323 год до н. э 6 страница

— Если бы только, — вздохнула Статира, — он не просил нас поторопиться. Мы могли бы проделать почти весь путь по воде, сначала спуститься к заливу, а потом подняться вверх по Евфрату до самого Вавилона.

Из-за беременности у нее болела спина, и она поудобнее устроилась на подушках.

Дрипетис, теребя свое синее вдовье покрывало, оглянулась через плечо и, убедившись, что служанка уснула, сказала:

— Может, он даст мне другого мужа?

— Я не знаю. — Статира задумчиво разглядывала другой берег реки. — Но не спрашивай его пока. Ему это не понравится. Он считает, что ты еще принадлежишь Гефестиону. Он даже навсегда закрепил имя Гефестиона за тем полком, которым тот командовал. — Унылое молчание за спиной побудило ее добавить: — Если у меня родится мальчик, то я сама попрошу его.

Она откинулась на подушки и прикрыла глаза.

Через полуприкрытые веки просачивались изменчивые розово-красные узоры, образованные солнечным светом, расщепленным высокими зарослями папируса. Они напомнили ей озаренные солнцем завесы свадебного шатра в Сузах. Ее лицо вспыхнуло, как и всегда, когда она вспоминала об этой свадьбе.

Конечно, ее заранее представили суженому. Бабушка велела ей оставаться в позе глубочайшего почтения, пока он не займет свое высокое кресло, и только после направиться к своей низкой скамеечке. Но неловких моментов все равно избежать не удалось, ибо за персидской свадебной церемонией последовала македонская. Брат покойной матери, стройный, но рослый мужчина, привел Статиру в шатер. Царь, как и положено жениху, поднялся со своего трона, чтобы приветствовать поцелуем невесту и подвести ее к трону поменьше. Перед поцелуем она слегка согнула колени, как научила ее та же бабушка, но потом ей волей-неволей пришлось выпрямиться, и с этим ничего нельзя было поделать. Она оказалась на полголовы выше его и едва не умерла от стыда.

Когда зазвучали фанфары и глашатай объявил их супругами, настал черед Дрипетис. Тогда вперед выступил друг царя Гефестион, самый красивый мужчина, которого она видела в жизни. Статный и высокий, с блестящими золотистыми волосами (его вообще можно было принять за знатного перса), он отлично подошел сестре по росту. Тут все друзья царя, остальные женихи, как-то разом вздохнули, и она поняла, что, когда царь вышел встретить ее, они затаили дыхание. В заключение царственная пара повела всю процессию в свадебные покои. От смущения ей хотелось провалиться сквозь землю.

Когда они оказались в розовом шатре на золотом ложе, он назвал ее дщерью богов. Ее тогдашних познаний в греческом уже хватило, чтобы это понять, а еще она поняла, что намерения у него самые добрые. Но поскольку ничто не могло развеять ее ужасного смущения, она предпочла бы, чтобы он не прозносил ничего. Вид у него был очень величественный, а Статира совсем растерялась, и, хотя роста недоставало ему, а не ей, именно она ощущала себя ущербной (нескладной дылдой). На свадебном ложе она думала лишь о том, что раз ее отец сбежал от него на поле битвы, а бабушка с тех пор перестала упоминать его имя, то теперь только ее отвага может восстановить честь их рода. Александр был ласков и очень старался ничем ее не обидеть, но все происходящее казалось ей таким странным и таким ошеломляющим, что она напрочь зажалась и не смогла выдавить из себя ни словца. Не удивительно, что тогда она не забеременела и что он, хотя часто навещал ее с подарками, пока жил в Сузах, никогда больше с ней не ложился.

