от начала» (Ин. 8, 44), поэтому, в соответствии со второй своей «специальностью», он взялся за человека.

Убить человека – не обязательно значит лишить его жизни. Пускай он живёт на земле, потребляет пищу и всё прочее, что нужно для его тела, пусть даже и размножается, но пусть перестанет быть человеком. А что значит «перестать быть человеком»? Это значит стать скотом с человеческой внешностью. Отличие же человека от скота, согласно Владимиру Соловьёву, состоит в наличии у него чувства стыда, ибо благодаря этому чувству он внутренне отмежёвывается от того, что есть в нём скотского. Отнять у человека это чувство, сделать его бесстыдным – вот что стало главной задачей дьявола после первого его триумфа, которым он обязан Фрейду.

Здесь ему тоже понадобился подходящий исполнитель, и его выбор пал на молодую американку, выучившуюся в университете на этнографа. По каким признакам он её заприметил? Конечно, проникать в глубины ума и сердца человека он не способен – подлинным душеведом является только Бог, лучше знающий нас, чем мы сами, – но пороки в человеке он видит очень зорко. А у Маргарет Мид, судя по её дальнейшему поведению, от рождения было такое угодное дьяволу качество, как полная бессовестность.

В 1931 году на деньги Рокфеллеровского фонда она поехала для проведения полевых исследований на остров Самоа к полинезийцам. Своей задачей она поставила выяснение того, как эти «дети природы» относятся к половому вопросу. Каков будет результат её научной командировки, ей было известно ещё до того, как она покинула Соединённые Штаты, так что на поездку она смотрела просто как на увеселительную прогулку в места с хорошими океанскими пляжами и возможностью устраивать дружеские застолья с молодыми офицерами американской военной базы. Соответственно, она не потрудилась освоить хотя бы азы полинезийского языка и знакомилась с мировоззрением местных жителей с помощью переводчика. Понятно, что сведения о нравах и обычаях туземцев, изложенные в её книге «Юность на острове Самоа», были чистой воды «липой». А сведения, заинтриговавшие американцев и вызвавшие их восторг, заключаются вот в чём: не испорченные цивилизацией островитяне не считают ни в какой мере зазорными добрачные и внебрачные связи, то есть исповедуют «свободную любовь». Вывод: следовательно, блуд естественен для человека и его не надо стыдиться.

Ссылка на островитян, якобы считающих, что совершить половой акт с кем попало – всё равно, что выпить стакан воды, является таким наглым враньём, какое может внушить только «отец лжи». Этнографам всего мира давно и хорошо известен тот факт, что у племён, находящихся на низкой стадии социального развития, которых ещё недавно называли «дикарями», брачные отношения регламентируются гораздо более жёстко, чем у «цивилизованных» народов, и супружеская измена большей частью карается смертью. Но Мид не только крепко уповала на покровительство того, кому продала свою душу, но и от природы была настолько лживой, что «стаканом воды» для неё был даже такой обман, который не приносил особой пользы: соврать для неё было что дышать. Это доказывается одним эпизодом её жизни на острове: у жителей Самоа был обычай выбирать раз в год «Королеву девственниц» (который, между прочим, доказывает, что тамошние «дикари» высоко ценили целомудрие! ). Когда они познакомились с Маргарет, они решили увенчать этими лаврами её – возможно, из чувства гостеприимства. Та с удовольствием приняла титул, преспокойно скрыв тот факт, что она замужняя женщина.

Покровительство же действительно было оказано ей хвостатым, да ещё какое! Её книга стала бестселлером, выдержала много изданий, а сама Маргарет Мид получила все, какие только можно, научные премии и звания и при жизни стала классиком в области этнографии и такой же знаковой фигурой Америки, как Чарли Чаплин или Уолт Дисней. Как же: она «научно доказала», что собачьи свадьбы с точки зрения этики вполне законны и для людей и стесняться их не надо.

Но такого уровня бесстыдства было человекоубийце все равно недостаточно. Выиграв второе крупное сражение, он стал готовиться к третьему. Ведь то блудодеяние, которое оправдывала Маргарет Мид, было всё-таки связью между мужчиной и женщиной и в биологическом отношении являлось нормальным. А почему бы не узаконить и извращения, доведя бесстыдство до предела? И тут на сцене появился новый фаворит сатаны – доктор Альфред Кинзи.

