Глава вторая. Внутренние миры

Глава вторая

Внутренние миры

Нелепое положение философа. Поломка автомобиля и история.

Еще раз об “идеях и верованиях”

Речь в данном случае идет о том, чтобы подготовить наших современников к ясному пониманию возникшей проблемы, в которой, быть может, заключается самый корень всех нынешних бед и невзгод, а именно к пониманию того, что по прошествии нескольких столетий непрерывного и весьма плодотворного интеллектуального творчества человек, всецело уповая на него, перестает понимать, что делать с идеями. Он не решается, забыв обо всем, отказаться от них совсем, потому что, в сущности, продолжает верить, что интеллектуальная деятельность есть дар, достойный восхищения. Но в то же время у него зародилось подозрение, что интеллектуальное не оправдало приписываемых ему на протяжении трех последних столетий роли и места в человеческой жизни. Каким должно быть интеллектуальное по своей роли и месту в человеческой жизни? Именно этого человек и не знает.

Когда все эти беды и невзгоды настоящего времени переживаются столь близко и непосредственно, говорить, что они коренятся в такой абстрактной и совершенно нематериальной вещи, как интеллект, кажется нелепостью на первый взгляд. Чудовищная реальность наших бедствий – экономические кризисы, войны и убийства, тревога и без-

надежность – не обнаруживает никакой аналогии с ним. Однако я возразил бы на это следующими двумя замечаниями. Первое: мне никогда не приходилось видеть, чтобы корень растения имел какое бы то ни было сходство с самим цветком, равно как и с плодом. Ведь условие всякой причины, скорее всего, – ни в чем не быть подобной следствию. Думать иначе – значило бы совершать ошибку, свойственную магической интерпретации мира: similia sirnllibus. Второе: есть вещи, таящие в себе какую-то несуразицу, которая тем не менее должна быть высказана, и это задача философов. По крайней мере Платон совершенно серьезно и в самой торжественной обстановке заявил буквально следующее: миссия философа – оказываться в нелепом положении (см.: “Парменид”, 130 d-e). He думаю, что эта миссия так уж легко выполнима. Здесь требуется своего рода мужество, которого, как правило, недоставало великим воинам и самым отчаянным революционерам. И те и другие были обычно людьми в достаточной степени тщеславными и падали духом, как только речь заходила о возможности попасть в смешное положение. А потому человечеству следовало бы дорожить своеобразным героизмом философов.

Нельзя жить, не руководствуясь при этом некой последней инстанцией, чью законную силу над собой мы бы полностью признавали. Ей, как высшему суду, вверяем мы все наши сомнения и споры. На протяжении последних столетий такой высшей инстанцией были идеи, то, что обычно зовется “разумом”. Ныне эта вера в разум поколеблена, она несколько померкла; а поскольку на ней зиждется вся наша жизнь, постольку и получается, что мы не можем ни существовать, ни сосуществовать. Ибо оказывается, что нет на горизонте никакой иной веры, способной заменить ее. Вот откуда представление о нашем существовании как о вырванном с корнем дереве и впечатление, что. мы падаем, падаем в бездонную пустоту, и, сколько бы мы ни размахивали руками в поисках опоры, ничего такого, за что можно было бы ухватиться, мы не находим. Однако вера может умереть только вследствие того, что родилась другая вера, и никак не иначе; точно так же невозможно заметить ошибку, не познав ipso facto новую истину. Поэтому в нашем случае речь могла бы идти лишь о том, что вера в разум больна, а отнюдь не о том, что она умерла. Так подготовим же ее выздоровление!

