ЧАСТЬ ВТОРАЯ 9 страница

Ивонна поставила на стол картофель и тарелку с тремя кусками телятины. Керн улыбнулся ей. Ее лицо расплылось в ответной улыбке.

– Большое спасибо, Ивонна, – поблагодарила ее Рут.

Улыбка Ивонны стала еще шире, и она ушла, покачивая бедрами.

– Как было бы хорошо, если бы Рут получила временное разрешение, – мечтательно сказал Керн. – В Швейцарии она уже получала разрешение на три дня.

– Вы забросили химию, Рут? – спросил Марилл.

– Да… То есть и да, и нет. В настоящее время – да.

Марилл кивнул.

– Правильно. – Он показал на молодого человека у окна, перед которым лежала книга. – Вон тот юноша уже два года работает посудомойкой в ночном клубе. Раньше был студентом. В Германии. Две недели назад он получил степень доктора по французской филологии, а недавно узнал, что его здесь не примут на работу. Теперь он изучает английский, чтобы стать специалистом по английскому языку и уехать в Южную Америку. Здесь такое бывает. Вас это утешает?

– Конечно.

– А вас, Керн?

– Меня все утешает. Какая здесь полиция?

– Довольно вялая. Но все равно нужно быть начеку. Правда, здесь не так строго, как в Швейцарии.

– Вот это меня действительно утешает! – ответил Керн.

На следующее утро Керн отправился с Классманом в комитет помощи беженцам, чтобы встать на учет. Оттуда они направились к префектуре.

– Нет никакого смысла заявлять о себе в полицию, – сказал Классман. – Вас просто вышлют. Но вам будет полезно взглянуть, что там творится. Это неопасно. Полиция, церкви и музеи – самые безопасные места для эмигрантов.

– Правильно, – согласился Керн. – Правда, до музеев я еще не додумался.

Префектура занимала целый комплекс зданий, внутри которых находился большой двор. Керн и Классман миновали несколько ворот и дверей и очутились наконец в большом зале, похожем на зал ожидания при вокзале. Вдоль стен тянулся ряд окошечек, за которыми сидели служащие. В центре зала стояли скамейки без спинок. К каждому окошечку тянулись длинные очереди.

– Это – зал для избранных. Почти рай, – пояснил Классман. – Вы видите здесь людей, у которых есть разрешение и которым должны его продлить.

Тем не менее в зале царила атмосфера озабоченности и беспокойства. Она действовала угнетающе.

– И это вы называете раем? – спросил Керн.

– Да, несомненно. Вот, взгляните!

Классман показал на женщину, которая только что отошла от окошечка. Она не могла оторвать взгляда от своего разрешения с печатью, которое только что возвратил ей чиновник. Глаза ее блестели от радости. Она подбежала к группе ожидающих.

– На четыре недели! – выкрикнула она каким‑ то сдавленным голосом. – Продлили на четыре недели!

Классман обменялся взглядом с Керном.

– Вот видите: четыре недели! На сегодняшний день четыре недели равнозначны целой жизни. Согласны?

Керн кивнул.

Теперь перед окошечком стоял старик.

– Что же мне делать? – растерянно спрашивал он.

Чиновник что‑ то быстро ответил ему по‑ французски. Керн не смог разобрать слов. Старик выслушал чиновника и повторил:

– Да, ну а что же мне делать?

Чиновник повторил ему свое объяснение.

– Следующий! – сказал он затем и взял бумаги, которые протянул ему следующий прямо через голову старика.

Тот повернул голову.

– Я же еще не умер, – произнес он. – Но что мне делать, я не знаю. Что делать? Куда идти? – спросил он чиновника.

Чиновник опять что‑ то быстро ответил ему и занялся бумагами другого. Старик продолжал стоять у окошечка, держась за деревянный выступ, словно утопающий за спасительное бревно.

– Что мне делать, если вы не продлите мне разрешение? – спросил он.

