Нечестивец, или Праздник Козла (La fiesta del chivo) 16 страница
| XIX
Когда Антонио де-ла-Маса увидел, с какими лицами возвратились генерал Хуан Диас Томас, его брат Модесто и Луис Амиама, они еще рта не открыли, а он уже понял, что поиски генерала Романа были напрасными.
— Трудно поверить, — пробормотал Луис Амиама, кусая тонкие губы. — Но, похоже, Пупо улизнул от нас. И следов не оставил.
Они побывали везде, где он мог находиться, даже в Генеральном штабе, в крепости имени 18 Декабря; но оттуда Луиса Амиаму и Бибина Романа, младшего брата Пупо, часовые просто прогнали: родственник не хотел или не мог их видеть.
— Я надеюсь только на то, что он сам начал приводить в исполнение план, — фантазировал Модесто Диас безо всякого убеждения. — Поднимает гарнизоны, уговаривает военачальников. Как бы то ни было, наше положение аховое.
Они разговаривали, стоя в гостиной у генерала Хуана Томаса Диаса. Чана, молодая жена генерала, подала им лимонад со льдом.
— Надо спрятаться, пока не узнаем, что с Пупо, — сказал генерал Хуан Томас Диас.
Антонио де-ла-Маса, до того молчавший, почувствовал, как волна гнева затопила его.
— Прятаться! — воскликнул он в ярости. — Прячутся трусы. Давай закончим начатое дело, Хуан Томас. Надевай свою генеральскую форму, одолжи форму нам, и пойдем во дворец. Оттуда призовем народ подняться.
— Мы вчетвером возьмем дворец? — попытался воззвать к его рассудку Луис Амиама. — Ты сошел с ума, Антонио?
— Во дворце сейчас никого нет, одни караульные, — настаивал тот. — Надо опередить трухилистов, пока они не опомнились. Обратимся к народу, благо там есть связь со всеми радиостанциями страны. Пусть выходят на улицы. А армия нас потом поддержит.
Скептические лица Хуана Томаса, Амиамы и Модесто Диаса выводили его из себя. Вскоре подошли Сальвадор Эстрельа Садкала, оставивший Антонио Имберто и Ама-дито у врача, и доктор Велес Сантана, отвозивший Педро Ливио Седеньо в Интернациональную клинику. Они тоже были сбиты с толку исчезновением Пупо Романа. И им тоже показалось совершенно безрассудной, самоубийственной идея Антонио проникнуть в Национальный дворец, нарядившись в военную форму. И все решительно высказались против нового предложения Антонио: отвезти труп Трухильо в парк Независимости и выставить там напоказ, чтобы столичный люд увидел, как он кончил свои дни. Отказ товарищей вызвал у де-ла-Масы приступ необузданной ярости, какие случались у него в последнее время. Трусы и предатели! Не доросли они до дела, которое совершили: освободили Родину от Твари! Увидев испуганные глаза Чаны Диас, вошедшей на крик, он понял, что хватил лишку. Мрачно извинился перед друзьями и замолк. Но внутри продолжал кипеть от раздражения.
— Мы все немного не в себе, Антонио, — дружески похлопал его по спине Луис Амиама. — Главное сейчас — найти надежное укрытие. Пока не появится Пупо. И посмотреть, как поведет себя народ, когда узнает, что Трухильо мертв.
Антонио де-ла-Маса, очень бледный, кивнул. Возможно, что Амиамо, так много сделавший для того, чтобы подключить к заговору военных и высших должностных лиц режима, возможно, он прав.
Луис Амиама и Модесто Диас решили идти каждый сам по себе, сочли, что по отдельности у них больше шансов остаться незамеченными. Антонио убедил Хуана Томаса и Турка Садкалу держаться вместе. Стали перебирать возможные варианты; друзья и родственники были отброшены, их дома полиция обыщет в первую очередь. Приемлемый вариант назвал Велес Сантана:
— Роберт Рейд Кабраль. Мой друг. Полностью аполитичен, живет исключительно ради медицины. Он не откажет.
Он отвез их на своей машине. Генерал Диас и Турок не были с ним знакомы, но Антонио де-ла-Маса дружил со старшим братом Роберта, Дональдом Рейдом Кабралем, который в Нью-Йорке и в Вашингтоне работал на заговор. Изумление молодого доктора, разбуженного в полночь, было велико. Он ничего не знал о заговоре, не знал он и того, что его брат Дональд проводил работу с американцами. Однако едва пришел в себя и обрел дар речи, как поспешил пригласить их войти в домик, маленькое двухэтажное строение в мавританском стиле, такое узенькое, что, казалось, выпало из сказки. Молодой человек, безбородый, с добрыми глазами, изо всех сил старался скрыть тревогу и растерянность. Он познакомил их с женой Лихией, заметно беременной. Она отнеслась к нашествию чужих людей благосклонно, не встревожилась. Показала им своего двухлетнего сынишку, которого они уложили в уголке, в столовой.
Молодая пара отвела заговорщиков в тесную комнатенку на втором этаже, одновременно бывшую чердаком и кладовкой. Вентиляции почти не было, и жара стояла невыносимая — из-за низкого потолка. Можно было только сидеть, пожав под себя ноги; вставая, приходилось пригибаться, чтобы не удариться головой о потолочные балки. В эту первую ночь они почти не заметили неудобства и жары; всю ее напролет они проговорили вполголоса, пытаясь угадать, что произошло с Пупо Романом, почему он улетучился, как дым, в момент, когда все зависело от него. Генерал Диас вспомнил свой разговор с Пупо 24 мая, в день его рождения, в его имении на четырнадцатом километре. Он заверял его и Луиса Амиаму, что у него все готово и он поднимет войска, как только ему покажут труп.
Марселино Велес Сантана остался с ними из солидарности, у него не было причин прятаться. Наутро он вышел, чтобы узнать новости. Возвратился незадолго до полудня с перевернутым лицом. Никакие военные не восстали. Наоборот, повсюду снуют машины СВОРы, носятся военные джипы и грузовики. Патрули прочесывают квартал за кварталом. Ходят слухи, что сотни мужчин, женщин, стариков и детей выволокли из домов и распихали по тюрьмам — Виктория, Девятка, Сороковая. Обрушились и на людей режима, которые подозревались в антитрухилизме. Один коллега из Ла-Веги рассказал доктору Велесу Сантане, что в Моке арестована вся семья де-ла-Маса, начиная с отца Антонио, дона Висенте, включая всех его братьев, сестер, племянников, племянниц, двоюродных братьев и сестер. Город оккупирован полицейскими и calies. Дома Хуана Томаса, Модесто, Имберта и Сальвадора обнесены колючей проволокой и охраняются вооруженными людьми.
Антонио ничего не сказал. Чему тут удивляться. Он всегда знал, что, если заговор не удастся, режим ответит на него невиданной жестокостью. Сердце сжалось до боли, когда он представил старого отца, дона Висенте и братьев, над которыми издевается Аббес Гарсиа. Около часа дня на улице появились два черных «Фольксвагена» с calies. Лихия, жена Рейда Кабраля — сам он ушел к себе в амбулаторию, чтобы не вызвать подозрений у соседей, — вошла и шепнула, что люди в штатском, с автоматами обыскивают соседний дом. Антонио взорвался (правда, не повышая голоса):
— Надо было слушать меня, болваны. Лучше умереть, сражаясь, во дворце, чем сдохнуть в этой мышеловке!
Весь день они спорили, упрекали друг друга. Во время одной такой перепалки взорвался Велес Сантана. Схватил за грудки генерала Хуана Томаса Диаса, обвинил, что тот втянул его ни за что ни про что в нелепый заговор, не подумали даже, что некоторые заговорщики могут сбежать. Понимает ли он, что теперь с ними может случиться? Турок Эстрельа Садкала разнял их, чтобы не подрались. Антонио тошно было на это смотреть.
К следующей ночи они были так измучены спорами и взаимными оскорблениями, что заснули вповалку, исходя потом и задыхаясь в спертом воздухе.
На третий день доктор Велес Сантана принес им «Карибе», и когда они увидели свои фотографии под крупным заголовком «Разыскиваются убийцы Трухильо», а ниже — фотография генерала Романа Фернандеса, обнимающего Рамфиса на похоронах Генералиссимуса, то поняли, что пропали. Значит, нет никакой военно-гражданской хунты. Рамфис с Радомесом возвратились, а вся страна оплакивает диктатора.
— Пупо предал нас. — Похоже, генерал Хуан Томас Диас дошел до точки. Он сидел разутый — ноги распухли — и задыхался.
— Надо уходить отсюда, — сказал Антонио де-ла-Маса. — Мы не можем больше мучить эту семью. Если нас здесь найдут, их убьют всех.
— Ты прав, — поддержал его Турок. — Это несправедливо. Пошли отсюда.
