Стефан Цвейг. 3 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 5Следующая ⇒

неодушевленными предметами -- столом, кроватью, окном,

умывальником. Я был один, как водолаз в батисфере, погруженный

в черный океан безмолвия и притом смутно сознающий, что

спасительный канат оборван и что его никогда не извлекут из

этой безмолвной глубины...

Я ничего не делал, ничего не слышал, ничего не видел.

Особенно по ночам. Это была пустота без времени и пространства.

Можно было ходить из угла в угол, и за тобой все время

следовали твои мысли. Туда и обратно, туда и обратно... Но даже

мыслям нужна какая-то точка опоры, иначе они начнут

бессмысленно кружиться вокруг самих себя: они тоже не выносят

пустоты. С утра и до вечера ты все ждал чего-то, но ничего не

случалось. Ты ждал, ждал -- и ничего не происходило. И так все

ждешь, ждешь, все думаешь, думаешь, думаешь, пока не начинает

ломить в висках. Ничего. Ты по-прежнему один. Один. Один...

Так продолжалось две недели. Я жил вне времени, вне жизни.

Если б началась война, я б никогда не узнал об этом: мой мир

ограничивался столом, дверью, кроватью, умывальником, креслом,

окном, стенами. Каждый раз, когда я смотрел на обои, мне

казалось, что кто-то повторяет их зигзагообразный рисунок

стальным резцом у меня в мозгу.

Наконец начались допросы. Вызывали внезапно -- я не знал,

днем то было или ночью. Идти приходилось неизвестно куда, через

несколько коридоров. Потом нужно было ждать неизвестно где.

Наконец вы оказывались перед столом, за которым сидели двое в

форме. На столе лежали кипы бумаг-- документы, содержания

которых вы не знали; потом начинались вопросы; нужные и

ненужные, прямые и наводящие, вопросы-ширмы и

вопросы-ловушки. Пока вы отвечали на них, чужие недобрые пальцы

перелистывали бумаги, и вы не знали, что в них было написано, и

чужая недобрая рука записывала ваши показания, и вы не знали,

что, собственно, она записывает. Но самым страшным в этих

допросах было для меня то, что я не знал и не мог узнать, что

именно уже известно гестапо об операциях, производившихся в

моей конторе, и что они еще только стараются выпытать у меня. Я

уже говорил вам, что в последнюю минуту вручил своей экономке

для передачи дяде самые важные документы. Получил ли он эти

документы? Что именно знал мой служащий? Какие письма он

перехватил? Что могли они выведать у какого-нибудь туповатого

священника в одном из монастырей, делами которых мы занимались?

А они все спрашивали и спрашивали. Какие ценные бумаги

покупал я для такого-то монастыря? С какими банками имел

деловые сношения? Знал ли я такого-то или нет? Переписывался ли

я со Швейцарией и еще бог знает с каким местом? Я не мог

предвидеть, до чего они уже докопались, и каждый мой ответ был

чреват для меня грозной опасностью. Признавшись в чем-нибудь,

чего они еще не знали, я мог без нужды подвести кого-нибудь под

удар; продолжая все отрицать, я вредил себе.

. Но допросы были еще не самым худшим. Хуже всего было

возвращаться после допроса в пустоту-- в ту же комнату, с тем

же столом, с той же кроватью, тем же умывальником, теми же

обоями. Оставшись один, я сразу начинал перебирать в памяти

все, что происходило на допросе, размышлять, как бы я мог

поумнее ответить, прикидывать, что я скажу в следующий раз,

чтобы рассеять подозрение, вызванное моим необдуманным

замечанием.

