Банана Ёсимото 3 страница

Не знаю, можно ли точно так же относиться к любви, но то, что происходит между мною и Накадзимой, совершенно не поддается какой-либо подготовке, планированию или воображению. Я всегда взаимодействовала с тем Накадзимой, который был в тот конкретный момент перед моими глазами.

Я полагаюсь только на свое реальное чувственное восприятие, на то, что переживаю здесь и сейчас. И с этим ничего не поделаешь. Мне кажется, что в этом мире больше нет другого такого же человека, как Накадзима, такого же странного и необыкновенного, как он.

Я не встречала другого такого человека, который бы вот так же молча и неподвижно стоял у ночного окна. Он изначально не доверяет тому миру людей и сторонится его, держась аутсайдером. В его характере чувствуется что-то печальное и одновременно сильное, что заставляет меня всегда пристально всматриваться в него.

Сейчас мне кажется, что в те дни, когда я вот так смотрела на его силуэт в окне, я была похожа на школьницу, по уши влюбленную без взаимности. Мне хотелось навеки запечатлеть в памяти этот облик. Я думала только о том, почему он настолько прекрасен там, в окне.

" Тоскливо... " — подумала я, глядя вверх на сухие ветки деревьев.

Форма этих веток подобна раскрытой ладони с растопыренными пальцами, сквозь которые пробивается слабый луч, свидетельствующий об окончании зимы и наступлении весны.

Я каждый день проходила здесь и поэтому знала это место вдоль и поперек. Вряд ли я напишу неудачную картину. Тем не менее я какое-то время стояла там и думала, не упустила ли чего-нибудь важного. Пожалуй, это будет картина немного грустная, но вместе с тем и радостная. Туманные и неясные образы подобно прекрасной тени уже ложились на стену.

Тихиро-тян, ты идешь домой? — окликнула меня Саюри, которая и предложила мне разрисовать эту стену.

Видимо, урок фортепиано как раз только что закончился. Вечером снова нахлынет орава детей, а сейчас время перерыва.

Поддерживать ежедневно ритм жизни окружающих очень увлекательно, словно ты путешествуешь.

— Да нет пока. Может, чайку? — предложила я.

— Боюсь, что на это у меня времени нет. — ответила Саюри.

У меня с собой были две заранее купленные баночки кофе. Я протянула ей одну.

— Ты все еще увлечена тем парнем? Ну, тем, что необычный, худощавый и ходит в какой-то институт для очень умных, — спросила Саюри.

— Да, я тебе уже немного рассказывала о нем. Накадзима. Он мне нравится, и мы, похоже, стали встречаться.

— А что он изучает?

— Он рассказывал, что исследует хромосомы, но подробностей я совсем не знаю. Сейчас он, кажется, пишет работу. Что-то там о двадцать первой человеческой хромосоме и развитии синдрома Дауна... Все это так сложно.

Сколько он мне ни объяснял, все равно ничего не понятно. А пишет он свою работу по большей части на английском, так что даже не смогу украдкой ее почитать.

— Надо же, так сложно, что даже не запомнить. Я поняла, что ты совсем ничего не знаешь. Однако это ведь самое важное в его жизни, а тебе до сих пор ничего толком не известно.

— Да уж. Пожалуй, куда легче было бы, если бы он изучал ну хотя бы культурную антропологию, или фольклор, или французскую литературу.

— Ну да, в этом еще более или менее можно разобраться.

— Хотя, может, есть и что-то хорошее в моем незнании. У меня сейчас каждый день такой хороший. Мне как никогда спокойно на душе, — улыбнулась я. — Мне так спокойно, тихо, но что-то путает, словно я нахожусь на глубине в воде. Все земное стремительно удаляется. Я даже не представляю, что можно подняться на поверхность. Однако и мысль о расставании не приходит мне в голову.

— Вы встречаетесь всего ничего, а уже успели зайти так далеко? — удивилась Саюри.

— Я ни о чем не спрашиваю его, но знаю только, что в прошлом с ним случилось что-то ужасное. Если мы будем вместе, я в конце концов узнаю об этом. И потому, если постараться по возможности не торопить события, все само собой успокоится, утрясется. Считаешь, что мне следует больше расспрашивать его обо всем?

