Вопросы для обсуждения 18 страница

Марианна поправлялась с каждым днем: нарывы вскрывались и затягивались, щеки уже не пылали нездоровым жаром, пульс стал прежним. Неизменная веселость и сияющие глаза миссис Дэшвуд подтверждали ее неустанные заявления, что она одна из самых счастливых женщин на свете. Слушая ее излияния и видя им наглядное доказательство, Элинор иногда гадала, помнит ли та про Эдварда. Каждый день они по очереди высматривали на горизонте пиратские корабли, но ни одного не видели. Миссис Дэшвуд же, доверившись той сдержанности, с какой Элинор написала ей о своем разочаровании, пребывала на вершине блаженства и думать могла лишь о том, как его приумножить. Опасность, которой, как ей теперь казалось, подвергла Марианну в том числе и она, ошибочно поощряя ее злополучную приязнь к Уиллоби, миновала. Лишь однажды ее неизменно счастливое лицо омрачилось, когда Элинор справилась о здоровье Маргарет.

— Маргарет… — повторила миссис Дэшвуд, бросив тревожный взгляд на Марианну, которую ей вовсе не хотелось беспокоить дурными новостями. — Маргарет осталась на острове.

Когда Элинор попыталась добиться от матери объяснений этому уклончивому ответу, та лишь хмуро покачала головой, и Элинор рассудила, что будет лучше прекратить расспросы.

У миссис Дэшвуд была и другая причина для радости, о которой не догадывалась Элинор. Но стоило им остаться наедине, как мать все ей рассказала:

— Наконец-то мы одни. Милая Элинор, ты и не знаешь, как я счастлива. Полковник Брендон влюблен в Марианну. Он сам мне все рассказал.

Ее дочь, одновременно и довольная, и огорченная, и удивленная, и нет, безмолвно внимала.

— Ты ничуть на меня не похожа, душенька, поэтому я не удивляюсь твоему спокойствию. Если бы мне вздумалось пожелать моей семье наивысшего блага, я пожелала бы, чтобы полковник Брендон женился на одной из вас. Думаю, из вас двоих Марианна будет больше с ним счастлива. Если, конечно, сумеет притерпеться к щупальцам, которыми заросло его лицо.

Элинор с улыбкой пропустила это мимо ушей.

— Вчера, когда мы остановились отдохнуть на скользком утесе на полпути от Погибели, он раскрыл мне свое сердце. Признание вырвалось у него невольно, без умысла. Я, конечно, могла говорить только о своей дочери, и он не сумел скрыть волнение, ничуть не уступавшее моему. Когда я это заметила, он поведал мне о своей нежной, чистой, верной привязанности к Марианне. Милая моя Элинор, он полюбил ее с первого взгляда!

Элинор заметила в речи матери интонации не полковника Брендона, но ее собственного живого воображения, которое привычно рисовало все в тех красках, в каких ей было угодно.

— Его любовь, несравненно более пылкая, искренняя и верная — уж в этом нет никаких сомнений! — чем все, что чувствовал или изображал Уиллоби, перетерпела даже злополучное увлечение Марианны этим проходимцем! И какая самоотверженность! Когда у него не было ни малейшей надежды! Вот что я скажу: его сердце столь же прекрасно, сколь уродливо его лицо! В нем нельзя обмануться!

— За полковником Брендоном давно закрепилась репутация замечательного человека.

— Я знаю, — серьезно ответила ей мать. — Как он приплыл за мной, показав себя таким внимательным другом, как он без колебаний надел себе на спину седло, чтобы мне было удобнее ехать, — нужны ли еще доказательства того, что он достойнейший из людей?

— Что вы ему ответили? Подали ли вы ему надежду?