Вдобавок ко всем ее несчастьям она узнала, что где-то во дворце еще живет бактрийская его жена, которую он возил за собой даже в Индию. Не ведая пока ничего о чувственных наслаждениях, Статира не испытывала никакой сексуальной ревности, но жесточайшие пытки едва ли доставили бы ей больше страданий, чем мысли о Роксане как о его путеводной звезде, избранной и любимой подруге. Она представляла их нежные объятия на супружеском ложе, задушевные или веселые, полные общих воспоминаний беседы… возможно, они даже смеялись над ней. А вот к Багоасу она отнеслась совершенно равнодушно. При отцовском дворе она вообще ничего не слышала об этом персидском мальчике. Ее воспитание отличалось изысканной строгостью.

Пребывание царя в Сузах подошло к концу, во всех углах зашептались о его великих, но малопонятных политических замыслах. Потом с наступлением лета Александр отправился в Экбатану. Он заглянул в гарем проститься (возможно, лишь с бабушкой), ничего не сказав, когда и откуда пришлет за Статирой. Царь уехал, забрав только свою бактрийку, а Статира проплакала всю ночь от стыда и обиды.

Но минувшей весной, когда он заехал в Сузы после войны с горцами, все было по-другому. Никаких церемоний, никаких пиршеств. Он закрылся с бабушкой, и ей даже показалось, что она слышала его плач. Вечером все собрались за ужином. Александр сказал тогда, что они теперь стали семьей. Исхудавший и загорелый, он выглядел очень усталым, но наговорил много странных вещей. Таких, каких она никогда не слышала от него прежде.

Первый взгляд на Дрипетис и на ее вдовье покрывало превратил его лицо в маску горестной скорби, но он быстро овладел собой и очаровал всех интересными рассказами об Индии, о ее чудесах и обычаях. Потом он поделился своими планами. Сказал, что намерен исследовать побережье Аравии. Ему хотелось проложить путь вдоль Северной Африки и расширить свою империю в западном направлении. А еще он добавил: «Так много надо сделать, и так мало времени. Моя мать права: мне уже давно следовало позаботиться о наследнике».

Он посмотрел на нее, и Статира поняла, что именно она, а не бактрийка будет отныне его любимой женой. И она отдалась ему с искренней благодарностью, оказавшейся не менее действенной, чем подлинная любовная страсть.

Вскоре после этого он уехал, а она поняла, что они зачали ребенка, и бабушка отправила ему о том весть. Хорошо, что Александр пригласил ее в Вавилон. Если он все еще болен, она сама его выходит. Она не станет устраивать сцены ревности. Царям положено иметь младших жен или наложниц, да и бабушка предупредила, что гаремные ссоры чреваты немалыми неприятностями.

* * *

Солдаты, посланные арестовать Пердикку, вняли его увещеваниям. Они поразмыслили о том, что произошло с ними, и им это не понравилось. Отправившись к друзьям, они рассказали им об отменной храбрости советника Александра, о собственном замешательстве и, уже просвещенные тем же Пердиккой, поведали также, что Мелеагр намеревается заграбастать всю власть. Озабоченные и встревоженные македонские пехотинцы уже жалели о собственной глупости. Пока Мелеагр переваривал свою неудачу, они вдруг, словно разбушевавшееся море, хлынули к его покоям. Дежурившие у дверей стражники, оставив свои посты, присоединились к ним.

Покрывшись холодным потом, Мелеагр почувствовал приближение смерти, точно загнанный кабан в кольце устремленных на него копий. В отчаянии он бросился к царским покоям.

В уютном кружке света, исходящего от недавно затепленной лампы, Филипп сидел за вечерней трапезой, вкушая свое любимое блюдо: щедро сдобренную специями оленину с тыквенными оладьями. Рядом стоял кувшин лимонада: ему опасались давать вино. На внезапное вторжение Мелеагра он отреагировал раздосадованным взглядом, поскольку сидел с полным ртом. Помогавший ему за столом Конон сердито глянул на вошедшего. Услышав шум, он заранее достал свой старый меч.