Но куда идти? Весь день 2 июня они обсуждали планы ухода. Незадолго до полудня две машины СВОРы с calies остановились у дома напротив, полдюжины вооруженных людей вошли в дом, выбив дверь. Лихия сказала им об этом, и они, с револьверами в руках, ждали. Но calies выволокли из дому молодого человека в наручниках и уехали. Из всех вариантов, похоже, лучший предложил Антонио: достать легковую машину или пикапчик и попытаться уехать в Рестаурасьон, где он знал многих, поскольку владел там кофейными и лесными плантациями и управлял принадлежавшей Трухильо лесопильней. Оттуда совсем недалеко до границы, и переправиться в Гаити будет нетрудно. Но где взять машину? У кого попросить? И в эту ночь они не сомкнули глаз, измученные тоской, усталостью, отчаянием, сомнениями. В полночь хозяин поднялся к ним, в глазах его стояли слезы.
— На нашей улице обыскали уже три дома, — взмолился он. — В любой момент могут прийти и ко мне. Я умереть не боюсь. Но что станет с моей женой и сынишкой? А с ребенком, который должен родиться?
Они поклялись, что уйдут завтра во что бы то ни стало. И 4 июня, под вечер, они ушли. Сальвадор Эстрельа Садкала решил уходить один. Он не знал, куда, но думал, одному ему легче будет скрыться, чем вместе с Хуаном Томасом и Антонио, чьи имена и лица чаще других появлялись в газетах и по телевидению. Турок ушел первым, в десять минут шестого, с началом сумерек. Стоя у окна в спальне Рейда Кабраля, Антонио смотрел сквозь жалюзи, как он быстрым шагом дошел до угла и поднял руки, останавливая такси. Он с грустью подумал: Турок был его задушевным другом, а после той проклятой ссоры они не успели как следует помириться. И теперь уже такой возможности не будет.
Доктор Марселино Велес Сантана решил остаться и побыть еще немного со своим коллегой и другом, который был заметно подавлен. Антонио сбрил усы, нахлобучил до ушей найденную на чердаке старую шляпу. Хуан Томас Диас, напротив, не сделал ничего, чтобы изменить свою внешность. По очереди они обняли доктора Велеса Сантану. — Не держишь зла? — Не держу. Удачи вам.
Лихия Рейд Кабраль, когда они благодарили ее, заплакала и перекрестила их: «Да поможет вам Бог».
Опустив в карман руки, сжимавшие револьвер, они прошли безлюдной улицей восемь кварталов, до дома Тоньито Моты, свойственника Антонио де-ла-Масы. У того был пикапчик-«Форд»; может, даст им машину или позволит украсть ее. Но Тоньито дома не оказалось, не оказалось в гараже и пикапчика. Открывший им дверь домоправитель сразу узнал де-ла-Масу:
— Дон Антонио! Это вы!
У него было такое перепуганное лицо, что Антонио с генералом поняли: закрыв за ними дверь, он тотчас же позвонит в полицию, и поспешили уйти. Черт его знает, что делать дальше.
— Знаешь, что я тебе скажу, Хуан Томас?
— Что, Антонио?
— Я рад, что мы ушли из этой мышеловки. Жара невыносимая, пыль забивается в нос — дышать нечем. И вообще неудобно. До чего же хорошо тут, на свежем воздухе, дышим полной грудью.
— Осталось только сказать: «Пошли, выпьем холодного пивка в честь того, что жизнь — прекрасна». Силен ты, брат, духом!
Оба рассмеялись, коротко и невесело. На проспекте Пастера довольно долго ловили такси. Мимо шли только занятые.
— Как я жалею, что не был с вами, — сказал вдруг генерал Диас так, словно вспомнил что-то важное. — Что я не стрелял вместе с вами в Козла. Коньо!
— Хуан Томас, ты все равно что был с нами. Спроси у Джонни Аббеса, у Негра, у Петана, у Рамфиса и увидишь, что они скажут. Для них ты — все равно как если бы был с нами на шоссе, как если бы стрелял в Козла. Не расстраивайся. Одну пулю я послал в него за тебя.
Наконец одно такси остановилось. Они сели в машину, и поскольку замешкались, не зная, куда ехать, шофер, темнокожий седой толстяк в рубашке без пиджака, обернулся на них. По его глазам Антонио де-ла-Маса понял, что он их узнал.
— В Сан-Мартин, — приказал он.
Толстяк молча кивнул. Немного спустя он пробормотал, что, мол, бензин кончился и надо бы заправиться. Пересек проспект 30 Мая, где движение было плотным, и на углу Сан-Мартина и Тирадентеса остановился у бензоколонки «Тексако». Вышел из машины открыть бак. Антонио и Хуан Томас сжали в руках револьверы. Де-ла-Маса снял правый ботинок, повернул каблук, достал из него маленький целлофановый пакетик и спрятал в карман. И объяснил Хуану Томасу, с интересом за ним наблюдавшему:
— Стрихнин. Достал в Моке, сказал, что для бешеной собаки.
Генерал пожал пренебрежительно плечами и показал револьвер.
— Это — самый лучший стрихнин, брат. Яд оставь собакам и женщинам, не связывайся с этой ерундой. И кроме того — травятся цианистым калием, а не стрихнином, балда.
И они снова рассмеялись, как и в прошлый раз, коротко и грустно.
— Видишь того типа у кассы? — Антонио де-ла-Маса указал на окошко. — Как ты думаешь, кому он звонит?
— Может, жене, спросить, как там ее норка, не скучает ли по нему?
Антонио де-ла-Маса снова засмеялся, на этот раз по-настоящему, долго и раскатисто.
— Что ты смеешься, балда?
— А тебе не смешно? — сказал Антонио уже серьезно. — Сидим с тобой в такси. Какого черта? Все равно не знаем, куда податься.
Они велели шоферу вернуться в старый город. Антонио что-то пришло в голову, и, когда они добрались до центра, он сказал шоферу ехать от Биллини по улице Эспайльата. Там жил адвокат Хенеросо Фернандес, оба его знали. Антонио слышал однажды, как он поносил Трухильо; а вдруг он поможет им с машиной. Адвокат подошел к двери, но в дом их не впустил. Когда же пришел в себя — он был в ужасе, нервно моргал, — набросился на них с возмущением:
— Вы с ума сошли? Так подставлять меня! Не видели разве, кто только что вошел в дом напротив? Конституционный Пьяница! Думать надо, прежде чем приходить! Ступайте, ступайте, у меня семья. Ради всего святого, уйдите! Я ничего не могу, ничего.
И захлопнул дверь у них перед носом. Они вернулись в такси. Старый толстяк покорно сидел за рулем и на них не глядел. Через некоторое время процедил:
— Теперь куда?
— К парку Независимости, — сказал Антонио, поскольку что-то надо было сказать.
|
| XX
Когда лимузин Хозяина отбыл, бросив генерала Хосе Рене Романа у вонючей лужи, генерала била дрожь, какая, он видел, била солдат, умиравших от малярии в Дахабоне, на гаитяно-доминиканской границе, в начале его военной карьеры. Не первый год Хозяин вымещал на нем злобу и в кругу семьи, и перед посторонними, выказывая, сколь мало он его уважает, и по любому поводу называя дураком. Но никогда еще его презрение не было таким оскорбительным, как сегодня.
Он подождал, пока уймется дрожь, и только после этого пошел на военно-воздушную базу Сан-Исидро. Дежурный офицер, перепугался, увидев пришедшего пешком, среди ночи, с ног до головы в грязи, главу вооруженных сил. Генерала Вирхилио Гарсиа Трухильо, начальника базы Сан-Исидро и шурина Романа — он был братом-близнецом Мирейи, — на базе не оказалось, но военный министр собрал всех офицеров и устроил им разнос: лопнувшая труба, которая вывела из себя Его Превосходительство, должна быть починена тотчас же под угрозой строжайшего наказания. Хозяин может приехать проверить, а все знают, как он беспощаден в отношении всего, что касается чистоты. Он приказал подать ему джип с шофером, чтобы вернуться домой, и уехал, не переодевшись и не умывшись.
В джипе по дороге в Сьюдад-Трухильо он подумал, что дрожь напала на него не из-за того, что Хозяин оскорблял, а потому, что он был в напряжении после телефонного звонка, когда узнал, что Хозяин разгневан. Весь день, тысячи раз он повторял, что этого не может быть, никак не может быть, чтобы он узнал о заговоре, затеянном кумом Луисом Амиамой и его близким другом генералом Хуаном Томасом Диасом. В таком случае, он не позвонил бы ему, а велел бы арестовать и он уже сидел бы в Сороковой или в Девятке. Однако червячок сомнения продолжал его глодать, так что в час обеда он даже не притронулся к еде. Поэтому, несмотря на пережитые пренеприятные минуты, он испытал облегчение, узнав, что причиной оскорблений оказалась лопнувшая труба, а не заговор. От одной мысли, что Трухильо мог узнать, что он в заговоре, кровь стыла в жилах.
Его можно было обвинить во многом, только не в трусости.
Еще в кадетах и потом, на всех постах, он выказывал отвагу и в минуты опасности всегда действовал с таким бесстрашием, что снискал себе у товарищей и у подчиненных славу настоящего мужика. Он всегда был хорошим бойцом что в перчатках, что на кулаках. И никогда никому не позволял относиться к нему неуважительно. Но как и у стольких офицеров, как у стольких доминиканцев, в присутствии Трухильо все его мужество, все его достоинство мигом куда-то девались, его разум и мускулы сковывал паралич и нападали покорность и лакейская почтительность. Тысячу раз он спрашивал себя, почему одно только присутствие Хозяина — его пронзительный, как флейта, голосок и твердый стальной взгляд — морально уничтожало его.
