НА КРАЮ «СВЕТА» 6 страница

" Уважаемая " Правда", Сталин действительно заболел манией государственности, как ныне мы все заболели манией мещанства.

Лично мне захотелось жениться на умной и богатой девушке, что совершенно невозможно в Советском Союзе! Между тем все революции и восстания произошли от мечты человечества об умной и не бедной жене. Степан Разин реализовал мечту, но бросил персиянку в набегавшую волну. А все потому, что Степан Разин был совершенно свободен…"

Качинский порвал письмо и сел писать очередную главу романа " Стрелочник". Но и роман не шел в голову, перо сломалось, и Качинский вместе с ночным ветром вновь оказался на вокзале. Слабо закрепленные плакаты с лозунгами " Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи" вращались подобно пропеллеру. В общем, совершенно верно, но обрыдла до печенок назойливая реклама очевидного. Вокзальные проститутки курили, прячась в плохо освещенных тамбурах. Артист Качинский изображал кавказского человека.

- Слушай, а? Вот та женщина под зонтиком продала тебя. Ты не думай плохо, я тебя не обижу. Все есть – деньги, машина, хата в Покровке, а то замерзнешь к утру.

Женщина в дорогом кожаном пальто прятала лицо, не желая общаться с очередной подвыпившей " портянкой" без денег.

Впрочем, Маша не была проституткой в прямом смысле – на вокзал ее привела романтика и жажда ощущений. В детстве Маша ловко лазила по деревьям, в отрочестве играла с мальчиками в футбол, а в юности привычно приподнимала платьице на просьбу закадычных друзей " показаться ". Мальчики тискали дружка, целовались с товарищем, покупали эскимо на палочке и билеты в кино. Вкусив мороженого, Маша разрешала дотронуться рукой до запретного места и скоро заболела рукоблудством. Машу щупала вся улица, но она исхитрилась остаться девушкой, правда с искаженной психикой. И вот Маша стала ходить по воскресеньям на вокзал, где богатые дедушки, молодые люди, ставшие импотентами после облучения в армии удовлетворяли похоть необычными ласками. Маша, в отличие от проституток, испытывала оргазм, а в дополнение получала большие деньги без угрозы подхватить какую-нибудь гадость. Впрочем, Маша имела такой товарный вид, что и ярые мужики с Кавказа готовы были целовать ее от пальцев рук до пальцев ног, а, возбудившись, пытались изнасиловать, но Маша еще в школе занималась карате, ныне запрещенного Зоей Ломоносовой как опасный спорт. Маша могла так двинуть коленкой в пах, что кавказцы теряли сознание, а после долго корчились в гостинице от жуткой боли. Уж на нее и покушение устраивали с ножами, но кавказцам давали коллективный отбой местные бандиты, у которых Маша была символом непорочности и вождем проституток наподобие Жанны де Арк. Однако и сами проститутки ополчились на Машу за необычную любовь. На вокзале как в казарме: не умеешь – научим, не хочешь – заставим. Словом, везде армейская дисциплина, как во всем государстве после Сталинской эпохи. Но хрупкая Маша уже на следующий день стала хозяйкой вокзала, сменив бандершу Михайловну, правда без общей кассы и положенных королеве процентов.

Качинский бессмысленно торговал Машу, девочки, отвернувшись, перемигивались между собой, и поэту вдруг стало дурно. Он подумал уходить, но Маша обернулась знакомым лицом. Качинский опешил.

- Вы работаете у нас в библиотеке?

- Если бы я работала у Вас, я не стояла бы здесь! Далеко ехать?

- Нет у меня машины…

- Мы так и знали. Пошли пешком…

Качинский вел домой девочек, мучительно думая, чем будет расплачиваться утром. Придется занять у Александра Федоровича или у доктора Булочкина. Еще его трясло от страха заразиться нехорошей болезнью – он с юности боялся уколов и мерзких " провокаций". Но девочки были хороши, лучше всяких похвал!