Как мы уже сказали, он начал с энтомологии, ловил и изучал жуков и бабочек. Но это не давало ему известности и достатка, и, как в своё время Фрейд, он затосковал и стал думать, чем бы ему заняться более престижным и прибыльным. Невидимый советчик подсказал ему, что надо делать. Он бросил своих бабочек и начал статистические исследования, имевшие целью выяснить, какому проценту американских мужчин свойственна тяга к «нетрадиционным» формам удовлетворения сексуальной потребности, а также неискоренимое стремление к внебрачным половым связям. В результате сбора данных путём анкетирования и прямого опроса и их обработки был получен сенсационный результат: признаки сексуального маниакализма присутствуют у 98 % взрослых американцев мужского пола. Впечатляющие данные, не так ли? А теперь внимание: опрос производился доктором Кинзи среди заключённых, сидевших за половые преступления! В свете такого факта непонятно, почему он недосчитался двух процентов. Как обратил на это внимание иеромонах Введенского монастыря в городе Иваново Макарий, собравший много материала на эту тему, судить по такой выборке о том, насколько развратна вся нация, так же неправомочно, как выяснять процент курильщиков в стране, опрашивая людей, заходящих в табачную лавку. Тут невольно вспоминаешь афоризм: есть ложь, есть наглая ложь, а есть статистика. Конечно, если она устанавливается по методике доктора Кинзи. Но как бы там ни было, мораль басни все прекрасно поняли: если почти все люди извращенцы, то извращение – норма.

В чём же был смысл такого передёргивания, моментально сделавшего его автора знаменитым? Ведь он возвёл на свой народ ужасный поклёп, который ничего не стоило сразу разоблачить! И разоблачения были. Несколько серьёзных специалистов написали книги, где вскрывался весь механизм фальсификации. Но эти книги никто не хотел печатать, а те, которые вышли ничтожными тиражами за счёт самих авторов, никто не читал, и никакой рекламы им не делалось. Опровержение лжи осталось неизвестным обществу, а сама ложь укоренилась в нём и стала краеугольным камнем его мировосприятия.

После этого третьего удара человек, принадлежащий к западной цивилизации, уже не мог оправиться и перестал быть венцом творения, превратившись в его позор. «Сексуальная революция», произошедшая в Америке в середине 1960-x годов в результате усилий Альфреда Кинзи, превратила западный мир в Содом и Гоморру, сделав извращенцев не только полноправными с нормальными людьми, но и привилегированной группой населения, сплочённой, энергичной и имеющей огромное влияние. Что ждёт такое общество? Конечно же, то самое, что случилось с этими библейскими городами, – какая-то разновидность опаляющего всё серного огня. Страшный удар волны по приехавшим в Юго-Восточную Азию для разврата с поставляемыми местными жителями проститутками обоих полов (в том числе детьми), этот «малый потоп» не есть ли предупреждение? О перспективе Америки после её «сексуальной революции» проживший там 16 лет философ Евгений Наклеушев пишет следующее: «Благополучно ли общество, где поёт Боб Дилан, любимец ещё живых и совестливых в стране (альбом «Подходит запоздавший поезд»):

Порнография – в школах,

развратники – на амвонах!

Вы, допустившие гангстеров к власти,

Преступников – истолковать законы,

Когда же проснётесь вы,

Когда же проснётесь вы

– и спасёте то, что осталось?

Едва ли не все творческие американцы, какие могли себе это позволить, жили и живут в нашем веке где угодно, но не в собственной стране. Благополучно ли это?

Благополучно ли общество, где у положительных героев мультфильмов непременно низкие лбы? И где, пожалуй, самая зловещая мифологическая фигура – огромнолобый “сумасшедший учёный”? Чтобы, надо полагать, детишки не запутались в значении выражения “интеллектуальная элита”, но знали, не задумываясь, что это – наимерзейшая бяка. И, будьте покойны, они в подавляющем большинстве и не задумываются – те немногие дети, что приходят ещё в школу, чтобы всерьёз учиться, а не валять дурака, получают от сверстников прозвище “нёрд”, заряженное более хлёсткой ненавистью, чем “урод-калека”. Благополучно ли общество, где подавляющее большинство просидевших в школе положенные двенадцать лет выходят из неё, не умея толком ни читать, ни писать, ни решить простую арифметическую задачу? Благополучно ли общество, где правительственная комиссия приходит к выводу: “Если бы наше состояние школьного образования навязывалось нам иностранной державой, мы сочли бы это актом войны…” Будет ли Бог (или история, как хотите) долго терпеть такое общество? »

Конечно же, это война, и война, выигранная человеконенавистником. А выиграл он её только потому, что правильно спланировал стратегию, бросив все свои силы на дискредитацию понятия «любовь».