— Да нет, не стоит. Если так тебе подсказывает внутренний голос. Однако, может, и ничего, если это что-то ужасное не было настолько уж жутким. Преступление, ночной побег или банкротство. Да мало ли что. Все это ерунда, если только сейчас из-за этого не будет проблем.

— Да уж... Я думаю, наверное, дело вовсе не в характере. Ничего особо непривычного я за ним не замечала. Я слышала, что они с мамой были очень близки, и, когда ее не стало, для него это было большим ударом. Но я чувствую, что рана слишком глубока и дело тут не только в маминой смерти.

— Раз так, то, возможно, в душе у него нет ничего отвратительного.

— Боюсь, что есть, но я молю об одном: чтобы это не было настолько страшным, что он не сможет жить с этим дальше. Хочется верить, что все будет нормально, раз он все еще жив. Если сможет пережить это, вероятно, все еще наладится.

Мой голос был полон мольбы. Я очень хочу, чтобы он жил.

Я ничего не могла сделать с болью и страданием Накадзимы, которого узнала за то время, пока мы были вместе. Я знаю его, просыпающегося среди ночи с криком и лихорадочной дрожью, его, покрывающегося обильным потом в людской толпе, его, испытывающего жуткие головные боли при звуках определенной музыки, его, вот уже долгое время после смерти матери мечтающего только о том, как бы скорее уйти туда, где она. Какими-то отрывками и отдельными фрагментами все это постепенно выходит наружу, когда два человека рядом.

Если есть плюсы, то и минусы непременно найдутся. Чем больше света с одной стороны, тем гуще тьма с обратной. Такое ощущение, что он, подобно сказочному герою, сам не знает, как совладать с собственной силой.

— По роду своей деятельности мне приходится видеть много несчастных детей, — сказала Саюри. — И если не брать во внимание врожденную жестокость или нарушения умственно-мозговой деятельности, то зачастую проблема кроется в родителях. Если в раннем детстве с родителями ребенка было что-то не так, возможно, это покажется им очень незначительной деталью. Однако нередко мы видим, как что-то вдруг блокируется или дает сбой в сознании маленького человека, и как следствие — искалеченная жизнь. Последствия могут быть страшными и необратимыми. Нарушения бывают настолько разными и деликатными, что с ними не справиться. Мне, как преподавателю игры на фортепиано, еще ничего, а вот взять, к примеру, воспитателя детского сада, так ему приходится более тесно взаимодействовать с родителями и наблюдать разного рода нездоровые моменты. В последнее время слишком много ненормальных, уродливых семей. И неправильных родителей тоже.

Я кивнула. Я всего лишь рисую свои картины, но мне понятны слова Саюри. Вокруг стало больше детей и родителей, которых невозможно было бы найти несколько лет назад. Однако мне почему-то кажется, что к Накадзиме это не имеет никакого отношения.

— Ясно, что когда-то с ним что-то случилось. И, очевидно, что-то нешуточное. В прошлом с ним точно было что-то серьезное. В его случае, похоже, родители были разведены, но тем не менее мне не кажется, что это так уж сильно на него повлияло. Я знаю, что мама его очень любила, но ничего из ряда вон выходящего там не было. Ничего странного и подозрительного, что могло бы быть связано с родителями, я не нахожу. По крайней мере, если судить по тем отдельным фрагментам его историй, что мне доводилось слышать. Прежде всего сам он в душе очень хороший человек... Но я снова повторюсь: мне понятно только, что он подвергся грубому насилию.

— Насилию? Например?

— Например, его могли похитить в детстве или он стал объектом жестокого сексуально го домогательства с чьей-то, не родительской, стороны...

Когда я услышала себя, в голове моей что-то вдруг прояснилось.

Иногда так бывает: произнесешь что-либо вслух — и сам проникнешься сказанным. Я знала, что была очень близка к ответу на собственные вопросы. Определенно. И тут же продолжила:

— К тому же он очень странный... Как бы это сказать? Замкнутый, отстраненный, чтоли. Будто отшельник. А если точнее, он словно выше всего мирского. Если даже предположить, что с ним ничего не случилось в прошлом, мне кажется, что это изначально заложено в его характере. Слишком уж отчетливо в нем видны эти черты. Похоже, мы оба относимся к такому типу людей, которым нужно время. Время на то, чтобы узнать друг друга, на то, чтобы все рассказать друг другу, на все.