Проиграйте, читатель, мысленно маленькую драму,

разразившуюся у вас в душе, когда во время путешествия на автомобиле, в устройстве которого вы ничего не смыслите, с ним произошла поломка. Акт первый этой драмы: для дальнейшего путешествия случившееся имеет характер абсолютного факта, так как автомобиль остановился, и остановился не “чуть-чуть” или “наполовину”, а остановился совсем. Поскольку вы не имеете представления о том, из каких частей состоит автомобиль, постольку для вас автомобиль – неделимое целое. Если машина сломалась, то сломалась вся, целиком. Итак, факту абсолютной остановки средства передвижения несведущий ум ищет столь же абсолютную причину, и вся авария представляется ему на первых порах окончательной и непоправимой. Отчаяние, воздетые руки: “Придется здесь заночевать! ” Акт второй: шофер с невозмутимым спокойствием осматривает мотор. Он подтягивает один болт, другой, снова садится за руль, и машина – словно вдруг ожив – победно трогается с места. Ликование. Ощущение такое, как будто вы спасены. Акт третий: поток охватившей вас радости слегка омрачен противоположным чувством – вашу радость несколько омрачает осадок стыда. Теперь ваша первая – в духе фатальных сцен – реакция кажется вам абсурдной, неразумной, наивной, Как же вы не подумали о том, что автомобиль – это единство множества частей и что малейшее повреждение одной из них может вызвать остановку машины? Вам становится теперь ясно, что “абсолютный” факт остановки автомобиля не был вызван столь же абсолютной причиной и достаточно было произвести совсем незначительный ремонт, чтобы восстановить механизм. В итоге вы испытываете стыд за отсутствие собственной выдержки и преисполнены уважения к шоферу – человеку, знающему толк в этом деле.

Мы присутствуем при первом акте того чудовищного разлада, который терпит сегодня историческая жизнь. Происходящее усугубляется тем, что – поскольку речь идет об общественных делах и о социальной машине – “шоферу” вряд ли удастся спокойно и умело подтягивать болты, если он заранее не будет убежден в том, что “путешественники” испытывают к нему доверие и уважение, если они не верят в то, что кто-то “знает толк” в этом деле. То есть третий акт здесь должен был бы опережать второй, но это слишком неблагодарный труд. К тому же полно деталей, работу которых надо было бы отрегулировать, и расположены они в самых разных местах. В таком случае пусть

каждый делает свое дело без всякого зазнайства и высокомерия. Вот и я честно пытаюсь делать свое, подобно шоферу, который возится с мотором, устраняя его неисправность.

Вернемся к проведенному мной различию между верованиями и идеями, или ситуативными мыслями. Как я уже сказал, верования есть все то, что мы безоговорочно принимаем в расчет, хотя и не размышляем об этом. В силу нашей уверенности, что то, с чем мы считаемся, существует и соответствует нашему верованию, мы ведем себя автоматически в соответствующей ситуации, принимая в расчет эту данность. Идя по улице, мы не пытаемся “пройти” сквозь здания: мы автоматически избегаем возможности натолкнуться на их стены, и мы не нуждаемся в подобном столкновении, для того чтобы в нашем уме возникла ясная идея: “стены непроницаемы”. Всякий раз мы в нашей жизни руководствуемся огромным количеством подобных верований. Но бывают моменты, для которых мы не находим соответствующего коренного верования: мы пребываем в сомнении относительно того, существуют те или иные вещи или нет и существуют ли они в таком виде или же совсем иначе. Тогда нам ничего не остается, как создать себе идею, составить понятие о вещах. Итак, идеи – это те “вещи”, которые мы сознательно конструируем, разрабатываем, и именно потому, что не верим в них. Думаю, это наилучшая и бьющая прямо в цель, а не мимо нее постановка важного вопроса о том, в чем состоит необычная и хитроумная роль, которую идеи играют в нашей жизни. Заметьте себе, что под это название подпадают все идеи самого различного рода: обыденные идеи, идеи научные, идеи религиозные и т. д. Ибо для нас полная и подлинная реальность есть не что иное, как то, во что мы верим. Но идеи рождаются из сомнения, то есть в неких прорехах, или пустотах, верования. Следовательно, все, что мы представляем, не есть для нас полная и подлинная реальность. В таком случае чем же идеи для нас являются? Конечно же, очевиден ортопедический характер идей: они действуют там, где верование разрушилось или ослабло.

Оставим пока в стороне вопрос о происхождении верований, о том, откуда они у нас берутся, ибо для того, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сначала как следует разобраться в том, что такое идеи. Наилучший метод – исходить из наличной ситуации, из неопровержимо-

то факта, а он заключается в том, что мы состоим, с одной стороны, из верований (каково бы ни было их происхождение), а с другой стороны – из идей; первые образуют наш реальный мир, а последние являются... мы так и не знаем, чем они для нас являются.