Часть 12

Как мы видим, извращение ключевого, определяющего весь внутренний строй человеческой души понятия «любовь», приводящее к полному его отрыву от понятия «Бог», является не результатом отдельных ошибочных высказываний авторитетных авторов, а продуктом деятельности целой цивилизации, относительно недавно обосновавшейся и обжившейся на развалинах западнохристианского общества и намеревающейся переделать на свой лад и включить в свой состав все остальные цивилизации, что декларируется в идеологии глобализма. Конечная цель этой цивилизации была открыта тайнозрителю Иоанну Богослову почти за две тысячи лет до её появления: её цель – заменить в человеке образ Бога образом зверя, «чтоб образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя. И он сделает то, что всем – малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам – положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его» (Откр. 13, 15–17).

Наложить на человека образ зверя – значит оскотинить его. Именно этим, как мы только что убедились, занимается современная западная цивилизация, пришедшая на смену протестантской. Она добивается этого путём отнятия у человека чувства стыда, поэтому самое точное ее название – бесстыдная цивилизация. Противостоять её растлевающей человечество деятельности, смысл которой состоит, конечно же, в подготовке прихода антихриста, нельзя усилиями отдельных лиц, осознавших масштаб угрозы, – бороться с ней можно лишь на том же цивилизационном уровне, на каком она творит своё мерзкое дело. И нам не нужно изобретать цивилизацию, которая даст нам этот уровень, она существует уже два тысячелетия, и врата ада не одолеют её до Судного дня. Это православная цивилизация, прямо противоположная бесстыдной в наиболее принципиальном пункте – в трактовке самого важного для них обеих слова «любовь».

Противоположность здесь состоит в том, что нынешняя бесстыдная цивилизация понимает любовь как чувство, вызываемое исключительно потребностями плоти, а в самое последнее время начинает отождествлять её с самим действием плоти, тогда как православная цивилизация, хранящая в неповреждённом виде то понятие о вещах, которое было принесено на землю самим воплощенным Богом, называет любовью только то чувство, которое совершенно очищено от всего плотского. Это вовсе не запрещает любить близких нам по плоти, в том числе наших детей и супругов, но, любя их, мы должны, по слову Исаака Сирина, «уподобляться в этом Богу», т. е. любить так, как Бог любит всю свою тварь, а в нём никакого плотского чувства быть не может, ибо он абсолютно бесплотен. Его любовь есть жалость, сострадание и самопожертвование, высочайшим проявлением которого была Голгофа. Поэтому можно сказать, что в православном словоупотреблении «любовь» есть только Божественная любовь – либо любовь к Богу, либо богоподобная любовь к сотворённым Им существам. И эти две разновидности любви составляют содержание двух главных заповедей, в которых «весь закон и пророки» (Мф. 22, 36).

Вот какое разъяснение по этому поводу даёт святитель Игнатий Брянчанинов:

«Некоторые, прочитав в Священном Писании, что любовь есть возвышеннейшая из добродетелей, что она – Бог, начинают и усиливаются тотчас развивать в сердце своем чувство любви, им растворять молитвы свои, богомыслие, все действия свои.

Бог отвращается от этой жертвы нечистой. Он требует от человека любви, но любви истинной, духовной, святой,

а не мечтательной, плотской, осквернённой гордостью и сладострастием. Бога невозможно иначе любить, как сердцем очищенным и освящённым Божественною Благодатью. Любовь к Богу есть дар Божий, она изливается в души истинных рабов Божьих действием Святого Духа. Напротив того, та любовь, которая принадлежит к числу наших естественных свойств, находится в греховном повреждении, объемлющем весь род человеческий, все существо каждого человека, все свойства каждого человека. Тщетно будем стремиться к служению Богу, к соединению с Богом этою любовью! Он свят и почивает в одних святых».