Именно потому, что генерал Роман знал эту власть Трухильо над собой, он отозвался мгновенно, когда пять с половиной месяцев назад Луис Амиама впервые сказал ему о заговоре, ставившем целью покончить с режимом:
— Похитить его? Какая чушь! Пока он жив, ничего не изменится. Его надо убить.
Они находились на банановых плантациях Луиса Амиамы, в Гуайубине, Монтекристи, и с залитой солнцем террасы смотрели, как струятся перед ними глинистые воды реки Йаке. Кум рассказал ему, что они с Хуаном Томасом задумали эту операцию, чтобы не дать режиму окончательно потопить страну и тем самым приблизить революцию в кубинском стиле. План был серьезным, Соединенные Штаты стояли за ними. Генри Диборн, Джон Бенфилд и Боб Оуэн из дипломатического представительства официально поддержали их и поручили представителю ЦРУ в Сьюдад-Трухильо, Лоренсо Д. Берри («Хозяину супермаркета Уимпис? » — «Да, этому самому»), снабдить их деньгами, оружием и взрывчаткой. Соединенные Штаты были обеспокоены выходками Трухильо и после покушения на венесуэльского президента Ромуло Бетанкура хотели убрать его но в то же время обезопасить себя от того, чтобы его место занял второй Фидель Кастро. И потому были готовы поддержать какую-нибудь серьезную группу, разумеется, антикоммунистическую, которая бы затем образовала военно-гражданскую хунту, а та через полгода провела бы выборы. Амиама, Хуан Томас Диас и гринго пришли к согласию: Пупо Роман возглавит эту хунту. Кто лучше него сможет договориться с военными и обеспечить спокойный переход к демократии?
— Похитить его и просить, чтобы ушел добровольно?! — возмутился Пупо. — Да вы ошиблись страной и не на ту личность напали. Никогда он не дастся живым, кум. И отречения вы у него не добьетесь. Его надо убить.
Шофер джипа, сержант, вел машину молча, и Роман жадно затягивался своими любимыми сигаретами «Лаки Страйк». Почему он согласился вступить в заговор? В отличие от Хуана Томаса, попавшего в немилость и выброшенного из армии, ему было что терять. Он поднялся до самого высокого поста, о котором мог мечтать военный, и хотя бизнес у него не очень ладился, поместье все равно оставалось. Опасности, что его пустят с молотка, уже не было после уплаты Земледельческому банку четырехсот тысяч песо. Хозяин погасил его долг не из любви к его персоне, а из гордыни, поскольку считал, что его семья ни в коем случае не должна выглядеть плохо, семейство Трухильо и его близких должно оставаться незапятнанным. Не жажда власти, не перспектива стать временным президентом Доминиканской Республики — а возможность, большая возможность превратиться затем в президента избранного — заставили его согласиться на заговор. Заставили его злоба и ярость, накопившиеся от бесконечных оскорблений Трухильо, жертвой которых он стал, женившись на Мирейе и превратившись благодаря этому браку в члена привилегированного и неприкасаемого клана. Поэтому Хозяин и продвигал его прежде других, поэтому назначал на высокие посты и время от времени делал подарки звонкой монетой или подачками, что позволяло ему жить на широкую ногу. Но за блага и назначения ему приходилось расплачиваться — терпеть грубые выходки и презрительное отношение. «А это стоит дороже», — подумал он.
За эти пять с половиной месяцев каждый раз, когда Хозяин его унижал, генерал Роман говорил себе, точно так же, как сейчас, когда ехал в джипе по мосту Радамеса, что скоро он будет жить своей собственной жизнью и станет нормальным человеком, а не прихлебателем, кем его все время норовит выставить Трухильо. Луис Амиама с Хуаном Томасом и не подозревали, что он вступил в заговор, чтобы доказать Хозяину, что не такой он рохля, как тот считает.
Он поставил условие: не шевельнет пальцем, пока своими глазами не увидит казненного. Только тогда он поднимет армию и арестует братьев Трухильо и наиболее связанных с режимом офицеров и гражданских, начиная с Джонни Аббеса Гарсии. Ни Луис Амиама, ни генерал Диас не должны никому говорить — даже руководителю ударной группы Антонио де-ла-Масе, — что он участвует в заговоре. Не должно быть никакой переписки, ни телефонных переговоров, только разговоры с глазу на глаз. Он постепенно, с осторожностью, будет ставить на ключевые посты доверенных офицеров, так чтобы в решающий день войска подчинились ему по первому слову.
Именно с этой целью он назначил командовать крепостью Сантьяго де-Кабальерос, второй по значению в стране, генерала Сесара А. Оливу, своего товарища по выпуску и близкого друга. Точно таким же образом он поставил во главе Четвертой бригады, дислоцированной в Дахабоне, генерала Гарсию Урбаеса, своего верного союзника. С другой стороны, он надеялся на генерала Гуаро Эстрелью, командующего второй бригадой, стоящей в Ла-Веге. С Гуаро, заядлым трухилистом, они не были друзьями, однако Гуаро был братом Турка, Эстрельи Садкалы из ударной группы, и потому логично было предположить, что он встанет на сторону брата. Своего секрета он не открыл ни одному из генералов, он был достаточно хитер, чтобы подвергать себя опасности доноса. Но рассчитывал, что, когда намеченное произойдет, все они подчинятся ему без колебаний.
А когда это произойдет? Без сомнения, очень скоро. В день его рождения 24 мая, всего шесть дней назад, Луис Амиама и Хуан Томас Диас, приглашенные, к нему в загородный дом, заверили его, что все уже готово. Хуан Томас выразился еще категоричнее: «Может произойти в любой момент, Пупо». Они сказали ему, что президент Хоакин Балагер, по-видимому, согласится войти в возглавляемую им военно-гражданскую хунту. Он попросил высказаться подробнее, но они не могли этого сделать; переговоры вел доктор Рафаэль Баттле Виньас, женатый на Индиане, двоюродной сестре Антонио де-ла-Масы, и лечащий врач Балагера. Он прощупал настроение карманного президента, спросил его, станет ли он в случае внезапного исчезновения Трухильо «сотрудничать с патриотами». Тот ответил загадочно: «Согласно Конституции, в случае исчезновения Трухильо пришлось бы иметь дело со мной». Добрая ли это весть? Пупо Роману этот мягкий, и хитрый маленький человечек всегда внушал инстинктивное недоверие, с каким и следовало относиться к бюрократам и интеллектуалам. Невозможно узнать, что он думает; за любезными и непринужденными манерами крылась загадка. Но друзья были правы: причастность Балагера могла успокоить американцев. Когда он добрался до своего дома в Гаскуэ, было уже половина десятого. Он отправил джип обратно в Сан-Исидро. Мирейа и сын Альваро, молодой лейтенант — он был в увольнительной и пришел навестить их, — встревожились, увидев его в таком состоянии. Снимая перепачканную одежду, он объяснил, в чем дело. Потом велел Мирейе позвонить по телефону ее брату и рассказал генералу Вирхилио Гарсии Трухильо, как разгневался Хозяин:
— Мне жаль, свояк, но я вынужден сделать тебе выговор. Будь завтра у меня в кабинете до десяти утра.
— Из-за дырявой трубы, коньо! — развеселился Вирхилио. — Ну не может человек совладать со своим характером!
Он принял душ, намылился с ног до головы. Когда вылезал из ванной, Мирейа подала ему чистую пижаму и шелковый халат. И стояла рядом, пока он вытирался, брызгал себя одеколоном, одевался. В противоположность тому, что думали многие, начиная с Хозяина, он женился на Мирейе не из корысти. Он влюбился в эту темноволосую, робкую девушку и рисковал жизнью, когда стал ухаживать за ней наперекор Трухильо. Они были счастливой парой и без раздоров и разрывов прожили вместе двадцать с лишним лет. Сейчас, разговаривая за столом с Мирейей и Альваро — есть не хотелось, выпил только ром со льдом, — он спрашивал себя, как отнесется к этому жена. Чью сторону займет — мужа или своего клана? Сомнения терзали его. Сколько раз Мирейа возмущалась презрительным обращением Хозяина; может, это склонит чашу весов в его пользу. А кроме того, какой доминиканке не хотелось бы стать первой дамой страны?
После ужина Альваро пошел с друзьями выпить пива. А они с Мирейей поднялись в спальню, во второй этаж, и включили «Доминиканский голос». Передавали танцевальную музыку в исполнении модных оркестров и певцов. Раньше, до санкций, радиостанция приглашала лучших латиноамериканских артистов, но в последний год из-за кризиса почти все исполнители у Петана Трухильо были местные. Они слушали меренги и дансоны в исполнении оркестра Генералиссимуса, под управлением маэстро Луиса Альберта, и Мирейа удрученно сказала, что хорошо бы, поскорее закончились распри с Церковью. А то обстановка из-за этого нехорошая и ее приятельницы, за игрой в канасту говорили, что ходят слухи о какой-то революции и что Кеннеди может послать к ним своих marines. Пупо успокоил ее: Хозяин и на этот раз возьмет верх и в стране опять настанут тишь да благодать. Его тон ему самому показался таким фальшивым, что он умолк, сделав вид, что закашлялся.