— Ах! Душенька моя, о надежде я тогда не могла говорить ни с ним, ни даже с собой. Ведь Марианна, быть может, умирала в тот самый миг! Но он не просил ни надежды, ни поощрения. Он доверился мне невольно, ища у меня дружеского утешения, а не родительского согласия. К тому же поначалу я не нашла слов, так растерялась, но через некоторое время все-таки сказала, что если Марианна выживет, во что мне хотелось верить, поспособствовать их браку будет для меня величайшим счастьем. А после нашего прибытия, когда ты встретила нас такой радостной вестью, я повторила ему это еще раз и подробнее и поощрила его, насколько было в моих силах.

— Если судить по настрою полковника, вам не удалось сделать его равно счастливым.

— Да, не удалось. Он считает, что чувства Марианны слишком глубоки, чтобы перемениться, и даже если ее сердце вновь станет свободным, он чересчур суров к себе, не способен поверить, будто она когда-нибудь обратит на него внимание, с такой-то разницей в возрасте, во взглядах и… конечно, нельзя забывать и об извивающихся… ты понимаешь. Спору нет, он не так красив, как Уиллоби, но в то же время в его манерах есть что-то гораздо более приятное. Как ты помнишь, в глазах Уиллоби то и дело мелькало нечто такое, что очень мне не нравилось.

Элинор ничего подобного не помнила, но ее мать продолжала, не дожидаясь ответа:

— Я ничуть не сомневаюсь, что, окажись Уиллоби честным человеком, Марианна никогда не смогла бы стать с ним такой счастливой, какой она будет с полковником Брендоном.

Элинор удалилась обдумать все наедине с собой. Улыбнувшись украдкой, она провела пальцем по осьминожьему манку, который так до сих пор и лежал у нее в кармане. Желая полковнику удачи, она все же не могла удержаться от жалости к Уиллоби.

Глава 46

Болезнь Марианны, хоть и была изнурительной и протекала тяжело, длилась недостаточно долго, чтобы замедлить выздоровление, а юность, крепкое от природы здоровье и заботы матери до того ускорили его, что через четыре дня Марианна смогла спуститься в гостиную миссис Палмер. Ей не терпелось излить свою благодарность полковнику Брендону за то, что он доставил к ней матушку, за то, что привез ее так быстро и плыл так уверенно, за то, что обезглавил пирата Страшную Бороду, — словом, он получил приглашение нанести ей визит.

Чувства, охватившие его, когда он увидел Марианну, всю покрытую язвами от лопнувших нарывов, и пожал ее немедленно протянутую руку с пожелтевшими и потрескавшимися от болезни ногтями, были ясны. Элинор решила, что их порождает не только любовь к Марианне или знание, что об этой любви известно другим. По его печальному взгляду, по смущенному подрагиванию щупалец Элинор поняла, что перед его мысленным взором одна за другой предстают печальные картины былого, вызванные давно подмеченным сходством между Марианной и Элизой, которое теперь лишь усилилось ее болезненным косоглазием, нездоровым цветом лица, позой томной слабости и теплыми словами благодарности.

Миссис Дэшвуд заметила в поведении полковника лишь то, что можно было объяснить вполне естественными и очевидными переживаниями, зато в словах и поступках Марианны, хотя голос ее после болезни сильно охрип, ей хотелось усматривать нечто большее, чем просто высказанную признательность.

Еще через день-два, видя, что дочь крепнет с каждым днем, миссис Дэшвуд, равно побуждаемая желанием как своим, так и Марианны, завела разговор о возвращении в Бартон-коттедж. От ее решения зависели и планы их друзей: миссис Дженнингс не могла покинуть «Кливленд», пока не отъедут Дэшвуды, да и полковник Брендон, после их дружных увещеваний, также считал свое пребывание на «Кливленде» если и не столь же обязательным, то не менее предопределенным. По ответному настоянию полковника и миссис Дженнингс миссис Дэшвуд пришлось согласиться, что для удобства больной на обратном пути они воспользуются услугами его недавно улучшенной и заново отделанной увеселительной яхты, полковник же в свою очередь принял приглашение миссис Дэшвуд и миссис Дженнингс (чье деятельное гостеприимство распространялось не только на собственный, но и на чужие дома) через несколько недель навестить их в уютной лачуге на Погибели.