— Государь, — задыхаясь, выпалил Мелеагр, — предатель Пердикка раскаялся, и солдаты просят пощадить его. Пожалуйста, выйди и скажи им, что ты простил его.

Филипп проглотил набранную в рот еду и возмущенно сказал:

— Я же ужинаю и не могу сейчас никуда выйти!

Конон выступил вперед. Глядя прямо в глаза Мелеагру, он сказал:

— Не злоупотребляй его добротой.

Его рука на всякий случай сжала отлично отполированную рукоятку меча.

Не теряя головы, Мелеагр сказал:

— Любезный, самое безопасное место для царя в Вавилоне — это его трон. Ты же все понимаешь. Вспомни, что происходило на собрании. Государь, необходимо срочно выйти к ним. — Тут его осенило, как лучше убедить Филиппа. — Твой брат именно так и поступил бы.

Филипп отложил нож и вытер рот салфеткой.

— Это правда, Конон? Александр пошел бы туда?

Конон опустил руки.

— Да, государь. Да, он вышел бы к ним.

Уже направившись к двери, Филипп с сожалением оглянулся на кусок недоеденной оленины и с удивлением заметил, что Конон вытирает глаза.

* * *

Очередное временное перемирие далеко не успокоило солдат. Аудиенции в тронном зале проходили все так же скверно. Сожаления послов о безвременной кончине царя Александра стали менее церемонными и более выразительными.

Мелеагр полностью осознал шаткость своего положения, дисциплина в войсках падала день ото дня.

Между тем военачальники устроили совещание. И однажды утром вдруг выяснилось, что конницы нет. В опустевшем парке остались лишь кучи навоза. Выбравшись в предместья, конные отряды, распределившись, окружили город. Вавилон оказался в осаде.

Окрестные земли в основном были заболоченными. Не требовалось большой армии, чтобы перекрыть насыпные дороги и клинья полей. У всех ворот в панике кричали люди и вопили дети, бурчали верблюды, блеяли козы, кудахтала и гоготала домашняя птица. Боявшиеся войны селяне стекались к полуразрушенным городским стенам, а опасавшиеся голода горожане бежали из Вавилона.

Мелеагр смог бы справиться с чужеземным противником. Но он слишком хорошо понимал, что его сторонники изменят ему, просто перекинувшись парой фраз со своими бывшими товарищами по оружию. Их уже не волновала угроза воцарения варварских отпрысков, они тосковали по дому и славному порядку былых триумфальных времен, тосковали и о тех полководцах, которые связывали их с Александром. Меньше месяца назад все они еще были частицами хорошо слаженного организма, вдохновляемого общим пламенным духом. Теперь каждый человек чувствовал себя одиноким в некоем чуждом ему мире, за что он мог поплатиться в любой момент.

Осознавая, что положение стало крайне опасным, Мелеагр пошел посоветоваться с Эвменом.

Во время всей этой неразберихи, вызванной смертью Александра, главный секретарь усопшего спокойно работал. Человек скромного происхождения, обласканный и воспитанный Филиппом и оцененный по достоинству его великим преемником, он не участвовал в нынешнем противоборстве. Не примкнув к рядам Соратников, Эвмен их и не осуждал. Долг обязывал его, как он сам говорил себе, вершить государственные Дела. Он помогал гостям и посольствам, продолжал вести свои исторические записи и составлял письма от имени Филиппа, но не титуловал недоумка царем (это дописывал Мелеагр). Если бы его начали склонять встать на чью-либо сторону, он, сославшись на свое греческое происхождение, отказался бы лезть в македонские распри.

Мелеагр нашел Эвмена в канцелярии, где подручный писец под его диктовку заполнял текстом восковую табличку.

На следующий день он вновь искупался и принес щедрые жертвы, а после ритуала у него начался неспадающий жар. Однако даже в таком состоянии он послал за командирами и приказал им проследить за подготовкой к походу. Вечером он вновь искупался, после чего его болезнь резко обострилась…

— Эвмен, — не выдержав, сказал Мелеагр, уже давно торчавший в дверях, — оставь на время в покое мертвецов. Ты нужен живым.