Прошло немного времени, и перед домом взвизгнули тормоза и бешено засигналил клаксон. Генерал вскочил с постели, выглянул в окно. И различил вылезающий из автомобиля острый силуэт генерала Артуро Эспайльата, Ножика. Желтоватое в свете уличного фонаря лицо было видно плохо, но сердце подскочило: свершилось.
— Артуро, в чем дело? — спросил он, высунувшись в окно.
— Дело серьезное, — сказал генерал Эспайльат, подходя ближе. — Мы с женой были в «Пони», мимо проехал «Шевроле» Хозяина. А немного спустя я услышал выстрелы. Я поехал посмотреть, а на шоссе — перестрелка.
— Спускаюсь, спускаюсь, — крикнул Пупо Роман. Мирейа надевала халат и крестилась:
— Боже мой, дядя. Бог этого не допустит, Святой Боже. С этого момента в каждый миг и все последующие часы, когда решалась его судьба, судьба его семьи, судьба заговорщиков и, в конечном счете, судьба Доминиканской Республики, генерал Хосе Рене Роман ясно сознавал, что он должен делать. Почему же он сделал все наоборот? Он и сам задавал себе этот вопрос в последующие месяцы и не находил ответа. Он знал, спускаясь по лестнице, что в этих обстоятельствах единственно разумным — если ему дорога жизнь и он не хочет, чтобы заговор провалился, — единственно разумным было открыть дверь бывшему главе СВОРы, военачальнику, наиболее всех замешанному в преступных операциях режима, осуществившему бесчисленные похищения, шантаж, пытки и убийства по приказу Трухильо, и разрядить в него весь барабан своего револьвера. Послужной список Ножика не оставлял ему иной возможности, кроме как сохранять собачью верность Трухильо и его режиму, ибо без Трухильо он отправится за решетку или будет убит.
И хотя он прекрасно все это знал, он открыл дверь и впустил в дом генерала Эспайльата с женой, которую поцеловал в щечку и успокоил, потому что Лихия Фернандес де Эспайльат была не в себе и молола какую-то чушь. Ножик сообщил подробности: когда он на своем автомобиле подъехал, шла оглушительная стрельба из револьверов, карабинов и автоматов; при вспышках выстрелов он разглядел «Шевроле» Хозяина и заметил на дороге стрелявшего человека, возможно, Трухильо. Но прийти ему на помощь не мог; он был в штатском и без оружия, к тому же боялся, как бы пуля не зацепила Лихию, и поспешил сюда. Случилось это пятнадцать, самое большее — двадцать минут назад.
— Подождите, я оденусь. — Роман поднялся по лестнице, Мирейа следовала за ним, размахивая руками и тряся головой, как безумная.
— Надо сообщить дяде Негру, — воскликнула она, когда он надевал форму. Он рта не успел раскрыть, как она подбежала к телефону и стала набирать номер. И, хотя он знал, что надо помешать этому звонку, он этого не сделал. А взял трубку и, застегивая рубашку, сообщил генералу Эктору Бьенвенидо Трухильо:
— Мне только что сообщили, что, возможно, совершено покушение на Его Превосходительство на шоссе в Сан-Кристобаль. Еду туда. Буду держать вас в курсе.
Он закончил одеваться и спустился вниз с заряженным автоматом М-1 в руках. Но вместо того, чтобы разрядить его в Ножика, он еще раз сохранил ему жизнь и согласно кивнул, когда Эспайльат — крысиные глазки тревожно метались — посоветовал ему позвонить в генштаб и отдать приказ не выводить войска из казарм. Генерал Роман позвонил в крепость имени 18 Декабря и распорядился, чтобы военные гарнизоны не покидали казарм, сообщил, что выходы из столицы перекрываются, и предупредил, что в ближайшее время свяжется по телефону или по рации с начальниками гарнизонов внутренних районов страны в связи с делом чрезвычайной важности. Он непоправимо терял время, но не мог всего этого не делать, чтобы, как он себе говорил, не возбудить у Ножика подозрений.
— Поехали, — сказал он Эспайльату.
— Я отвезу Лихию домой, — сказал тот. — И присоединюсь к тебе на шоссе. Это примерно на седьмом километре.
Садясь за руль своего автомобиля, он знал, что должен, не медля, отправляться в дом генерала Хуана Томаса Диаса, находившийся совсем рядом с его домом, чтобы узнать, свершилось ли убийство — наверняка свершилось, — и приступать к осуществлению государственного переворота. Деваться ему некуда: мертв Трухильо или ранен, он — все равно соучастник. Но вместо того, чтобы направиться к Хуану Томасу или Амиаме, он поехал на проспект Джорджа Вашингтона. Неподалеку от Животноводческой выставки он увидел автомобиль, из которого ему подавали знаки полковник Маркое Антонио Хорхе Морено, начальник личного сопровождения Трухильо, и генерал Поу.
— Мы беспокоимся, — крикнул ему Морено, высунувшись в окошко. — Его Превосходительство не прибыл в Сан-Кристобаль.
— Было покушение, — сообщил им Роман. — Следуйте за мной.
На седьмом километре, когда Морено и Поу осветили фонарями темный изрешеченный «Шевроле», крошево стекол, обломки и пятна крови на асфальте, он понял, что покушение удалось. Из такой переделки живым он выйти не мог. А значит, следовало арестовать, взять в сообщники или убить Морено и Поу, двух убежденных, оголтелых трухилистов, до того, как здесь появятся Эспайльат и другие военные, и нестись стремглав в крепость имени 18 Декабря, где он будет в безопасности. Но он и этого не сделал, более того, вместе с Морено и Поу растерянно осматривал место происшествия и обрадовался, когда полковник нашел в кустах револьвер. Несколько минут спустя, появился Ножик, прибыл патруль, полицейские, и он приказал им продолжить поиски. А сам будет в штабе.
Пока он в своей казенной машине с сержантом Моронесом за рулем ехал в крепость имени 18 Декабря, он выкурил несколько «Лаки Страйк». Луис Амиама и Хуан Томас, должно быть, сейчас мечутся с трупом Хозяина, ищут его. Его долг — подать им какой-нибудь знак. Но вместо этого, прибыв в штаб, он наказал охране ни в коем случае не впускать в здание ни одного гражданского, кем бы он ни был.
Крепость бурлила, что было немыслимо в нормальное время в столь поздний час. Пока он взбегал по лестнице к себе на командный пост, отвечая на приветствия попадавшихся на пути офицеров, он слышал вопросы: «Попытка высадки напротив Животноводческой выставки, мой генерал? » — но не остановился ответить.
Он вошел возбужденный, сердце колотилось, и, окинув взглядом два десятка собравшихся в его кабинете высших офицеров, понял, что, несмотря на все упущенные случаи, еще оставалась возможность осуществить план. Офицеры, которые, увидев его, щелкнули каблуками и отдали честь, были отборной группой высшего командования, в большинстве своем его друзьями, и они ждали его приказа. Они знали или интуитивно чувствовали, что только что возник вакуум власти, и, воспитанные в традициях дисциплины и полной зависимости от начальника, ждали, что он примет на себя командование и четко обозначит цели. На лицах генерала Фернандо А. Санчеса, генерала Радамеса Унгрии, генералов Фаусто Кааманьо и Феликса Эрмиды, полковников Риверы Куэсты и Кру-садо Пиньи, равно как и на лицах майоров Уэссина-и-Уэссина, Пагана Монтаса, Салданьи, Санчеса Переса, Фернандеса Домингеса и Эрнандо Рамиреса, на всех этих лицах были страх и надежда. Они хотели, чтобы он вывел их из состояния неуверенности, от которого они сами не умели избавиться. Зажигательная речь, произнесенная начальственным голосом, голосом настоящего мужика, у которого все на месте и который знает, что делает, объяснила бы, что в этот трудный час исчезновение или смерть Трухильо, происшедшая в силу причин, которые еще предстоит оценить, открывала перед Республикой судьбоносную возможность перемен. Самое главное — избежать хаоса, анархии, коммунистической революции и ее последствий, американской оккупации. Их долг, долг патриотов по призванию и по профессии, — действовать. Страна опустилась на самое дно, доведенная до отчаянного положения разнузданным режимом, который, хотя в прошлом имел неоценимые заслуги, выродился в тиранию, вызывающую отвращение у всего мира. Необходимо, думая о будущем, форсировать события. Он призывает их следовать за ним, сплотить ряды на краю пропасти, которая начинала разверзаться перед ними. Как высший руководитель вооруженных сил, он возглавит военно-гражданскую хунту из выдающихся деятелей, которая обеспечит переход к демократии, что позволит отменить санкции, наложенные Соединенными Штатами, и провести выборы под контролем Организации американских государств. Создание хунты одобрено Вашингтоном, и он ожидает от них, руководителей наиболее уважаемого в стране института, самого тесного сотрудничества. Он знал, что его слова были бы встречены аплодисментами и что если бы кто-нибудь и замешкался, то убежденность остальных победила бы все сомнения. И в таком случае было бы легко отдать приказ таким исполнительным офицерам, как Фаусто Кааманьо и Феликс Эрмида, арестовать братьев Трухильо и взяться за Аббеса Гарсию, полковника Фигероа Карриона, капитана Кандито Торреса, Клодовео Ортиса, Америке Данте Минервино, Сесара Родригеса Вильету и Алисинио Пеньу Риверу, в результате чего машина СВОРы была бы обезврежена.