Человеческая неблагодарность и голая реальность

Самый тяжкий человеческий порок – неблагодарность. Я квалифицирую данное понятие в превосходной степени, исходя из того, что, так как субстанцией человека является история, всякое антиисторическое поведение приобретает у него характер самоубийства. Неблагодарный забывает о том, что большая часть того, чем он владеет, не создана им самим, а досталась ему задаром от других, тех, кто приложил усилия, чтобы создать и сохранить все созданное. Однако, забыв об этом, неблагодарный не понимает истинного значения того, чем он владеет. Он думает, что получил во владение спонтанный дар природы, как и природа, – неуничтожимый. Такое отношение оборачивается тем, что с преимуществами, которые даны человеку, он обращается совершенно неправильно и растрачивает их более или менее впустую. Сегодня масштабы этого явления весьма значительны. Современный человек действительно не отдает себе отчета в том, что почти всем тем, чем мы сегодня обладаем и благодаря чему мы довольно легко переносим свое существование, мы обязаны прошлому; что поэтому нам надо быть очень внимательными, деликатными и дальновидными в обращении с ним; что необходимо считаться с тем, чем мы владеем, ибо оно действительно наличествует в том, что нам завещано. Забвение прошлого, нежелание считаться с ним производит эффект, свидетелями которого мы сегодня являемся: реварваризацию человека.

Но меня сейчас не интересуют эти крайние и преходящие формы неблагодарности. Для меня важнее ее нормальная степень, присущая человеку при любых обстоятельствах и не позволяющая ему видеть истинное положение дел. А так как полный самоотчет и понимание того, что мы сами собой представляем и чем для нас является – в своей подлинной реальности – все, что нас окружает, и есть фи-

лософия, то, следовательно, неблагодарность порождает в нас чудовищную философскую слепоту.

Если нас спросят, что на самом деле у нас под ногами, мы тотчас же ответим: Земля. Под этим словом мы подразумеваем небесное тело такого-то строения и размера, то есть некую массу космической материи, которая движется вокруг Солнца с точностью и надежностью, достаточными для того, чтобы мы могли ей довериться. Таково наше коренное верование, а потому для нас это и есть сама реальность; а поскольку для нас это и есть реальность, мы просто считаемся с нею и в своей повседневной жизни даже не пытаемся в ней усомниться. Но дело в том, что, будь вопрос о реальности Земли задан человеку VI века до Рождества Христова, его ответ был бы совсем иным. Для него Земля была богиней-матерью, Деметрой, не сгустком материи, а божественной силой со своей волей и своими прихотями. Уже одного этого достаточно, чтобы понять, что ни тот, ни другой ответ о реальности Земли не является подлинной и первичной реальностью Земли, что Земля-космическое тело и Земля-богиня вовсе не реальность, а две идеи; если угодно, истинная идея и ложная идея об этой реальности, сформулированные какими-то конкретными людьми в один прекрасный день и ценой немалых усилий. Таким образом, та реальность, которой является для нас Земля, не возникает сама по себе; мы обязаны ею человеку, многим людям прошлого, и к тому же ее истинность зависит от многих весьма сложных слагаемых; в общем и целом она проблематична и небесспорна.

Аналогичное замечание мы могли бы сделать и относительно всего, что привело бы нас к открытию, что та реальность, в которой, согласно нашему верованию, мы живем, с которой мы считаемся и с которой в конце концов связываем все наши надежды и страхи, есть результат труда и творчества других людей, а не подлинная и первичная реальность. Чтобы соприкоснуться с нею в ее действительной наготе, надо было бы совлечь с нее покровы всех этих верований – и нынешних и прошлых времен, – которые суть не более чем придуманные человеком интерпретации того, что в процессе своей жизни он обнаруживает в себе самом и вокруг себя. До всякой интерпретации Земля даже не “вещь”, потому что “вещь” – это уже образ бытия, способ поведения, нечто (в противоположность, например, “фантому”) сконструированное нашим умом для объяснения данной первичной реальности.