Наступил день расставания и отъезда. С миссис Дженнингс Марианна прощалась особенно долго и тепло, взахлеб выражая признательность не только за участие и заботу о ней во время болезни, но и за ее роль в спасении от пиратов, о чем ей рассказали, лишь когда ее здоровье полностью восстановилось. Она благодарила ее с таким уважением и добрыми пожеланиями, какие только могли произойти из ее сердца, втайне признавшего былую нелюбезность. С полковником, когда он бережно помог ей подняться на борт яхты, она простилась с дружеской сердечностью. За ней последовали и миссис Дэшвуд с Элинор. Полковник с миссис Дженнингс остались обсуждать уехавших и докучать друг другу, и так продолжалось, пока первый не отправился в Делафорд в полном одиночестве.

Плыли Дэшвуды два дня, и Марианна в пути ничуть не утомилась. Над яхтой реял флаг «Веселой убийцы», который служил неопровержимым доказательством, что либо яхта и есть самый страшный корабль в этих водах, либо ее пассажиры умудрились его уничтожить. Так или иначе, это был вернейший способ отпугнуть любых разбойников.

Когда яхта вошла в бурные воды архипелага сэра Джона и приблизилась к острову Погибель, где каждая деталь пейзажа будила те или иные воспоминания, и горькие, и дорогие сердцу, Марианна замолчала, впала в задумчивость и, отвернувшись от сестры с матерью, принялась молча вглядываться в иллюминатор. Что до Элинор, то она, окинув взором болота, скрюченные деревья и знакомую вершину горы Маргарет, не могла отделаться от ощущения, что в пейзаже вокруг их дома что-то изменилось, что-то будто сдвинулось… но она не могла позволить себе роскошь долго об этом размышлять. Самым важным сейчас было следить за Марианной, чтобы знакомые ландшафты не расстроили и снова не лишили ее здоровья, ввергнув в пучину меланхолии. Поведение Марианны не вызвало у нее ни удивления, ни осуждения, и когда, прибыв домой, Элинор помогала сестре спуститься по трапу на восстановленный деревянный причал и заметила на ее лице следы слез, то чувство, вызвавшее их, она сочла столь естественным, что испытала лишь нежное сострадание. Войдя в гостиную, Марианна решительно обвела ее глазами, бесстрашно посмотрев на подтекающий потолок и окна, за которыми завывал ветер, будто стараясь сразу притерпеться ко всему, что может напоминать ей о Уиллоби.

Говорила она мало, но все ее слова указывали на ясность духа, и хотя иногда у нее и вырывался вздох, Марианна немедленно искупала его улыбкой. После обеда она решила сесть за фортепьяно, но верхним в стопке нот оказался плач моряка в шести куплетах, подаренный ей Уиллоби, в котором содержались их любимые дуэты, в особенности тот, где рифмовались «три тысячи чертей» и «пираты всех мастей», с дарственной надписью на титульном листе, сделанной его собственной рукой. Это было чересчур. С минуту поразмяв пальцы, она пожаловалась, что еще слаба — ив самом деле, один ноготь после ее недолгих упражнений сломался, и на пол упал маленький обломок, — и закрыла крышку, однако с твердостью заявила, что в будущем намерена много упражняться.

Только когда Марианна поднялась к себе, чтобы отдохнуть, Элинор задала вопрос, занимавший ее с тех пор, как яхта подошла к Погибели.

— Матушка, — нерешительно спросила она, — где Маргарет?

Миссис Дэшвуд залилась слезами и наконец-то нашла в себе силы произнести неутешительный ответ: девочка пропала несколько недель назад, в ту самую ночь, когда миссис Дэшвуд написала Элинор и Марианне последнее письмо, где изложила свою тревогу по поводу того, что Маргарет лишилась всех волос и отрастила клыки. В ту ночь она вновь не спросясь отправилась на очередную прогулку и больше не возвращалась.