Я все это перебирал в уме, проверял, взвешивал каждое

слово, сказанное следователю, восстанавливал в памяти его

вопросы и свои ответы. Я старался разобраться, какая же часть

моих показаний заносится в протокол, хотя прекрасно сознавал,

что рассчитать и установить все это просто невозможно. Как

только я оставался один в пустоте, мысли начинали

безостановочно вертеться в моей голове, рождая все новые

предположения, отравляя даже сон. Каждый раз вслед за допросом

в гестапо за работу безжалостно принимались мои собственные

мысли; они вновь воспроизводили муки и терзания допроса; и это

было, пожалуй, еще более ужасно, потому что у следователя все

по крайней мере кончалось через некоторое время, а повторение

только что пережитого в моем сознании, скованном коварным

одиночеством, не имело конца. Со мной по-прежнему были стол,

умывальник, кровать, обои, окно. Внимание не отвлекалось ничем,

не было ни книги, ни журнала, ни нового лица, ни карандаша,

которым можно было бы что-то записать, ни спички, чтобы

повертеть в пальцах, ничего, совсем ничего.

Тут только я полностью осознал, с какой дьявольской

изобретательностью, с каким убийственным знанием человеческой

психологии была продумана эта система тюремной одиночки в

отеле. В концентрационном лагере, наверно, пришлось бы возить

на тачке камни, стирая руки до кровавых мозолей, пока не

закоченеют ноги, жить в вонючей и холодной каморке с двумя

десятками таких же несчастных. Но ведь там вокруг были бы

человеческие лица, пространство, тачка, деревья, звезды, там

было бы на чем остановить взгляд... Здесь же вокруг никогда

ничего не менялось, все оставалось до умопомрачения неизменным.

Ничего не менялось в моих мыслях, в моих навязчивых идеях и

болезненных расчетах. Этого они и добивались: они хотели, чтобы

мысли душили меня, душили до тех пор, пока я не начну

задыхаться. Тогда у меня не будет иного выхода, как сдаться и

наконец признать, признать все, что им было нужно, и выдать

людей и документы.

Постепенно я стал чувствовать, что под страшным давлением

пустоты нервы мои начинают сдавать. Понимая, как это опасно, я

изо всех сил напрягал волю и, чтобы окончательно не потерять

контроль над собой, старался хоть чем-нибудь заняться. Я

декламировал стихи, пытался восстановить в памяти все, что

когда-то знал наизусть, -- народные песни, стишки детских лет,

Гомера, которого мы учили в гимназии, параграфы Гражданского

уложения. Потом я стал решать арифметические задачки, складывал

и делил в уме всевозможные числа, но в пустоте моему сознанию

не за что было уцепиться. Я уже не мог ни на чем

сосредоточиться. В мозгу возникала одна и та же мысль и

стремительно начинала работать. Что они знают? Что я сказал

вчера, что я должен сказать в следующий раз!

Это состояние, передать которое невозможно, длилось четыре

месяца. Четыре месяца-- это легко написать, всего двенадцать

букв; легко и сказать -- всего несколько слогов; губы вымолвят

в четверть секунды эти звуки: четыре месяца! Но кто сможет

охватить к измерить, как бесконечно долго тянулось это время

вне времени и пространства? Этого не расскажешь, и не опишешь,

и никому не объяснишь, как губит и разрушает человека

одиночество, когда вокруг одна пустота, пустота и все тот же

стол, и кровать, и умывальник, и обои, и молчание, и все тот же

служитель, который, не поднимая глаз, просовывает в дверь еду,

все те же мысли, которые по ночам преследуют тебя до тех пор,

пока не начинаешь терять рассудок,

По некоторым мелким признакам я с ужасом понял, что мозг

мой перестает действовать нормально. Вначале я приходил на

допросы с совершенно ясной головой. Я давал показания спокойно

и осторожно и отчетливо сознавал, что я должен говорить и чего

не должен. Теперь же все, что я мог, -- это, запинаясь,

связывать простейшие фразы, потому что глаза мои неотступно

следили за пером, которое летело по бумаге, записывая

показания, и мне самому хотелось нестись вдогонку за моими

собственными словами. Я чувствовал, что перестаю владеть собой.

Я понимал, что приближается момент, когда для своего спасения я

расскажу все, что знаю, а может быть, и больше. Для того чтобы

вырваться из этой удушающей пустоты, я предам двенадцать

человек, выдам их тайны, выдам без всякой выгоды для себя,

получив, может быть, только короткую передышку.

