Моя деревня
Жизни про́ житой мне хватило, чтобы дров наломать сполна. Ты одна лишь меня простила и встречала лишь ты одна.
И скитания холод жгучий, и пустых обещаний страсть – брошу всё, подвернётся случай, чтобы здесь навсегда пропасть.
Нынче встреч так редки́ минуты, но когда я в чужом краю низведён от духовной смуты, ты врачуешь тоску мою.
И природу такого действа понимаю лишь я один: я вошёл в эту реку с детства, я – хранитель её глубин.
* * *
Усталый путник, сквозь года рассудку вторя, я свыкся с мыслью никогда не видеть моря.
Я у подножья опочу́ на этом камне: ну, ничего, не по плечу ещё пока мне.
И миру дух был предан мой. Но что случилось? – оно разлилось предо мной и мне явилось!
К чему цепляюсь я умом? – ведь я же слышу! И вот, поднявшись над холмом, к нему я вышел.
И обезумленный стою, глазам не верю: я это место узнаю! Я был за дверью.
Но я готов. Я рядом с ним. Исход не важен. Оно струится из теснин замочных скважин.
И я врываюсь, как Ясон, от края в пяди и нарушаю нежный сон лазурной глади.
И с высоты прогорклых дней, душевной скуки – вот я над ним, вот я над ней, раскинув руки.
Не сомневаюсь, не хочу искать причину – я отрываюсь и лечу в его пучину.
И я смеюсь, кричу навзрыд от исступленья. Мир замирает. Вздох… и взрыв! И брызг скопленье…
Я оглушён. Объят волной – тяжёлый, тленный – смывает груз она земной моей Вселенной
и томно дышит мне в ответ, гудит, стенает и над поверхностью на свет меня вздымает.
И надо мной моя Звезда горит в зените. Я растворяюсь. Навсегда. Вы извините,
на брег я буду выходить того лишь ради, чтоб всё в объятья захватить своей тетради.
И будет день, когда склонюсь над этим станом, – не морем с нею разольюсь, а океаном...
* * *
Ты поведать песнь такую помоги, гитара, мне: как в разлуке я тоскую по родимой стороне;
как в чреде сплошных оказий, коих быт как тяжкий гнёт, этот жар незримой связи мне погаснуть не даёт…
Всё сгорит в порыве скором, треснет лёд у берегов, лишь раскинется пред взором синь некошеных лугов.
И волнения нахлынут, сняв усталости печать, и опять из сердца вынут неизлитую печаль;
встрепенут стальные пряди под натруженной рукой и, скользнув по водной глади, стихнут в поле за рекой.
* * *
Оправляя рукава плаща, я с трудом искал слова. Прощай. Мы с тобою столько лет – одно, посмотри хоть мне во след в окно.
Что нам стоит всё снести? Пустяк. Кануть мне в безвестности, – пусть так, – знай: волнам молвы и рек седых наших ног не смыть вовек следы.
* * *
От куста тернового, верно, сердце ранится: что от лета скорого в памяти останется?
Будничные тяготы как в тумане минули, будто волчьей ягоды мне в питьё подкинули.
Жизнь не горем полнится: вздрогнул, как от выстрела, не успел опомниться, всё сгорело, выстыло,
точно листья в ворохе, – беды и терзания. Нет, не эти всполохи вижу пред глазами я…
Взгляд твой будет сниться мне, что на долю плачется, прячась за ресницами в ситцевое платьице;
как стою на пристани в забытьи с вещами я, как ты смотришь пристально вслед мне на прощание;
как бегут прохожие и причал качается… Наши дни погожие, видно, здесь кончаются.
Поцелуи до́ синя у речной проточины разметал по осени ветер вдоль обочины.
* * *
Постели копна: светает, а всё не спится. На улице сыро и ветер такой нешуточный. Я встал у окна, я смотрел, как летает птица. Накинул что было и молча сходил в круглосуточный.
Неделя пройдёт – никто ни о чём не спросит. Подумаешь: «Боже! И вроде ни вор, ни пьяница». Окна переплёт, сиротливого неба проседь... Случайный прохожий – и тот на тебя не оглянется.
* * *
От раскалённой за день пы́ ли проспекты шумные остыли; прохожих поздних голоса. Ничьи глаза не оскверняли этой сцены – о том молчат стыдливо стены балкона. В сумраке почив, и ты молчи. Не нарушай мгновенье это: так хрустко тает сигарета и блики окон в уголке на потолке…
Как путы сбросив всё земное, на лежаке дремали двое. Сквозняк развеял душный смог, вдали гудок последний смолк – весь город будто бы затих для тех двоих.
* * *
Где б ты ни был, ладо, в дальней стороне под булатным градом вспомни обо мне; в сердце ярой сечи, шашкою звеня, вспомни наши встречи на закате дня…
Так уж засвербило по тебе, дружок – каждый день ходила я на бережок: не белеют струги на речной мели – опочили други в омутной дали? От того ль неймётся, что, садни́ в бока, стороной плетётся конь без седока? На какой чужбине с верною ордой ты летаешь ныне, сокол молодой?
Мне в пустой светлице горесть не мила. Белой голубицей, вы́ простав крыла, обернусь над лоном непочатых нив и, в обличье оном к небу воспарив над землёю отчей, предвещу исход и обрушусь тотчас в синь студёных вод…
Где б ты ни приветил смерть свою, молю, чтоб доставил ветер весточку мою. Сбрось земные путы, в самой глубине в миг душевной смуты вспомнив обо мне.
* * *
Скатерть браную мне в поле расстели: я совсем как зверь в неволе заскулил. Мы с утра, что к водопою, много зим семеним одной тропою в магазин – уж какой сосуд раскрыли, всё не то. Эх, несут, несут нас крылья в тенето́... Поутру не лезет в глотку и рассол, будто пили мы не водку, а тосол.
Каждый день – и пуст, и жалок – на счету. Так долой же этих жалоб нищету! И воспрянув, от волненья чуть дыша, вспомним каждое мгновенье, каждый шаг, что прошли мы, – где-то в ногу, в разнобой, – научаясь понемногу быть собой; с первых песен в нашей кухне и додне́ сь. Всё снесём, покуда дух не выйдет весь.
* * *
За хребтами гор, далеко-далёко потупи́ ла взор худенькая Йоко
и постели бязь предпочла иному: всё молчит, склонясь к косяку дверному.
Так уж день-деньской – ничему не рада, от дали́ морской не отводит взгляда…
Там, за сотни вёрст, средь мирского тлена щерится как пёс молчаливый Леннон.
Выпьет три по сто утром еле-еле и лежит пластом в лоскутах постели.
Вдруг подскочит, плащ второпях набросит, и потом хоть плачь – где беднягу носит…
Чтобы не истлеть как листы акаций, лучше бы им впредь так не расставаться.
* * *
|