Глава седьмая

Я отправился к Джону Уоллису, математику и служителю Божьему, как настаивал Томас. Тогда я мало что знал о его персоне – только что его недолюбливают, но объяснил это тем, что Оксфорду его навязал Кромвель. Неприязнь к нему во многом возникла из‑ за того, что при общем очищении всех вместилищ власти от пуритан по возвращении короля Уоллис не только сохранил свое место, но и получил разные знаки милости. Многие из тех, кто жертвовал собой ради короля и не был так вознагражден, горько на это сетовали.

Несколько самонадеянно я посетил его у него в доме, ибо, будучи богат, он имел комнаты в колледже, дом на улице Мертон, а кроме того, как я понял, еще дом в Лондоне, Его слуга вообразил, будто я студент в поисках наставлений, и я не без труда добился, чтобы он доложил обо мне.

Уоллис принял меня немедленно, и такая любезность произвела на меня большое впечатление; в прошлом куда меньшие университетские светила заставляли меня без всякой причины томиться в ожидании часами. И потому я вошел к нему, окрыленный надеждой.

Полагаю, у каждого человека теперь есть свое представление о наружности этих людей. Священнослужитель, краснощекий от пристрастия к чревоугодию, натурфилософ, рассеянный, несколько небрежно одетый, с неправильно застегнутыми пуговицами и в сбившемся набок парике. Если подобные люди действительно существуют, то преподобный доктор Джон Уоллис к ним не принадлежал: я убежден, что за всю свою жизнь он ни разу не допустил промаха и ни разу ничего не забыл. Пожалуй, он был самым холодным, наводящим страх человеком из всех, кого мне довелось встречать. Когда я вошел, он не шевельнулся, а только глядел на меня, лишь легким кивком головы указав мне на стул. Теперь, когда я размышляю об этом на досуге, мне представляется, что в безмолвной неподвижности есть нечто, говорящее о многом. Турлоу, например, тоже сохранял неподвижность, но контраст не мог быть более разительным. Может показаться странным, что так считаю я, но в неподвижности Турлоу было смирение. Уоллес же застыл, как змея, смотрящая на свою жертву.

– Так что же, сударь? – сказал он через некоторое время леденяще мягким голосом. Я заметил, что он слегка пришептывает, и это увеличило его сходство со змеей. – Ведь это вы пожелали меня увидеть, а не наоборот.

– Я пришел просить вас об услуге, сударь. О личном одолжении.

– Надеюсь, вы ищете не поучений?

– О Господи, нет!

– Не богохульствуйте в моем присутствии.

– Мои извинения, сударь. Но я затрудняюсь начать. Мне сказали, что вы можете мне помочь.

– Кто сказал?

– Мистер Кен, магистр этого университета и…

– Мистер Кен мне известен, – сказал Уоллис. – Священник‑ диссидент, не так ли?

– Он прилагает все усилия следовать установлениям Церкви.

– Желаю ему успеха. Без сомнения, он понимает, что в наши дни мы не можем допускать ни малейших отклонений.

– Да, сударь, – сказал я, заметив это «мы». Еще совсем недавно сам Уоллис был священником‑ диссидентом и извлек из этого для себя немалые выгоды.

Уоллис по‑ прежнему сохранял холодную неподвижность, ничем мне не помогая.

– Моим отцом был сэр Джеймс Престкотт.

– Я о нем слышал.

– В таком случае вам также известно, что его обвинили в страшных преступлениях, которых, как я знаю, он не совершал. Я убежден, что его падение было подстроено Джоном Турлоу, чтобы скрыть, кто был настоящим предателем, и я намерен это доказать.

И снова Уоллис никак не показал ни одобрения, ни осуждения. Нет, он смотрел на меня немигающими глазами, пока меня не охватил жаркий стыд за мою глупость и я не начал потеть и заикаться от смущения.

– Каким образом вы надеетесь это доказать? – спросил он после молчания.

– Кто‑ то же должен знать правду, – сказал я. – И я надеялся, так как вы были связаны с мистером Турлоу…

Тут Уоллис поднял ладонь.

– Довольно, сударь. У вас самое превратное представление о моей важности. Я разбирал тайнопись для Республики, когда у меня не было иного выхода и когда я был уверен, что на мою естественную преданность делу его величества не ляжет никакой тени.

– Разумеется, – пробормотал я, почти восхищаясь тем, как непринужденно его узкие губы произнесли эту вопиющую ложь. – Значит, я получил неверные сведения и помочь мне вы не можете?

– Я этого не говорил, – продолжал он. – Я знаю очень мало, но если пожелаю, то, возможно, сумею узнать больше. Какие бумаги вашего отца того времени сохранились у вас?

– Никаких, – сказал я. – И думаю, у моей матушки тоже ничего нет. А для чего они вам нужны?

– Ни шкатулки? Ни книг? Ни писем? Вы должны установить, где именно он находился в каждое указанное время. Если, например, утверждается, что он был в Лондоне и виделся с Турлоу, а вы сумеете доказать, что тогда он был совсем в другом месте, вы далеко продвинетесь в ваших усилиях. Вы об этом не подумали?

