Василий Шукшин 17 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 17 из 25Следующая ⇒

- А ты?

- Я тебя спрашиваю!

- А мне интересно, как ты скажешь...

- Хитрый ты, Матвей. Все мужики хитрые.

- А ты не хитрый?

- Чего ты заладил: " а ты", " а ты"?.. Дятел. Я тебя спрашиваю!

- Ты тоже хитрый, Степан. Можеть, так и надо.

- Где это я хитрый?

- Да с царем с тем же... Не жалуешь и ты его, а как надо людей с собой подбить, говоришь: я за царя! Хэх!.. За царя. За волю уж, Степан, прямо, не кривить бы душой. Ну, опять же - не знаю. Тебе видней. Погано только. Как-то все... вроде и доброе дело люди собрались делать, а без обмана - никак! Что за черт за житуха такая. У нас, что ль, у одних так, у русских? Ты вот татарей знаешь, калмыков - у их-то так жа?

- Как я их знаю!.. - в раздумье, не сразу откликнулся Степан.

Степану неохота было говорить про это: велика это штука - людей поднять на тяжкое дело долгой войны. За волю, за волю, за царя - тоже за волю, но пусть будет за царя, лишь бы смелей шли, лишь бы не разбежались после первой головомойки. А там уж... там уж не их забота. За волю-то не шибко вон подымаются, мужики-то: на бояр, да за царя... Так уж невтерпеж им - перед царем ползать. И нет такой головы, которая растолковала бы: зачем это людям надо?

- Такой же ведь человек - баба родила, - стал думать вслух Степан. Пошто же так повелось? - посадили одного и давай перед им на карачках ползать. Во!.. С ума, что ль, посходили? Зачем это? Царь. Что царь? Ну и что?

- Дьявол знает! Боятся. А тому уж - вроде так и надо, вроде уж он не он и до ветру не под себя ходит. Так и повелось... А небось перелобанить хорошо поленом, так и ноги протянет, как я, к примеру...

Степан глядел вперед - как будто не слушал.

Матвей смолк.

- Ну? - спросил Степан.

- Что?

- Перелобанить, говоришь?

- Пример это я тебе!.. Такой же человек, мол, тоже туда же дорога - к червям, а вот вишь, что делается...

- Мгм... Да ишо еслив пример-то выбрать почижельше - осиновый. А?

Засмеялись.

- А что Никон? - спросил вдруг Степан с искренним и давним интересом. - Глянется мне этот поп! Хватило же духу с царем полаяться... А? Как думаешь про его?

- Ну и что?

- Как же?.. Молодец! А к нам не склонился, хрен старый. Тоже, видать, хитрый.

- Зачем ему? У его своя смета... Им, как двум медведям, тесно стало в берлоге. Это от жиру, Степан: один другому нечаянно на мозоль наступил. Ты бы ишо царя додумался с собой подговаривать...

- Нет, я таких стариков люблю. Возьму вот и объявлю: Никон со мной идет. А?

- Зачем это? - удивился Матвей.

- Так... Народ повалит, мужики. Патриарх... самый высокий поп, как Стырь говорил. Мужики смелей пойдут.

Матвей молчал.

- Что молчишь?

- Делай как знаешь...

- А ты как думаешь?

- Опять ведь за нож схватисся?

- Да нет!.. Что я, живодер, что ли?

- Дурость это - с Никоном-то. " Народ повалит". Эх, как знаешь ты народ-то! Так прямо кинулись к тебе мужики - узнали: Никон идет. Тьфу! Поднялся волю с народом добывать, а народу-то и не веришь. Мало мужику, что ты ему волю посулил, дай ему ишо попа высокого. Ну и дурак... Пойдем волю добывать, только я тебя попом заманю. Нет, Степан, ни царем, ни попом не надо обманывать. Дурость это.

- Цыть! Заговорил!.. - Степан уставился на Матвея строгим взглядом. Много! Ворох сразу вывалил... Умник.

Матвей, не долго думая, подстегнул меринка и отъехал вперед и скрылся в рядах конников.

Степан обогнал всех, свернул в сторону с дороги, остановился. Подождал, когда подъедут есаулы.