Миссис Дэшвуд боялась худшего, но одно происшествие, пусть и не самое приятное, о котором она тут же рассказала Элинор, подтверждало, что Маргарет жива. Несколько дней назад, в дождливую ночь, сильно за полночь миссис Дэшвуд разбудил пронзительный голос, принадлежавший, она не сомневалась, ее младшей дочери. Он разносился по холмам Погибели, повторяя одну и ту же жуткую, бессмысленную фразу: «К'ялох Д'аргеш Ф'ах! »

Марианне было решено ничего не говорить, дабы не нарушить процесс ее выздоровления. Назавтра добрые признаки не исчезли.

— Когда погода установится, а я верну свои силы, — говорила Марианна, — мы каждый день будем подолгу гулять. Мы будем ходить к прибрежным дюнам и плавать на Остров Мертвых Ветров, чтобы пройтись по его экзотическим садам, будем бесстрашно увязать в топких болотах и залезать на деревья, расколотые молнией. Я знаю, мы будем счастливы. Нас ждет мирное лето. Я собираюсь вставать не позже шести и до самого обеда посвящать каждую минуту музыке или чтению. Я все обдумала и намереваюсь всерьез заняться своим образованием. Наша библиотека слишком хорошо мной изучена, чтобы годиться на что-то, кроме праздного развлечения. Но у сэра Джона достаточно стоящих книг, а у полковника Брендона я всегда смогу попросить другие, более современные. Я изучу инженерное дело, я изучу гидрологию, биологию и аэронавтику, я постараюсь понять законы Менделя и сравнительную зоологию.

— Но что толку тебе в этих знаниях? — спросила Элинор с ободряющей улыбкой, не скрывшей, однако, добродушной насмешки.

— Кто-то должен, — ответила Марианна, лукаво отведя глаза, — построить Подводную Станцию Гамма.

Элинор одобрила этот план, рожденный из столь благородных побуждений, но улыбнулась буйству фантазии, прежде предписывавшей Марианне унылую праздность и томление духа, теперь же бросившей ее в другую крайность — чрезмерное стремление к целесообразному труду и самообладанию. Улыбка, однако, покинула ее лицо, когда она снова нащупала в кармане осьминожий манок и вспомнила, что обещание, данное Уиллоби, остается невыполненным. Желая оттянуть роковой час, она решила отложить разговор до того дня, когда здоровье сестры окончательно поправится. Но оказалось, решение это было принято только для того, чтобы быть нарушенным.

Три дня спустя небо прояснилось достаточно, чтобы больная могла отправиться на прогулку. Марианне было позволено, опершись на руку Элинор, пройтись по дорожке, которая вела от дома в глубь острова, на небольшое расстояние, дабы не переутомиться.

Сестры шли медленно и добрались лишь до того места, откуда открывался вид на холм, когда Марианна спокойно произнесла:

— Вон там, именно там, в той бурной речке, где на меня напал осьминог, я впервые увидела Уиллоби. — Ее голос дрогнул, но она тут же взяла себя в руки и добавила: — Как я рада, что могу смотреть на это место почти без мучений! Но должны ли мы об этом разговаривать, Элинор? Или это неправильно? Думаю, теперь я могу говорить о прошлом, как должно…

Элинор ласково попросила ее продолжать.

— Что до сожалений, — сказала Марианна, — то с ними покончено… по крайней мере с сожалениями о нем. Но сейчас я хочу говорить не о былых своих чувствах, а о нынешних. Если бы только я могла знать одно… Если бы я только знала, что он не всегда притворялся, не всегда меня обманывал, если бы я могла верить, что он не такой негодяй, каким иногда представлялся мне с тех пор, как я услышала историю той несчастной…

Она замолчала. Элинор, радуясь каждому слову сестры, ответила:

— Значит, ты думаешь, если бы ты могла в это поверить, тебе стало бы легче. — Они остановились и присели на большой угловатый камень на краю затянутого туманом пруда. — Но чем тогда ты объяснила бы его поведение?