Я понурился, как провинившийся школяр, и признался, что мне это и в голову не пришло. Уоллис продолжал меня допрашивать, задавая нелепейшие вопросы о разных книгах, теперь я не помню каких. Я ведь выбрал более прямой путь встречи лицом к лицу, а не копания в письмах и документах. Быть может, подумал я, таланты мистера Вуда все‑ таки могут оказаться полезными.

Доктор Уоллис удовлетворенно кивнул.

– Напишите вашим родным и узнайте, что у них есть. Принесите все мне, и я этим займусь. Тогда, быть может, я сумею связать новые для меня факты с тем, что мне уже известно.

– Вы очень добры.

Он покачал головой:

– Вовсе нет. Если при дворе есть предатель, об этом следует узнать. Но помните одно, мистер Престкотт: я не стану вам помогать, пока вы не представите мне доказательства, что вы правы.

Я знал, что время не ждет, мой долг не позволял забыть о себе, мысли о моем отце подстегивали меня к действию. И я начал готовиться к путешествиям, а затем в течение нескольких месяцев почти все время находился в пути, пока все не разрешилось. Странствовал я в дни одной из самых студеных зим на моей памяти, а потом и с наступлением весны, подгоняемый долгом и стремлением к правде. Путешествовал я в одиночестве, не обремененный ничем, кроме плаща и сумки, и все больше пешком, шагая по трактам и тропам, обходя огромные лужи, которые в это время года затопляют все дороги, находя отдых и ночлег где мог – в деревнях и городах, под деревьями и живыми изгородями, когда другого выбора не было. И все это время я пребывал в великой тревоге и страхе; а под конец уже часто сомневался в успехе, опасался, что не сумею взять верх над множеством моих врагов. И все же я вспоминаю то время с любовью, хотя, возможно, причина – всего лишь розовое сияние, которым возраст всегда одевает воспоминания о юности.

Но прежде чем отправиться в путь, мне следовало помочь Томасу, как я обещал. Встретить Сару Бланди было легко, а вот вступить с ней в разговор – гораздо труднее. Она покидала свое жилище в шесть часов утра и шла на улицу Мертон в дом Вудов, где прислуживала каждый день, кроме понедельника, который принадлежал доктору Грову. Работала она до семи часов вечера. Каждое воскресенье ей предоставлялись четыре свободные часа, и один свободный день раз в полтора месяца. А каждую среду она отправлялась покупать провизию для хозяев на Глостер‑ Грин, пустырь на краю города, где фермерам дозволялось продавать плоды их трудов. Она покупала то, что требовалось семье, и (миссис Вуд славилась своей скаредностью) должна была все нести сама, так как ей не давали денег нанять носильщика.

Этим, решил я, мне и следует воспользоваться. Я следовал за ней в отдалении до рынка, выждал, пока она делала свои покупки, а затем позаботился попасться ей навстречу, когда она направилась назад с двумя тяжелыми, нагруженными доверху корзинами.

– Мисс Бланди, не правда ли? – сказал я с выражением радости на лице. – Полагаю, вы меня не помните. Я имел счастье посоветоваться с вашей матушкой несколько месяцев тому назад.

Она отбросила волосы с лица, посмотрела на меня вопросительно, потом медленно кивнула.

– Да, – сказала она затем. – Надеюсь, вы не пожалели о потраченных деньгах.

– Отнюдь, благодарю вас. Мне это очень помогло, очень. Боюсь, я вел себя не так, как следовало бы. В те минуты я был очень озабочен и расстроен, и, наверное, это отозвалось на моих манерах.

– Да, правда, – сказала она, – отозвалось.

– Прошу вас, – сказал я, – разрешите мне хотя бы немного искупить мою неучтивость. Позвольте мне понести ваши корзины Они для вас слишком тяжелы.

Даже не возразив из приличия, она тут же отдала мне их обе.

– Вы очень добры, – вздохнула она. – Этот день мне нравится меньше всего. Но только если вам по дороге.

– Конечно.

– А как вы угадали, куда мы идем?

– Это не важно, – поспешно сказал я, чтобы замять свой промах. – Делать мне нечего, и я рад буду отнести их до самого Хеддингтон‑ Хилла ради удовольствия побеседовать с вами.

Она вскинула голову и засмеялась.

– Да, видно, вам и вправду нечего делать. К счастью, мне не понадобится слишком злоупотреблять вашей любезностью. А только до улицы Мертон.

Они оказались очень тяжелыми, и я почти рассердился на нее за то, что она с такой охотой сунула их мне обе. Одной было бы вполне достаточно. Хуже того: она с плохо скрытой усмешкой следила за тем, как я пошатываюсь под тяжестью корзин, которые сама несла играючи.

– С вами там хорошо обходятся? – спросил я, с трудом переводя дух, а она шла себе легким уверенным шагом.

– Миссис Вуд добрая хозяйка, – ответила она – Мне не на что жаловаться. А что? Не думаете ли вы предложить мне место?