Я говорила и в какой-то момент обнаружила, что определенно думаю о Накадзиме. Мною владели смешанные чувства: то мне хотелось узнать о нем все, то я предпочла бы не знать ничего.

Что, если я начинаю определяться, принимать решение?

Может, он мне нравится? Может, в какой-то момент я действительно и всерьез полюбила? Возможно, впервые в жизни это не шутка и не игра, а настоящая любовь женщины к мужчине?

Я поняла это потому, что моя собственная осторожность и предусмотрительность стала напоминать мне отношение мамы к отцу.

Это была мамина черта: чем сильнее она любила, тем более осторожной и осмотрительной была.

— А деньги? У него все нормально с деньгами?

— Да, абсолютно! Он говорил, что, пока не окончит докторантуру, отец будет помогать ему с деньгами. К тому же ему вроде как что-то осталось в наследство от матери. Сейчас у него своя квартира, но вечерами он у меня и поэтому частично берет на себя расходы на еду, отопление и электричество. Каждый месяц с невероятной точностью все подсчитывает и отдает мне до сэна[3].

— Выходит, что с этой стороны он вполне надежен. Что ж, не вижу никаких проблем. Вы вполне можете жить вместе. Он, конечно, со странностями, но для такой неординарной, как ты, подходит в самый раз.

— Да. Пожалуй, я хочу, чтобы все это пока продолжалось, — сказала я, думая про себя: " Если только у нас получится продолжать... " — Кстати, Саюри, ты ведь что-то хотела мне сказать, кажется...

— Да, по поводу живописи. Ты уж извини, что это попало на телевидение.

— А, да ничего страшного. Все нормально.

— Ты сейчас такая знаменитость. О тебе говорят в новостях... — улыбнулась Саюри.

Я кивнула:

— Не такая уж и знаменитость.

— В масштабах этого города ты достаточно известный человек. И многие люди думают и надеются, что если ты берешься разрисовать какую-либо стену и это становится предметом обсуждения, то здание не будет снесено.

— В самом деле?

— Хотя мы вовсе не хотели тебя впутывать во все это, я все же чувствую за собой вину.

— Саюри. разве ты хоть в чем-то виновата?

— Конечно. Я хочу, чтобы это здание и эту стену не ломали. Эта школа детского творчества — смысл моей жизни. У меня много учеников, которые ходят ко мне вот уже несколько лет. Но обратилась я к тебе не из-за этого. Просто твои картины, Тихиро, такие большие и невероятные, и мне очень хотелось видеть со своего рабочего места что-либо нарисованное тобой. Это правда. Я вовсе не хотела тебя использовать. И уже тем более я не пыталась принудить тебя к созданию того, что, очевидно, будет уничтожено, — ответила Саюри.

Я знала Саюри, и поэтому мне показалось, что она говорит искренне.

Саюри потупила взор, но я, глядя на вьющиеся на висках волоски, на ее густые брови, чувствовала, что она говорила от всего сердца. Наверняка разные люди обращаются к ней с различными просьбами, а она втайне оберегает меня.

— Да нет, что касается картин, то мне нередко приходится давать интервью. А вот что-то кроме живописи... прости, я не очень-то в этом понимаю, — смутилась я.

— Спасибо тебе. И прости, прости меня, пожалуйста, если, вопреки всем моим ожиданиям, в будущем это здание снесут и эта стена исчезнет с лица земли. Пока живу, я сделаю все, чтобы защитить ее, — заверила Саюри.

— Ну что ты! Я ведь рисую не потому, что хочу завещать свои картины потомкам. И твоей вины в том не будет.

— Да, и все же я планирую сделать побольше фотографий. И они будут бережно храниться в городских архивах. Это уж непременно, — пообещала Саюри.

Если я скажу, что мне не хочется, чтобы мои творения остались жить, это будет неправдой. Однако еще больше солгу, скажи я, что хочу оставить их навеки. Мне интересны мои каждодневные чувства и переживания, и мне просто нравится запечатлевать их чуть более ярко в своих картинах. Ничего более. Если хорошенько задуматься, это несколько легкомысленно и несерьезно.

Сравнив себя с Саюри, которая так самоотверженно и по-настоящему привязана к своим детишкам, я почувствовала, что мне неловко и неудобно за свое такое отношение.