Совершенно однозначно решается в православии и вопрос о любви к близким родственникам. Вспомним слова, сказанные на этот счёт самим Христом.

«Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл Я принести, но меч; ибо Я пришёл разделить человека с отцем его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф. 10, 34–37).

Многие воспринимают этот текст как очень жестокий, и некоторых неустойчивых в вере он даже отвращает от христианства. На самом же деле здесь Господь всего лишь напоминает нам, что любить Бога всё-таки есть первая заповедь, а любить ближнего – вторая, и обращает наше внимание на то, что если этим ближним является член семьи, то тут особенно велика опасность примешивания к любви плотского тяготения, в строгом смысле не являющегося любовью. Меч, принесённый Христом, подобен тому мечу, который Тристан и Изольда положили на постели между собою, чтобы именно любить друг друга, а не «заниматься любовью».

Христиане первых веков, т. е. истинные христиане, прекрасно понимали это и воспринимали приведённое речение Христа не как направленное против прочной семьи, а всего лишь как правильно расставляющее приоритеты. И конечно, эти приоритеты неукоснительно соблюдали. Проиллюстрируем это двумя примерами.

1. Святая Перпетуя, принявшая мученический венец в 203 году в Карфагене.

Перпетуя принадлежала к знатному патрицианскому роду. Она рано овдовела и жила с маленьким сыном в доме отца, убеждённого язычника. Тайно от него она приняла крещение, но вскоре это стало известным. В это время в империи начались очередные гонения на христиан, и карфагенские власти стали требовать от Перпетуи отречения от веры в Распятого. Об этом же умолял её отец, говоря, что она должна это сделать, если не ради него, то ради малютки, которому грозит остаться круглым сиротой. Можно представить, как разрывалось сердце у молодой матери, когда, покрывая младенца поцелуями, она держала его на руках в последний раз. И всё же она не поклонилась идолам, и её вместе со служанкой Фелицитатой, тоже уверовавшей во Христа, вывели на арену ко львам.

Сегодня нам трудно понять смысл поступка Перпетуи, но мы должны постараться сделать это, так как в нём открывается самая суть христианства. Перпетуя не предала родных ей по плоти людей – престарелого отца, который до конца жизни будет плакать от горя, и крошечного сыночка, это невинное беззащитное существо, которого некому будет воспитать, – просто она чувствовала бы себя чудовищной предательницей, если бы предпочла любовь к ним любви к Тому, Кто есть источник и олицетворение всякой любви.

Сведения о Перпетуе особенно важны для нас по той причине, что о её поведении и её чувствах мы знаем не из житийной литературы, нередко смущающей своей стереотипностью, а из дневника самой мученицы. Эта бесхитростная автобиография – драгоценный документ эпохи, в подлинности которого нет ни малейших сомнений. Если бы не было дневника Перпетуи, ещё можно было бы сомневаться в верности житий мучеников, но он неопровержимо доказывает, что, если не по форме, то по содержанию, они безукоризненны.

2. Преподобный Алексей, человек Божий. Этот святой гораздо более известен в России, чем Перпетуя, и наша Церковь торжественно отмечает день его памяти. Однако сказать, что наши сегодняшние верующие хорошо понимают, в чём состоял его подвиг, нельзя – его красоту в полной мере чувствовали только в Святой Руси.

Алексея разделила с его родителями и невестой, которую они ему приискали, не религия – они были такими же глубоко верующими христианами, как он, – а только степень любви ко Христу. У Алексея она была бесконечной. И когда после обручения они с невестой остались в горнице вдвоём, он снял с пальца обручальное кольцо и, отдав его ей, сказал: «Сохрани это, и пусть Господь будет с нами, устраивая нам Своею благодатью новую жизнь». После этих слов он тайно ушёл из дома и сел на корабль, отплывающий в Месопотамию. Это произошло в Риме в конце IV века.