— Я объяснила бы его непостоянством. Одним лишь непостоянством.

Элинор промолчала. Она колебалась: рассказать все Марианне сейчас или подождать, пока сестра окрепнет? Они сидели на камне и смотрели, как поднимается туман в пруду — видимо, он питался из каких-то подземных источников. Затем пруд вдруг мгновенно опустел, и открылось илистое дно. Сестры просидели в молчании несколько минут, за которые пруд вновь наполнился туманом и снова опустел; поведение воды показалось Элинор знакомым, но чем — она не припомнила. Возможно, это ничего не значило и было лишь плодом воображения. Она не могла забыть про исчезновение Маргарет и с тоской пожелала, чтобы ее семья наконец воссоединилась.

— Я хочу, чтобы его думы были не более тяжки, чем мои, — сказала наконец Марианна, — что вовсе не значит, будто я желаю ему чего-то хорошего. И этих страданий будет вполне достаточно.

— Ты сравниваешь свое поведение и его?

— Нет, я сравниваю свое поведение с тем, каким оно должно было быть. Я сравниваю его с твоим.

— Мое положение совсем не похоже на твое.

— В них больше сходства, чем в том, как мы себя вели. Не нужно из доброты защищать то, что, я знаю, осудит твой разум. Болея, я много думала… и плакала, и чесалась, и еще мне то и дело мерещилось, что мои глаза выклевывают волнистые попугайчики… но я много думала. Задолго до того, как я смогла снова заговорить, я обрела способность мыслить. Я думала о прошлом, и мое поведение с момента знакомства с ним прошлой осенью предстало предо мной лишь чередой опрометчивых поступков в отношении себя самой. К другим же я не проявляла должной терпимости. Я поняла, что собственные мои чувства стали причиной моих страданий и что мое неумение смирить их едва не свело меня в могилу. И конечно, как я уже сказала, я видела несметные стаи разноцветных попугайчиков, столь же красивых, сколь злобных, пикировавших мне прямо в глаза. Я окончательно убедилась, что единственная причина моей болезни — небрежение собственным здоровьем.

— Причиной твоей болезни были комары.

— Да, небрежение и комары. Но если бы я умерла, то виновата была бы я одна. Лишь когда смертельная опасность осталась позади, я соизволила ее заметить. И я не понимаю, как могла выздороветь, как меня не убило само мое жгучее желание жить, чтобы искупить свою вину перед Богом и всеми вами. Вспоминая о своем прошлом, я видела только небрежение долгом и несправедливость к другим. Все пострадали из-за меня. На доброту, неистощимую доброту миссис Дженнингс я отвечала презрением и неблагодарностью. С Мидлтонами, Палмерами, с сестрами Стил…

Стоило Марианне упомянуть сестер Стил, как Элинор ощутила мимолетную, но острую головную боль. На мгновение перед ее мысленным взором вновь предстал пятиконечный символ и тут же исчез. Но почему? Что это могло значить? Туман в пруду вновь поднялся — и тоже сразу исчез. Марианна продолжала:

— Я была несправедлива и дерзка, сердце мое было закрыто для их достоинств, а дух лишь раздражался при каждом новом знаке внимания. И Джону, и Фанни — да, даже им, как мало бы они того ни заслуживали! — я уделяла меньше, чем им полагалось. Но тебя я обидела больше всех, даже больше матушки. Одна лишь я знала, как твое сердце страдает, но повлияло ли на меня это? Последовала ли я твоему примеру, училась ли твоей стойкости? Нет!

На этом наконец ее укоры себе за прошлое иссякли, и Элинор, хотя и слишком честная, чтобы льстить, поспешила ее утешить, тут же высказав Марианне все слова поддержки и похвалы, каких заслужили ее откровенность и раскаяние. В ответ Марианна сжала ее руку и произнесла:

— Если бы я только знала, что творится в его сердце, все было бы так просто.