- Дед! - окликнул он деда Любима. Когда Любим подъехал, спросил: Есть у тебя хлопец проворный?

- У меня все проворные. - Дед Любим привстал в стременах, кого-то стал высматривать среди конных. - Зачем тебе? Могу всех кликнуть: сам выбирай - все молодцы добрые.

К ним подвернули есаулы, скучились.

- Мне всех не надо. А одного найди - в Астрахань поедет, к Ивашке Красулину.

- Гумагу? - догадался Любим.

- Никаких гумаг. Взять все в память, и до поры пускай все умрет.

Мимо шла и шла конница. Со Степаном здоровались; он кивал головой, влюбленно всматривался в своих казаков.

- Здоров, батька!

- По чарочке б, Стяпан Тимофеич!.. Глотки - того, дерет... Пыль бы сполоснуть!

Степан задумчиво щурил глаза. Вдруг он увидел кого-то.

- Макся Федоров!

Молодой казак (тот игрок в карты) придержал коня.

- Я?

- Ты. Ехай суда.

Макся подъехал. Степан улыбнулся растерянности парня.

- Чего ж не здороваисся? Не узнал, что ли? Я вот тебя узнал.

- Здоров, батька.

- Здоров, сынок. Как, в картишки стариков обыгрываешь?

- Нет! - выпалил Макся. И покраснел.

Степан и есаулы засмеялись.

- Чего ты отпираться-то кинулся? Старика обыграть - это суметь надо. Они хитрые. - Степан спрыгнул с коня. - Иди-ка суда.

Макся тоже спешился и отошел с атаманом в сторону. Тот долго ему что-то втолковывал. Макся кивал головой. Потом Степан приобнял парня, поцеловал и отпустил.

Макся, счастливый и гордый, никого не видя вокруг, вскочил на коня и с места взял в мах.

Конница все шла.

Степан тоже сел на коня, тронул его тихим шагом. Есаулы за ним.

Степан вдруг обернулся, позвал:

- Иван, найди Матвея Иванова. Пошли ко мне.

Есаулы переглянулись... Не нравился им этот Матвей Иванов - баба какая-то, да еще и говорун. Иван послал казака найти Матвея, но сам подъехал к Степану, чуть потеснил его коня вбок.

- Степан... казаки наказали выговорить тебе...

- Ну. Слухаю.

- Этот Матвей... он, видно, хороший мужик, но ты уж прямо милуисся с им на виду войска. Обида берет казаков...

- А тебя берет?

- А?

- Тебе, говорю, тоже обидно, что я гутарю с мужиком?! Что вы седня, оглохли, что ль, все?

- Да гутарь на здоровье! Уведи в шатер, там и гутарьте... Только гляди, не стал бы он с толку сбивать...

- С какого?

- Ну... мало ли у их чего на уме. Кто их знает, этих мужиков. А он вон какой говорун!

- Ты прямо как за девкой за мной доглядываешь. - Степан усмехнулся. Смешной ты, Иван... Не бойся, он меня с толку не собьет.

- Я так-то не боюсь...

- И не обижайтесь. Ума-разума атаман наберется - кому от этого хуже? Всем лучше будет.

- От его - ума-разума? - удивился Иван. - Господи...

- От его. Не гляди, что неказистый, - все смекает. Ты, Ваня, таких не отталкивай от себя. У его вон в чем душа держится - а она болит за всех, умная душа. Не обижайте его.

- Никто его не обижает.

- Мне отец рассказывал про деда, отца своего... Здоров был, пошуметь любил, Стырь знал его. Кому хошь бока наломает, а калеку какого-нибудь домой приведет, накормит, напоит и с собой спать положит. Мне всех убогих да бездомных тоже жалко... Да ишо когда бьют их...

- Кто его бьет!

- Я не про Матвея. А и про его! Бьют таких, Иван! Не слышим мы - стон стоит по деревням да по городам. И такие же, русские... курвы: ни стыда, ни жалости - бьют. Как маленько посильней да царю угодный, так норовит, змея такая, мужику на шею. Мы сдуру в Персию поперли - вот кому надо кровя-то пускать, своим! Я два раза проехал - посмотрел... Да там не... Тьфу! Не буду! Не буду!.. Тьфу! Говори мне чего-нибудь... про войско. Высыпаются казаки?