Если бы мы были благодарными, то отдавали бы, конечно, себе отчет в том, что всем тем, чем является для нас Земля как реальность и что позволяет нам в достаточной мере знать, как к ней относиться, жить спокойно и не быть скованными постоянным страхом, мы обязаны усилиям и таланту других людей. Если бы не они, то в своем отношении к Земле, равно как и ко всему, что нас окружает, мы бы ничем не отличались от первобытного человека, то есть были бы охвачены страхом. Мы унаследовали все эти усилия других людей в форме верований, которые являются своего рода капиталом, на который мы живем. Великое и в то же время элементарнейшее открытие, которое предстоит сделать Западу в недалеком будущем, преодолев угар безрассудства, пустившего корни в нашей жизни в XVIII веке, заключается в том, что человек есть прежде всего наследник, и именно в этом состоит его радикальное отличие от животного. А сознавать себя наследником – и значит иметь историческое сознание.

Подлинная реальность Земли лишена образа, у нее нет определенного способа бытия, это чистая загадка. Взятая в своей изначальной и неприкрытой сути, она и есть та твердая почва под нашими ногами, без которой у нас было бы гораздо меньше уверенности в том, что в следующий момент жизни мы не провалимся куда-то в неизведанное; это то, что облегчает нам бегство от опасности, но также и то, что воздвигает “дистанцию”, отделяющую нас от любимой женщины или от наших детей; это то, что иногда имеет неприятный характер “бытия в гору”, а иногда – восхитительное состояние “бытия под гору”. Земля сама по себе, очищенная от идей, которые о ней сотворил для себя человек, есть, конечно же, не что иное, как меняющаяся комбинация легкостей и трудностей, подстерегающих нас в нашей жизни.

Именно это я и имею в виду, когда говорю, что подлинная и первичная реальность сама по себе не имеет образа. Поэтому не следует называть ее “миром”. Это загадка, загаданная нашему существованию. Жить – значит быть полностью погруженным в загадочное. На эту первоначальную и доинтсллектуальную загадку человек реагирует, приводя в действие свой интеллектуальный инструментарий, и прежде всего воображение. Он создает математический мир, физический мир, религиозный мир, миры морали, политики и поэзии, которые действительно являются “мирами”, поскольку имеют образ и содержат в

себе некий порядок, некий план. Эти воображаемые миры сопоставляются с загадкой подлинной реальности и прием-лются тогда, когда кажутся максимально приближенными к ней. Но, вполне понятно, они никогда не совпадают с самой реальностью. В тех или иных точках их соответствие так велико, что могло бы произойти частичное смешение – и мы еще увидим его последствия, – но, поскольку точки их полного совпадения неотделимы от всего остального, где полное совпадение не наблюдается, постольку все эти миры, вместе взятые, остаются тем, что они есть, то есть воображаемыми мирами – мирами, существующими только благодаря нашему творчеству и нашей воле, в общем и целом – “внутренними” мирами. Поэтому мы можем назвать их “нашими мирами”. И подобно тому, как математик, будучи математиком, имеет свой мир, а физик, будучи физиком, – свой, так и у каждого из нас имеется свой мир.

Если то, о чем я говорю, истинно, не кажется ли эта истина странной? Ведь сталкиваясь с подлинной реальностью, загадочной и потому наводящей на нас страх – проблема, которая является проблемой сугубо интеллектуальной и, следовательно, ирреальной, никогда не может внушать нам страх, тогда как реальность, которая как таковая и сама по себе загадочна, есть именно страх, – человек реагирует созданием некоего воображаемого мира внутри себя. То есть первоначально он уходит от реальности (в своем воображении, конечно) и начинает жить в своем внутреннем мире. Как раз этого не может сделать животное. Животное всегда должно быть сосредоточено на той реальности, которая ему дана, оно всегда должно быть “вне-себя-направленным”. М. Шелер в работе “Место человека в космосе” смутно угадывает это различие между положением человека и положением животного, но не может его правильно понять, не осознает его причины и возможности. Животное должно быть вне-себя-направленным по той простой причине, что у него нет никакого “в-себе”, chez sol, некой интимности, в которой оно могло бы укрыться, вознамерившись уйти от реальности. А интимности, то есть внутреннего мира, у него нет именно потому, что ему не дано воображение. То, что мы называем своей интимностью, есть не что иное, как наш воображаемый мир, мир. наших идей. Внутреннее побуждение, благодаря которому мы время от времени отвлекаемся от реальности, чтобы сосредоточиться на своих идеях, есть нечто специфически че-