Чиновник больше не обращал на него внимания. Старик повернулся к людям, стоявшим позади него.

– Что же мне теперь делать?

В ответ он увидел только взгляды озабоченных, затравленных и словно окаменевших людей. Никто ему не ответил, но никто и не гнал его. Бумаги подавались в окошечко прямо через его голову, с величайшей осторожностью, чтобы его не задеть.

Старик снова повернулся к чиновнику.

– Ведь кто‑ то должен мне сказать, что мне теперь делать! – повторил он тихо. И он продолжал нашептывать эту фразу, испуганно глядя на чиновника и наклонив немного голову вперед, чтобы дать место рукам.

Потом он замолк и внезапно, будто все силы оставили его, опустил руки, которыми он держался за выступ. Теперь эти руки, со вздувшимися венами, неестественно висели вдоль его тела – длинные и беспомощные, словно два каната, прикрепленные к плечам, а опущенный взгляд, казалось, ничего больше не замечал. И пока он здесь стоял – совершенно потерянный, – Керн заметил, как в ужасе окаменело другое лицо. Лицо другого человека, стоявшего у окошечка. Потом Керн увидел, что тот, другой, тоже что‑ то сбивчиво объяснял – а в итоге опять это страшное оцепенение, этот слепой уход в самого себя в поисках какого‑ либо спасения.

– И это вы называете раем? – повторил Керн.

– Да, – ответил Классман. – Это еще можно называть раем. Здесь многим отказывают, немногим и продлевают.

Они прошли еще несколько коридоров и очутились в помещении, которое уже не было похоже на зал ожидания, а скорее – на ночлежку. Оно было наполнено людьми. Скамеек для всех не хватало. Люди стояли или сидели прямо на полу. Керн обратил внимание на тучную брюнетку, которая сидела в углу на полу, словно наседка. Лицо ее с правильными чертами было неподвижно. Черные волосы расчесаны и перевязаны. Рядом с ней играло несколько детей. Самый маленький сосал грудь. А она сидела посреди всего этого шума, нисколько не смущаясь, со странным величием здорового зверя и с правами каждой матери, и видела только свой выводок, который играл у ее ног, словно у подножия памятника.

Рядом с ней стояла группа евреев в черных сюртуках с жидкими седыми бородками и локонами. Они стояли и ждали с выражением такого беспредельного смирения, будто находились здесь уже сотни лет и знали, что придется ждать еще столько же. На скамейке у стены сидела беременная женщина; рядом с ней – мужчина, который в волнении беспрерывно потирал себе руки. Подальше – еще мужчина, весь седой, он что‑ то говорил плачущей женщине. На другой стороне – прыщавый молодой человек, куривший сигарету и тайком поглядывавший на элегантную женщину, которая то стягивала, то натягивала перчатки; дальше – горбун, вносивший что‑ то в записную книжку; несколько румын, шипевших на своем языке, словно паровой котел; мужчина, рассматривавший фотографии, он то и дело их прятал, снова вынимал и снова прятал; полная женщина, читавшая итальянскую газету; молодая девушка, с безучастным видом сидевшая на скамье, полностью погрузившись в свою печаль.

– Это все люди, которые написали заявления на выдачу им временного разрешения, – объяснил Классман. – Или люди, которые намереваются это сделать.

– С какими же документами еще можно получить разрешение?

– Большинство из них еще имеет действительные паспорта или паспорта, срок которых скоро истекает, но они еще не обменены. Здесь также находятся люди, въехавшие в страну каким‑ нибудь легальным путем и имеющие визу.

– Значит, здесь еще не самое страшное?

– Нет, не самое, – ответил Классман.

Керн заметил, что, кроме чиновников, за окошечками работали и девушки. Одеты они были скромно и мило, большинство – в светлых блузках с нарукавниками из черного сатина. Керну казалось странным, что они боялись запачкать свои рукава, в то время как перед ними толпился народ, у которого была затоптана в грязь вся жизнь.