- Меняемся, как же.

- Шагу не сбавляй, но отоспаться давай. Корми тоже хорошо. Надо в Астрахань свежими прийти. Пить, гляди, не давай.

- Гляжу.

- В Астрахани, даст бог, разговеемся. Ну, оставь одного. Пусть Матвей-то смелей подъедет... шумнул я тут на его. Пусть не боится. Да и вы не коситесь - уревновали, дураки. Побольше б нам таких в войско - с головой да с душой, - умней бы дело-то пошло. Позови-ка.

- Ладно.

Матвей нашел атамана, когда солнышко уже село. На просторную степь за Волгой легла тень. Светло поблескивала широкая полоса реки. Мир и покой чудился на земле. Не звать бы никого, не тревожить бы на этой земле. А что делать? Любить же надо на этой земле... Звезды в небе считать. Почему же на душе все время тревожно, больно даже?

- Звал, Тимофеич?

- Звал. - Степан сидел на яру, обняв руками колени. Сзади стоял конь, недоуменно фыркал и легонько тянул повод. - Хотел договорить давешное, да расхотел. Ты говоришь: кинулся было бога любить... А я любил, Матвей.

- Неужто? - искренне изумился Матвей.

- Любил. Молился... Только молился, а сам думал: не поверит он мне. Я никакой не сиротка, не золотушный... Подумает: просит, а сам небось про баб думает али - как погулять... Он же ведь все там знает.

- А чего просил-то? Молился-то?

- Чтоб отец живой из похода пришел, чтоб казаки одолели... Много совестно споминать. Маленький был, молился, чтоб мать не хворала, - жалко было. Да мало ли!..

- Не любил ты его, Степан. Так не любют: молится и тут же думает: не поверит бог. Сам ты ему не верил.

- Как же! Плакал даже! Большой уж был, и то плакал...

- Это... душа у тебя такая - жалосливая. Когда верют, так уж верют, а ты с им, как с кумом: в думы его тайные полез. Нешто про бога можно знать, чего он думает? Нет, еслив верить, так уж ложись пластом и обмирай. Они так, кто верит-то.

- Ну, не знаю... Я верил.

- Чего ж бросил?

- Я, можеть, и не бросил вовсе-то... Попов шибко не люблю. За то не люблю, оглоедов, что одно на уме: лишь бы нажраться!.. Ну ты подумай - и все! Лучше уж ты убивай на большой дороге, чем обманывать-то. А то - и богу врет, и людям. Не жалко таких нисколь... Грех убивать! Грех. Но куски-то собирать - за обман-то, за притворство-то - да ить это хуже грех! Чем же они не побирушки? А глянь, важность какая!.. Чего-то он знает. А чего знает, кабан? Как брюхо набить - вот все знатье. Про бога он знает?

- Дерьма много... Правда. А татаре говорят про своего бога: поймешь себя, поймешь бога. Можеть, мы себя не понимаем? А кинулись вон кого понимать...

- Так чего же он терпит там! Все силы небесные в кулаке держит, а на земле - бестолочь несусветная. Эти лоботрясы - с молитвами, а тут - кто кого сгреб, тот того и... Куда ж он смотрит? Нет уж, тут и понимать нечего: не то чего-то... Не так. Кто же людям поможет-то? Царь?

- Ну, это не его дело! Себя только ублажает сидит там. Иной раз думаю: да хоть пожалей ты людишек своих!.. Нет, никак, ни-как! Не видит, что ли?.. Не знает ли...

- Вот... - Степан долго смотрел в заволжскую даль. Сказал негромко: Вишь, хорошо как. Живешь - не замечаешь. А хорошо.

- Хорошо, - согласился Матвей. - Костерок бы счас над речкой... Лежать бы - считать звезды.