Однажды дошло до того, что, когда тюремный надзиратель

принес мне еду, меня охватил такой приступ отчаяния, что я

вдруг закричал ему вслед:

-- Отведите меня к следователю! Я хочу во всем признаться!

Я скажу им, где находятся бумаги и деньги! Я все скажу им! Все!

Но, к счастью, он уже не слышал меня или не хотел слышать.

И вот в этот момент крайней безнадежности случилось нечто

непредвиденное. Произошло событие, которое обещало избавление,

пускай временное, но все же избавление. Был конец июля,

день был темный, зловещий, дождливый. Все эти подробности я

отчетливо помню, потому что в окна коридора, через который меня

вели на допрос, барабанил дождь. Мне пришлось дожидаться в

прихожей перед кабинетом следователя. Перед допросом всегда

заставляли подолгу ждать, это входило в их систему. Сперва

взвинчивали нервы внезапным вызовом среди ночи, потом, когда вы

брали себя в руки и подготавливались к испытанию, когда ваша

воля и ум были напряжены и готовы к сопротивлению, вас

заставляли ждать, стоять перед закрытой дверью час, два, три

часа. Эта бессмысленная пауза была рассчитана на то, чтобы

утомить вас физически и сломить морально, В тот четверг, 27

июля-- есть особые причины, почему я так хорошо запомнил это

число, -- они продержали меня особенно долго; часы пробили

дважды, а я все ждал, стоя в прихожей. Само собой разумеется,

мне никогда не разрешали садиться, и за два часа ноги мои

совершенно одеревенели. В комнате, где я ждал, висел календарь.

Мне трудно объяснить вам, до чего мне хотелось увидеть что-то

напечатанное, что-то написанное, поэтому-то я как зачарованный

уставился на эти цифры и буквы: " 27 июля". Я просто пожирал их

глазами. Потом я снова ждал и еще ждал, глядя на дверь,

соображая: когда же она наконец отворится? Я прикидывал в уме,

какие вопросы зададут мне на этот раз мои инквизиторы, но

прекрасно понимал, что спросят они что-то совершенно

противоположное тому, к чему я подготовился, И все-таки,

несмотря ни на что, я благословлял и эту мучительную

неизвестность, и физическую усталость: ведь я находился в

другой, не своей комнате! Эта комната была чуть больше моей, с

двумя окнами вместо одного, без кровати, без умывальника и без

миллион раз виденной трещины на подоконнике. Дверь была

окрашена в другой цвет, у стены стояло другое кресло, а налево

шкафчик для бумаг и вешалка, на которой висели три или. четыре

мокрые шинели, шинели моих мучителей. Передо мной было что-то

новое-- свежее зрелище для истосковавшихся глаз, и я жадно

впитывал все подробности.

Я рассматривал каждую складку на шинелях; я заметил,

например, что на одном из мокрых воротников повисла капля, и --

вам это, наверное, покажется смешным -- я с бессмысленным

волнением ждал, оторвется ли в конце концов эта капля и

скатится вниз или сумеет преодолеть земное притяжение и

удержится на месте. Честное слово, в течение нескольких минут

я, затаив дыхание, наблюдал за этой каплей, словно от нее

зависела моя жизнь. Когда капля наконец скатилась, я принялся

пересчитывать пуговицы на шинелях, -- на одной было восемь,

на другой -- столько же, на третьей -- десять. Потом я

сравнивал знаки отличия. Даже не стану пытаться рассказать вам,

как развлекали меня эти идиотские, ненужные мелочи, как они

дразнили и насыщали мои изголодавшиеся глаза. И вдруг

совершенно неожиданно я увидел нечто такое, что окончательно

заворожило мой взгляд. Я заметил, что боковой карман одной из

шинелей слегка оттопыривается. Я придвинулся ближе. По

прямоугольным очертаниям того, что лежало в кармане, я

догадался, что это книга. Колени мои задрожали. КНИГА! Вот уже

четыре месяца, как я не держал в руках книги, так что самая

мысль о том, что слова могут складываться в строчки, а строчки

-- составлять страницы, печатные листы и, наконец, книгу--

книгу, в которой можно найти и запомнить новые, неизвестные мне

доселе, интересные мысли, -- все это одновременно возбуждало и

одурманивало меня.