— Живым нужна правда, не извращенная слухами.

Эвмен сделал знак писцу, тот отложил табличку и вышел.

Мелеагр описал в общих чертах свое затруднительное положение, решив в процессе рассказа, что секретарю уже давно все понятно и что тот с нетерпением ждет конца монолога. Заключение было неверным.

Эвмен сказал равнодушно:

— На мой взгляд, раз уж ты спрашиваешь, еще не поздно попробовать договориться. Все остальное уже неприемлемо.

Мелеагр и сам теперь думал так, но ему хотелось заручиться поддержкой авторитетного человека, на которого можно было бы свалить всю вину, если бы положение вдруг ухудшилось.

— Я готов принять твой совет. Конечно, если мои сторонники тоже примут его.

Эвмен сухо заметил:

— Возможно, царь сможет убедить их.

Мелеагр предпочел пропустить двусмысленность мимо ушей.

— Только один человек сможет сделать это, и этот человек — ты. Твоя репутация неоспорима, а мудрость и знания всем известны. Не согласишься ли ты обратиться к войскам?

Эвмен уже давно разобрался в своем отношении к происходящему. Сам он продолжал хранить верность семье Филиппа и Александра, ведь именно они вознесли его из безвестности к самым вершинам власти. Если бы Филипп-Арридей оказался подходящим правителем, то он с удовольствием поддержал бы его, но ему было отлично известно, как царь Филипп поглядывал на своего неудачного отпрыска, и поэтому оставалось уповать лишь на то, что вскоре у Александра родится нормальный наследник. И тем не менее Арридей был сыном Филиппа, а потому Эвмену хотелось его по возможности защитить. Грек слыл хладнокровным человеком, лишь немногие догадывались о его внутренних переживаниях; к тому же будучи по натуре покладистым, он просто сказал:

— Соглашусь.

Пехотинцы с одобрением встретили его появление. Разменяв шестой десяток, этот кардиец остался худощавым и бодрым, но приобрел солдатскую выправку, и он сказал им только самое необходимое, и не больше. Он не пытался подражать Александру, умевшему мастерски держать слушателей в руках и подводить их к необходимым суждениям. Коньком Эвмена являлось благоразумное здравомыслие, и он предпочел не отклоняться от своей линии ни на шаг. Выступление грека покорило смущенные умы ненавязчивой логикой, и собрание с облегчением приняло его предложения. В лагерь Пердикки направили делегатов для проведения переговоров. Когда те выехали на рассвете из ворот Иштар, толпы вавилонян проводили их встревоженными взглядами.

Делегаты вернулись около полудня. Пердикка готов был снять осаду и примириться с пехотинцами, как только Мелеагр и его сообщники отдадут себя в руки правосудия.

К тому моменту если в затосковавших в Вавилоне войсках еЩе и сохранились остатки сплоченности, то они зиждились на смятенном чувстве собственного достоинства и главным образом зависели от популярности каждого из заинтересованных в них командиров. Возвращающиеся послы громогласно сообщали новости любому, кто останавливал их на улицах и интересовался итогами переговоров. Пока Мелеагр дочитывал послание Пердикки, воины уже стекались в тронный зал, сами решив устроить общий сбор.

Эвмен, сидя в своем рабочем кабинете, слышал шумные споры и скорбные стоны мраморных плит пола, израненного гвоздями подошв солдатских сапог. На лестнице в коридоре имелось выходящее в тронный зал окошко. Через него грек увидел, что на сей раз солдаты явились не с символическим парадным оружием; нет, несмотря на жару, они все облачились в доспехи и даже водрузили на головы шлемы. В рядах пехотинцев явно начались разногласия; на одной стороне зала собрались люди, готовые принять условия Пердикки, на другой — встревоженные и злые — толпились уже известные всем приверженцы Мелеагра. Остальные нерешительно мялись в центре, надеясь, что кто-то решит все за них. Вот так, подумал Эвмен, и начинаются гражданские войны. Не мешкая, он направился к царским покоям.