Элинор, чья рука до сих покоилась на манке Уиллоби, снова взвесила все за и против немедленного исполнения данного ему обещания. Наконец, рассудив, что размышления ни к чему не приведут и требуется лишь решимость, она приступила к своей нелегкой задаче.

Осторожно подготовив взволнованную слушательницу, она просто и честно изложила главные пункты, на которых Уиллоби строил свое оправдание, отдала должное его раскаянию и смягчила лишь заверения в нерушимой любви. Сообщила также, что во время их беседы искренне пристыженным выглядел и он, и даже Месье Пьер. Пока она говорила, Марианна не произнесла ни слова. Она дрожала, взгляд ее устремился в землю, а губы стали белее, чем во время болезни. Сердце ее разрывали тысячи вопросов, но озвучить она не посмела ни один. Каждое слово сестры она ловила с жадным вниманием, не сознавая, что сжимает ее руку и что по ее щекам льются слезы.

Элинор проводила ее до дома и всю дорогу обратно говорила лишь о Уиллоби и об их беседе. Как только они вошли и скинули резиновые сапоги, Марианна поцеловала сестру и со словами «расскажи маме» отправилась одна наверх. Разговор продлился недолго, но казалось, что сердце Марианны дрогнуло в груди; Элинор даже почудилось, что когда она устало поднималась к себе, весь остров содрогнулся у них под ногами. Не желая мешать столь разумному стремлению к уединению, Элинор направилась в гостиную, чтобы выполнить просьбу сестры.

Глава 47

Миссис Дэшвуд тронули оправдания самодовольного кладоискателя, который до недавних пор ходил у нее в любимчиках. Она была счастлива, что с него снята хотя бы часть вины, жалела его и желала ему счастья. Но прежние чувства к ней не вернулись. Ничто не заставило бы ее забыть, как пострадала Марианна, или извинить его обращение с Элизой. Поэтому ничто не могло вернуть ему ее былую благосклонность и повредить интересам полковника Брендона.

Если бы миссис Дэшвуд, как Элинор, услышала рассказ Уиллоби от него самого, если бы она увидела его страдания или жалостливую морду его орангутанга, павшего от удара пиратской сабли, ее сочувствие возросло бы неизмеримо. Но Элинор была не в силах, да и не хотела пробуждать в ней все те чувства, которые поначалу охватили ее саму. Долгие раздумья успокоили ее рассудок и заставили оценить Уиллоби более трезво. Поэтому она желала изложить лишь правду и те факты, которые действительно заслуживали внимания, ничего не приукрашивая, не давая излишней пищи для фантазий.

Вечером, когда все они собрались вместе, Марианна снова, пусть и не без усилия, заговорила о Уиллоби.

— Я хочу заверить вас обеих, — сказала она с заметной дрожью в голосе, — что я все вижу в том свете, в каком вы хотите.

Миссис Дэшвуд тут же перебила бы ее, желая приободрить и успокоить, но Элинор, которой очень хотелось выслушать, что на самом деле думает ее сестра, энергичным жестом попросила ее молчать. Марианна продолжала:

— Для меня стало большим облегчением… то, что сегодня утром рассказала Элинор. Я услышала именно то, что мечтала услышать. — На мгновение ее голос прервался, но, взяв себя в руки, она сказала уже спокойнее: — Я всем довольна и не хочу никаких перемен. Вы… вы это слышите?

Элинор не могла отрицать и по встревоженному лицу матери поняла, что и ее не подвел слух, — до них доносился хор голосов, но негромко, будто бы издалека. На мгновение она вскинула голову и прислушалась, но все стихло. Миссис Дэшвуд заломила руки и в отчаянии посмотрела на Элинор — они знали, что Маргарет где-то там, на острове, и эти звуки, чем бы они ни были, скрывают тайну ее местонахождения.