ловеческое и называется “самопогружением”. Из этого глубокого самопогружения человек впоследствии возвращается к реальности, но уже рассматривая ее как бы сквозь призму некоего оптического прибора, сквозь призму своего внутреннего мира, своих идей, часть которых прочно переходит в разряд верований. Это и есть та самая странность, о которой я уже говорил: человек существует одновременно и в загадочной реальности, и в ясном мире своих идей, которые пришли ему в голову. Последнее является именно “воображаемым” существованием, однако – заметьте – воображаемое существование как таковое относится к его абсолютной реальности ¹.

III

Наука и поэзия. Треугольник и Гамлет. Кладезь ошибок

Итак, то, что мы обычно называем реальным, или “внешним”, миром, есть не голая, подлинная и первичная реальность, с которой сталкивается в своей жизни человек, но уже интерпретация, данная им этой реальности, то есть идея. Эта идея закрепляется в веровании. Поверить в идею – значит поверить, что она и есть реальность, а следовательно, отказаться от рассмотрения ее как чистой идеи.

Ясно, однако, что эти верования в своей первооснове “были не более” чем ситуативными мыслями, или идеями sensu stricto. В один прекрасный день они обретают право на существование как продукт воображения человека, который погружался в них, отвлекшись на мгновение от реального мира. Физическая наука, например, является одним из таких идеальных построений, конструируемых человеком. Некоторые идеи физики мы воспринимаем сегодня как верования, но в большинстве своем они для нас по-прежнему остаются наукой – не более и не менее того. Вот почему мы, говоря о “физическом мире”, – я это под-

¹ В данной работе я развиваю некоторые положения, сформулированные в моей лекции “Самоуглубление и самоотчуждение”, в которой в свою очередь подробно изложены вопросы, лишь косвенно здесь затронутые. (См.: “Человек и люди”, глава I наст. изд., с. 480–500. – Ред. )

черкиваю – в значительной мере не принимаем его за реальный мир, а рассматриваем как воображаемый, или “внутренний”, мир.

И задача, которую я ставлю перед читателем, состоит в том, чтобы со всей строгостью, не допуская никаких туманных или расплывчатых выражений, определить тот образ действий, который свойствен жизни физика, осмысляющего истины своей науки. Другими словами: чем является для физика его мир, мир физики? Реальностью? Конечно же, нет. Идеи физика кажутся ему истинными, но эта оценка лишь подчеркивает саму их природу как чистых мыслей, которая ему раскрывается. Сейчас уже невозможно – как в старые добрые времена – изящно определить истину как адекватность мысли реальности. Термин “адекватность” двусмыслен. Если понимать его как “тождество”, то он будет ложным. Идея никогда не тождественна вещи, с которой она соотносится. Если же мы будем толковать его более широко – в значении “соответствия”, то тем самым мы признаем, что идеи не являются реальностью, а совсем наоборот: идеями и только идеями, физик прекрасно знает: того, что утверждает его теория, в реальности не существует.

Далее, достаточно вспомнить, что мир физики еще далек от завершения, что он полон нерешенных проблем, чтобы не спутать его с самой реальностью, которая и есть именно та данность, которая ставит эти проблемы. Следовательно, мир физики остается для физика не реальностью, а воображаемым миром, в котором он живет в своем воображении, одновременно существуя в подлинной и первичной реальности своей жизни.

Однако не является ли то, что представляет некоторые трудности для понимания, когда речь идет о физике и вообще о науке, ясным и понятным, когда мы исследуем, что происходит с нами при чтении романа или на просмотре спектакля в театре? Человек, читающий роман, переживает, конечно же, реальность своей жизни, но в данный момент реальность его жизни состоит в бегстве от реальности благодаря потенциальным способностям его фантазии и в квазисуществовании в воображаемом мире, описанном в романе.

Вот почему я считаю столь плодотворной доктрину, сформулированную в первой главе данного эссе: мы лишь в том случае сможем правильно понять, чем для нас является нечто, когда оно для нас – не реальность, а идея, если

задумаемся над тем, чем для человека является поэзия, и отважимся взглянуть на науку sub specie poeseos*.