Уже находившийся там Мелеагр, нависая над Филиппом, пытался втолковать ему, что нужно говорить на собрании. Но Филипп не воспринимал ни слова и лишь нервно ерзал на стуле, отчаяннно отстраняясь от исходящего потом советчика.

— Что? — резко спросил Эвмен. — Что ты советуешь ему сказать им?

Светло-голубые, обычно слегка вытаращенные глаза Мелеагра уже успели налиться кровью.

— Что мы не согласны, конечно.

Ледяным тоном, на который даже разгневанный Александр обращал внимание, Эвмен процедил:

— Если он так скажет, то ты и ахнуть не успеешь, как они перебьют друг друга. Ты заглядывал в зал? Сходи посмотри.

Большая тяжелая рука опустилась на плечо Эвмена. Он пораженно обернулся. Ему не приходило в голову, что Филипп так силен.

— Я не хочу говорить его слова. Я не могу ничего запомнить. Скажи ему, что я все забыл.

— Не волнуйся, — спокойно сказал Эвмен. — Мы придумаем что-нибудь получше.

* * *

Звук царских фанфар быстро утихомирил страсти в зале. Филипп шел впереди, за ним следовал Эвмен.

— Македонцы! — Филипп помедлил, мысленно вспоминая слова, каким научил его этот добрый спокойный человек. — Вам нет нужды ссориться друг с другом. Победителями все равно станут миротворцы.

Ему очень хотелось оглянуться, чтобы получить похвалу, но мягкий голос подсказчика посоветовал ему так не делать.

По залу прошел одобрительный шелест. Царь провозгласил именно то, что устраивало всех.

— Нельзя осуждать свободных граждан… — тихо напомнил Эвмен.

— Нельзя осуждать свободных граждан, если только вы не хотите развязать гражданскую войну. — Филипп вновь замолчал, Эвмен, прикрыв рот рукой, напомнил ему следующие слова. — Давайте еще раз попытаемся примириться. Пошлем к ним другое посольство.

Он облегченно вздохнул. Эвмен прошептал:

— Не оборачивайся.

Серьезных возражений не возникло. Все обрадовались лишнему шансу передохнуть и принялись вырабатывать новые Условия примирения, делая это по обыкновению горячо. Голоса спорщиков становились все громче, вдруг напомнив Филиппу о том ужасном дне, когда он убежал из этого зала, а его заставили вернуться назад, посулив мантию, а потом… Александр лежал мертвый, словно мраморное изваяние. Александр всегда говорил ему…

Он взялся за голову, за ту золотую корону, которую его всегда заставляли теперь надевать перед выходом к людям. Филипп снял ее и, держа на весу, шагнул вперед. Мелеагр и Эвмен одновременно испуганно ахнули. Решительно подняв корону над пораженными воинами, Филипп спросил:

— Вы ссоритесь из-за того, что я стал царем? Успокойтесь. Я согласен отказаться от царства. Вот смотрите, вы можете отдать мою корону кому-то другому. Кому захотите…

Это был любопытный момент. Сначала все пребывали в напряженном ожидании, потом испытали легкое облегчение, узнав об очередной передышке. А теперь вот им предлагают опять выбирать царя.

Всегда склонных к сентиментальности (черта, которой Александр пользовался с неизменным успехом и мастерски) македонцев объединил сейчас всплеск добрых чувств. Какой же он славный и милый, какой законопослушный властитель! Живя в тени своего брата, он обрел чрезмерную скромность. Никто и не думал смеяться, пока царь выискивал взглядом того, кто захочет забрать у него корону. И тут со всех сторон полетели приветственные возгласы:

— Да здравствует Филипп, наш царь Филипп!