Все стихло. Марианна, слишком погруженная в свои переживания, чтобы раздумывать над загадочными явлениями, продолжала:

— Так или иначе, я никогда не была бы счастлива с ним, зная все то, что рано или поздно узнала бы. У меня не осталось бы к нему ни доверия, ни уважения. И ничто не вернуло бы мои прежние чувства.

— Знаю-знаю! — вскричала ее мать, чью естественную горячую заинтересованность в благополучии средней дочери лишь подстегнуло напоминание о пропаже младшей. — Быть счастливой с человеком таких вольных нравов! С тем, кто так ранил дражайшего из наших друзей и лучшего из людей! Нет, с подобным мужем моя Марианна не нашла бы счастья! Ее совесть, ее чувствительная совесть претерпевала бы все те мучения, которые должен был бы испытывать ее муж!

Со вздохом Марианна повторила:

— Я не хочу никаких перемен.

— Ты смотришь на это дело, — сказала Элинор, — именно так, как того требуют благоразумие и здравый смысл. Я уверена, ты достаточно рассудительна, чтобы понимать: ваш брак принес бы немало неприятностей и разочарований. Если бы вы поженились, то навсегда остались бы бедными. Уиллоби сам признает свое мотовство, и все его поведение свидетельствует, что он вряд ли представляет, как себя ограничивать. Его запросы и твоя неопытность вкупе с очень небольшим доходом поставили бы вас в безвыходное положение, которое не стало бы для тебя легче от того…

Ее снова перебил тот же хор, который они слышали прежде, но теперь он был гораздо громче, гремел над холмами, и можно было различить слова: «К'ялох Д'аргеш Ф'ах! »

— Боже мой! — воскликнула Марианна, на мгновение позабыв о Уиллоби. — Это те ужасные слова, которые так пугали нашу милую Маргарет… кстати, где Маргарет?

Бросив предостерегающий взгляд на мать, Элинор вернула разговор в прежнее русло:

— Если бы из-за тебя Уиллоби был вынужден частично отказаться от своих развлечений, не могло ли случиться так, что, вместо того чтобы победить его эгоистичные чувства, ты, напротив, лишилась бы прежней любви в его сердце и заставила бы пожалеть о браке, который вверг его в подобные затруднения?

— Эгоистичные? — повторила Марианна, имея в виду: «Неужели ты считаешь его эгоистом? » Миссис Дэшвуд тем временем взволнованно смотрела в окно, пытаясь и одновременно страшась увидеть или услышать… а что — она и сама не знала.

— Все его поведение, — ответила Элинор, — от начала и до конца было построено на себялюбии. Эгоизм заставил его добиваться твоих чувств, а потом, когда он сам не смог остаться равнодушным, позволил ему тянуть с признаниями и в итоге вовсе уехать. Его интересовали лишь собственные удовольствия.

— Да, это правда. К моему счастью он никогда не стремился.

— Сейчас он сожалеет о содеянном, — продолжала Элинор. — Но почему? Потому что оказалось, что это ни к чему не привело. Он не стал счастливым. Его состояние теперь в порядке. Денежных затруднений он больше не испытывает и думает лишь о том, что его жена не столь мила, как ты. Но значит ли это, что он был бы счастлив, женившись на тебе? Тогда бы его терзали денежные затруднения, которые теперь, будучи разрешены, видятся ему ничтожными. С тобой он навсегда остался бы беден и, вполне вероятно, скоро начал бы ценить бессчетные удобства внушительного дохода и отсутствия долгов гораздо больше, нежели характер жены.

— Ничуть в этом не сомневаюсь, — согласилась Марианна, — и ни о чем не жалею, кроме собственной глупости.

— Вернее, опрометчивости твоей матери, дитя мое, — вмешалась миссис Дэшвуд, наконец-то отвернувшись от окна, за которым голоса опять утихли. — Вот кто виноват!

Марианна не позволила ей продолжать, а Элинор, довольная, что каждая признала свои ошибки, поспешила вернуться к теме разговора, боясь, как бы воспоминания не поколебали спокойствия сестры.