Пока шли ночными улицами, Качинский под басовое гудение линии электропередачи мысленно дописывал письмо в газету " Правда".

" Человеческий мозг не в силах работать под постоянным напряжением ЛЭП-500. Голова варится в наведенном электричестве, а ноги тонут в грязи вокзалов. Ночной промысел стал нормой жизни советского человека и на весах Божественного правосудия качается Совесть и Похоть. Душа скорбит от потери человеческого в человеке. Животное начало одолело идейное содержание марксизма-ленинизма".

Улица Брянская глубокой осенью была сплошным болотом красного цвета, и Качинскому пришлось нести девочек на руках вплоть до ворот своего родового гнезда. Даже ступая по отвесным скалам с двумя девочками на плечах, Качинский продолжал писать письмо в " Правду":

" Мы топчемся на месте, нас все обгоняют. Никакой перестройки не заметно – все тоже топкое болото застоя, через которое можно ходить только в армейских сапогах".

Пока Качинский шагал по колено в жидкой грязи с девушками на плечах, улица Брянская погружалась во тьму. Не спали только старухи татарки, что держали мусульманский пост в честь месяца рамадан. Мусульмане жили по лунному календарю, и Рамадан, плавая относительно христианского календаря, опустился до октября. Древние, как сам Коран, старухи читали справа налево суру " Корова", где Аллах предлагал сынам Исрайла сделать жертвоприношение. Аллах спас их от людей Фирауна и даровал Мусе Писание. И сказал Муса своему народу: " Аллах приказывает заколоть корову не старую и не телку, но желтую по цвету…"

В этот момент в стайке татарского двора замычала желтая корова, единственная корова, уцелевшая во времена Хрущева, истребившего в городах всякую живность, как царь Ирод истребил младенцев. Корова сказала человеческим голосом: " Не делай того, в чем сомневаешься". Но Качинский не прислушался к разумному голосу живой природы и не бросил ночных гостей в глубокий овраг, как Степан Разин персидскую царевну в воды Волги.

ГЛАВА 11

31 августа летчик Геннадий Осипов сбил Южно-корейский " Боинг-747", ведомый капитаном Чун, сотрудником ЦРУ. Неделю назад состоялась схватка между американскими штурмовиками с заблудившегося авианосца " Энтерпрайз" и пограничной авиации СССР. Американцы потеряли десять самолетов. Русские ни одного.

29 октября поэт Качинский, как он сам думал, лишил девственности девочку с вокзала Машу. Поэт Качинский с Другом Александром Керенским держал бой против двух агентов американского империализма, белокурых бестий, игравших роль инженю – наивных простодушных девушек. Бой длился всю ночь, а затем еще двое суток, поскольку потерпевшая сторона требовала компенсации и реабилитации.

Подготовка к генеральному сражению была сравнима с переходом Суворова через Альпы.

Девочки с вокзала под проливным дождем взбирались по крутым ступеням разбитой лестницы, ведущей в знаменитую Покровку, обитель многонациональных бандитов. Позади росла панорама ночного Красноярска, впереди стояла беспросветная тьма, под ногами танцевали гнилые доски ненадежного настила. Скользкая лестница без перил скакала со скалы на скалу, расступалась под ногами, образуя ловушки для грешниц. Иногда компанию обгоняли пьяные морды, скоро пропадающие в полной темноте. Некоторые алкаши пропадали в буквальном смысле, проваливаясь сквозь дыры в глубокие щели, из коих выбирались только к утру. Зато старушек и послушных детей лестница берегла, потому что ходили они днем, а ночью спали.

Девочки с вокзала со страхом смотрели в бездну, цеплялись за Качинского, а поэт тонул в сомнениях. Поэт рисковал своей жизнью – любой покровский бандит, не теряя времени на пошлые расспросы, мог сунуть финку меж ребер и на законном основании увести за собой девушек. Ночью закон бессилен, и действенен только суд сильнейшего.