С радостным удивлением Филипп вновь водрузил корону на голову. Он сделал все правильно, и приятный человек за спиной будет им доволен. Он все еще сиял от радости, когда его провожали в покои.

* * *

Палатка Пердикки раскинулась под сенью высоких пальм. Едва он обосновался в ней, как почувствовал себя дома. Все было на месте: походная кровать, складной стул и комплект доспехов, громоздкий сундук с трофеями (вместо нескольких таких сундуков, но те времена уже в прошлом) и трехногий раскладной столик.

Когда прибыли новые послы, их встретили вместе с Пердиккой его брат Алкета и кузен Леоннат. Леоннат, долговязый сухопарый мужчина с золотисто-каштановой гривой, напоминавшей окружающим о его родстве с царской династией, упорно подстригал волосы, копируя «львиный» стиль Александра, и даже, как поговаривали любители позлословить, завивал их в такие же кудри с помощью специальных щипцов. Его личные честолюбивые замыслы, хотя и высокие, оставались пока в зачаточном состоянии; сейчас он поддерживал Пердикку.

Послов отправили прогуляться, чтобы спокойно обсудить вновь поступившие предложения. Полюбовный мир предлагалось заключить от имени царя Филиппа на условиях признания его права на трон и введения его представителя Мелеагра наравне с Пердиккой в состав высшего командования.

Леоннат дернул головой, откинув назад волосы; жест, редко используемый Александром, хотя и считавшийся модным во времена его отрочества.

— Какая наглость! Как раз к этой паре у нас гораздо больше претензий, чем ко всем остальным!

Пердикка оторвал взгляд от послания.

— К этому документу, — уверенно сказал он, — приложил руку Эвмен.

— Несомненно, — сказал удивленный Алкета. — Кто же еще мог составить его?

— Мы согласимся. Большего нам и не надо.

— Как? — вытаращив глаза, воскликнул Леоннат. — Не можешь же ты дать разбойнику звание генерала!

— Я сказал тебе, что вижу тут руку Эвмена, — бросил Пердикка, поглаживая отросшую на подбородке темную щетину. — Он понял, какой приманкой можно выманить зверя из логова. Да, сейчас мы со всем согласимся. А там поглядим.

* * *

Царская барка приближалась к излучине Тигра, где ей надлежало причалить к берегу, поскольку оставшуюся часть пути сестрам предстояло путешествовать по суше вместе с обозом.

Сгущались сумерки. Шатер раскинули на лугу, подальше от речной сырости и мошкары. Царевны сошли на берег, когда в лагере зажглись первые факелы; от костра, где с шипением готовился к ужину барашек, доносился запах горящего жира.

Главный придворный евнух, помогая Статире сойти по трапу, мягко сказал:

— Госпожа, селяне, пришедшие продать фрукты, говорят, что великий царь умер.

— Александр предупреждал меня об этом, — спокойно ответила она. — Он сообщил, что такие слухи уже разошлись по окрестностям. Так сказано в его письме, но он посоветовал нам не обращать на них внимания.

Приподняв подол платья над росистой прибрежной травой, она величественно направилась к освещенной поляне.

* * *

Вавилоняне с облегчением наблюдали, как пехотинцы под жизнеутверждающие звуки труб и двойных флейт вышли из ворот Иштар для окончательного заключения мира с Соратниками.

Мелеагр ехал вместе с царем во главе войска. В алом наброшенном на плечи плаще, подаренном ему некогда Александром, Филипп выглядел подобающе радостным; он восседал на хорошо вымуштрованной крепкой лошади, поводья которой, как обычно, держал сопровождавший своего хозяина Конон. Царь бурчал себе под нос ту же мелодию, что наигрывали флейтисты. Воздух еще дышал бодрящей утренней свежестью. Теперь все будет хорошо, все вновь станут друзьями. Закончатся все злоключения, и тогда можно будет спокойно оставаться тут главным и дальше.