Я, как загипнотизированный, глядел на оттопыренный карман,

в котором лежала книга, глядел с такой страстью, будто хотел

прожечь своим взглядом дыру в шинели. И наконец я уже не мог

совладать со своим нетерпением. Руки мои дрожали при мысли о

том, что я могу дотронуться до книги, хотя бы через материю

шинели. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я

придвинулся еще ближе.

К счастью, надзиратель не обращал внимания на мое не

совсем обычное поведение; по всей вероятности, он находил

естественным, что человеку, простоявшему на ногах два часа,

хочется опереться о стену. И вот я уже стоял совсем близко от

шинели. Чтобы иметь возможность незаметно дотронуться до нее, я

заложил руки за спину. Я потрогал карман и убедился, что внутри

действительно было что-то прямоугольное, гнущееся, мягко

похрустывающее, -- книга, книга! И вдруг меня ужалила мысль:

" Укради эту книгу. Если тебе удастся это сделать, ты сможешь

спрятать ее в своей камере и читать, читать, читать, наконец-то

снова читать! " Едва эта мысль возникла у меня в голове, как яд

ее начал молниеносно действовать. У меня зазвенело в ушах,

заколотилось сердце, похолодевшие пальцы отказались

повиноваться. Но когда первоначальное оцепенение миновало, я

незаметно прижался к шинели и, ни на мгновение не сводя глаз с

надзирателя, принялся спрятанными за спину руками выталкивать

книгу из кармана. Выше, выше, еще выше, потом рывок-- я

осторожно и легко потянул, и в руках у меня очутилась небольшая

книжонка.

Только тут я испугался того, что наделал. Отступать было

нельзя. Что мне оставалось делать? Я засунул книгу сзади под

брюки так, чтобы ее придерживал пояс, потом постепенно

передвинул на бедро. Теперь я мог удержать книгу на месте,

прижав по-военному руки по швам. Нужно было попробовать. Я

шагнул от вешалки, два шага, три шага. Прекрасно! Если только я

буду крепко прижимать пояс, книгу можно не выронить и унести с

собой.

Потом начался допрос. Он потребовал от меня большего

напряжения, чем обычно: отвечая на вопросы, я не думал над

своими ответами, сосредоточив все усилия на том, чтобы не дать

выскользнуть книге. К счастью, допрос на этот раз продолжался

недолго, и мне удалось благополучно доставить книгу в свою

комнату. Не буду утомлять вас подробностями; скажу только, что

на обратном пути в коридоре был очень опасный момент: книга

выскользнула из-под пояса в брюки, и мне пришлось симулировать

бурный припадок кашля, чтобы согнуться в три погибели и снова

затолкать ее под пояс. Но каково же было мое счастье, когда

я принес ее в свою преисподнюю и наконец остался один, но я уже

больше не был один.

Вы, наверное, думаете, что первым моим побуждением было

схватить книгу, просмотреть ее, начать читать? Ничего

подобного. Прежде всего я принялся смаковать радость обладания

ею; мне хотелось долго-долго щекотать свои нервы, размышляя,

что за книга украдена мною, хотелось, чтобы она была с очень

мелким, убористым шрифтом, чтобы в ней было много-премного букв

и много-премного тоненьких страничек, чтобы я мог читать ее как

можно дольше. Мне хотелось, чтобы чтение этой книги требовало

от меня умственного напряжения, -- мне не надо было ничего

легкого, пошлого. Хорошо, если бы из нее можно было выучить

что-нибудь наизусть, скажем, стихи. Хорошо, если бы это

оказался-- дерзкая мечта! -- Гомер или Гете. Наконец я больше не

мог совладать со своим жадным любопытством. Растянувшись на

кровати, чтобы не вызвать подозрений у надзирателя-- на случай,

если бы он неожиданно открыл дверь, -- я вытащил из-за пояса

книгу.