Степан засмеялся:

- Ты прямо мою думку подслушал... Поваляться б? Эх, поваляться б!.. Матвей, хочу спросить тебя, да неловко: чего эт ты с горбатой-то надумал? Правда, что ль, блажь нашла или, можеть, на богатство поманило, а теперь сознаться совестно? А?

- Не надо про это, - не сразу ответил Матвей. - Не надо, Степан. - И стал грустный.

Что-то очень тут болело у мужика, а не говорил. Сказал только:

- Я рассказывал тебе... Ты не веришь.

Макся попался в Астрахани. Его узнали на улице. Вернее, узнал он. Пропажу свою узнал. Когда осенью были в Астрахани, пропал у Макси красавец нож с позлаченной рукоятью. Редкий нож, искусной работы. Макся горевал тогда по ножу, как по человеку. А тут - шел он по улице, глядь, навстречу ему - его нож: блестит на пузе у какого-то купца, сияет, как кричит.

- Где нож взял? - сразу спросил Макся купца.

- А тебе какая забота? Где бы ни взял...

У Макси - ни пистоля, ни сабли при себе, он в драной одежонке... Но прикинул парень астраханца на глаз - можно одолеть. Не дать только ему опомниться... А пока он так прикидывал да глянул туда-сюда по улице, астраханец, зачуяв недоброе, заблажил. Макся - наутек, но подбежали люди, схватили его. И тогда-то некая молодая бабенка - без злого умысла даже, просто так - вылетела с языком:

- Ой, да от Стеньки он! Я его видала, когда Стенька-то был... Со Стенькой он был. Я ишо подумала тада: какие глаза парню достались...

У Макси и впрямь глаза девичьи: карие, ласковые... И вот они-то врезались в память глупой бабе.

Повели Максю в пыточный подвал. Вздернули на дыбу... Макся уперся, запечатал окровавленные уста. Как ни бились над ним, как ни мучили молчал. Меняли бичи, поливали изодранную до костей спину рассолом молчал. Бился на соломе, орал, потом стонал только, но ни слова не сказал. Даже не врал во спасение. Молчал. Так наказал атаман - на случай беды: молчать, что бы ни делали, как ни били.

Устали заплечные, и пищик, и подьячий, мастер и любитель допроса. Вошли старший Прозоровский с Иваном Красулиным.

- Ну как? - спросил воевода.

- Молчит, дьяволенок. Из сил выбились...

- Да ну? Гляди-ко...

- Как язык проглотил.

- Ну, не отжевал же он его, правда.

- Сбудется! У этого ворья все сбудется.

Воевода зашел с лица Максе.

- Ух, как они тебя-а!.. Однако перестарались? Зря, не надо так-то. Ну-ка снимите его, мы поговорим. Эк, дорвались, черти! - Голос у воеводы отеческий, а глаза красные - от бессонницы последних ночей, от досады и слабости. Этой ночью пил со стрелецкими начальными людьми, много хвалился, грозил Стеньке Разину. Теперь - стыдно и мерзко.

Максю сняли с дыбы. Рук и ног не развязали, положили на лавку. Воевода подсел к нему. Прокашлялся.

- К кому послали-то? Кто?

Макся молчал.

- Ну?.. К кому шел-то? - Воеводе душно было в подвале. И почему-то страшно. Подвал темный, низкий, круглый - исхода нет, жизнь загибается здесь концами в простой, жуткий круг: ни докричаться отсюда, ни спрятать голову в угол, отовсюду виден ты сам себе, и ясно видно - конец.

- Ну?.. Чего сказать-то велели? Кому?

Макся повел глазами на воеводу, на Красулина, на своих палачей... Отвернулся.

Воевода подумал. И так же отечески ласково попросил:

- Ну-ка, погрейте его железкой - небось сговорчивей станет. А то уж прямо такие упорные все, спасу нет. Такие все верные да преданные... Заблажишь, голубок... страмец сопливый. Погуляешь у меня с атаманами...

Палач накалил на огне железный прут и стал водить им по спине жертвы.

- К кому послали-то? - спрашивал воевода. - Зачем? Мм?

Макся выл, бился на лавке. Палач отнял прут, положил в огонь накалить снова, а горку рыжих углей поддул мехом, она воссияла и схватилась сверху бегучим синеньким огоньком. В подвале пахло паленым и псиной.