– В последние дни здесь, в префектуре, особенно плохо, – заметил Классман. – Последствия каких‑ либо событий в Германии всегда в первую очередь испытывают на своей шкуре эмигранты. Они – козлы отпущения.

Керн обратил внимание на мужчину с тонким умным лицом, который стоял у окошечка. Молодая девушка взяла у него бумаги и задала ему несколько вопросов. Кивнув головой, она начала что‑ то записывать, и Керн заметил, как у человека на лбу выступил пот. В большом помещении было довольно прохладно, тем не менее лицо мужчины, одетого в легкий летний костюм, покрылось испариной, прозрачные капли пота струились по лбу и щекам. Он продолжал стоять неподвижно, опершись руками на выступ, в предупредительной, но не смиренной позе, готовый ответить на вопрос, и несмотря на то, что ему уже продлевали вид на жительство, пот по‑ прежнему стекал по его лицу, говоря о том, что человек испытывает страшный страх. Казалось, этого человека жарили на невидимой сковородке бессердечности. Если бы он кричал, жаловался, умолял, Керну это не показалось бы таким страшным. Но человек стоял все в той же позе. Создавалось впечатление, что он тонет в самом себе, – страх просачивался сквозь все плотины человеческого разума.

Девушка возвратила мужчине документы и что‑ то дружелюбно ему сказала. Он поблагодарил ее на мягком, безукоризненно чистом французском языке и быстро вышел из зала. Лишь у выхода он развернул документы и посмотрел на них. Там он увидел только синюю печать и несколько дат, но лицо его было таким, словно для него внезапно наступила весна, а в строгой тишине зала оглушительно запели соловьи свободы.

– Ну, пошли? – спросил Керн.

– Насмотрелись?

– Да.

Они направились к выходу, но у дверей их задержала группа нищих евреев, которая окружила их, словно стая голодных растрепанных галок.

– Пожалста… помогите… – Старший вышел вперед, покорно и безнадежно разводя руками. – Мы не говорить по‑ французки… Помогите, пожалста… Человек, человек…

– Человек, человек… – заговорили они хором со всех сторон, размахивая своими широкими рукавами.

Казалось, только это слово они и знали по‑ немецки. Они повторяли его снова и снова, показывая при этом своими пожелтевшими руками на себя: на голову, сердце, глаза, – все в одном и том же мягком и настойчивом, почти льстивом монотонном пении.

– Человек, человек… – И только старший из них добавлял: – Помогите, пожалста, человек, человек… – Он знал на два‑ три слова больше.

– Вы говорите по‑ еврейски? – спросил Классман у Керна.

– Нет, – ответил тот. – Не знаю ни слова.

– Эти евреи говорят только на своем родном языке. Они сидят здесь каждый день и не могут добиться, чтобы их поняли. Ищут человека, который мог бы служить им переводчиком.

– По‑ еврейски, по‑ еврейски, – быстро закивал старший.

– Человек, человек, – зажужжали все сразу, словно рой пчел. Взволнованные, выразительные лица с надеждой уставились на Керна.

– Помогите, помогите… – Старший показал на окошечки. – Не можно говорить… только… человек, человек…

Классман с сожалением развел руками.

– Я – не еврей…

Они сразу окружили Керна.

– Еврей? Еврей? Человек…

Керн покачал головой. Жужжание смолкло. Движение рук прекратилось. Старший застыл в неподвижности и, опустив голову, еще раз спросил:

– Нет?

Керн снова покачал головой.

– А‑ а… – Старик еврей поднял руки к груди, сложил их треугольником так, чтобы кончики пальцев касались друг друга и образовали над сердцем маленькую крышу. Так он и остался стоять, немного согнувшись, словно прислушиваясь к какому‑ то далекому зову. Потом он поклонился и медленно опустил руки.