Вместо ножа ударил вихрь и с матерками унес девочек вниз. Качинский схватил девочек, уже висящих над пропастью вниз головами – ночная лестница строго отмеряла долю греха каждого сходящего по ней, сортируя зерно от плевел.

Старинная русская лестница, сработанная в девятнадцатом веке, не могла смириться с нынешним развратом. Иметь двух жен могли только мусульмане, либо сыновья племенного вождя. Повезло Василию Сталину иметь при советской власти двух жен: одну темную, другую светлую, как две стороны одной души. Обе жены были терпеливы друг к другу и вдвоем с корзинами цветов и фруктов навещали мужа не только на военных аэродромах и кремлевских палатах, но и во Владимирском централе, где Василий по воле Хрущева отбывал наказание за то, что Иосиф Виссарионович отправил на войну сына Никиты Сергеевича…

Родная усадьба встретила Качинского и его подружек симфонией ночного ветра, исполненного на контрабасах ЛЭП-500 и на горлышках пустых бутылок из-под шампанского на крыше дворового сортира. Студенты, кидая камешки, тренировали глаза и руки, соревнуясь в меткости.

Дома поэта Качинского ждал химик Александр Федорович, прибывший прямо из ресторана " Енисей", с ящиком дефицитного " Агдама". Сегодня у школьного товарища случился очередной день рождения.

В эту ночь на далекую окраину Красноярска пришел долгожданный праздник коммунизма, торжественно обещанный Хрущевым еще двадцать лет назад: от каждого - по способностям, каждому – по потребности.

Качинский был жутко озабочен: он вообще целый год не был близок с женщинами и даже разучился общаться с ними.

По телевизору шел концерт слепого гитариста Хосе Фелисиано " Огненный полет". Качинский пытался изобразить ковбоя.

Глаза у Маши сверкали как звезды. Качинский буквально тонул, когда слышал голос Маши.

- Только без эксцессов!

Качинский припадал к груди, как к младенец к Матери, падал в беспамятство.

- Не так! Не там! Больно же! – говорила Вселенная голосом Маши, когда Качинский увлеченно грыз сахарную голову вечности.

Качинский уподоблялся хищной птице, клюющей алмазную вершину – время не поддавалось и скоро совсем останавилось. Встали все часы, а Качинский без устали грыз яблоко греха.

Поэт обратился в голубя и летал в покоях королевского замка с множеством арок и лестниц. Качинский то и дело срывался со ступенек, ведущих в рай, такого далекого как будущая весна, и такого же близкого, как неудержимое извержение пробудившегося вулкана… С неба упало имя, которое навсегда отпечаталось на губах Маши.

- Юра! … Я девушка!

- Я знаю… - автоматом отвечал Качинский.

- Только без эксцессов…

- Это не больно…

- Мне стыдно…

- Этого больше никогда не будет.

- Что не будет?

- Меня не будет. Я улетаю.

- Куда?

- В космос…

- А я тебя посажу!

Маша орлицей выпорхнула из-под голубя и подняла такой клекот, что пришли сомлевшие Агнет и Александр Федорович.

Маша развернула простынь с большим красным пятном посередине. Агнет зевнула от скуки.

- Надень на древко и дуй на демонстрацию – скоро седьмое ноября.

- Лучше всего в Японию! – сказал Александр Федорович. – Это похоже на японский флаг.

Маша принялась бить всех кулачками и скоро выбежала во двор. Качинский выбежал следом. Маша плакала, склонясь на перила веранды, с которой открывался чудесный вид на ночной Красноярск, весь прошитый нитями уличных огней.

- Маша, я люблю тебя.

- В тюрьме!

Качинский перепугался.

- Я разыграл тебя – это было варенье!