Мы недоумеваем сегодня: что за надрыв, что за истерическое поведение – хочу, мол, сделать так, чтобы всем было хуже. Да ведь это какая-то «достоевщина», вроде той, где Настасья Филипповна бросает в камин деньги Рогожина и наслаждается его и своими страданиями! Да нет, это не тот случай. У Алексея Божьего человека не было и тени каких-то неврозов – такую здоровую и трезвую психику дай Бог иметь каждому. Настасью Филипповну он совершенно не понял бы и вывертов её не оценил. Но он имел не только ясный ум и абсолютно нормальные человеческие чувства, включая уважение и любовь к родителям и плотское тяготение к будущей супруге, а и ещё одно качество, встречающееся у одного на миллион, – колоссальную силу воли. А что такое сила воли? Это умение заставить себя делать сейчас то, что очень трудно делать, чтобы потом, может быть, очень не скоро, тебе стало очень легко. Чем дольше период лишений, в конце которых человеку гарантировано получение приятных плодов, тем большая ему необходима сила воли. В протестантизме, озабоченном лишь земными благами (ведь блаженство, обретаемое в Царстве Божьем, в нём зависит только от веры, а не от дел, или вообще заранее предопределено, так что заботиться о его обретении бессмысленно), самым волевым человеком показывает себя тот, кто первую половину жизни трудится как вол, во всем себе отказывает, а когда облысеет, покупает на накопленные деньги какое-нибудь предприятие и возмещает все предыдущие лишения, ни в чём уже себе не отказывая. Это – герой лютеранства. Православный же, для которого главной является воспринимаемая им как несомненная реальность жизнь будущего века, имеет возможность проявить куда большую силу воли: до самой смерти отказывать себе в том, что было бы приятным, чтобы получить только там возмещение, которое в этом случае будет, конечно же, особенно щедрым. Гигантом воли, заставившим себя поступить именно так, и был Алексей, прозванный Божьим человеком. В своём воздержании от того, что больше всего радует нас в земной жизни, он проявил просто-таки сверхчеловеческую твёрдость. После семнадцати лет жизни при церкви Пресвятой Богородицы в городе Эдессе, где питался подаянием, он снова тайно сел на отплывающий корабль, чтобы убежать от начавшегося в народе почитания, и Божий промысел вернул его в Рим. Там он пришёл в дом своего отца, где никто не узнал его, ибо из красивого стройного юноши он превратился в высохшего в результате поста и бдений согбенного старика, и попросил разрешения поселиться в сторожке у ворот усадьбы. Дальше предоставим слово житию.

«Живя в родительском доме, блаженный продолжал поститься и проводить дни и ночи в молитве. Он смиренно терпел обиды и насмешки от слуг родного отца. Комната Алексея находилась напротив окон его невесты, и подвижник тяжко страдал, слыша её плач. Только безмерная любовь к Богу помогала блаженному переносить эту муку».

Но возникает новое возражение: хорошо, Алексей разумнее всех нас распорядился своей временной жизнью, заплатив ею за хорошее место в жизни вечной, и его страдания с лихвой вознаградились; но зачем же он заставил страдать своих родных, не обладавших такой силой воли и выдержкой? Не эгоизм ли это? Какой там эгоизм: он ведь и их всех сделал соучастниками своего великого торжества, и не только в обителях небесных, но и здесь, на земле. Оказалось, что он не только о себе, но и о них заботился, да ещё как! Обратимся снова к житию.

«Святой Алексей прожил в доме своих родителей семнадцать лет и был извещён Господом о дне своей кончины. Тогда святой, взяв хартию, описал свою жизнь, прося прощения у родителей и невесты.

В день кончины святого Алексея в соборной церкви служил литургию папа Иннокентий (402–417) в присутствии императора Гонория (395–423). Во время службы из алтаря раздался чудесный Голос: “Придите ко Мне, все труждающиеся и обременные, и Аз упокою вы”. Все присутствовавшие в страхе пали на землю. Голос продолжал: “Найдите человека Божия, отходящего в вечную жизнь, пусть он помолится о городе”. Стали искать по всему Риму, но не нашли праведника. С четверга на пятницу папа, совершая всенощное бдение, просил Господа указать угодника Божия. После литургии вновь в храме послышался голос: “Ищите человека Божия в доме Евфимиана”. Все поспешили туда, но святой уже умер. Лицо его светилось подобно лику ангела, а в руке была зажата хартия, которую он не выпускал, как ни старались её взять.

Тело блаженного положили на одр, покрытый дорогими покрывалами. Папа и император преклонили колена и обратились к преподобному, как к живому, прося разжать руку. И святой исполнил их мольбу. Когда письмо было прочитано, отец, мать и невеста праведника с плачем поклонились его честным останкам».