Если честно, мне все равно, оценят мою настенную живопись или уничтожат. Мне кажется, даже если снесут здание этой школы, есть хорошие и умные люди и они непременно снова где-нибудь пустят свои побеги.

Возможно, я боюсь быть в чем-то совершенно уверенной. Я всегда, подобно струящейся воде, текла по своей жизни, и мне хотелось бы продолжить созерцать и разглядывать окружающий мир.

Вот так и с дружбой. Несмотря на то что к некоторым людям я испытываю довольно теплые чувства, человека, которого бы я могла назвать сердечным другом, у меня нет. Мне вечно сложно разобраться в своих ощущениях.

Поэтому в Накадзиме я угадала первого в своей жизни друга. Он довольно слабый с виду, но в нем есть что-то настоящее, надежное.

Он подобно зеркалу показывает мне мое собственное отражение. Я лучше вижу и понимаю себя. Я знаю, что это зеркало не искажает и не ошибается. Мне спокойно.

Прежде я чувствовала себя самостоятельной и независимой только потому, что жила отдельно и далеко от родителей, но сейчас, когда я осталась одна, я наконец поняла, что все эти годы мама была для меня духовной опорой и поддержкой.

Я никогда ни о чем не советовалась с мамой, но поскольку в моей жизни происходили различные перемены, я каждый раз звонила ей и болтала обо всем и ни о чем или ехала домой, чтобы просто увидеть мамино лицо. С тех пор как мамы не стало, я стала думать, что вот теперь я вернулась на круги своя, к своей отправной точке. Вот только мне не понятно, где эта самая отправная точка: может быть, где-то еще до рождения на свет.

В раннем детстве я по выражению маминого лица определяла собственное местонахождение, а сейчас мне приходится самостоятельно себя определять и идентифицировать. Сколько бы я ни повторяла себе, что смогу разглядеть себя через Накадзиму, однако только отведу свой взгляд в сторону, мне уже ничего не увидеть. Все не так абсолютно и очевидно, как было с мамой в далеком детстве.

Я так долго и пристально наблюдала за умирающей мамой, что теперь все еще никак не могу вспомнить тот блеск, что она излучала при жизни. Я помню только ее тяжелое предсмертное дыхание и запах, наполнявший ее больничную палату, — это был запах человека, который скоро отойдет в мир иной. Мама страдала в одиночестве, и сейчас в том мире, куда она ушла, я не смогла стать ей опорой. Чувство собственного бессилия до сих пор не покидает меня.

В моей голове, как ни странно, застряло воспоминание о том, что в какой-то книге я читала, будто если человека слишком уж удерживать от смерти, он не сможет уйти в мир иной. И потому я держалась что было сил и, сдерживая слезы, постоянно молилась за маму. Теперь мне кажется, что я была полной дурой. Если бы я дала волю чувствам и выплакалась, было бы легче. Если бы я, подобно папе, плакала навзрыд и, цепляясь за гроб, билась в истерике, было бы легче. Если бы я не обращала внимания на взгляды и мнение окружающих и была сама собой, было бы легче.

Наверняка тогда бы и мама не переживала за то, что я, возможно, неискренна с Накадзимой и сердцем не тянусь к нему, и не стала бы приходить ко мне во сне.

* * *

Недели две спустя Накадзима предложил мне:

— Хочу проведать своего старого приятеля, одному ехать боязно. Поедешь со мной?

С того самого раза мы не занимались сексом, но Накадзима каждую ночь оставался у меня. Потому он настоял на том, что возьмет на себя расходы по оплате отопления и электричества.

Только со следующей недели мне предстояло приступить к работе над моим заказом, поэтому у меня выдалось немного свободного времени.

Я решила занять себя приготовлением всевозможных блюд из импортной ветчины высшего сорта, присланной в большом количестве папой. Жареный рис с ананасами и ветчиной, стейки, гохан[4] с кусочками жареной ветчины и разные прочие вкусности.

Я настолько увлеклась кулинарными изысками, что даже абсолютно индифферентный и неприхотливый в еде Накадзима неожиданно заявил: " Пожалуй, ветчины уже хватит".

А потом наступил довольно интересный период, когда я с моим юным помощником ездила покупать краску, подбирала кисти и делала эскизы.