Подвижное лицо Маши в свете кухонного окна последовательно отобразило все чувства: от крайнего изумления до враждебности. И вновь - от глубокой печали с опущенными губами до бурной радости с улыбкой до ушей.

- Правда варенье?! – и следом изобразила скепсис, изогнув брови уголком. – Отчего оно такое красное?

- Потому что вишневое, с косточками.

Маша крепким кулачком врезала по носу Качинского, да так ловко, что потекла кровь – у Качинского с детства был слабый нос, и он почти не ввязывался ни в какие драки.

Кровь текла обильно и Качинский, вернувшись, лег на кровать, свесив голову. Маша хлопотала рядом, прикладывая к носу всю ту же простыню. И скоро она стала вся красная – где, чья кровь?

- Прости меня, милый.

- Уже и милый, скажи еще и любимый.

- Прости, любимый.

- Ты дерешься как мужик, верно нос сломала!

- Скажи, спасибо, другое не сломала! Некоторые из тех, что погорячей, ныне сильно сожалеют…

- Чертова полмужичка!

- Характер - да, но все остальное женское.

- Да, я убедился.

- Убедился в чем? Я тебя посажу. Ты меня обесчестил!

- Да варенье это! – продолжал настаивать Качинский.

- А почему красное?

- Потому что клюквенный сок.

Маша с женским воем кинулась вверх по горе вглубь Покровки, где как раз по окончанию матча на приз " Известий", вышли местные бандиты, мечтая о реванше. Увидев одинокую бабу, бредущую черт знает куда, бандиты принялись хватать ее за руки и за прочие женские прелести. Маша, как балерина на пуантах, крутнувшись на левой ноге, ударила правой в пах одного, затем другого и понеслась вниз по деревянной лестнице. В тот же миг Караульную гору накрыла тяжелая туча, беременная последней в этом году грозой. Гроза, только что родившись, принялась полосовать огненными мечами спящий город.

Караульная гора в свете непрерывных молний обрела вид каменного цунами, по отвесному склону которого катилась деревянная лестница, словно горная козлиха прыгая с одной скалы на другую. И по этой падающей лестнице бежала Маша, обезумевшая от грозы и преследующей ее толпы покровских бандитов. Следом за толпой, впритык к ней бежал поэт Качинский, в этот тревожный час отбросивший прочь сомнения Гамлета.

Буря трепала живую гору, огненные хлысты сдирали зеленую кожу, обнажая красное мясо глубоких яров и белые кости доисторических скал.

Маша, на свое счастье, в полной темноте провалилась в дыру и упала на мягкий песок. Над головой прогрохотали десятки кованых сапог. Спустя минуту Маша услышала призывный голос настоящего мужчины.

Маша отозвалась. Качинский помог выбраться, и дрожащие от дождя и холода они вернулись в родовое поместье поэта. Тут бы очень пригодилось мерзкое пойло под именем " Агдам". Но оказалось, что Агнет, обозлившись на жлоба Керенского, не спешащего оплатить ее труд, выпила аж десять бутылок по ноль семь литра. В человеке всего то пять литров крови, и, где разместились добавочные семь литров - было большой тайной. Качинский глянул на стройную, как западная модель Женю, и только пожал плечами.

Молодые люди, прижавшись спинами к горячей печи, наблюдали в окнах ожившую картину Эль Греко " Буря над Толедо".

Огненный тесак разрубил пространство-время, и Агнет испуганно вскрикнула: " Смотрите! " Буря внезапно оборвалась, вышло солнце, и за окном ожила картина одного из старинных голландских мастеров. Среди кабаньих туш, лебединых крыльев и гроздьев винограда сидели грузины и пили отличное вино. Над горой плыло протяжное пение. По всему видать, буря за много тысяч верст на далеком Кавказе подхватила грузинское застолье и унесла по воздуху в Сибирь, где кавказский народ благополучно приземлился.

Компания кинулась на двор, а там все та же ночная гроза.

Вернулись, а за окном снова мираж.