– Нет‑ нет, служанки мне не по карману.

– Вы ведь студент, верно?

Я кивнул. Моя мантия хлопала под резким ветром, грозившим сбросить мою квадратную шляпу с кисточкой в сточную канаву, и догадка эта не казалась такой уж замечательной.

– Думаете получить духовный сан?

– Нет, нет, Боже меня упаси, – засмеялся я.

– Вы не прилежите церкви? Или я разговариваю с тайным католиком?

При этих словах я покраснел от гнева, но вовремя вспомнил, что посвятил это утро не развлечениям.

– Ни в коем случае, – сказал я. – Разумеется, я грешник, но не настолько. Мое отчуждение имеет совсем другую причину. Хотя поступки мои чисты.

– Поздравляю вас.

Я горько вздохнул.

– Но я себя не поздравляю. Есть некие богобоязненные люди, к которым мне хотелось бы примкнуть, но они даже думать не станут о том, чтобы допустить меня к себе. И я их не виню.

– И кто же они?

– Мне лучше их не называть.

– Но вы хотя бы можете набраться смелости и сказать мне, почему вас должны отвергнуть?

– Такого, как я? – сказал я. – Но кто захочет иметь дело с человеком, настолько погрязшем в мерзости? Я знаю, что это так. Я искренне раскаиваюсь, но не могу стереть того, что было.

– Мне всегда казалось, что сплоченные единомыслием люди открывают объятия грешникам. Что за заслуга в том, чтобы привечать чистых душой? Они ведь уже спасены.

– Да, конечно, такой они делают вид, – заявил я с напускной горечью. – На деле же они отворачиваются от тех, кто истинно в них нуждается.

– Они так вам говорили?

– Зачем им было говорить? Я сам никогда бы не принял такого, как я. А если бы они меня и приняли, то, не сомневаюсь, все время пребывали бы в страхе, что со мной к ним придут раздоры.

– Неужели ваша жизнь была настолько порочной? В это трудно поверить, вы же старше меня совсем ненамного.

– Вы, без сомнения, росли в благочестивой и богобоязненной семье, – указал я. – Мне же, к несчастью, судьба так не улыбнулась.

– Совершенная правда, что лучших родителей я не могла бы пожелать, – сказала она, – однако вы можете быть уверены, что любые люди, которые отвернутся от вас, не стоят того, чтобы искать у них помощи. Будьте откровенны, сударь, скажите, кого вы имеете в виду, и, возможно, я сумею сделать для вас кое‑ что. Узнать, примут ли вас, раз уж робость мешает вам самому обратиться к ним.

Я посмотрел на нее с благодарностью и восторгом.

– Правда? Я еле осмеливаюсь просить. Есть некий Титмарш. Я слышал, что он святой проповедник и собрал вокруг себя тех в Оксфорде, кого мерзость не коснулась.

Она остановилась и уставилась на меня.

– Но он же квакер, – сказала она тихо. – Вы понимаете, на что идете?

– Я не понимаю…

– Может быть, они и Божьи люди, но Бог подвергает их тяжким испытаниям. Если вы присоединитесь к ним, то лишитесь защиты, на которую вам дает право ваше рождение. Вас бросят в тюрьму, подвергнут побоям, на улицах люди будут плевать в вас. Возможно, вы даже лишитесь жизни. А если вас пощадят, то ваши родные и знакомые отвернутся от вас, свет будет презирать вас.

– Вы не хотите помочь мне.

– Вы должны быть уверены, что знаете, чем может обернуться для вас такой шаг.

– Вы одна из них?

В ее глазах мелькнуло подозрение, но потом она покачала головой.

– Нет, – сказала она. – Меня не учили навлекать на себя беды. По‑ моему, в этом не меньше гордыни, чем в слишком ярком наряде.

Я тоже покачал головой:

– Не стану делать вид, будто понимаю вас. Но я нуждаюсь в помощи, как никто.

– Поищите ее где‑ нибудь еще, – ответила она. – Если такова воля Бога, вы должны ее исполнить. Но прежде уверьтесь, что знаете, чего Он хочет от вас. Вы молоды, вы джентльмен со всеми преимуществами, какие из этого проистекают. Не отказывайтесь от них из‑ за каприза. Сначала хорошенько подумайте и помолитесь. Путь к спасению открыт не только им.

Тем временем мы прошли по Сент‑ Олдейтсу, затем по улице Мертон, и пока она давала мне эти последние наставления, уже стояли перед дверью дома ее хозяйки. Полагаю, она просто оберегала себя, и тем не менее ее совет показался мне разумным. Будь я опрометчивым юношей, готовым совершить опасную ошибку, она бы заставила меня задуматься.

Я пошел дальше в некотором смущении, которое теперь мне понятно. Я ее обманывал, а она отплатила мне добром. И это сильно сбило меня с толку, но позднее я узнал, насколько ее обман был серьезнее моего.

⇐ Предыдущая 20 21 22 23 242526 27 28 29 Следующая ⇒