Слёзы родных были, конечно, слезами умиления и благодарности сыну и жениху, открывшему им врата в вечное блаженство.

Эти примеры подтверждают, что православное понимание любви действительно диаметрально противоположно тому, которое навязывается ныне всему миру бесстыдной западной цивилизацией. А это значит, что, утверждаясь в нашей родной православной цивилизации, мы поставим заслон этой наглой экспансии, имеющей своей тайной целью уничтожение человеческого в человеке.

Это не значит, что мы должны стать такими, как Перпетуя и Алексей человек Божий. Такое вряд ли возможно. До них нам как до неба – они не просто были образцовыми представителями православной цивилизации, они её создавали, претворяя её ядро, каковым являются две «наибольшие» заповеди, в поведение, в образ жизни, в традицию, в обычай. В каждой человеческой цивилизации – как и в отдельном человеке – есть дух, душа и тело. Духом православной цивилизации является Святой Дух – третье Лицо Божественной Троицы, и Он действует через своих избранников, называемых поэтому тоже святыми. Душой же цивилизации является её культура, порождённая её духом и пропитанная им. Сегодня, вовлеченные историей в общеевропейское апостасийное развитие, мы, бывшие православные, потеряли прямое ощущение Духа Святого, не чувствуем Его животворящего дыхания, как чувствовали его великие святые прошлого, но мы можем обнаружить результаты Его дыхания в нашей великой культуре и в сохранившихся ещё в нашей повседневной жизни остатках того порядка прохождения земного отрезка нашего существования, какой выработали для себя наши благочестивые предки. Восстанавливая постепенно этот порядок, мы будем двигаться «обратным ходом» от души к духу. Нам надо открыть для себя красоту православного быта и мудрость православных критериев плохого и хорошего, дозволенного и недозволенного, приличного и неприличного, и тогда Дух, почуяв своё, родное, начнёт постепенно возвращаться к нам, и мы станем непреодолимым препятствием на пути человекоубийственной бесстыдной цивилизации Нового Вавилона.

А ведь эта красота и эта мудрость лежат совсем близко под остывшей поверхностью нашего коллективного сознания – так же близко, как горячая магма Везувия под его отвердевшими склонами. Их плодородные кислые почвы можно засеивать чем угодно, и они произведут хоть горькие, хоть кислые, хоть приторно сладкие плоды, которые для забывших о магме окрестных жителей и будут Везувием. Но пробьёт час, и они дорого заплатят за свою ошибку: из жерла вулкана потечёт лава, сжигая всё насаженное дотла, после чего гора снова погрузится в спячку. А через два-три поколения земледельцы вновь начнут относиться к ней легкомысленно, полагая, что на её угодьях можно производить любые агротехнические эксперименты.

Такова и наша Россия. Ее магма – Дух Христов, кратер – ядро той цивилизации, которое, изливая этот Дух на её вначале небольшую, а потом всё дальше раздвигающуюся территорию, сделало её не только могучей и прекрасной державой, Третьим Римом, но и страной необычайного плодородия, восприимчивой и будто бы очень подходящей для самых утопических экспериментов. Вот и появлялись на ней разные прожектёры, насаждавшие понравившиеся им заморские растения на её удобренной Святым Духом почве. Но когда они заходили слишком далеко в своей самодеятельности, кратер оживал, и все чужеродные насаждения обращались в пепел.

Пётр Великий насаждал на Руси протестантские саженцы, Анна Иоанновна лелеяла их, усердно поливала и окучивала с помощью выписанных из Германии инструкторов. Но вулкан не выдержал этого и при Елизавете Петровне предал эти посадки огню, и почва снова запахла русским духом. Прошло семьдесят лет, об опасности извержения забыли, и декабристы попытались насадить на русских просторах квадратно-гнездовым способом густые заросли французской антимонархичности. На этот раз лава сожгла ростки, не дав им прижиться. Протекли следующие семь десятилетий, и грянула серия из трёх русских революций – на этот раз эксперимент был поставлен с размахом. Целью заводил этого проекта – Ленина и Троцкого – было вырастить на нашей благодатной почве древо левацкого интернационализма. Оно пустило корни и даже покрылось листвой и почками, издававшими одурманивающий аромат, надышавшись которым люди стали сходить с ума, громить церкви, сжигать иконы и объявлять традиционную семью пережитком. Но при Сталине наш вулкан буквально взорвался лавой, и она не оставила от этой флоры ни листочка. А потом снова запамятовали лаву и с энтузиазмом принялись за «ускорение», «перестройку», «гласность», «рынок» – у нас, мол, всё вырастет! На гумусе, созданном православной цивилизацией, пытаются взрастить зловонные карликовые кусты бесстыдной цивилизации. Не безумцы ли эти агрономы, подобные своим сгинувшим предшественникам? Неужели уроки истории для них ничего не значат? Неужели не понимают они, что вулкан не вытерпит их издевательств над Россией, что он уже вот-вот готов пробудиться и первые предупредительные толчки уже улавливаются чуткими душами, поднимающими тревогу? Кого Бог хочет погубить, того лишает разума…