Первый взгляд, брошенный на нее, не просто разочаровал

меня; я ужасно рассердился: моя добыча, похищая которую, я

подвергался такой чудовищной опасности и которая породила такие

пылкие надежды, оказалась всего лишь пособием по шахматной

игре, сборником ста пятидесяти шахматных партий, сыгранных

крупнейшими мастерами. Если бы я не был окружен со всех сторон

стенами и решетками, я бы выбросил книгу в припадке ярости в

окно. Какая польза, ну какая польза была мне от подобной

ерунды? Как большинство гимназистов, я изредка для

препровождения времени играл в шахматы. Но для чего нужна была

мне эта теоретическая абракадабра?

В шахматы нельзя играть в одиночку, тем более без фигур и

без доски. Я перелистывал в раздражении книгу, думая найти хоть

что-либо для чтения-- какое-нибудь введение или пояснение, -- но

не нашел ничего, кроме ровных квадратных таблиц,

воспроизводящих партии мастеров с их непонятными для меня

обозначениями; " а2-- аЗ", " kf1-- g3" и так далее. Все это

было для меня чем-то вроде алгебраических формул, к которым я

не имел ключа. Только постепенно догадался я, что буквы " а",

" b", " с" обозначали вертикальные ряды, а цифры " 1" -- " 8" --

горизонтальные и что они указывали на положение в данный момент

каждой отдельной фигуры. Значит, эти чисто графические

диаграммы все-таки что-то говорили.

" Кто знает, -- думал я, -- если мне удастся смастерить

подобие шахматной доски, может быть, я смогу разыграть эти

партии". Клетчатая простыня показалась мне даром божьим. Я

сложил ее определенным образом, и у меня оказалось поле,

расчерченное на шестьдесят четыре квадрата. Я вырвал из книжки

первый лист и спрятал ее под матрац. Потом принялся лепить из

хлебного мякиша короля, ферзя и остальные фигуры (результаты,

конечно, были смехотворны) и наконец, преодолев несчетные

трудности, смог воспроизвести на простыне одну из позиций,

приведенных в книге. Но когда я попытался разыграть всю партию,

выяснилось, что несчастные фигурки, половину которых в отличие

от " белых" я замазал пылью, совершенно не годились для моей

цели. В первые дни вместо игры получалась сплошная неразбериха,

я начинал партию снова и снова -- пять, десять, двадцать раз.

Но у кого еще было столько лишнего свободного времени, как у

меня, пленника окружавшей меня пустоты? У кого еще могло быть

та' кое упорное желание добиться своего и такое терпение?

Мне потребовалось шесть дней, чтобы без ошибки довести до

конца одну партию. Через восемь дней я только один раз

использовал простыню, чтобы закрепить в памяти расстановку

шахматных фигур, а еще через восемь дней она не нужна была.

Абстрактные понятия " а 1", " а2", " сЗ", " с8"

автоматически принимали в моем воображении четкие пластические

образы. Переход этот совершился без всякого затруднения; силой

своего воображения я мог воспроизвести в уме шахматную доску и

фигуры и благодаря строгой определенности правил сразу же

мысленно схватывал любую комбинацию. Так опытный музыкант, едва

взглянув на ноты, слышит партию каждого инструмента в

отдельности и все голоса вместе.

Еще через две недели я без всякого труда мог сыграть любую

партию из книги по памяти или, говоря языком шахматистов,

вслепую. И только тогда я полностью осознал, какой

замечательный дар принесла мне моя дерзкая кража. Ведь у меня

появилось занятие, пускай бессмысленное и бесцельное, но все же

занятие, заполнявшее окружающую пустоту. Сто пятьдесят партий,

разыгранных мастерами, явились оружием, при помощи которого я

мог бороться против угнетающего однообразия времени и

пространства.