- Кто послал-то? Стенька? Вот он как жалеет вас, батюшка-то ваш. Сам там пьет-гуляет, а вас посылает на муки. А вы терпите! К кому послали-то? Мм?!

Макся молчал. Воевода мигнул палачу. Тот взял прут и опять подошел к лежащему Максе.

- Последний раз спрашиваю! - стал терять терпение воевода: его тянуло поскорей выйти на воздух, на волю; тошнило. - К кому шел? Мм?

Макся молчал. Вряд ли и слышал он, о чем спрашивали. Не нужно ему все это было, безразлично - мир опрокидывался назад, в кровавую блевотину. Еще только боль доставала его из того мира - остро втыкалась в живое сердце.

Палач повел прутом по спине. Прут влипал в мясо...

Макся опять закричал.

Воевода встал, еще раз надсадно прокашлялся от копоти и вони.

- Пеняй на себя, парень. Я тебе помочь хотел.

- Чего делать-то? - спросил подьячий.

- Повесить змееныша!.. На виду! На страх всем.

* * *

Двадцать пятого мая, в троицын день, с молебствиями, с колокольным звоном, с напутствиями удач и счастья провожали астраханский флот под началом князя Львова навстречу Разину.

Посадский торговый и работный люд огромной толпой стоял на берегу, смотрел на проводы. Ликований не было.

Здесь же, на берегу, была заготовлена виселица.

Ударили пушки со стен.

К виселице поднесли Максю, накинули петлю на шею и вздернули еле живого.

Макся был так истерзан на пытках, что смотреть на него без сострадания никто не мог. В толпе астраханцев возник неодобрительный гул. Стрельцы на стругах и в лодках отвернулись от ужасного зрелища.

Воевода запоздало понял свою ошибку, велел снять труп. Махнул князю, чтоб отплывали, - чтоб хоть прощальным гамом и напутственной стрельбой из пушек сбить и спутать зловещее настроение толпы.

Флот отвалил от берега, растянулся по реке. Стреляли пушки со стен Белого города.

Воевода с военными иностранцами, которые оставались в городе, направились к Кремлю.

Гул и ропот в толпе не утихли, когда приблизился воевода с окружением, напротив, стал определенно угрожающим. Послышались отдельные выкрики:

- Негоже учинил воевода: в святую троицу человека казнили!!

- А им-то что?!. - вторили другие. - Собаки!

Младший Прозоровский приостановился было, чтоб узнать, кто это посмел голос возвысить, но старший брат дернул его за рукав, показал глазами идти вперед и помалкивать.

- Виселицу-то для кого оставили?! - осмелели в толпе.

- Вишь, Стеньку ждут! Дождетесь... Близко!

- Он придет, наведет суд! Он вам наведет суд и расправу!

- Сволочи! - громко сказал Михайло Прозоровский. - Как заговорили!

- Иди, вроде не слышишь, - велел воевода. - Даст бог, управимся с ворами, всех крикунов найдем.

- Прижали хвосты-то! - орали. - Он придет, Стенька-то, придет! Он вам распорет брюхо-то! Он вам перемоет кишки!

- Узю их!..

- Сволочи, - горько возмущался Михайло Прозоровский.

Так было в городе Астрахани.

А так было на Волге, пониже Черного Яра, тремя днями позже.

Разинцы со стругов заметили двух всадников на луговой стороне (левый берег). Всадники махали руками, явно привлекая к себе внимание.

Стали гадать:

- Похоже, татаре: кони татарские.

- Они... Татаре!

- Чего-то машут. Сказать, видно, хотят. Батька, вели сплавать!

Степан всматривался со струга в далекий берег.

- Ну-ка, кто-нибудь сплавайте, - велел.

Стружок полегче отвалил от флотилии, замахали веслами к левому берегу. Вся флотилия прижалась к правому, бросали якоря, шумнули своим конным, чтоб стали тоже.

Степан сошел на берег, крикнул вверх, на крутояр, где торчали конские и людские головы:

- Федька!..