Керн и Классман вышли из зала. Дойдя до главного коридора и выйдя на площадку, на которой соединялись несколько каменных лестниц, они услышали громкие звуки музыки. Играли какой‑ то быстрый марш. Ликовали барабаны, и все громче играли фанфары.

– Что это? – удивился Керн.

– Радио. Наверху – комната отдыха для полицейских. Дневной концерт.

Музыка устремлялась вниз по лестницам, словно сверкающий ручей. Она застаивалась в коридорах и водопадом лилась из широких входных дверей. Ее брызги со всех сторон падали на маленькую одинокую фигурку, выделявшуюся на нижней ступеньке лестницы смутным темным пятном, – жалкий черный комочек. Это был старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного окошечка. Потерянный и сломленный, с печальными глазками, не знающими покоя, он сидел в уголке, втянув плечи и прижав колени к груди. Казалось, что он не в силах больше подняться. А вокруг – пестрыми каскадами лилась веселая музыка, не знающая сострадания, полная силы и энергии, как сама жизнь.

– Пойдемте выпьем по чашечке кофе, – предложил Классман, когда они вышли на улицу.

Они зашли в маленькое бистро и уселись за тростниковый столик. Выпив чашку черного горького кофе, Керн почувствовал облегчение.

– Ну, а последняя категория людей? – спросил он.

– Последняя категория – это люди, вынужденные голодать и ютиться в одиночестве в разных трущобах, – ответил Классман. – Тюрьмы. По ночам – станции подземки. Новостройки. Своды мостов Сены.

Керн взглянул на беспрерывный людской поток, протекавший мимо столиков бистро. Прошла девушка, неся на руке большую‑ картонку для шляп. Она улыбнулась Керну. Потом обернулась и бросила на него еще один быстрый взгляд.

– Сколько вам лет? – спросил Классман.

– Двадцать один. Скоро исполнится двадцать два.

– Я так и предполагал. – Классман размешал ложечкой свой кофе. – Моему сыну столько же.

– Он тоже здесь?

– Нет, – ответил Классман. – Он – в Германии.

Керн поднял глаза.

– Насколько я понимаю, это плохо?

– Только не для него.

– Ну, тем лучше.

– Для него было бы хуже, если бы он оказался здесь, – добавил Классман.

– Вот даже как? – Керн с удивлением посмотрел на Классмана.

– Да… Я бы его так избил… В общем, изувечил бы на всю жизнь.

– Что, что?

– Он донес на меня в полицию. Из‑ за него я и должен был убраться.

– Черт возьми! – вырвалось у Керна.

– Я католик, верующий католик. А сын уже несколько лет был членом одной из этих молодежных партийных организаций. Там их называют «старыми бойцами». Вы, конечно, понимаете, что я не разделял его взглядов, довольно часто спорил с ним. А юноша становился все более дерзким. Однажды он сказал мне приблизительно то же, что говорит унтер‑ офицер призывнику: чтобы я заткнулся, иначе будет плохо. Посмел мне угрожать, понимаете? Я залепил ему пощечину. Он убежал в бешенстве, заявил на меня в государственную полицию и дал им запротоколировать все мои слова – слово в слово, которыми я ругал их партию. К счастью, у меня там оказался знакомый, который тотчас же предупредил меня по телефону. Я должен был убраться как можно скорее. Уже через час приехала полиция, чтобы забрать меня, и во главе их – мой сын.

– Да, дело нешуточное! – заметил Керн.

Классман кивнул.

– Ему тоже придется не сладко, если я когда‑ нибудь с ним встречусь.

– Может быть, потом у него тоже когда‑ нибудь будет сын, который его также выдаст. И может, тогда уже коммунистам.

Классман смущенно взглянул на Керна.

– Вы думаете, это все продлится так долго?

– Не знаю. Но мне уже трудно представить, что я когда‑ нибудь смогу вернуться назад.

Штайнер приколол значок национал‑ социалистской партии к отвороту своей куртки.