С тех пор, стремясь сохранить очарование новизны, я начал

точно делить свой день: две партии утром, две партии после

обеда и краткий разбор партий вечером, Так мой день, до этого

бесформенный, как студень, оказался заполненным. Мое новое

занятие не утомляло меня; замечательная особенность шахмат

состоит в том, что ум, строго ограничив поле своей

деятельности, не устает даже при очень сильном напряжении,

напротив, его энергия обостряется, он становится более живым и

гибким.

Сначала я разыгрывал партии механически, но постепенно,

снова и снова повторяя мастерски разыгранные комбинации и

атаки, я начал находить в этом эстетическое удовольствие. Я

научился различать тонкости, уловки, хитрости нападения и

защиты, уразумел, как можно предвидеть развитие игры за

несколько ходов вперед, как намечается и осуществляется атака и

контратака, и скоро мог распознавать индивидуальную манеру игры

каждого чемпиона, распознать так же безошибочно, как по

нескольким строчкам стихотворения можно назвать поэта.

И то, что вначале служило только средством коротать время,

стало наслаждением, и непревзойденные стратеги шахматного

искусства -- Алехин, Ласкер, Боголюбов, Тартаковер, -- как

дорогие друзья, разделяли со мной одиночество заключения.

Да, теперь уже я не был одинок в своей безмолвной камере.

Регулярные занятия шахматами способствовали тому, что мои

начавшие было сдавать умственные способности начали

восстанавливаться. Освеженный мозг снова работал, как прежде, и

даже стал еще более гибким и острым. Прежде всего

восстановленная способность ясно и логично мыслить сказалась на

допросах. За шахматной доской я бессознательно выработал в себе

умение защищаться против ложных угроз и замаскированных

выпадов, и с тех пор следователи уже не могли захватить меня

врасплох. Мне даже казалось, что гестаповцы начали относиться

ко мне с известным уважением. Их, возможно, удивляло, из

какого неведомого источника черпаю я силы для дальнейшего

сопротивления, когда уже столько людей было сломлено у -них

на глазах.

Счастливое время, когда я систематически, день за днем,

разыгрывал эти сто пятьдесят партий, длилось два с половиной--

три месяца. А потом я неожиданно опять очутился на мертвой

точке. Передо мной снова была пустота. К этому моменту я уже по

двадцать-- тридцать раз проштудировал каждую партию. Прелесть

новизны была утрачена, комбинации больше не озадачивали меня,

не заражали энергией. Было бесцельно повторять без конца

партии, в которых я давно уже знал наизусть каждый ход. Стоило

мне начать, и вся игра разворачивалась передо мной, как на

ладони, в ней не было ничего неожиданного, напряженного,

неразгаданного. Вот если бы достать новую книгу, с новыми

партиями, и опять заставить работать свой мозг! Но это было

невозможно, и у меня оставался только один выход: вместо

старых, хорошо знакомых партий самому изобретать новые. Я

должен был попытаться играть сам с собой, или, вернее,

против себя.

Не знаю, задумывались ли вы когда-нибудь над тем, как

действует на интеллект человека эта замечательнейшая из игр.

Достаточно, однако, немного поразмыслить, чтобы стало ясно, что

в шахматах, как чисто мыслительной игре, где исключена

случайность, игра против себя самого является абсурдной.

Главная прелесть шахмат и заключается, по существу, прежде

всего в том, что стратегия игры развивается одновременно в умах

двух разных людей, причем каждый из них избирает свой

собственный путь. В этой битве умов черные, не зная, какой

маневр предпримут сейчас белые, стараются его разгадать и

помешать им, тогда как белые, со своей стороны, делают все,

чтобы догадаться о тайных намерениях черных и дать им отпор.