- Шампанского! Полцарства за шампанское! – сказала дрожащая от холода Маша и полезла в окно поближе к грузинскому застолью.

Увы, природа, разгневавшись на молодых людей, не умеющих любить, как приказано богом, обрушила такой проливной дождь, что створки окон захлопнулись сами собой, а рисованная мультяшка Мими, разогревшись на раскаленных кирпичах, хохотала от всей души.

- Вот вам материалисты! Во всем мире в первую очередь семья, а у вас советских – блядство.

- Заберите ее, – приказала Маша.

- Шампанское будет, – твердо обещал Александр Федорович. – Если Агнет согласится стать моей женой.

Агнет от радости повисла на шее Александра Федоровича.

В окне возник " Итальянский полдень" Брюллова. Полная жизни итальянка с обнаженными плечами грациозно срывала кисть живого винограда. Женщина обернулась к Маше и подмигнула ей.

- Она похожа на тебя, – сказал Качинский.

Маша кинулась к итальянской сестре, но уже другая женщина " Вирсавия" Рубенса, с обнаженными грудями и коленями, протянула навстречу Маше бокал с шампанским. Маша приняла подарок, отпила половину, дала Качинскому. Тот тоже выпил и передал другу бокал с неубывающим шампанским.

- Любите, друг друга, – сказала Вирсавия и так, полуобнаженная, скрылась среди масок Венецианского карнавала.

- Смотрите, это ж Качинский, – воскликнула Агнет, указывая на мужчину в красном плаще и с кривой саблей на боку.

Карнавал бурно веселился. Все женщины были в масках, которые пытались снять любопытные мужчины.

- Маска, я тебя знаю! – сказал заоконный Качинский в турецком наряде и протянул руку к Маше. – Иди ко мне, Марьям!

Маша в ужасе закрыла руками лицо.

- Любимый, я ждала тебя всю жизнь.

При этих словах последняя гроза года пришла в особую ярость и принялась рушить гору, на которой стояла древняя Помпея. Качинский и Маша с маленьким ребенком, накрывшись одним покрывалом, в ужасе смотрели, как на них обрушивается древнеримские статуи, стоящие на крыше часовни. Химик Александр Федорович со своей женой несли на руках больного старого отца, над которым ржал конь Буцефал, обузданный Македонским…

- Ты о чем думаешь? – спрашивала Маша, ероша густые волосы Качинского.

- Тебе хорошо?

- Хорошо… А вот так будет еще лучше, – Маша взяла руку Качинского и положила куда надо. – Здесь. А теперь здесь.

Качинский старательно гладил.

Гроза прошла, за окном и в доме непроглядная тьма. Маша тоже одаривала поэта необычными ласками, а поскольку все это было в темноте, то никакого стыда они при этом не ощущали. Качинский целовал Машу и делал классический китайский массаж от точки Лао-гун до точки Юн-цюань. Маша в свою очередь целовала точку Бий-хуэй, а потом точку Вань-гу…

- Сколько тебе лет? – спрашивала Маша.

- Нисколько. Я только родился этой ночью…

Действительно, Качинский в свои тридцать семь лет, если и взбирался по служебной лестнице, так только за тем, чтобы сменить лампочку в кабинете начальника, а профессиональный рост шел между томами Британской энциклопедии, которую он одолевал в Юдинской библиотеке. Обиднее всего, что он даже в любви имел дошкольное образование.

- В каком же ты веке живешь? – спрашивала современная Маша.

- Должно быть в девятнадцатом, – с вздохом сказал Качинский. - Мне по душе теремные дворцы художника Поленова, да Богатыри Васнецова и, вообще, мне мил сердцу зимний Дворик Саврасова, такой же печальный, как и мой дом.