И хотя он точно знал, что в этот момент должен делать и говорить, он опять ничего этого не сделал. После нескольких минут молчаливого колебания он ограничился тем, что косноязычно и туманно сообщил офицерам, что ввиду покушения на Генералиссимуса вооруженные силы должны сплотиться в единый кулак и быть готовыми действовать. Он почувствовал, он мог, казалось, пощупать разочарование своих подчиненных, которых он вместо надежды заразил своей неуверенностью. Не этого они от него ожидали. Чтобы скрыть замешательство, он связался с гарнизонами внутренних районов страны. Генералу Сесару А. Оливе из Сантьяго, генералу Гарсиа Урбаесу из Дахабона, генералу Гуаро Эстрелье из Ла-Веги он повторил то же самое и тем же неуверенным тоном — язык не слушался, как у пьяного, — что ввиду предполагаемого убийства высшего лица им следует держать войска в казармах и не предпринимать никаких действий без его указания.
После серии телефонных звонков он разорвал наконец сковывавшую его невидимую смирительную рубашку и сделал шаг в правильном направлении.
— Не расходитесь, — сказал он, поднимаясь на ноги. — Я тотчас созываю совещание на самом высоком уровне.
Он приказал позвонить президенту Республики, начальнику СВОРы, Службы военной разведки, и экс-президенту генералу Эктору Бьенвенидо Трухильо. Он заставит их прийти и арестует прямо здесь, всех троих. Если Балагер в заговоре, то он поможет ему в следующих шагах. Он отметил замешательство офицеров, переглядывания, перешептывания. Ему подали телефонную трубку. Доктора Хоакина Балагера подняли с постели.
— Прощу извинения, сеньор президент. Совершено покушение на Его Превосходительство, когда он направлялся в Сан-Кристобаль. Я как военный министр созвал срочное совещание в крепости имени 18 Декабря. Прошу вас прийти незамедлительно.
Президент Балагер не отвечал так долго, что Роман подумал, не прервалась ли связь. Онемел от удивления? Или от удовлетворения, узнав, что план приводится в исполнение? А может, неурочный звонок разбудил в нем подозрения? Наконец он услышал ответ, не окрашенный никакими эмоциями:
— Коль скоро произошло столь серьезное событие, мне, как президенту Республики, надлежит быть не в казарме, а в Национальном дворце. Я иду туда. Напоминаю, что совещание будет происходить в моем кабинете. Всего хорошего.
И, не дав времени возразить, повесил трубку.
Джонни Аббес Гарсиа выслушал его внимательно. Ну что ж, возможно, он придет на совещание, но после того, как получит показания от капитана Сакариаса де-ла-Круса, только что доставленного в госпиталь Марион в тяжелом состоянии. Один лишь Негр Трухильо, похоже, согласился без оговорок: «Немедленно выхожу». Он отметил, что уже не в состоянии контролировать происходящее. А когда через полчаса Негр не появился, генерал Хосе Рене Роман понял, что придуманный им на скорую руку план не имеет никаких шансов на успех. Ни один из троих в ловушку не попался. А сам он, действуя таким образом, начинал тонуть в зыбучих песках, выбраться из которых скоро он уже не сможет. Разве что, захватив военный самолет и заставив его лететь на Гаити, Тринидад, в Пуэрто-Рико, на французские Антильские острова, где его приняли бы с распростертыми объятиями.
С этого момента он впал в прострацию. Время утекало у него сквозь пальцы или вместо того, чтобы идти вперед, начинало крутиться на месте, и это его угнетало или приводило в бешенство. Из этого состояния он уже не выходил все четыре с половиной месяца оставшейся ему жизни, если, конечно, можно было назвать жизнью этот ад, этот кошмар. До 12 октября 1961 года он больше уже никогда не имел ясного представления о времени, в котором находился, но зато прикоснулся к таинственной вечности, ранее никогда его не интересовавшей. В проблески ясности, приключавшиеся, чтобы напомнить ему, что он еще жив и что это еще не кончилось, он терзал себя одним и тем же вопросом: почему, заведомо зная, что его ожидало это, он не действовал так, как должен был действовать? Этот вопрос мучил его больше, чем пытки, которые он переносил с большим мужеством, возможно, потому, что желал доказать самому себе, что вовсе не из трусости вел себя так нерешительно в ту нескончаемую ночь 31 мая 1961 года.
Неспособный совладать с собственными поступками, он стал отдавать противоречащие друг другу приказы и совершать ошибку за ошибкой. Приказал своему свояку, генералу Вирхилио Гарсии Трухильо, перевести из Сан-Исидро четыре танка и три роты пехоты в подкрепление крепости имени 18 Декабря. И тут же решил перебраться из крепости в Национальный дворец. Велел начальнику штаба войск молодому генералу Тунтину Санчесу докладывать ему о результатах поисков. И, прежде чем отбыть, позвонил в Викторию майору Америке Данте Минервино: категорически приказал ему тотчас же и в строжайшей тайне ликвидировать арестованных майора Сегундо Имберта Баррераса и Рафаэля Аугусто Санчеса Саулея, а трупы их уничтожить, поскольку боялся, что Антонио Имберт из ударной группы предупредил своего брата насчет его участия в заговоре. Америке Данте Минервино, привыкший к подобным заданиям, вопросов не задавал: «Приказ понял, мой генерал! » Затем он сбил с толку генерала Тунтина Санчеса, велев ему сообщить всем патрулям СВОРы, военно-воздушных и наземных войск, принимавшим участие в поисках, что лица, значащиеся в переданных им списках как «враги» и «недоброжелатели», должны быть уничтожены в случае малейшей попытки сопротивления при аресте. («Нам не нужны заключенные, из-за которых потом в мире начнется кампания против нашей страны». ) Подчиненный не возражал. «Все ваши указания будут выполнены, мой генерал».
Когда он выходил из крепости, чтобы направиться во дворец, дежурный лейтенант сообщал, что автомобиль с двумя штатскими, один из которых сказался его братом Районом (Бибин), подъехал к входу и они желали его видеть. Но, следуя его распоряжению, лейтенант заставил их уехать. Он, ни слова не сказав, кивнул. Выходит, его брат тоже был в заговоре, а значит, и Бибин расплатится
за его сомнения и колебания. И, продолжая оставаться словно под гипнозом, он подумал, что эта его вялость и безволие, возможно, объясняются тем, что, хотя тело Хозяина и мертво, душа его, его дух или как там еще это называют, продолжает держать его в рабстве.
В Национальном дворце его встретили разброд и отчаяние. Собралась почти вся семья Трухильо. Петан, в сапогах для верховой езды и с автоматом через плечо, только что прибывший из своего владения в Бонао, расхаживал из угла в угол, точь-в-точь провинциал с карикатуры. Эктор (Негр), утонув в диванных подушках, все время тер руки, будто от холода. Мирейа и ее свекровь Марина утешали донью Марию, жену Хозяина, бледную, как мертвец, но огненно полыхавшую глазами. Прекрасная Анхелита плакала, ломая руки, а ее муж, полковник Хосе Леон Эстевес (Печито), в военной форме и с перевернутым лицом, пытался ее утешить. Он почувствовал, как все глаза впились в него: какие новости? Он обнимал их, одного за другим; город прочесывается, дом за домом, улица за улицей, и очень скоро… И тут обнаружил, что они знают гораздо больше, чем он, глава вооруженных сил. Попался один из заговорщиков, бывший военный Педро Ливио Седеньо, и Аббес Гарсиа допрашивает его сейчас в Интернациональной клинике. Полковник Хосе Леон Эстевес уже предупредил Рамфиса и Радамеса, и они в настоящий момент пытаются зафрахтовать самолет компании «Эр Франс» с тем, чтобы вылететь на нем из Парижа. С этого момента он знал, что даже ту власть, которая была дана ему положением и которой он так скверно пользовался в последние часы, даже эту власть он начал терять; решения исходили уже не из его кабинета, а из кабинетов начальников СВОРы, Джонни Аббеса и полковника Фегероа Карриона или же от родственников и приближенных Трухильо, как, например, Печито или свояк Вирхилио. Словно невидимая сила оттесняла его от власти. И он не удивился, что Негр Трухильо никак не объяснил ему, почему не пришел по его вызову на совещание.
Он отошел от собравшихся и поспешил к телефону звонить в крепость. Он приказал начальнику штаба послать войска окружить Интернациональную клинику и установить наблюдение за бывшим офицером Педро Ливио Седеньо, а также не дать СВОРе вытащить его оттуда, употребив силу, если понадобится. Арестованного следует доставить в крепость имени 18 Декабря. Он лично приедет его допросить. Тунтин Санчес после ужасной паузы ограничился лишь тем, что попрощался: «Всего хорошего, мой генерал». Он удрученно подумал, что, возможно, это самая грубая его ошибка за всю сегодняшнюю ночь.