Соратники поджидали их на лоснящихся лошадях, уже застоявшихся и начинавших проявлять норов; их уздечки поблескивали золотыми бляшками и серебрянными нащечниками (эту моду завел Александр, обрядив так однажды своего Букефала). В незамысловатом фракийском шлеме, облаченный в искусно выделанные боевые доспехи и штампованный кожаный панцирь Пердикка с довольной усмешкой поглядывал на марширующих пехотинцев и на возглавляющего их вырядившегося, как на свадьбу, хлыща. Мелеагр гордо приближался к нему в обшитом золотой бахромой плаще и парадных доспехах, украшенных большой золотой львиной мордой. Ура! Зверя выманили из логова.

Филиппа приветствовали, как царя. Хорошо подготовленный, он ответил подобающим образом и вытянул вперед руку. С неколебимой приветливостью Пердикка выдержал тяжелое пожатие его могучей длани. Но тут и раздувавшийся от собственной важности Мелеагр, отвратительно ухмыляясь, не преминул также сунуться к нему с ритуальным рукопожатием. Гораздо более неохотно Пердикка ответил на жест. Пожал руку выскочке. Закрепил мировую. И сказал себе, что Александр когда-то тоже преломил хлеб с вероломным Филотом, дожидаясь своего часа. Если бы Александр не пошел на эту уступку, мало кто из его доблестных воинов, включая, вероятно, и самого Пердикку, остался бы в живых. «Это было необходимо», — говаривал в таких случаях великий завоеватель.

* * *

Отсутствующего Кратера, учитывая его высокий титул и принадлежность к царскому роду, решили назначить опекуном Филиппа. За Антипатром оставили регентство в Македонии. Пердикку назначили хилиархом по всем азиатским завоеваниям, а если у Роксаны родится мальчик, то его семейным опекуном должен был стать Леоннат. Они все состояли в родстве с Александром, на что Мелеагр претендовать не мог, но поскольку он собирался войти в состав высшего командования, то прочие ранги и звания его не очень-то волновали. Он уже начал развивать перед полководцами свои взгляды на руководство империей.

Когда с первоочередными делами было покончено, Пердикка внес последнее предложение. После гражданской войны или смуты по древней македонской традиции обычно приносили очистительные жертвоприношения богине Гекате, помогавшей улаживать разногласия. Он предложил провести обряд очищения в поле, где надлежало собраться всем вавилонским войскам, как конным, так и пешим.

Мелеагр охотно согласился. Надо будет появиться там во всем величии, подобающем его новому положению. Он наденет шлем с двойным гребнем, какой был у Александра при Гавгамелах. Такой шлем заметен издалека и приносит удачу.

* * *

Незадолго до намеченного обряда Пердикка пригласил полководцев к себе на частный ужин. Он уже вновь поселился в дворцовом парке, в своем прежнем особняке. Прибывшие (кто пешком, кто верхом) командиры расположились в сгущающихся сумерках под сенью живописных деревьев, свезенных со всего света для украшения этого райского уголка. Повод обычный — встреча старых друзей.

Когда слуги, принеся вина, удалились, Пердикка сказал: — Я уже выбрал людей и дал им соответствующие указания. По-моему, Филипп… полагаю, нам придется привыкать называть Арридея именно так…. сможет выучить свою роль.

Пока Кратер еще не вступил в должность опекуна, Пердикка выполнял его обязанности. Продолжая жить в своих старых покоях в привычной ему обстановке, Филипп едва ли заметил какие-то изменения, за исключением желанного отсутствия Мелеагра. Ему давали новые наставления, но как раз этого он и хотел.

— Он с симпатией относится к Эвмену, — заметил Птолемей. — Видимо, Эвмен не пугает его.

— Хорошо. Он поможет нам натаскать Филиппа. Будем надеяться, что шумное и грандиозное зрелище не смутит его… Там ведь будут слоны.