— Я думаю, из всей этой истории можно сделать один вывод: причиной всех бед Уиллоби стало его первое преступление против добродетели, то, как он поступил с Элизой Уильямс. Оно являлось источником всех остальных, пусть и меньших, и привело к нынешнему его несчастью.

Марианна от всей души согласилась со словами сестры, а их матушку они побудили перечислить все невзгоды, постигшие полковника Брендона, и все его достоинства с теплом, какое могут породить лишь дружба вкупе с тайным умыслом. Однако ее дочь как будто ничего и не услышала.

В следующие два дня Элинор, как и предполагала, не заметила никакого улучшения в состоянии сестры, но пока та держалась с неизменной решимостью и пыталась оставаться спокойной и веселой, Элинор могла довериться целительным свойствам времени. С каждым днем гнойнички на коже Марианны затягивались, и прохладный (хотя и зловонный) морской ветер, завывавший за окнами Бартон-коттеджа, казалось, шел ей на пользу.

Элинор не терпелось узнать что-нибудь об Эдварде. Она ничего не слышала со дня гибели Подводной Станции ни о его планах, ни даже о его нынешнем местонахождении. Ввиду болезни Марианны она некоторое время переписывалась с братом, и в первом из писем Джона, в остальном касавшемся затянувшихся последствий экспериментов, проведенных над ним на Станции, в частности неутолимого желания питаться мотылем, было и такое предложение: «Мы ничего не знаем о злополучном Эдварде и не можем наводить справки на столь деликатную тему». Вот и все, что она сумела выяснить из этой переписки, поскольку в прочих письмах Джон его не упоминал. Однако долго оставаться в неведении ей не пришлось.

Однажды утром они послали своего слугу, Томаса, по делам в Экстер. В тот же вечер, обнося их последним кулинарным достижением миссис Дэшвуд — раковым пюре в черепе морской свиньи, — Томас сообщил:

— Полагаю, вам известно, сударыня, что мистер Феррарс женился.

Марианна вздрогнула, бросила взгляд на Элинор и, увидев, как та побледнела, забилась в истерическом припадке. Миссис Дэшвуд, тоже непроизвольно посмотревшая на Элинор, заметила ее бледность и поразилась, осознав истинную глубину ее страданий.

Мысли Элинор полыхали огнем, все ее нутро будто пульсировало от горя. Пятиконечный символ, этот ее алтарь боли, со словами слуги проявился в самом ярком своем воплощении, кружась и подрагивая перед ее мысленным взором.

— Ах! — вскрикнула она, схватившись обеими руками за голову. — Какая боль!..

Пусть она и хотела больше всего на свете расспросить слугу, голос ей не повиновался. Однако миссис Дэшвуд быстро взяла эту задачу на себя, и Элинор смогла получить все интересовавшие ее сведения без лишних усилий.

— Томас, кто вам сказал, что мистер Феррарс женился?

— Я сегодня, сударыня, сам его видел в Экстере, и женушку его тоже, мисс Стил бывшую.

Каждый раз, когда звучало это имя — мисс Стил, — боль возвращалась, казалось лишь приумножаемая повторениями.

— Их коляска как раз остановилась перед гостиницей «Новый Лондон». Я шел мимо и поднял глаза — вот и увидел, что это младшая мисс Стил.

Боль — ужасная боль! — стала почти невыносимой. Элинор собрала все силы, чтобы дослушать рассказ слуги и узнать, что сталось с Эдвардом.

— Вот я и снял шляпу, а она меня узнала, и подозвала, и справилась о вашем здоровье, сударыня, а также о здоровье барышень, особенно о Марианне, и наказала кланяться от нее и от мистера Феррарса.

— Так она сказала, что вышла замуж, Томас?

— Да, сударыня. Улыбнулась, да так и сказала: мол, не бывала в этих краях с тех пор, как сменила имя. Она всегда была барышня очень любезная и поговорить не прочь.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 17 18 192021 22 Следующая ⇒