– Великолепно, Беер! – сказал он. – Откуда он у вас?

Доктор Беер ухмыльнулся.

– От одного пациента, попавшего в автомобильную катастрофу неподалеку от Мюртена. Я накладывал ему на руку шину. Вначале он вел себя осторожно и рассказывал, что в Германии все обстоит блестяще. Потом мы распили по рюмочке коньяка, и пострадавший начал проклинать все их порядки, а на память подарил мне свой партийный значок. К сожалению, он должен был вернуться обратно в Германию.

– Да благослови, господь, этого человека! – Штайнер взял со стола синюю папку для бумаг и открыл ее. В ней лежал лист со свастикой и несколько пропагандистских листков. – Думаю, этого будет достаточно. Наверняка попадется на удочку, увидев все это.

Эти пропагандистские листки Штайнер тоже взял у Беера, который получил их несколько лет назад от партийной организации Штутгарта и до сих пор удивлялся этому. Отобрав несколько экземпляров, Штайнер отправился к Аммерсу. Беер уже рассказал ему о том, что приключилось с Керном.

– Когда вы уезжаете? – спросил Беер.

– В одиннадцать. До этого времени я еще зайду к вам, чтобы вернуть значок.

– Хорошо. Я буду ждать вас с бутылкой фенданта.

Штайнер ушел. Вскоре он уже звонил в дом Аммерсов. Открыла горничная.

– Я хочу говорить с господином Аммерсом, – отрывисто сказал Штайнер. – Меня зовут Губер.

Горничная исчезла, но вскоре появилась снова.

– По какому делу?

– «Ага, – подумал Штайнер. – Это уже заслуга Керна». Он знал, что Керна об этом не спрашивали.

– По партийному! – бросил он коротко.

На этот раз появился сам Аммерс. Он с любопытством уставился на Штайнера. Тот небрежно поднял руку в знак приветствия.

– Геноссе Аммерс?

– Да.

Штайнер отвернул лацкан куртки и показал ему значок.

– Губер, – представился он. – Явился по поручению организации, функционирующей за границей. Должен выяснить у вас некоторые вещи.

Аммерс стоял подобострастно, почти по стойке «смирно».

– Пожалуйста, входите, господин… господин…

– Губер. Просто Губер. Как вы знаете, вражьи уши – повсюду.

– Знаю. И для меня это большая честь, господин Губер.

Штайнер все рассчитал верно. У Аммерса не возникло ни малейшего подозрения. Слишком уж глубоко сидел в нем страх перед гестапо.

Но даже если бы у него и возникли какие‑ либо подозрения, в Швейцарии он все равно не смог бы ничего предпринять против Штайнера. У того был австрийский паспорт на имя Губера. А связан он с гестапо или нет, этого никто не мог установить. Даже германское посольство.

Аммерс провел Штайнера в гостиную.

– Садитесь, Аммерс! – пригласил Штайнер, сам садясь в кресло Аммерса.

Он порылся в своей папке.

– Вы знаете, геноссе Аммерс, что главным принципом нашей работы за границей является одно – незаметность?

Аммерс кивнул.

– Мы ожидали этого и от вас. Бесшумной работы. А теперь до нас дошли слухи, что вы привлекли к своей особе ненужное внимание в случае с одним молодым эмигрантом!

Аммерс вскочил со стула.

– Это – самый настоящий преступник! Он довел меня до болезни. После него я совсем разболелся и сделался всеобщим посмешищем… Этот оборванец…

– Посмешищем? – резко перебил его Штайнер. – Всеобщим посмешищем? Геноссе Аммерс!

– Не всеобщим, не всеобщим! – Аммерс понял, что допустил ошибку и от волнения совсем запутался. – Посмешищем только в моих собственных глазах. И я думаю…

Штайнер словно буравил его взглядом.