Когда рисуешь за столом, испытываешь удовольствие от разработки миниатюрного плана. Ты делаешь это не для того, чтобы потом в точности перенести на большое полотно, а просто чтобы схематично набросать основную идею, но и в этой детальной работе есть своя прелесть. Это сравнимо, пожалуй, с тем ощущением, которое я испытывала, играя в детстве со своим игрушечным домом. В том доме все вещи и люди были крошечными, но я представляла их вполне реального размера. Нечто очень похожее я чувствую, работая за столом.

Так как мне предстояло разрисовать низкую и длинную стену-ограду, я планировала сначала изобразить веселых обезьянок, которые оживили бы это строение, но в голове почему-то никак не рождалось подходящего образа, идеально соответствовавшего месту. Я сама удивилась неожиданной скупости своего воображения и решила действовать экспромтом на месте или же, к примеру, провести опрос среди детей и таким образом хоть немного поднакопить идей.

Чтобы картина вышла живой и удачной, необходимо получить свое собственное особое впечатление о том, что хочешь нарисовать. Что приходит на ум при упоминании об обезьянах? Когда вообще в последний раз я видела живую обезьяну? Пожалуй, было бы неплохо сходить в зоопарк и пополнить свой багаж знаний. Это как раз то, что надо, чтобы развеяться и освежить воображение.

— Как насчет того, чтобы устроить пикник? — предложила я, листая журнал.

Однако, оторвав глаза от страниц и взглянув на Накадзиму, я тут же почувствовала, как мое игривое настроение само собой куда-то улетучилось. Выражение лица напротив было очень странным.

Это был вполне обычный день. Проснувшись утром, я приготовила омлет из единственного яйца, которое было в доме (естественно, с ветчиной), и мы разделили его за завтраком. Потом я, сидя в какой-то невообразимой позе, делала педикюр, а Накадзима увлеченно писал доклад, уставившись в свой ноутбук. Накадзима вздохнул, и я подумала о том, чтобы предложить ему чайку. Тогда и состоялся наш разговор.

Как верно заметила Саюри, Накадзима посещал не какой-то там низкосортный Институт искусств, как мы, а учился в университете для очень способных студентов, расположенном в соседнем городе.

Конечно же, я решила его спросить:

— Откуда у тебя такая тяга к учению? Тебе с детства нравилось заниматься?

Накадзима сначала глубоко задумался, потом ответил:

— Однажды мне вдруг захотелось учиться, что-то вернуть, наверстать.

— Это случилось, когда... не стало твоей мамы? — спросила я.

— Да. Пока я жил отдельно, мои родители начали ссориться и враждовать. Через какое-то время они разъехались и в итоге развелись. Так я оказался в ситуации немножко схожей с твоей. Средства на жизнь и учебу я все еще получаю от отца. Мы иногда видимся. Ну да ладно... Когда мама умерла, я уже был старшеклассником и жить вместе с отцом совсем не хотел. Он с момента развода так и живет в префектуре Гумма, где остался мой дом. Переезжать куда-то с бухты-барахты мне как-то тоже не хотелось. У отца сейчас второй брак, и есть ребенок. В общем, я решил жить один. Однако я не настолько сильно нуждался в деньгах, чтобы мне работать дни напролет, да и к роскоши меня особо не тянет. Так неожиданно у меня в жизни образовалась уйма свободного времени. Я поразмыслил как следует и решил посвятить его изучению чего-нибудь такого, что дало бы возможность работать уединенно, в более или менее узких рамках, открыть что-то свое и по возможности принести тем самым пользу людям. Я перебрал много всего и в конце концов захотел заняться генными исследованиями.

— Я не знаю, почему ты выбрал для себя такою сложную сферу, но наверняка в твоем близком окружении был кто-то, кто повлиял на твой выбор, так ведь? — предположила я.

Накадзима все в той же уклончивой манере продолжил:

— Ну да. У меня был период, когда я жил отдельно от родителей, и единственный близкий мне на тот момент взрослый человек был студентом, изучающим генетику. В общем, он много рассказывал мне об этом, и я подумал, что это, должно быть, очень интересно.

Потом, когда мамы не стало, я был одинок, печален и имел достаточно свободного времени... И я с головой ушел в учебу. Разумеется, я был сосредоточен на экзаменах. А так как я не очень контактный человек и для меня всегда очень хлопотно взаимодействовать с людьми, я не ходил на подготовительные курсы, а занимался самостоятельно.