Качинский включил " Спидолу", поймал волну с музыкой Тарреги " Арабское каприччио". Далеко внизу светились оранжевые огни " Лакокраски". В эту грешную ночь яркие огни печей то приближались, то удалялись по мере накопления греха. Музыку Тарреги сменила искристая тарантелла Чайковского. За ночным окном по зеркальным полам королевских дворов закружились праздничные толпы. Над Красноярском под ночным ветром вздувалась серебряная тюль Северного сияния, спустившегося на краевой город с далекой Дудинки, портового города на великой сибирской реке.

- Это привет с моей родины, – сказала Маша.

Качинский мигом вышел во двор, и вновь - ничего. Только в глубокой ночи далеко внизу светились оранжевые огни " Лакокраски". Качинский с удивлением отметил, что родовое гнездо сидит на самом верху Караульной горы рядом с белой часовней. ЛЭП-500 гудела контрабасом под горой, а не сверху как обычно. Качинский вернулся домой, где домовой Гена с рыданием кинулся на грудь, утирая белой бородой заплаканные глаза.

- Какой позор! Нашу усадьбу посетила падшая женщина, я умру от позора.

Тем временем в окнах вновь ожили картинки королевского пира. По грудам жареных золотистых фазанов с пурпурными лапками плыли пенистые струи прохладного шампанского. Тысячи цветов, тонны серебра, миллионы женских глаз…

Качинский и Маша вышли в раскрытое окно и погрузились в двадцать первый век. У каменных трехэтажных дворцов сидели древние бабаи и звали Машу в гости.

- Мин сине яратам – иди к нашим воротам!

Татарки в национальных костюмах, в белых, как у школьниц, передниках пели народную " Кичке авыл"

Из цыганского небоскреба в туче пыли вывалился табор со старинной песней " Мэ кэ тумэ". Из огромного терема со множеством расписных ставен вышел русский хор в царских костюмах, шитых золотом: " Очаровательные глазки очаровали вы меня! " Качинский заглянул в глаза Маши. Глаза светились необычным внутренним светом, точь в точь две оранжевые печи " Лакокраски", в которых плавилось золото.

- Дева Мария, идите к нам в светлое будущее!

Но из далекого послышались призывные голоса молодых родителей Качинского. Молодая красивая мама кинулась к Маше, обняла ее как подругу.

- Син нинди матур, Марьям!

- И, жаным – жанышым! – воскликнул отец, обнимая невестку, равную по возрасту.

Отец играл на курае, свирели кочевников. Из крохотных дырочек, как пчелы из улья, разлетались пронзительные ноты любви. Звуки курая мешались с горьким ароматом полыни, горящей в самоварной трубе, из которой исходил белый густой дым. Дым окутывал художников, сидящих кружком вокруг Маши. Каждый писал Машу, как видел сердцем. Макаров писал девушку с лучистыми глазами, стоящую в водопаде лунного света. Тисленков изобразил Машу крылатым ангелом. Лебедев, в свою очередь, загнал Машу в глубины Галактики, где Машенька с пионерским горном у алых губ играла побудку на фоне Млечного пути.

А будущий великий и богатый художник Курвиц разобрал Машу на части, а затем произвольно собрал ее: вместо ушей торчали ноги, а вместо глаз смотрели женские гениталии. Курвиц находил вдохновение в тряпочке, пропитанной спиртом. Сердце, понемногу принимая горючее, работала как мотор " Шевроле" – мощно и беззвучно. Но стоило шутнику забрать тряпочку, как великого художника начинали бить судороги, изо рта шла пена – признаки истинного гения. Таким Курвиц и родился, младенец непрерывно кричал, бился в конвульсиях, и врачи разводили руками. Только старая акушерка догадалась пропитать тряпочку спиртом и дала пососать – мальчик тотчас притих. Оказалось, что у мальчика родители – старые алкоголики и всю жизнь Курвиц не расставался с тряпочкой, пропитанной не разведенным спиртом… Поблекли праздничные краски, дым из самовара, сгущаясь, закрыл перспективу. Дым усиливался, скоро стало нечем дышать.