“Поэтический мир” – действительно самый яркий пример того, что я называю “внутренним миром”, В нем с беззастенчивой наготой и совершенно открыто проявляются черты “внутреннего мира”. Мы отдаем себе отчет в том, что “поэтический мир” есть чистый вымысел, плод нашей фантазии. Мы не принимаем его за реальность и, несмотря на это, тратим время на его познание, точно так же, как тратим время на познание внешнего мира, то есть (уже потому, что жить – это и значит тратить время) мы живем, много времени проводя в поэтическом мире и отсутствуя в мире реальном. Вполне уместно здесь задуматься над тем, что никто до сих пор не дал ответа на вопрос, почему человек занимается поэзией, почему, ценой немалых усилий, он создает себе поэтический универсум. Поистине нет ничего более странного! Ведь не будь у нас в избытке дел в реальном мире – и ни в каких объяснениях не нуждался бы тот факт, что человек намеренно предается воображению ирреальных вещей!

Но о поэзии мы привыкли говорить в не очень-то приподнятом тоне. Когда утверждают, что поэзия – вещь несерьезная, что одни только поэты – а они, как известно, genus irritabile** – утруждают себя занятиями ею, тогда не составляет большого труда признать чистой фантазией столь несерьезную вещь. Фантазия известна как форма существования чудачеств. Однако разве не фантазия наука и философия? Математическая точка, геометрический треугольник, физический атом не обладали бы теми достоверными качествами, которые их конституируют, если бы они не были чисто умственными конструкциями. Как только мы захотим обнаружить их в реальности, то есть в непосредственно воспринимаемом мире, а не в мире воображаемом, мы вынуждены будем прибегнуть к измерению и тогда убедимся ipso facto, что их точность убывает, превращаясь в неизбежное “приблизительно”. Какое совпадение! То же самое происходит и с поэтическими персонажами. Несомненно, геометрический треугольник и Гамлет имеют одну и ту же pedigree***. Они – детище фантазии, воображения.

* С точки зрения поэзии (лат. ).

** Раздражительное племя (лат. ).

*** Родословную (франц. ).

Тот факт, что научные идеи обязаны своим существованием реальности, несколько отличной от той реальности, которая явилась источником поэтических идей, и что их связь с реальными вещами бывает более тесной и более серьезной, не должен помешать нам признать, что они (идеи) суть не что иное, как фантазии, и что мы должны и воспринимать их как фантазии, несмотря на всю их серьезность. Поступая противоположным образом, мы поставим себя в некорректное по отношению к ним положение: мы будем принимать их за реальность, или – что то же самое – путать внутренний мир с внешним, то есть делать именно то, что обычно, хотя и в несколько преувеличенной степени, делает сумасшедший.

Вспомним исходную ситуацию человека. Чтобы жить, он должен что-то делать, считаясь с тем, что его окружает. Но чтобы решить, что именно надо со всем, что его окружает, делать, человек должен знать, как ему к этому относиться, то есть знать, что же оно такое. А поскольку первичная реальность не откроет по-дружески свои секреты, ему не остается ничего другого, как прибегнуть к помощи своего интеллекта, главным орудием которого – это я утверждаю – является воображение. Человек воссоздает в воображении определенный образ, или способ бытия реальности. Он предполагает, что она такая-то и такая-то, выдумывает мир или какой-то его фрагмент. Воображение здесь играет роль не большую и не меньшую, чем в творчестве романиста. Разница лишь в цели этого творчества. Топографический план не более и не менее фантастичен, чем пейзаж художника. Но художник пишет свой пейзаж не для того, чтобы он служил ему путеводителем по какой-либо местности, тогда как топографический план составляется именно с такой целью. “Внутренний мир”, которым является наука, и есть своего рода гигантский план, который мы составляем вот уже на протяжении трех с половиной столетий для того, чтобы странствовать в мире вещей. И именно он определяет наше бытие, как если бы мы сказали себе: “Допустим, реальность такова, какой я ее вообразил, тогда мое оптимальное поведение в ней и способ взаимодействия с нею должны быть такими-то и такими-то. Проверим, хорош ли будет результат”. Проверка – это риск, а ведь речь идет не об игре. От нее зависит успех нашей жизни. Не безрассудно ли поступать так, чтобы наша жизнь зависела от не поддающегося проверке совпадения между реальностью и нашей фантазией? Вне всяких сомне-