В зале, где собралась семья Трухильо, появились новые лица. В грустном молчании все слушали, а полковник Джонни Аббес Гарсиа, стоя, сообщал тяжелую весть:
— Найденный на шоссе зубной протез принадлежит Его Превосходительству. Это подтвердил доктор Фернандо Камино. Можно полагать, что если он и не умер, то находится в очень тяжелом состоянии.
— Что с убийцами? — перебил его Роман вызывающе. — Субъект заговорил? Назвал сообщников?
Пухлое лицо начальника СВОРы повернулось к нему. Лягушачьи глазки окатили генерала взглядом, который ему в его состоянии повышенной ранимости показался насмешливым.
— Выдал троих, — сказал Джонни Аббес, глядя на него немигающими глазами. — Антонио Имберта, Луиса Амиаму и генерала Хуана Томаса Диаса. Говорит, что он главарь.
— Они схвачены?
— Мои люди ищут их по всему городу, — заверил Джонни Аббес Гарсиа. — Более того. Возможно, за всем этим стоят Соединенные Штаты.
Пробормотав поздравление полковнику Аббесу, он вернулся к телефону. Снова позвонил генералу Тунтину Санчесу. Патрули должны немедленно схватить генерала Хуана Томаса Диаса, Луиса Амиаму и Антонио Имберта, а также их семьи, «живыми или мертвыми, не важно, может, лучше и мертвыми, поскольку ЦРУ может попытаться вывезти их из страны». Он повесил трубку в полной уверенности: если дело будет и дальше идти таким образом, нереально даже выехать из страны. Придется, судя по всему, застрелиться.
В зале продолжал говорить Джонни Аббес. Уже не про убийц, а про положение в стране.
— Необходимо, чтобы в этот момент на президентский пост в Республике вступил кто-нибудь из семьи Трухильо, — заявил он. — Доктор Балагер должен отречься и уступить место генералу Эктору Бьенвенидо или генералу Хосе Арисменди. И народ будет знать, что дух, философия и политика Хозяина не пострадают, а будут по-прежнему руководить жизнью доминиканцев.
Возникла неловкая пауза. Присутствующие переглядывались. Вульгарный голосище Петана Трухильо вызывающе загремел на весь зал:
— Джонни прав. Балагер должен отречься. Президентствовать будем мы с Негром. И народ поймет, что Трухильо не умер.
И тут, проследив на кого устремились взгляды присутствующих, генерал Роман обнаружил, что карманный президент тоже находится в зале. Маленький, скромный, как всегда, он слушал, сидя на стульчике в углу, словно стараясь никому не причинить беспокойства. Одетый, как всегда, по протоколу, он казался совершенно спокойным, как будто осуществлялась пустяковая процедура. Он заговорил спокойно, с полуулыбкой, и сразу разрядил обстановку:
— Как вы знаете, я — президент Республики по решению Генералиссимуса, который всегда придерживался конституционных норм. Я занимаю этот пост для того, чтобы было хорошо, а не для того, чтобы было плохо. Если мое отречение поможет делу, я готов отречься сию же минуту. Но позвольте мне напомнить вам одну вещь. Прежде чем принять столь ответственное решение, означающее разрыв с законностью, не следует ли дождаться прибытия генерала Рамфиса Трухильо? Не следует ли посоветоваться со старшим сыном Хозяина, его духовным наследником в делах военных и политических?
И он устремил взгляд на женщину, которую строгий трухилистский протокол предписывал летописцам доминиканской современности именовать не иначе как Высокочтимой Дамой. Мария Мартинес де-Трухильо отреагировала категорически:
— Доктор Балагер прав. До прибытия Рамфиса ничего нельзя менять. — Ее круглое лицо уже обрело обычный цвет.
Глядя на президента Республики, робко опустившего глаза долу, генерал Роман на несколько секунд вышел из своего желеобразного умственного состояния и подумал, что в отличие от него этот невооруженный маленький человечек, писавший стихи и выглядевший таким ничтожеством в мире настоящих мужиков с пистолетами и автоматами, этот человечек твердо знал, чего хотел и что делал, поскольку ни на мгновение не терял выдержки и спокойствия. Этой ночью, самой долгой за полувековой срок его жизни, генерал Роман обнаружил, что в вакууме и беспорядке, произошедшем от того, что случилось с Хозяином, эта заурядная личность, которую все считали не более чем писарем, декоративной фигурой режима, начинала приобретать поразительный авторитет.
В последующие часы генерал, точно во сне, видел, как сбивались в группки, распадались и снова собирались вместе родственники, приближенные и военачальники Трухильо по мере того, как факты начинали связываться между собой подобно частичкам, которые заполняют ячейки головоломки, пока рисунок не сложится целиком. Незадолго до полуночи сообщили, что найденный на месте покушения пистолет принадлежал генералу Хуану Томасу Диасу. Когда Роман приказал, чтобы кроме дома самого генерала обыскали и дома всех его братьев, ему сообщили, что это уже сделали патрули СВОРы под руководством полковника Фигероа Карриона. И что брат Хуана Томаса, Модесто Диас, выданный СВОРе его другом, любителем петушиных боев Чучо Малапунтой, у которого он прятался, уже сидит в Сороковой. Пятнадцать минут спустя Пупо позвонил своему сыну Альваро. И попросил принести ему еще боеприпасов для карабина М-1 (который он не снимал с плеча), поскольку был уверен, что в любой момент он может оказаться вынужденным защищать собственную жизнь или же покончить с ней собственной рукой. После совещания в своем кабинете с Аббесом Гарсией и полковником Луисом Хосе Леоном Эстевесом (Печито) по поводу епископа Рейлли он проявил инициативу — сказал, что под свою ответственность силой вытащит его из колледжа святого Доминго, и поддержал идею начальника СВОРы казнить епископа, поскольку нет никаких сомнений, что Церковь причастна к преступной затее. Муж Анхелиты Трухильо, схватившись за револьвер, заявил, что почтет за честь выполнить такой приказ. Часу не прошло, как он вернулся назад, распаленный. Операция прошла без особых происшествий, правда, пришлось дать тычка некоторым монахиням и парочке священников-редентористов, оба — гринго, которые пытались защитить своего кардинала. Убили только сторожевого пса, немецкую овчарку, но она, до того как схватила пулю, успела укусить одного calie. Сейчас епископ находится в тюрьме на территории военно-воздушной базы Сан-Исидро на девятом километре. Начальник тюрьмы Родригес Мендес отказался казнить епископа и не дал сделать это Печито Леону Эстевесу, ссылаясь на указания, полученные из аппарата президента Республики.
Пораженный генерал Роман спросил, неужели имеется в виду Балагер. Муж Анхелиты Трухильо, не менее ошеломленный, признал, что именно он.
— По-видимому, считается, что он существует. Невероятно даже не то, что этот пустобрех лезет, куда не следует. А то, что его приказам подчиняются. Рамфис должен поставить его на место.
— Не обязательно ждать Рамфиса. Я сам с ним справлюсь сию минуту! — взорвался Пупо Роман.
Он бодро зашагал к президентскому кабинету, но в коридоре у него вдруг закружилась голова. По стеночке добрался до ближайшего кресла, рухнул в него. И заснул, как провалился. Когда проснулся часа через два, вспомнил студеный кошмар, который ему привиделся: он дрожал от холода в занесенной снегом степи, а на него наступала стая волков. Он вскочил и бросился чуть ли не бегом к кабинету президента Балагера. Двери были распахнуты настежь. Он вошел в намерении показать этому выскочке-пигмею, кто тут главный, однако в кабинете его ожидал новый сюрприз: носом к носу столкнулся не с кем иным, как с епископом Рейлли. Осунувшийся, в разодранном одеянии, со следами дурного обращения на лице, высокий ростом епископ тем не менее сохранял величавую осанку и достоинство. Президент Республики провожал его к двери.
— О, монсеньор, смотрите, кто пришел, военный министр, генерал Хосе Рене Роман Фернандес, — представил он генерала. — Пришел выразить вам от лица военных властей сожаление в связи с печальным недоразумением. Даю вам слово, и глава вооруженных сил — тоже, не так ли, генерал Роман? — что ни вас, ни священников, ни сестер из колледжа святого Доминго больше не побеспокоят. Я лично объяснюсь с sister Вильемин и с sister Хэлен Клэр. Мы переживаем очень трудный момент, и вы, человек с большим опытом, можете это понять. Бывает, отдельные подчиненные теряют контроль над собой и выходят за рамки, что и случилось сегодня ночью. Больше такое не повторится. Я распорядился, чтобы охрана проводила вас до колледжа. И прошу, при малейшем затруднении сразу связывайтесь лично со мною.
Епископ, смотревший на них так, словно попал к марсианам, чуть наклонил голову в знак прощания. Роман, схватившись за автомат, подступил к доктору Балагеру.
— Вам следует объясниться, сеньор Балагер. Кто вы такой, чтобы отдавать приказы, противоречащие моему распоряжению, звонить в военную часть и приказывать подчиненному мне офицеру через мою голову? Что вы о себе вообразили?
Человечек смотрел на него так, будто слушал шум дождя. Поглядев еще некоторое время, доктор изобразил дружелюбную улыбку. И указал на стул перед письменным столом, приглашая генерала сесть. Пупо Роман не двинулся с места. Кровь кипела в жилах, и сам он бурлил, как котел, готовый взорваться.