- Горим! – всполошился Качинский и кинулся к печке – задвижка на трубе оказалась закрытой.

Молодые люди, задыхаясь и сильно кашляя, вышли во двор. Под глубоким и гулким, как колодец синим небом на длинной веревке, словно японский флаг играла с ветром белая простыня с большим красным пятном посередине – это домовой вынес рано утром криминальный факт.

- Посажу! – твердо пообещала Маша, срывая простыню и пряча вещдок под дорогое кожаное пальто.

- Я женюсь на тебе, – не на шутку перепугался поэт Качинский.

Маша широко улыбнулась, поцеловала поэта, но все испортила вредная актриса Агнет.

- Машенька – это же знамя Снегурочки! Возьми флагшток и дуй встречать Новый Год!

Машенька с кулачками набросилась на подругу.

- Да это помидор, – рассмеялся Александр Федорович Керенский. – Это мы подложили. Так делал Сталин, подкладывая помидоры своим маршалам.

- Ну, если помидор, – сказала Маша задумчиво. – Тогда я останусь.

Через сутки весь двор был увешан японскими флагами – свежими доказательствами девственности Марии.

- Я вечная девушка, – радовалась Маша. – А ты не умеешь – не берись!

Еще через сутки Маша заметила растущий живот: " И когда ж это я проглотила арбуз? " Через сто двадцать дней после зачатия спустился Ангел и произнес Законы Судьбы младенца: профессия – композитор, год смерти - две тысячи семьдесят, поведение – немного странное, степень Счастья – высшая.

Но Маша через неделю после Ангела сделала аборт, и будущий великий композитор был изрезан и удален по частям из материнского ложа.

Качинскому давно бы пора успокоиться, но разбушевавшаяся плоть не знала тормозов. Уж и зима наступила, а там и новый год, но из ночи в ночь одно и тоже.

- Нет, нет, нет! Посажу! Милиция!

- Ты с ума сошла, аборт сделала, а все девочкой прикидываешься!

- Это ты сошел при свете дня.

Вот и солнце взошло, но какое-то мутное, расплывчатое, словно больное. А за Караульной горой на фоне не проснувшегося неба стояла полная луна, странно соседство двух светил, дневного и ночного.

- Всем можно, а мне нет! – кричал Качинский вечную фразу всех отвергнутых мужчин. – Дай хоть посмотреть!

- Да чего там смотреть!

- Смотреть нечего, да вдруг что найду?

- Ну и что делать-то будешь, коль найдешь? Некоторые ребята неделями смотрят, я уж сердцем изойду, похудею нп треть, а они все глазами жрут.

- Это что за ребята? – взвился поэт.

- Да чехи из «Луна – парка». Это они меня научили.

- Что? Чему научили? – взъярился Качинский, нападая, как насильник на гражданскую жену.

- Bandita! – кричала Маша – Милиция, милиция!

- Да хватит орать, сколько можно. Перестань или в окно выкину! Я и милиция, я и закон.

- Да что ты, что ты, делай, что хочешь.

И Качинский вот уже вторые сутки подряд продолжил боевое крещение – ох, он и накушается вдоволь! На целый год!

- Милиция! Посажу!

- Выкину.

- Лучше смерть, чем позор.

Качинский вновь перепугался насмерть – эта сумасшедшая jezibaba, как говорил про нее Гавел, сосед Качинского, впрямь посадит, и уж до конца века не видать ему великолепной живописи, созданной богом и подаренной Адаму.

- Дай-ка я все-таки посмотрю напоследок!

- Да смотри, сколько хочешь – только пусто там. Земные врачи и те ничего не нашли. Я – кукла!

- И верно, нет ничего, как у пластмассовой куклы. С ума сойти – нет ничего между ног!

- Я же говорила – нет ничего!

- А как же… пописать, покакать?