– Аммерс, – сказал он медленно, – настоящий член партии никогда не кажется смешным даже самому себе! Что с вами, Аммерс? Неужели демократические крысы уже затронули ваши убеждения? Посмешище! – такого слова для нас вообще не существует! Пусть другие будут посмешищами в какой угодно степени, но только не мы! Вам это ясно?

– Да, конечно, конечно! – Аммерс провел рукой по лбу. Он уже видел себя наполовину в концентрационном лагере, посаженным, чтобы освежить свои убеждения. – Ведь это – только несчастная случайность. В остальных случаях я был тверд, как сталь. Моя верность партии непоколебима…

Штайнер дал ему выговориться. Потом остановил:

– Хорошо, геноссе! Думаю, что этого больше не повторится. И не обращайте внимания на эмигрантов, понятно? Мы рады, что избавились от этих людей.

Аммерс усердно закивал. Потом он встал и достал из буфета хрустальный графин и две серебряные с внутренней позолотой рюмки на высоких ножках, специально предназначенные для ликера. Штайнер с брезгливой гримасой на лице наблюдал за всеми этим приготовлениями.

– Что это? – наконец спросил он.

– Коньяк… Я думал, что вы хотите немного освежиться.

– Коньяк такими рюмками пьют только члены общества трезвенников, Аммерс, – сказал Штайнер немного веселее. – Или когда коньяк очень плохой. Дайте мне обычную, не слишком маленькую рюмку.

– С превеликим удовольствием! – Аммерс обрадовался. Лед, по всей вероятности, был сломлен.

Штайнер выпил. Коньяк оказался приличным. Но это нельзя было ставить Аммерсу в заслугу – плохого коньяка в Швейцарии просто‑ напросто не изготовляли.

Штайнер вынул из кожаного портфеля, взятого у Беера, синюю папку.

– Попутно еще один вопрос, геноссе. Но только строго между нами. Вы знаете, что наша пропагандистская работа пока еще испытывает большие материальные трудности?

– Да, – усердно подтвердил Аммерс. – Я всегда так считал.

– Хорошо. – Штайнер снисходительно махнул рукой. – Такое положение не должно продолжаться. Мы должны создать тайный фонд. – Он заглянул в свои листки. – У нас уже есть значительные вклады. Но мы не брезгуем и небольшими суммами… Этот чудесный домик – ваша собственность, не так ли?

– Да. Впрочем, на нем уже две ипотеки. Значит, практически он принадлежит банку, – довольно поспешно ответил Аммерс.

– Ипотеки существуют только для того, чтобы платить меньше налогов. И член партии, имеющий собственный дом, – это не какой‑ нибудь бездельник, у которого для партии нет какой‑ то суммы денег» Итак, какую сумму мне проставить против вашего имени?

Аммерс нерешительно заглянул в подписной лист.

– В данный момент для вас это будет неплохо, – ободряюще заметил Штайнер. – Подписной лист с именами, разумеется, пойдет в Берлин. Как вы смотрите на пятьдесят франков?

Аммерс облегченно вздохнул. Зная ненасытность партии, он уже считал, что ему не отделаться суммой меньшей, чем сто.

– Конечно! – тотчас же согласился он. – Можно даже и шестьдесят, – добавил он.

– Хорошо, значит, шестьдесят. – Штайнер внес эту сумму в подписной лист. – Кроме Хайнца, у вас еще есть другие имена?

– Хайнц Карл Гозвин. Гозвин с одним «н».

– Гозвин – это редкое имя.

– Да, но это настоящее немецкое имя. Старогерманское. Уже во времена переселения народов упоминается имя короля Гозвина.

– Верно, верно.

Аммерс положил на стол две купюры – пятьдесят и десять франков. Штайнер спрятал деньги.

– Расписки не даю, – сказал он. – И вы сами понимаете, почему.

– Конечно, конечно! Ведь эти взносы тайные… А здесь, в Швейцарии… – Аммерс хитро подмигнул.