Через некоторое время наверху показалась голова Федьки Шелудяка.

- Батька, звал? - крикнул он.

- Будь наготове! - сказал ему Иван Черноярец (Степан в это время переобувался - промочил ноги, когда сходил со струга). - Татаре неспроста прибежали. Никого там не видно? На твоей стороне.

- Нет.

- Смотрите!

- Не зевали чтоб, - подсказал Степан. - Им видней там...

- Слышь, Федька!

- Ай?!

- Не зевайте!

- Смотрим! А кто там? Татар гости плюхат?

Казаки засмеялись: Шелудяк иногда смешно коверкал слова.

Стружок между тем махал от левого берега. А те два всадника скоро поскакали в степь.

Разинцы поутихли... Ждали. Догадывались: неспроста прибегали татары, неспроста. Атаман постоянно сообщается с ними, но и он озадачен.

- Идут, думаешь? - спросил Черноярец. - Прозоровский идет?.. А? Тимофеич?

- Иван... - с некоторым раздражением сказал Степан, - я столько же знаю, сколь ты. Подождем.

Стружок приближался медленно, очень медленно. Или так казалось. Казалось, что он никогда не подгребет к этому берегу, застрял.

Степана и других охватило нетерпение.

- Ну?! - крикнул Иван. - Умерли, что ль?!

На стружке молчали. Гребли, старались скорей. Стало понятно: везут важную весть, потому важничают и хранят молчание до поры: не выскакивают с оправданием, что - стараются.

Наконец, когда стало мелко, со стружка прыгнул казак и побрел к атаману, высоко подняв в руке какую-то бумагу.

- Татаре!.. Говорят: тыщ с пять стрельцов и астраханцев верстах в трех отсудова. Это мурза шлет. - Казак вышел на берег, подал Степану лист. - Тыщ с пять, сами видали, говорят: стругами, хорошо оруженные.

Степан передал лист Мишке Ярославову (татарскую писанину знал только он один), сам принялся расспрашивать казака:

- Водой только? Конных они, можеть, не углядели? Яром едут где-нибудь...

- Конных нет, говорят. Водой. Держутся ближе к высокому берегу.

- Этой... большой дуры нет с ими? - спросил Степан, в нетерпении поглядывая на Мишку.

- Какой дуры?

- Корабль, они называют... " Орел".

- Не знаю, не сказывали. Сказали, если б был.

- Мурза пишет, - начал Мишка, глядя в лист, - были у его от Ивана Красулина... Три тыщи с лишком стреч нам идет. С князем Львовым. Иван велел передать, чтоб ты не горевал: стрельцы меж собой сговорились перекинуться. Начальных людей иноземных, и своих тоже, - побьют, как с тобой свидются. Чтоб ты только не кинулся на их сдуру... Они для того на переднем струге какого-нибудь свово несогласнова или иноземца на щеглу кверху ногами взденут. Так чтоб знал: стрельцы служут тебе. Сам он, Иван-то, остается в Астрахани, и это, мол, к лучшему: как-никак, а город брать надо. А в городе ишо остались, мол, - приготовились сидеть. Пишет... какого-то молодого казака на троицу истерзали и повесили. Не Максю ли?

- Это он пишет " не Максю ли"?

- Да нет, это я говорю... Макся, наверно, попался.

- А там все?

- Все. Дальше - поклоны всем...

Степан постоял в раздумье... Поднялся выше, на камни, громко сказал всем, кто мог слышать:

- Казаки!.. Там, - указал рукой вниз по Волге, - стрельцы! Их три с лишним тыщи. Но они люди умные, они головы свои зазря подставлять не будут. Так они велят передать. А станет, что обманывают, то и нам бы в дураках не оказаться: как я начну, так и вы начинайте. А раньше меня не надо. Я напередке буду. Федька!..

- Слухаю, батька! Я все слухаю.

- Как увидишь струга, обходи их берегом со спины. Мы тоже этого берега держаться станем. Без меня не стреляй!.. Счас к тебе Иван придет. Степан повернулся к Черноярцу: - Иван, иди к им, а то они не разберутся там... Сам знай: можеть, с воеводиной стороны и пальнут раз-другой, ты все равно терпи. А как уж увидишь - бой, тада вали. Мы их изловчимся как-нибудь к берегу прижать. С богом! - Степан показал рукой - вниз. - Там стрельцы. Не бойтесь, ребятушки: они сами нас боятся!