— Отвечайте мне на вопрос, коньо! — крикнул он.
И на этот раз доктор Балагер бровью не повел. В той же мягкой манере, в какой он читал стихи или произносил речи, отечески его укорил:
— Вы, генерал, ослеплены, и на то есть причины. Но возьмите себя в руки. Мы переживаем, возможно, самый критический момент в истории Республики, и вы, как никто другой, должны подать стране пример спокойствия и выдержки.
Он выдержал бешеный взгляд генерала — Пупо хотелось наброситься на него с кулаками, но в то же время любопытство сдерживало его, — и, сев на письменный стол, тем же тоном продолжал:
— Скажите мне спасибо, что я помешал вам совершить грубейшую ошибку, генерал. Убив епископа, вы бы своих проблем не решили. А только усугубили. Если вам это пригодится, то знайте, что президент, на которого вы накинулись с оскорблениями, готов помочь вам. Хотя, боюсь, не смогу для вас много сделать.
Роман не уловил в его словах иронии. А может, в них была угроза? Нет, если судить по тому, как он доброжелательно смотрит на него, то нет. Гнев улетучился. На смену ему пришел страх. Он завидовал спокойствию этого медоточивого карлика.
— Да будет вам известно, я приказал казнить в Виктории Сегундо Имберта и Аугусто Санчеса, — прорычал он вызывающе, не задумываясь над тем, что говорит. — Они тоже были в заговоре. И поступлю так с каждым, кто замешан в убийстве Хозяина.
Доктор Балагер чуть кивнул, но выражение его лица не изменилось.
— Тяжкому недугу — горькие лекарства, — пробормотал он загадочно. Встал со стола, пошел к двери и вышел не простившись.
Роман стоял, не зная, что делать. Решил отправиться к себе в кабинет. В половине третьего ночи он отвез Мирейю, принявшую успокоительное, домой, в Гаскуэ. Дома он застал своего брата Бибина, тот, размахивая бутылкой «Карта Дорада», как знаменем, заставлял пить из нее, прямо из горла, солдат охраны. Бибин, лодырь, гуляка, кутила, игрок, славный парень Бибин, еле держался на ногах. Пришлось тащить его на себе в ванную комнату, наверх, под предлогом, что надо помочь ему выблевать алкоголь и умыться. Как только они остались одни, Бибин разрыдался. С безмерной печалью смотрел он на брата и заливался слезами. Ниточка слюны паутинкой свисала с губ. Понизив голос, пугаясь в словах, он рассказал, как всю ночь они с Луисом Амиамой и Хуаном Томасом искали его по всему городу, как, отчаявшись, его проклинали. Что произошло, Пупо? Почему ты ничего не сделал? Почему спрятался? Разве не было плана? Ударная группа выполнила свою часть плана. И привезла ему труп, как он хотел.
— Почему же ты не сделал того, что должен был сделать, Пупо? — Он всхлипывал, сотрясаясь всей грудью. — Что теперь с нами будет?
— Возникли препятствия, Бибин, явился Ножик Эспайльат, он все видел. Я не мог… Теперь…
— Теперь нам крышка. — Бибин отхаркнулся и сглотнул сопли. — Луису Амиаме, Хуану Томасу, Антонио де-ла-Масе, Тони Имберту, всем. И в первую очередь — тебе. Тебе, а с тобой — и мне, как твоему брату. Если ты меня хоть немного любишь, пристрели прямо сейчас, Пупо. Разряди в меня свой автомат, благо, я пьяный. Прежде чем это сделают они. Ради всего, что ты любишь, Пупо.
Тут в дверь постучал Альваро: нашли труп Генералиссимуса в багажнике автомобиля, у дома генерала Хуана Томаса Диаса.
Он не сомкнул глаз ни в ту ночь, ни в следующую, ни в следующую за ней. И больше никогда за все четыре с половиной месяца не испытывал того, что называют спать — отдыхать, забыть самого себя и всех остальных, раствориться в небытии, из которого возвращаешься полный новых сил и энергии, — хотя и терял сознание много раз и провел долгие часы, дни и ночи в полном отупении, без образов, без мыслей, с одной только навязчивой идей — скорей бы пришла смерть и освободила его. Все смешалось и перевернулось, как будто время стало каким-то варевом, где прежде, сейчас и потом не имели между собой логической связи, а путались и менялись местами. Он отчетливо помнил зрелище, представшее ему в Национальном дворце, помнил, как донья Мария Мартинес де-Трухильо рычала над трупом Хозяина: «Пусть кровь убийц вытечет вся до последней капли! » И рядом — хотя это могло происходить только на следующий день — высокая, стройная, затянутая в безупречную форму фигура бледного Рамфиса, склонившегося к накрашенному и припудренному лицу Хозяина и шепчущего: «Я не буду так великодушен с врагами, как ты, папи». Генералу показалось, что Рамфис сказал это не отцу, а ему. И он крепко обнял его и простонал ему на ухо: «Какая невосполнимая потеря, Рамфис. Слава Богу, у нас остался ты».
И тут же он видел себя самого, в парадной форме и с неразлучным автоматом М-1 в руках, в битком набитой церкви Сан-Кристобаля, на панихиде по Хозяину. Некоторые фразы из речи выросшего до гигантских размеров президента Балагера — «Здесь, перед вами, сеньоры, сраженный предательским ударом молнии могучий дуб, который более тридцати лет противостоял натиску бурь и из всех штормов выходил победителем» — вызвали у него слезы. Он слушал, стоя рядом с окаменевшим Рамфисом в окружении охраны с автоматами. И одновременно видел себя, глядящего (это было на два, на три дня раньше? ) на бесконечную вереницу сотен и сотен доминиканцев всех возрастов, профессий, рас и классов общества, долгими часами под безжалостным солнцем ожидающих своей очереди подняться по ступеням дворца и под истерические погребальные причитания, вопли, обмороки, заклинания вуду отдать последний долг Хозяину, Человеку, Благодетелю, Генералиссимусу, Отцу. И посреди всего этого он, выслушивающий доклады своих адъютантов о поимке инженера Уаскара Техеды и Сальвадора Эстрельи Садкалы, о том, как закончили жизнь Антонио де-ла-Маса и генерал Хуан Томас Диас у парка Независимости, на углу проспекта Боливара, отстреливаясь, и как умер почти одновременно и совсем рядом с ними лейтенант Амадодито Гарсиа, тоже убивая, прежде чем убили его, и как чернь ограбили и разорила дом, в котором его приютила тетка. Помнил он и слухи насчет загадочного исчезновения его свояка Амиамы и Антонио Имберта — Рамфис положил полмиллиона песо тому, кто поможет их поймать, — и о гибели около двух сотен доминиканцев, гражданских и военных, замешанных в убийстве Трухильо, в Сьюдад-Трухильо, Сантьяго, Ла-Веге, Сан-Педро де-Макорис и в полдюжине других городов и селений.
Все это перемешалось, но все-таки было различимо. Как, по-видимому, последнее связное воспоминание, сохранившееся в его памяти: по окончании заупокойной службы в церкви Сан-Кристобаля Петан Трухильо взял его под руку. «Пошли в мою машину, Пупо». В «Кадиллаке» Петана он понял — и это было последнее, что он отчетливо осознал, — что это единственная возможность уйти от того, что его ожидало, разрядив свой автомат сперва в брата Хозяина, потом — в себя, потому что эта поездка закончится не в его доме в Гаскуэ. Закончилась она на военной базе Сан-Исидро, где Петан соврал ему, не слишком даже притворяясь, что будет «совещание в семейном кругу». У входа на военно-воздушную базу два генерала, свояк Вирхилио Гарсиа Трухильо и начальник штаба войск Тунтин Санчес, сообщили ему, что он арестован и обвиняется в сообщничестве с убийцами Благодетеля Отчизны и Отца Новой Родины. Очень бледные, избегая смотреть ему в глаза, они попросили сдать оружие. Он покорно отдал им свой автомат М-1, с которым не расставался четыре дня.
Они отвели его в комнату, где стояли стол со старой пишущей машинкой и стопкой чистой бумаги и стул. Попросили его снять ремень и ботинки и отдали их сержанту. Он сделал все это, не задавая вопросов. Потом его оставили одного, а через несколько минут вошли два самых близких друга Рамфиса, полковник Луис Хосе Леон Эс-тевес (Печито) и Пируло Санчес Рубироса, и, не поздоровавшись, велели ему написать все, что он знает о заговоре, назвать имена и фамилии заговорщиков. Генералу Рамфису, которого президент Балагер верховным декретом назначил, а Конгресс должен был сегодня вечером утвердить командующим сухопутными, морскими и воздушными силами Республики, были доподлинно известны все подробности заговора благодаря арестованным: все они его назвали.