Отвести угрозу извержения можно только всем народом. Нам нужно понять, что она абсолютно реальна, ибо Бог свою Россию никому не отдаёт, как не отдавал её и прежде – ведь Четвёртому Риму не бывать. Так что не надо доводить дело до Божьего вмешательства: оно будет карательным. Надо вспомнить, что под нашими ногами магма, и эта магма есть Святая Русь. Надо привести наш национальный ландшафт в соответствие с нею, тогда ей не будет причины извергаться наружу.

Как это мы могли поддаться на откровенную лингвистическую провокацию – вкладывание отрицательного смысла в слово «домострой»? Нельзя же быть доверчивыми до такой крайней степени! Что плохого в концепции построения прочного дома, т. е. прочной семьи? В этом должна быть основная цель жизни того, кто не идёт в монахи. Но нет, нам навязали представление о домострое как о чем-то отжившем, реакционном, отвратительном. И знаете, на что в первую очередь здесь напирали провокаторы? На то, что концепция построения качественной русской семьи, сформулированная отцом Сильвестром в середине XVI века, совершенно не учитывает феномена влюблённости, полностью выводя его за круг факторов, относящихся к браку. Но как раз в этом и заключалась глубокая мудрость наших предков! Однако пойди растолкуй это русской интеллигенции, вслед за Западом исповедующей культ «безумной страсти», перед которой нельзя ставить никаких преград! Спор на эту тему, относящийся к времени, когда западные взгляды на любовь и супружество только-только начали проникать во все слои русского общества, приводится в «Крейцеровой сонате».

«Адвокат говорил о том, как вопрос о разводе занимал теперь общественное мнение в Европе и как у нас всё чаще и чаще являлись такие же случаи. Заметив, что его голос один слышен, адвокат прекратил свою речь и обратился к старику.

– В старину этого не было, не правда ли? – сказал он, приятно улыбаясь.

Старик хотел что-то ответить, но в это время поезд тронулся, и старик, сняв картуз, начал креститься и читать шепотом молитву. Адвокат, отведя в сторону глаза, учтиво дожидался. Окончив свою молитву и троекратное крещение, старик надел прямо и глубоко свой картуз, поправился на месте и начал говорить.

– Бывало, сударь, и прежде, только меньше, – сказал он. – По нынешнему времени нельзя этому не быть. Уж очень образованны стали.

Поезд, двигаясь всё быстрее и быстрее, погромыхивал на стычках, и мне трудно было расслышать, а интересно было, и я пересел ближе. Сосед мой, нервный господин с блестящими глазами, очевидно, тоже заинтересовался и, не вставая с места, прислушивался.

– Да чем же худо образование? – чуть заметно улыбаясь, сказала дама. – Неужели же лучше так жениться, как в старину, когда жених и невеста и не видали даже друг друга? – продолжала она, по привычке многих дам отвечая не на слова своего собеседника, а на те слова, которые она думала, что он скажет. – Не знали, любят ли, могут ли любить, а выходили за кого попало, да всю жизнь и мучились; так по-вашему это лучше? – говорила она, очевидно, обращая речь ко мне и к адвокату, но менее всего к старику, с которым говорила.

– Уж очень образованны стали, – повторил купец, презрительно глядя на даму и оставляя её вопрос без ответа.

– Желательно бы узнать, как вы объясняете связь между образованием и несогласием в супружестве, – чуть заметно улыбаясь, сказал адвокат.

Купец что-то хотел сказать, но дама перебила его.