Еще раз судьба сводила атамана с князем Львовым. Удивительно, с каким умом, осторожно держался Львов: всё высылают и высылают его первым встречать Разина и всё никак не поймут, что неудачи этих высылок - если не целиком, то изрядно - суть продуманная, злая месть позорно битого князя Львова Алексею Романову, царю. А бит был князь по указу царя перед приказом тверским - за непомерные поборы (нажиток), за несправедливость и лиходейство... Был бит и обречен во вторые воеводы в окраинные города, за что и мстил. В державе налаживалась жизнь сложная: умели не только пихаться локтями, пробиваясь к дворцовой кормушке, а и умели, в свалке, укусить хозяина - за пинок и обиду. И при этом умели преданно смотреть в глаза хозяйские и преданно вилять хвостом. Это искусство постигали многие. Постигалось вообще многое. " Тишайший" много строил, собирал, заводил, усмирял... Придет энергичный сын, и станет - империя; однако все или почти все - много - было готово к тому. Ведь то, что есть суть и душа империи равнение миллионов на фигуру заведомо среднюю, унылую, которая не только не есть личность, но и не хочет быть ею, из чувства самосохранения, - с одной стороны, и невероятное, необъяснимое почти возникновение - в том же общественном климате - личности или даже целого созвездия личностей ярких, неповторимых - с другой стороны, ведь все это, некоторым образом, было уже на Руси при Алексее Михайловиче, но только еще миллионы не совсем подравнялись, а сам Алексей Михайлович явно не дотянул до великана. Но бородатую, разопревшую в бане лесовую Русь покачнул все-таки Алексей Михайлович, а свалили ее, кажется, Стенька Разин и потом, совсем - Петр Великий.

Князь Семен всматривался из-под руки вперед.

- А что, - недовольно обратился он к начальным помощникам своим, иноземные молодцы поотстали? - Князь все смотрел вверх по реке. - А?

- Вон они. Куда им торопиться?

- Давайте-ка их наперед, - велел князь. - А то они в городе покричать любют, а тут их не доискаться. Давайте. Скоро и Степан Тимофеич пожалует. Всыпет он нам седня, батюшка. Всыпет. Ну, остудить нас маленько надо, а то шибко уж горячие - выскочили. Стены есть, пушки есть, нет, дай вперед выскочить, дай... А вот и он. Вот они!.. - вдруг воскликнул он захолонувшим голосом. Он показывал рукой вперед.

Из-за острова стремительно вывернулись головные струги Разина и с ходу врезались в астраханские ряды. За первыми наплывали остальные и заруливали с боков, а иные, проворные, легкие, успели заплыть сзади. С астраханских стругов увидели, что и на берегу - конные - забежали им со спины. И все деловито, скоро, спокойно - как в гости ввалились, да прямо в горницу, в передний угол.

- Вот как воевать-то надо, - тихо сказал князь Львов, бледный. Пропали. Вот теперь-то уж пропали.

- Здравствуйте, братья! - зазвучал голос Степана; он стоял на носу своего струга и обращался к стрельцам. - Мститесь теперь над вашими лиходеями! Они хуже татар и турка!.. Я пришел дать вам волю!

- Здравствуй, батюшка Степан Тимофеич! - заорали стрельцы и астраханцы. - Рады видеть тебя живым-невредимым!

Боя не было. Стрельцы и гребцы астраханские кинулись вязать своих начальников. Сотники и дворяне, оказавшие хоть малое сопротивление, полетели в воду.

- Вы мне дети и братья! - подстегивал расправу Разин. - Вы будете богаты, как мы. Мне нужна ваша верность и храбрость. Остальное возьмем вместе! Не бойтесь расплаты! Мы сами идем с расплатой. Пора нам наказать бояр! Не все вам спины-то гнуть!.. Вы теперь - вольные казаки!