– И не создавайте вокруг себя никакого шума, геноссе. Тишина – уже половина успеха! Не забывайте об этом!

– Конечно! И я все хорошо понимаю… А это был только несчастный случай…

Штайнер возвращался к Бееру по извилистым улочкам, усмехаясь в душе. «Рак печени! Ай да Керн! Вот, наверное, удивится, когда получит шестьдесят франков после этого налета»!

В дверь постучали. Рут прислушалась. Она была одна в комнате. Керн с утра ушел искать работу. Минуту Рут сидела в нерешительности, потом поднялась, прошла в комнату Керна и прикрыла за собой дверь. Комнаты были смежными и расположены на углу. В этом заключалось их преимущество на случай облавы. Из каждой комнаты можно было выйти в коридор и притом остаться незамеченным, если кто‑ нибудь стоял у другой двери.

Рут осторожно приоткрыла дверь комнаты Керна, вышла в коридор и заглянула за угол.

Перед дверью ее комнаты стоял мужчина лет сорока. Рут видела его и раньше. Его звали Брозе. Жена его уже семь месяцев была больна и не вставала с постели. Оба жили на маленькую поддержку комитета и на ту жалкую сумму, которую привезли с собой. Это не было тайной. В отеле «Верден» каждый знал о жильцах почти все.

– Вы – ко мне? – спросила Рут.

– Да. Я хотел бы попросить вас кое о чем. Вы – фрейлейн Голланд, не так ли?

– Да.

– Меня зовут Брозе, и я живу этажом ниже, – смущенно произнес он. – У меня дома больная жена, а я должен пойти поискать какую‑ нибудь работу. Вот я и хотел попросить вас. Может быть, у вас найдется время…

У Брозе было тонкое изможденное лицо. Рут знала, что в отеле почти все убегали, как только он появлялся. Он давно искал общества для своей жены.

– Она очень часто остается одна… Ну, а вы знаете, что это такое. Надежду ведь так легко потерять. Бывают дни, когда она особенно подавлена. Но если рядом с ней человек, ей сразу становится легче… Вот я и подумал, что вы, может быть, побеседуете с ней разок. Моя жена – умная женщина…

Рут как раз училась вязать джемперы из легкой кашмирской шерсти. Ей сказали, что русский магазин на Елисейских полях покупает нечто подобное, чтобы потом перепродать втридорога. Она не собиралась откладывать работу и, наверное, не пошла бы, но беспомощная похвала «моя жена – умная женщина» все решила, и Рут почувствовала странное смущение.

– Подождите минуточку, – сказала она. – Я захвачу с собой кое‑ что и пойду с вами.

Она взяла с собой шерсть и образец и спустилась с Брозе вниз. Брозе жили на втором этаже в маленькой комнатке с окнами на улицу. Когда Брозе и Рут вошли, лицо женщины, лежавшей на кровати, сразу изменилось. На нем появилась вымученная, но радостная улыбка.

– Люси, это – фрейлейн Голланд, – сказал Брозе поспешно. – Она очень хочет поговорить с тобой.

Темные глаза на бледном как воск лице с недоверием посмотрели на Рут.

– Сейчас я уйду, – быстро сказал Брозе. – А вечером вернусь. Сегодня я наверняка что‑ нибудь подыщу. До свидания.

Он улыбнулся, приветливо взмахнул рукой и закрыл за собой дверь.

– Это он вас позвал, правда? – спросила женщина через какое‑ то мгновение.

Сперва Рут хотела ответить отрицательно, но потом кивнула.

– Я так и думала. Спасибо вам за то, что вы пришли. Но я могу остаться и одна. Идите занимайтесь своим делом. А я немного посплю.

– У меня нет никаких дел, – ответила Рут. – А сейчас я как раз учусь вязать. Этим я могу заниматься и здесь. Все принадлежности для вязания я захватила с собой.