— Еще какие, — усмехнулся Леоннат. — А он уже видел слонов?

— Конечно видел, — раздраженно сказал Птолемей. — Он же вместе с ними возвращался из Индии под присмотром Кратера.

— Да, верно.

Пердикка задумчиво помолчал. Все напряженно ждали, что он дальше скажет. Наконец Селевк, в чьем ведении находился слоновий корпус, не выдержал.

— Не томи.

— Индийский царь Омфис, — медленно продолжил Пердикка, — отлично ими пользовался в особых случаях.

Все сотрапезники, возлежавшие на кушетках, шумно и разом вздохнули. А Неарх с отвращением бросил:

— Омфис-то, возможно, и пользовался. А вот Александр — никогда.

— Александр никогда не сталкивался с подобными неприятностями! — запальчиво заявил Леоннат.

— Да уж, — подхватил Птолемей. — Подобного с ним и быть не могло.

Пердикка вмешался с властной бесцеремонностью.

— Ерунда! Александр отлично понимал могущество страха.

* * *

Люди проснулись с первыми петухами, чтобы уже на рассвете прибыть на выбранное заранее поле и совершить обряд очищения до одуряющей полуденной жары.

Плодородные нивы, с которых собирали по три урожая пшеницы в год, были недавно сжаты. Всплывшее над гладью равнины светило раскинуло косые лучи по убегавшему вдаль жнивью, придав ему сходство с блестящим золотистым ковром. Здесь и там краснели ограничительные вымпелы, отмечая территорию общевойскового сбора.

Равнодушно возвышавшиеся над всем этим мощные и приземистые стены Вавилона с их выщербленными и потрескавшимися кирпичами, скрепленными древними ассирийцами темным битумом, свидетельствовали о неумолимом ходе веков и об усталости старого города, истомленного бесконечными завоеваниями. Казалось, эти некогда очень прочные стены видели столько всего, что уже потеряли способность чему-либо удивляться. Их зубцы в основном разрушились и почти сгладились, от почерневших от дыма камней внешней кладки все еще несло гарью, а потоки расплавленной смолы протянули к земле свои застывшие черные языки. Проходящий понизу ров был завален всяческим мусором, на полуобугленных деревянных балках с частично сохранившимися резными изображениями львов, кораблей, крыльев и прочего смутно поблескивала позолота. Это были остатки двухсотфутового погребального костра, на котором Александр незадолго до собственной смерти предал огню тело Гефестиона.

Там, возле этого рва, еще затемно начали собираться толпы зрителей. Они не забыли роскошного вступления Александра в Вавилон. Бесплатное представление, ведь город тогда сдался мирно, и победитель запретил воинам грабить его. Горожанам запомнились усыпанные цветами улицы и разносимые ветром ароматы ладана и благовоний. Их весьма впечатлили вереницы экзотических приношений, лошади в золотых украшениях, львы, леопарды в позолоченых клетках, персидская и македонская кавалерия и сам государь, ехавший впереди на сверкающей колеснице, — стройный, блестящий, подобный юному богу. Тогда ему было, наверное, лет двадцать пять. Вавилоняне надеялись, что по возвращении из Индии он устроит что-нибудь более грандиозное, но он устроил лишь грандиозный погребальный костер.

И вот теперь они надеялись увидеть торжественный парад македонских войск и обряд умиротворения македонских богов покаянным жертвоприношением. Казалось, сюда высыпал весь обитающий в городе люд: сами горожане, солдатские жены, дети, кузнецы, кожевники, поставщики провизии, возчики, шлюхи, корабелы и моряки с гребных судов. Все они обожали зрелища, но их радужные ожидания вскоре сменились глубокой тревогой. Одна жизнь закончилась, зарождалась другая жизнь, и им совсем не понравились знамения, сопутствовавшие ее зарождению.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