" Вольные казаки" вязали дворянских, купеческих сынов, отказавшихся от сопротивления, а также всех иноземцев - вели на суд атамана. Суд был короткий - в воду. Только князя Львова не велел убивать Степан. Спросил, правда, казаков, но так спросил, что поняли: не хочет атаман смерти князя Львова. Князя переправили на легкой лодочке на струг атамана.

- Здоров, князюшка! Дал бог, свиделись. Чего такой невеселый? спросил Степан.

- Пошто?.. Вон как весело! - Князь Семен горько усмехнулся. Чересчур даже... Пир горой!

- Что Прозоровский сам не пошел? Опять тебя выслал...

- За стенами надежней.

- Не знаю. Я так не думаю. Много ль за стенами осталось?

- Есть...

- Будут со мной биться? Как думаешь?

Князь помолчал.

- Мне то неведомо, атаман. Тебе лучше знать. Есть у тебя свои старатели там... Они знают. Много с тобой в Царицыне бились?

- Есть, - согласился Степан. - Есть, князь. Куда я без их? Я без их как без рук. Максю закатовали? Астрахань мне ответит... Ответит! Прозоровского за ноги повешу. Не веришь?

- Как не верю?! Верю. Вон они... тоже верют, бедняги. - Князь посмотрел на дворян и купеческих сынов, которым вязали за спиной руки, набивали им за пазуху камней и пихали в воду. Дворяне, купцы и иноземные начальники сопротивлялись, не хотели в воду, кричали, плакали, кто помоложе... Князь отвернулся. - Как не верить, не хочешь, да поверишь.

- Что, князь? - спросил Степан. - Страшно?

- Мне что же страшно?.. Тебе за все ответ держать, не мне. Мне их жалко... Как ты решился на такое? - Князь открыто посмотрел на Степана. Ведь это бунт, Стенька. Да бунт-то какой - невиданный. Как же это можно? Неужель ты не думаешь?

- Жалко тебе их? - переспросил жестко Степан, кивнув на астраханские струги, с которых летели в воду начальные люди.

Князь Семен помолчал и вдруг сам спросил сердито:

- Как мне тебе ответить: " Нет, не жалко"?

- Вот, - кивнул Степан. - Тебе своих жалко, мне - своих. Сколь тут? капля в море. Рази вы столько извели, без крова оставили, по миру пустили... А ты говоришь, как решился. Вы-то решились.

- Кто мы-то?

- Вы. Вы хуже Мамая... хуже турка! Вы плачете, а мне кажется, волки воют.

Князь Семен посмотрел на атамана... и ничего не сказал. Но, помолчав, все же решился еще возразить:

- Вам ли, казакам, на судьбу жалиться? Уж кому-кому, а вам-то... грех. Чего вам не хватало-то?

- Со мной не одни казаки, что, не видишь? У меня тут всяких...

- Вы затеяли-то.

- Затеяли-то вы, князь. Не бежали б они к нам да не рассказывали, как вы их там... Собаки! - сорвался Степан на крик. - Стоит тут рот разевает " вы", " вы-ы"... А вы?! Вон где ваше место! - Степан показал. - На дне! Тоже туда захотел? Жалость свою пялит стоит... У вас ее сроду не было.

Теперь князь замолк, не хотел больше ни возражать, ни спрашивать.

Когда расправились с ненавистными, сошли все на берег... Конные тоже послезали с коней. Раскинулись лагерем и держали совет. И круг решил: " Приступать Астрахань".

Рано утром, когда еще митрополит служил заутреню, прибежали в храм перепуганные караульные стрельцы.

- Что вы?

- Беда, святой отец! Стояли мы в карауле у Пречистенских ворот, и незадолго до света было нам чудо: отворилось небо и на город просыпались искры, как из печки. Много!..

- Сие видение извещает, что изольется на нас фиял гнева божия, сказал митрополит. И поспешил к воеводе. В решающие и опасные минуты жизни трезвый старик верил больше сильному и умному - здесь, на земле. Беда только, что Прозоровский-то - и не сильный, и не умный - сыромятина, митрополит понимал это, но больше идти некуда.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