Об этом он рассказывал долго и очень подробно.

Я же думала о том, что он имел в виду, говоря о своей жизни отдельно от родителей, но продолжала молча слушать его повествование.

Судя по его словам, он смог полностью освободить головной мозг от проблем тела и сосредоточиться на учебе. Для него это было несложно, но Накадзима заметил, что осознает, насколько опасным это может быть в реальном мире.

Решение Накадзимы потребовало от него немалого героизма. И его история была тому подтверждением.

За время, которое потребовалось на прохождение пути от полной неучености до поступления в заветный университет, Накадзима похудел на двадцать килограммов. Вследствие этого он совершенно не мог есть и, упав в обморок прямо на улице, угодил в больницу. После нескольких капельниц выжил.

— Ведь ты же хочешь стать врачом. Как же ты довел себя до такого? — спросила я, на что Накадзима рассмеялся в ответ.

Оказалось, что сейчас он учится в аспирантуре медицинского факультета, но при этом на том отделении, где готовят исследователей, а вовсе не врачей-практиков.

Накадзима поведал, что учеба настолько поглотила его, что ему уже не остановиться, а когда он попробовал отделить голову от тела и его потребностей, это дало результат: успехи в учении заметно выросли, а вот тело пришлось практически забросить.

— Знаешь, что касается тела, то я крепко усвоил, что оно с некоторым опозданием отвечает на приказы, которое ему посылает голова, — сказал Накадзима.

— То есть опаздывает?

— Сначала, когда мозг отдает приказ, все относительно просто: функции тела рассчитаны на то, чтобы выделить взамен какое-то минимальное количество энергии. Все шло успешно, и я, по-видимому, переоценил себя. Однако, как бы это лучше объяснить, когда мой организм резко ускорился и я со всей серьезностью приказал ему сделать остановку, чтобы принять пищу и хорошенько размять руки и ноги, добился эффекта остановившейся карусели. Это когда она, продолжая свое движение, плавно останавливает ход. Я не учел этого и продолжал на пределе понапрасну напрягать свой организм. А он все больше тормозил, и это чуть было не стоило мне жизни.

— Слушай, я, конечно, понимаю, что это вполне тебе по силам, но ты завязывай с подобными экспериментами! Это ведь такая нагрузка для организма! И все это плачевно заканчивается, не так ли?! — возмутилась я.

— Так. Поэтому ТАК я больше не учусь. Сейчас я просто перевариваю полученные знания, — улыбнулся Накадзима.

Ничего себе, это называется " просто перевариваю". При этом он учится в аспирантуре и, несмотря на то что находится в свободном полете, пишет свою научную работу, самостоятельно ведет исследование, читает сопутствующую литературу... Я была просто поражена столь потрясающими навыками в учебе и тяге к самосовершенствованию.

— Я учился как сумасшедший и внезапно очнулся. Если буду продолжать в таком духе, о совершенно точно смогу окончить докторантуру и, если напишу диссертацию, определенно смогу получить степень доктора. После этого я займусь поиском работы и, наверное, смогу найти подходящее местечко в каком-нибудь японском НИИ. Однако, если останусь в Японии продолжать свои исследования, я не нижу для себя блестящих перспектив. И вот тут я задумался: а не попробовать ли мне уехать за границу? Эта мысль давненько засела в моей голове, но прежде она не была столь навязчивой... — продолжал свой рассказ Накадзима.

— Я не очень-то во всем этом смыслю, но уверена в одном: если ты уже смог добиться такого, то тебе все по плечу. Абсолютно все, что бы ты ни задумал... — сказала я.

А про себя рассудила так, что его отъезд за границу, по всей вероятности, будет означать для нас расставание.

Что, если моя квартира для Накадзимы — это всего лишь временное пристанище перед бегством из Японии?

Однако мне показалось, что сейчас еще не время это обсуждать.

Я вспомнила, как он уверял меня, что хочет встретиться со старым другом, но в то же время его опечаленный вид не вязался со сказанным. Я спросила:

— А с тем другом тебе непременно сейчас нужно увидеться?

— Да не то чтобы... Просто мне кажется, что именно сейчас я, возможно, мог бы... — ответил Накадзима.

— Это при условии, что я буду рядом?

— Да... Если ты будешь рядом, такая легкая и светлая... — подтвердил Накадзима.