- Да я чистый дух, схожу с неба, морочу головы, таким как ты. А зовут меня Мария, иначе Марьям.

- А кровь? Кровь – то настоящая!

- Если настоящая, то я тебя посажу!

Качинский и Маша вышли во двор. Светило яркое весеннее солнце. С крыши, смачно шлепаясь о землю, прыгали веселые капли. Качинский с удивленьем огляделся, понюхал воздух: вчера была глубокая осень, сегодня ранняя весна, а родовое гнездо съехало на самую улицу Брянская и расположилось под самой горой. Теперь вход во двор был удобный, не надо прыгать по камням, рискуя свалиться в глубокий овраг.

Маша с необыкновенными глазами простилась с Качинским, энергично благодаря его за какие-то добрые дела, ему незнакомые. На прощание она оставила пригласительный билет на свадьбу своей подруги, с которой полгода встречался товарищ его детства Александр Федорович.

- Нагуляла живот с твоим другом, а замуж выходит за моего друга – весело сообщила Маша и, шутливо отдав честь, сказала – Кукареку.

Едва Маша ушла, грациозно приподнимая подол вечернего платья, как тотчас явился Александр Федорович. Школьный товарищ подозрительно осмотрел двор, заглянул во все углы.

- Слушай, как мы вчера разошлись?

- Я быстро слинял, а ты еще долго валандался с какими-то блядями.

- Что, значит, слинял? – возмутился товарищ – Мне пришлось одному черт знает куда ехать, на какую-то блат хату. Менты средь ночи нагрянули, допрос учинили. Хорошо с собой паспорт и пропуск были, не то ночевал бы в каталажке. Теперь на заводе шум будет…

- Потому и слинял, что ментов за версту чую.

Александр Федорович начал сердиться на школьного друга, у которого вечно ни рубля в кармане. У поэта ни крупной валюты за пазухой, ни мелочи в дырявом носке. Вот и платит каждый раз химик, угодливо заглядывая в глаза строгой официантке.

- Слушай, а я к тебе ночью не приходил? – Керенский с все большим подозрением оглядел дом Качинского – Слушай, ты же вон там, на горе живешь, как здесь-то оказался?

- Сам не понимаю. Вроде был, а, может, померещился…

- Вот и я не понимаю, почему в кошельке полста рублей не хватает!

- А у меня рубля не хватает сходить за пивом.

- За пивом мы сходим, как раз завезли - Александр Федорович прямо-таки обнюхал углы родового гнезда - Нет, тот же запах, блядями пахнет! Такой аромат от них шел, никогда не забуду.

- Вот что значит - нажраться по-русски, – хохотнул Качинский. – Ни денег, ни блядей, только один запах.

- Ладно, что деньги! Завтра получка, пойдем в " Отдых". Там чья-то свадьба.

- Точно! – вспомнил Качинский – Звали на свадьбу. Помнишь, ты то и дело в лес бегал по большой нужде? Вот и добегался, пришла Волчица с животом. Говорят, подарка не надо – уже есть один!

Александр Федорович задумчиво вновь оглядел двор: " Был я здесь, был! Не помню когда, но был! "

- У меня после " Агдама" тоже крыша едет, – признался Качинский. – Слышал, власть какой-то порошок подсыпает в вино. Вроде Зоя Горбатова изобрела новый способ борьбы с алкашами.

- Все! Переходим на пиво! – рубанул рукой Александр Федорович. – А все таки, как их звали?

- Я и сам хотел бы знать, – сокрушался Качинский. – Эх, какие сны порой!

ГЛАВА 12

Ночью поэт Качинский с бьющимся сердцем подошел к входной двери и вовремя – дверной крючок сам собой выскочил из петли. Качинский вновь накинул крючок и прислушался – за дверью стояла тишина. Качинский намотал на крючок шнурок от ботинка и пошел досыпать. Сонным глазом, глянув на страшный беспорядок в доме, Качинский отключился.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