Он сел за машинку и часа за два выполнил то, что ему было приказано. Машинистка из него была никудышная, печатал он двумя пальцами и сделал много ошибок, которые не замедлил исправить. Он рассказал все, начиная с первого разговора со свояком Луисом Амиамой шесть месяцев назад, и назвал два десятка человек, которые, он знал, были замешаны в заговоре, не упомянул одного Бибина. Пояснил, что для него решающим обстоятельством было то, что Соединенные Штаты поддерживали заговор и что он согласился возглавить военно-гражданскую хунту, лишь когда узнал от Хуана Томаса, что и консул Генри Диборн, и консул Джек Беннет, равно как и уполномоченный ЦРУ в Сьюдад-Трухильо Лоренсо Д. Берри (Уйм-пи), хотели, чтобы он встал во главе. И допустил только одну маленькую ложь: будто бы потребовал как условие своего участия, чтобы Генералиссимуса Трухильо захватили и принудили отречься, но ни в коем случае не убивали. Заговорщики предали его, не выполнив этого обещания. Он перечитал странички и подписал.
Он долго оставался один, ждал с таким душевным спокойствием, какого не испытывал с ночи 30 мая. Когда за ним пришли, уже стемнело. Пришли несколько офицеров, ему незнакомых. Надели на него наручники и как был, босым, вывели во двор базы, и посадили в фургон с закрашенными стеклами, на котором он успел прочитать надпись «Панамериканский институт образования». Он решил, что его отвезут в Сороковую. Он хорошо знал этот мрачный дом на 40-й улице, рядом с Доминиканским цементным заводом. Прежде он принадлежал генералу Хуану Томасу Диасу, который продал его государству, а Джонни Аббес превратил этот дом в театр своих изощренных способов выбивания признаний из арестованных. Он даже присутствовал там однажды, после кастристского вторжения 14 июня, когда допрашиваемый, доктор Техада Флорентино, посаженный на гротескный «трон» — сиденье от джипа, трубы, палки с электрическими наконечниками, воловьи кнуты, деревянная гаррота, чтобы душить заключенного одновременно с тем, как через него пропускался электрический разряд, — был убит по ошибке технического исполнителя СВОРы, который дал слишком высокое напряжение. Однако нет, вместо Сороковой его отвезли в Девятку, на шоссе Мальа, старинную резиденцию Пируло Санчеса Рубиросы. Там тоже был свой «трон», поменьше, но зато более усовершенствованный.
Он не чувствовал страха. Уже не чувствовал. Животный страх, который с ночи убийства Трухильо он испытывал как «заряженный», по выражению тех, кто на сеансах вуду освобождался от самих себя, давая войти в себя духам, этот страх совершенно исчез. В Девятке его раздели догола и посадили на почерневший стул в центре полутемной комнаты без окон. От резкого запаха экскрементов и мочи его затошнило. Стул был нелепый и бесформенный, с какими-то приспособлениями. Он был вделан в пол и снабжен ремнями и кольцами, они закреплялись на щиколотках, запястьях, груди и голове. На руки ему надели медные пластины, проводящие электрический ток. Пучок проводов шел от трона к столу или стойке, где находился пульт. В тусклом свете, пока его привязывали к стулу, он разглядел Печито Леона Эстевеса и Санчеса Рубиросу, обескровленное лицо Рамфиса. Он подстриг себе усы и был без привычных очков «Рей-Бан». И смотрел на него рассеянно, такой взгляд он видел у Рамфиса, когда тот руководил пытками и убийствами оставшихся в живых после событий в Констансе, Маймоне и Эстеро Ондо в 1959 году. Он так и смотрел, ничего не говоря, пока один calie брил генерала наголо, другой, встав на колени, привязывал за щиколотки, а третий обрызгивал комнату одеколоном. Генерал Роман Фернандес выдержал этот взгляд.
— Ты — хуже всех, Пупо, — услыхал он вдруг его голос, надтреснутый горем. — Всем, что ты имеешь и чем ты стал, ты обязан папе. Почему ты это сделал?
— Из любви к Родине, — услышал он свой ответ. Наступило молчание. И снова заговорил Рамфис:
— Балагер замешан?
— Не знаю. Луис Амиама сказал мне, что его прощупывали через его врача. Но уверенности у него не было. Я склонен думать, что не замешан.
Рамфис кивнул, и Пупо почувствовал, как чудовищная сила рванула его вперед. Казалось, рывок вырвал все нервы, от головы до пят. Ремни и кольца прорезали мышцы, в глазах вспыхнули огненные шары, острые иглы впились в поры. Он сдержал крик, только зарычал. И хотя после каждого электрического разряда — они сотрясали его с перерывами, во время которых его окатывали водой, чтобы оживить, — он терял сознание и уже ничего не видел, потом он снова приходил в себя. И тогда в нос лез запах одеколона, дешевый запах лакейской. Он пытался держаться и не унижал себя просьбами сжалиться. В кошмаре, из которого он уже не выйдет, две вещи он знал наверняка: среди пытавших его ни разу не появился Джонни Аббес Гарсиа, и в какой-то момент кто-то, может быть, Печито Леон Эстевес или генерал Тунтин Санчес, сказали ему, что у Бибина рефлексы оказались лучше, чем у него, он сумел пустить себе пулю в рот, когда СВОРа пришла за ним в его дом на углу улицы Архиепископа Нуэля и Хосе Рейеса. Пупо много раз спрашивал себя, удалось ли его детям, Альваро и Хосе Рене, которым он ничего не рассказывал о заговоре, удалось ли им покончить с собой.
Между сеансами на электрическом стуле его, голого, отволакивали в сырую камеру и поливали вонючей водой, пока он не начинал подавать признаки жизни. А чтобы он не спал, веки ему приклеили к бровям лейкопластырем. Когда же и при открытых глазах он впадал в полубессознательное состояние, его будили бейсбольной битой. Несколько раз забивали рот чем-то несъедобным, однажды он почувствовал экскременты, и его вырвало. Позднее в своем стремительном падении в нечеловеческое состояние он уже мог удерживать в желудке то, что ему давали. В первые сеансы на электрическом стуле его допрашивал Рамфис. И все время повторял один и тот же вопрос, ожидая, не собьется ли он. («Президент Балагер замешан? ») Он отвечал, неимоверными усилиями заставляя язык повиноваться. Пока наконец однажды не услышал смешки и бесцветный, женоподобный голос Рамфиса: «Хватит, Пупо, молчи. Тебе нечего больше сказать. Я знаю все. Теперь ты только платишь за то, что предал папу». Этот был тот же самый голос, срывающийся, прыгающий, какой был у него после кровавой оргии 14 июня, когда он свихнулся и Хозяину пришлось отправить его в психиатрическую клинику в Бельгию.
После этого последнего диалога с Рамфисом он уже не мог видеть. Ему содрали лейкопластырь вместе с бровями, и пьяный голос весело объявил: «Теперь тебе всегда будет темно, чтобы спал слаще». И он почувствовал, как игла проколола веки. Он не шевельнулся, пока ему зашивали веки. И только удивился, что при зашивании глаз нитками он мучился меньше, чем на электрическом троне. К тому времени уже не удались две его попытки покончить с собой. Первая, когда он изо всех оставшихся сил бросился головой на стену камеры. Но всего лишь потерял сознание и запачкал кровью волосы. Вторая почти удалась. Он вскарабкался по решетке — с него сняли наручники, готовя к сеансу на троне, — и разбил электрическую лампочку. Стоя на четвереньках, он проглотил все стекло в надежде, что внутреннее кровоизлияние прикончит его жизнь. Но у СВОРы постоянно в распоряжении были два врача и маленький медицинский пункт, снабженный всем необходимым, чтобы не дать пытаемым умереть от собственной руки. Его отвезли в медпункт, заставили проглотить какую-то жидкость, вызвавшую рвоту, а в довершение засунули зонд и промыли кишки. И спасли, чтобы Рамфис с приятелями продолжали убивать его потихоньку.
Когда его кастрировали, до конца оставалось недолго. Кастрировали его не ножом, а ножницами в то время, как он сидел на «троне». Он слышал непристойности и возбужденные смешки людей, которые для него были лишь голосами и резким запахом пота и дешевого табака. Он не доставил им удовольствия — не закричал. Они запихали тестикулы ему в рот, и он их проглотил, желая только одного — чтобы это приблизило смерть. Он никогда не подозревал, что мог так страстно этого желать.
В какой— то момент он узнал голос Модесто Диаса, брата генерала Хуана Томаса Диаса, о котором говорили, что этот доминиканец так же умен, как Мозговитый Кабраль или Конституционный Пьяница. Его засунули в одну с ним камеру? И тоже пытали? Голос Модесто звучал горько, обвинял:
— Мы здесь по твоей вине, Пупо. Почему ты нас предал? Разве ты не знал, что с тобой будет? Покайся же в том, что ты предал друзей и свою страну.
У него не было сил произнести хотя бы звук, даже открыть рот. А потом — прошли, быть может, часы, или дни, или недели — он услышал разговор врача СВОРы и Рамфиса Трухильо:
— Невозможно больше продлевать его жизнь, мой генерал.
— Сколько ему осталось? — Это был Рамфис, без сомнения.
— Несколько часов, возможно, дней, если я удвою дозу сыворотки. Но в этом состоянии он электрического разряда не вынесет. Невероятно, что он выдержал четыре месяца, мой генерал.
— Тогда отойди в сторону, я не могу позволить ему умереть своей смертью. Встань позади меня, а то как бы и тебя не пощекотало.
Генерал Хосе Рене Роман, счастливый, принял финальный разряд.
|
|