Если бы один и тот же человек пожелал одновременно быть и

черными, и белыми, создалось бы бессмысленное положение, при

котором один и тот же мозг в одно и то же время знает что-то и

не знает; делая ход в качестве белых, он должен был бы как по

команде забыть о том, какой хитрый план задумал перед этим,

будучи черными. Подобное раздвоение потребовало бы, помимо

расщепления сознания и его попеременного включения и

выключения, как в каком-то автоматически действующем аппарате;

короче говоря, играть против самого себя столь же

парадоксально, как пытаться перепрыгнуть через собственную

тень. И тем не менее я в течение долгих месяцев отчаянно

пытался совершить невозможное, абсурдное. У меня не было

выбора, иначе я рисковал окончательно потерять рассудок и

впасть в полный душевный маразм. В своем отчаянном положении,

чтобы не быть окончательно раздавленным страшной пустотой,

которая вновь смыкалась вокруг меня, я вынужден был хотя бы

попробовать добиться этого раздвоения между черным и белым " я".

Доктор Б. откинулся в шезлонге и на минуту закрыл глаза.

Казалось, он силился рассеять ожившие воспоминания. Уголок

его рта снова непроизвольно дернулся. Потом он опять

выпрямился.

-- Так вот, мне думается, что пока все должно быть вам

понятно. Но, к сожалению, не уверен, что так же ясно будет для

вас и то, что произошло в дальнейшем. Дело в том, что это новое

занятие потребовало такого всеобъемлющего напряжения ума, что

какой бы то ни было контроль над остальной его деятельностью

стал совершенно невозможен. По моему мнению, игра в шахматы с

самим собой-- бессмыслица, но все же какая-то минимальная

возможность для такой игры существовала бы, если б передо мной

была шахматная доска, потому что доска, будучи осязаемой вещью,

вызывала бы чувство пространства, создавая некую материальную

границу между " противниками". Играя за настоящей шахматной

доской настоящими шахматными фигурами, можно установить

определенное время для обдумывания каждого хода, можно сесть

сначала с одной стороны и представить себе, как выглядит вся

позиция для черных, а потом -- как она представляется белым. Но

так как игру против себя, или, если угодно, с самим собой, я

должен был вести на воображаемой доске, то мне приходилось

непрерывно удерживать в уме положение всех фигур на шестидесяти

четырех квадратах, и притом не только положение в сию минуту,

но и рассчитывать наперед все возможные ходы обоих противников,

Я прекрасно понимаю, что все это звучит как совершеннейшее

безумие; для каждого из своих " я" мне приходилось представлять

себе каждую позицию дважды, трижды, да нет, больше-- шесть раз,

двенадцать раз, да еще на четыре или пять ходов вперед.

Простите, пожалуйста, что я заставляю вас разбираться во

всей этой безумной путанице. Разыгрывая в абстрактном

пространстве эти фантастические партии, я должен был

рассчитывать несколько ходов вперед за белых и столько же ходов

за черных, должен был взвешивать все возникающие комбинации то

с точки зрения черных, то с точки зрения белых, иначе говоря,

сочетать в одном своем уме и ум черных, и ум белых. Но самая

серьезная опасность этого жуткого эксперимента заключалась не в

раздвоении моего " я". Она заключалась в том, что я должен был

самостоятельно разыгрывать мною же придуманные партии и то и

дело терял всякую почву и словно падал в какую-то пропасть.

Пока я разыгрывал партии чемпионов, все было хорошо: я просто

повторял имевшую место игру, воспроизводил уже данное. Это

требовало не больше напряжения, чем, скажем, запоминание стихов

или статей какого-либо закона, То было систематическое,

дисциплинирующее занятней потому прекрасное упражнение для

мозга. Две партии до и две после обеда представляли собой

определенное задание, которое я исполнял совершенно

спокойно; оно как бы заменяло мне прежние повседневные

занятия. И, кроме того, если в процессе игры я ошибался или

забывал следующий ход, я всегда мог заглянуть в книгу. Именно

потому, что изучение чужих партий никак не затрагивало моего

" я", оно так благотворно и успокаивающе действовало на мои

расшатанные нервы. Мне было совершенно все равно, кто выиграет,

черные или белые, потому что за пальму первенства сражались

Алехин или Боголюбов, тогда как я сам, мой разум, мое сознание

⇐ Предыдущая 1 234 5 Следующая ⇒