– Есть и более приятные вещи, чем сидеть рядом с больной, – устало заметила женщина.

– Конечно. Но это все‑ таки лучше, чем сидеть одной.

– Так все говорят, чтобы утешить меня, – пробормотала женщина. – Я знаю, больных всегда утешают. Вы уж лучше прямо скажите, что вам неприятно сидеть рядом с больной женщиной, у которой плохое настроение, и что вы делаете это только потому, что муж мой вас уговорил.

– Да, ваш муж уговорил меня, – ответила Рут. – Но у меня не было намерения утешать вас. И я рада, что имею возможность поговорить с кем‑ нибудь.

– Вы же можете пойти прогуляться! – сказала больная.

Я это делаю не очень охотно.

Не услышав ответа, Рут подняла глаза и посмотрела на растерянное лицо больной. А та оперлась на руки и пристально смотрела на нее… И внезапно слезы ручьями потекли из ее глаз. В одну секунду лицо ее было залито слезами.

– О, боже ты мой! Вы говорите это так просто… А я… Если бы я могла выходить на улицу!

Она снова упала на подушки. Рут встала. Она видела серые вздрагивающие плечи, видела нищенскую кровать в пыльном послеполуденном свете, солнечную холодную улицу за окном, дома с маленькими железными балкончиками, огромную светящуюся бутылку, висевшую высоко над крышами, – рекламу аперитива «Дюбонне», которая бессмысленно светилась, хотя было еще светло, и ей на мгновение показалось, будто все это находится где‑ то очень далеко, чуть ли не на другой планете.

Женщина перестала плакать. Потом медленно приподнялась.

– Вы еще здесь? – спросила она.

– Да.

– Я очень нервная и истеричная. И порой нервные припадки продолжаются целый день. Не сердитесь на меня, пожалуйста.

– Я и не думала сердиться. Просто мысли мои витали где‑ то в небесах, вот и все.

Рут снова присела рядом с кроватью. Она разложила перед собой образец джемпера и принялась за работу. Она не смотрела на больную, так как ей было тяжело видеть ее растерянное лицо. Девушке казалось, что, находясь рядом с больной, она просто хвалится своим здоровьем.

– Вы неправильно держите спицы, – сказала женщина через некоторое время. – Так вы будете вязать гораздо медленнее. Спицы нужно держать вот так.

Она взяла спицы и показала Рут, как их нужно держать. Потом взяла уже связанную часть и внимательно посмотрела на нее.

– Вот здесь не хватает одной петли, – сказала она. – Тут нужно снова распустить. Вот посмотрите.

Рут подняла глаза. Больная с улыбкой смотрела на нее, Лицо ее стало внимательным, сосредоточенным, целиком погруженным в работу. От прежнего выражения не осталось и следа. Бледные руки двигались легко и быстро.

– Вот так, – наконец сказала она. – А теперь попробуйте еще раз.

Брозе вернулся домой вечером. В комнате было темно. В окно глядело только вечернее небо и отливающая красным блеском огромная бутылка «Дюбонне».

– Люси? – спросил он в темноту.

Женщина на кровати шевельнулась, и Брозе увидел ее лицо. В отблеске световой рекламы казалось, что оно было окрашено нежным румянцем, словно случилось чудо и больная внезапно выздоровела.

– Ты спала? – спросил он.

– Нет, просто лежала.

– Фрейлейн Голланд давно ушла?

– Нет, всего несколько минут тому назад.

– Люси… – Он осторожно присел на край кровати.

– Мой дорогой! – Она погладила его по руке. – Что‑ нибудь нашел?

– Пока нет. Но я обязательно найду.

Некоторое время женщина лежала молча.

– Я для тебя большая обуза, Отто, – сказала она затем.

– Как ты можешь так говорить, Люси! Что бы я делал, если бы не было тебя.

– Был бы абсолютно свободен. Мог бы делать все, что захотел бы. Мог бы вернуться в Германию и работать.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