Я рассмеялась:

— Ну, знаешь, не такая уж я " белая и пушистая".

Я с сожалением подумала о том, что я действительно не сахар.

Возможно, с ним я была относительно светлой и легкой, и Накадзима сильно преувеличил эту черту моего характера, доставшуюся от мамы. А если так, то впоследствии, когда наружу выйдет мрачная составляющая моей сущности, он может почувствовать себя обманутым.

— Я знаю. Именно поэтому, как бы это сказать... как бы я ни выразился, мне не подобрать нужных слов, в общем, для меня — в самый раз. Нелепая фраза, конечно, но ты — идеальный вариант.

Каким-то образом я смогла понять то, что он пытался мне сказать.

Мне кажется, что Накадзима мог использовать совершенно иные выражения и описать гораздо точнее и правильнее и свое состояние, когда он буквально истязал себя учебой, и то, что думает о моем характере. Однако в общении со мной он, по-видимому, старался избегать сложных слов и говорить проще и доступнее, чтобы соответствовать моему уровню, оттого и фразы его выходили несколько пространными и неуклюжими.

Тем не менее я чувствовала, что для Накадзимы этот наш разговор был очень важен и полезен, и поэтому мне хотелось продолжать слушать, и я нарочно слегка кивала в знак понимания.

— Кстати, Тихиро-сан, для тебя, наверное, любовь важнее всего. Однако при этом ты не стала бы всецело контролировать другого человека, не так ли? — спросил Накадзима.

— Думаю, что не стала бы, — ответила и

— Мне кажется, ты очень заботилась о своей маме, которой не стало. Однако тебе ведь несомненно приходилось задумываться о том, что — и так, по-моему, в каждой семье — любви и ненависти всегда примерно пополам? И не важно, чего мы выделяем больше.

— Да, это так...

— А к своему отцу ты не испытываешь ненависти?

— Нет, ненависти нет. Скорее даже я его люблю. Знаешь, семье, в которой я росла, не хватало какой-то формальной структуры, но, мне кажется, это вполне компенсировалось той особенной средой, в которой свою любовь выражали чаще и легче, чем во многих обычных семьях. Никто не был скован какими-то жесткими рамками, но каждый прилагал усилия, для поддержания этой атмосферы.

— Ну да, в общем-то, когда у тебя есть семья, об этом как-то не думаешь, чувствуешь себя спокойно. Ты воспринимаешь людей такими, какие они есть, и даже меня ты воспринимаешь вполне нормально и совершенно не требуешь, чтобы я стал таким или стал другим, не так ли? — невозмутимо продолжал Накадзимa. — Вот это мне и нравится. Я чересчур, буквально болезненно чувствителен к насилию. Я его распознаю сразу. Большинство людей по обыкновению своему, совсем того не желая, все-таки допускают небольшое насилие в отношении других. А ты из тех людей, в которых этого самого насилия ничтожно мало.

— А ты? К каким людям относишься ты сам? — поинтересовалась я.

— Я сейчас впервые буду откровенен и скажу, что всю жизнь мне было тяжело, пока не умерла моя мама, которая жила только одним мной. Она настолько замкнулась на мне, что даже отец не выдержал этого и в отчаянии сбежал, — признался Накадзима. — Мне было несладко. Однако по разным причинам нам приходилось надолго расставаться, и потому я всегда с теплотой и любовью думал о своей маме. Но стоило нам пожить вместе, как я буквально начинал задыхаться под давлением ее любви. К примеру, когда я ненадолго выходил из дома, она обязательно должна была знать, когда я вернусь. А стоило мне хоть немножко задержаться, так она ждала меня у двери о слезами на глазах. Таким она была человеком.

И все же она умерла, так недолго пожив нормальной жизнью, что во мне до сих пор живут смутные противоречивые чувства, которые только усиливаются с годами. В моем сердце запечатлены два образа: с одной стороны, некий идеал, а с другой — пресс какой-то женской одержимости. И то и другое — характер моей мамы.

Однако так называемый идеальный образ настолько огромный, что просто угнетает, ты ощущаешь себя какой-то ничтожной песчинкой. Если бы не было мамы, и меня бы сейчас здесь не было. Мне кажется, что чувство благодарности, которое я испытываю к ней, будь она даже жива, мне ни в жизнь не выразить.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 Следующая ⇒