– Нет, уж это время прошло, – сказала она, но адвокат остановил её:

– Нет, позвольте им выразить свою мысль.

– Глупости от образованья, – решительно сказал старик.

– Женят таких, которые не любят друг друга, а потом удивляются, что несогласно живут, – торопилась говорить дама… – Ведь это только животных можно спаривать, как хозяин хочет.

– Напрасно так говорите, сударыня, – сказал старик, – животное скот, а человеку дан закон.

– Ну да как же жить с человеком, когда любви нет? – всё торопилась дама высказать свои суждения, которые, вероятно, ей казались очень новыми.

– Прежде этого не разбирали, – внушительным тоном сказал старик, – нынче только завелось это. Как что, она сейчас и говорит: “Я от тебя уйду”. У мужиков на что, и то эта самая мода завелась. “На, говорит, вот тебе твои рубахи и портки, а я пойду с Ванькой, он кудрявей тебя”. Ну вот и толкуй. А в женщине первое дело страх должен быть».

Этот замечательный диалог очень для нас информативен как в историческом, так и в психологическом своём аспекте. Из него мы видим, что уже во второй половине XIX века эмансипация западного образца начала проникать и «к мужикам», т. е. в крестьянскую среду. Это означало, что Великая Россия была обречена, ибо её основой была традиционная русская семья, а основой традиционной русской семьи – заповедь апостола Павла «да убоится жена своего мужа», которую купец назвал «законом». С тех пор прошло полтора века, и стало совершенно ясно, какой сатанинской хитростью было насаждение под маской облегчения женской участи этой самой «эмансипации»: сегодня она превратилась в феминизм, в стремление женщин верховодить, что ставит с ног на голову всё людское жизнеустроение. А ещё мы понимаем из воспроизведённого Толстым спора, что у защитников нравственных устоев русской семьи не было никаких шансов победить разрушителей этих устоев, прибегнувших к подлому методу лингвистических провокаций, против которого простодушный человек беззащитен. Обратите внимание: защищая эмансипацию, дама употребляет слово, которое обезоруживает старика, и он начинает сбиваться с мысли, – слово «любовь». Для православного человека оно свято, и спорщица бессовестно использует это, хотя подразумевает под ним влюблённость, а не настоящую любовь. Старик же, не обученный софистике, не умеет различить омонимы, поэтому, когда дама дальше задаёт коварный вопрос: «А если она его не любит? », он не находит другого ответа, как «Небось, полюбит! », который звучит неубедительно. А ведь старик совершенно прав, так как он имел в виду не романтическую влюблённость, а подлинную супружескую любовь – жалость к мужу, отцу своих детей, желание во всём помогать ему, добросовестно выполняя свою долю семейных обязанностей. Это зрелое и глубокое чувство, гораздо более достойное именоваться любовью, чем обрушившаяся как снег на голову страсть, и оно действительно входит со временем в семью и становится всё крепче. Запутавшийся в терминах купец сам себя выставляет на смех, произнося внутренне противоречивую фразу «глупости от образованья». Но и здесь он прав, так как под «образованьем» подразумевает западническое вольнодумство. Только теперь мы можем оценить, насколько прав был старик: это вольнодумство привело Запад не к новым философским открытиям, а к почти полному одичанию, сделав интеллектуальный диалог с европейцами и особенно с американцами практически невозможным для нас, ибо у них нет больше никакой философии. Старик предвидел это вырождение ещё 150 лет тому назад, и это позволила ему сделать его генетическая мудрость, уходящая своими корнями к учению Христа – величайшего из философов. Ныне, когда ложь всех лингвистических провокаций, которыми удалось нас одурачить, вылезла наружу, нам пора вернуть понятиям нашего языка их истинный смысл. Мы должны, ни перед кем не извиняясь и не оправдываясь (перед кем оправдываться – перед умеющими барабанить по клавишам компьютеров дикарями?! ), сказать гордо: «Да, домострой! Да, брак по здравому рассуждению с учётом совета родителей, а если можно, с обращением за помощью к сватам! Ведь это – планирование семьи! Вы, господа западники, ведь за планирование семьи, не так ли? И мы за него. Только для нас это не аборты и не контрацепция, а закладка семейного счастья».

Литературное добавление

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 789 10 Следующая ⇒