ний, безрассудно. Но мы не вольны выбирать. Ибо если мы можем выбирать – и мы еще увидим, в какой мере, – между одной фантазией и другой, чтобы руководствоваться ею в своем поведении и проверять ее, то у нас нет выбора – фантазировать или нет. Человеку суждено быть сочинителем. Сколь бы ни казались нереальными его фантасмагории, фантазия всегда будет единственной возможностью, с которой человеку придется считаться, чтобы существовать. Проверка рискованна как момент, когда человек еще не сумел с торжествующей самонадеянностью решить свои проблемы и “увериться в достоверности”, или добиться успеха. А то немногое, чего в этом отношении удалось достичь, обошлось человечеству тысячелетними ошибками, то есть было достигнуто благодаря тому, что, заблудившись в тупиках абсурдных фантазий, потерпевший неудачу человек должен был как-то из них выбираться. Но как таковые эти ошибки – единственные points de repere*, которые у него есть, то есть единственное истинно достигнутое и прочное. Сегодня человек по крайней мере знает, что те образы мира, которые он создал в своем воображении в прошлом, не являются реальностью. Посредством ошибки очерчивается область возможного успеха. Вот почему так важно бережно относиться к ошибкам, ведь это и есть наша история. В индивидуальном существовании мы называем их “жизненным опытом”, и его недостаток в том, что от него мало проку, так как один и тот же субъект должен сначала ошибиться, чтобы потом добиться успеха, а это “потом” наступает порой слишком поздно. История же знает прошлое – время тех, кто совершил ошибку, и имеет настоящее – время тех, кто может извлечь пользу из опыта своих ошибавшихся предшественников.

Сочленение внутренних миров

Главная моя забота – чтобы читатель, даже самый непросвещенный, не заблудился на тех труднопроходимых дорогах; на которые я его вывел. Это заставляет меня многократно повторяться и делать остановки по ходу нашего движения.

* Точки опоры (франц. ).

* * *

То, что мы по обыкновению называем реальностью, или “внешним миром”, не есть еще первичная и свободная от какой бы то ни было человеческой интерпретации реальность, а есть то, во что мы верим, верим твердо и непоколебимо, как в реальное бытие. Все то, что в этом реальном мире мы находим сомнительным или недостаточно полным, вынуждает нас воссоздавать идеи о нем. Эти идеи формируют “внутренние миры”, в которых мы живем, сознавая, что они – наше изобретение, подобно тому как во время путешествия мы связываем нашу жизнь с картой местности, по которой путешествуем. Но мы реагируем на реальный мир не только научными и философскими идеями. Мир познания – это лишь один из многих внутренних миров. Наряду с ним существуют мир религии, мир поэзии, мир sagesse*, или “жизненного опыта”.

Речь идет именно о том, чтобы прояснить, почему и в какой мере человек обладает таким богатством – многообразием внутренних миров, или – что то же самое – почему и в какой мере человек является верующим, ученым, философом, поэтом и “мудрецом” или “светским человеком” (“благоразумным”, как называл его Грасиан). С этой целью я призывал читателя прежде всего четко усвоить, что все эти миры, в том числе и мир науки, имеют одноединое измерение с поэзией, а именно: все они – продукты нашей фантазии. Так называемое “научное мышление” – не что иное, как достоверная фантазия. Более того: по некоторому размышлению мы осознаем, что реальность никогда не бывает достоверной и что достоверным может быть только фантастическое (математическая точка, атом, понятие вообще и поэтический образ). Однако именно фантастическое более всего противоположно реальному; и действительно, все миры, сконструированные из наших идей, противостоят в нас тому, что мы воспринимаем как саму реальность, – “внешнему миру”.

Поэтический мир представляет собой предельную степень фантастического, и в сравнении с ним мир науки кажется нам более близким к реальности. Абсолютно верная мысль! Однако если мир науки кажется нам почти реальным о сравнении с миром поэтическим, то не следует забывать, что он тоже является фантастическим и что в сравне-

* Мудрости (франц. ).

нии с реальностью он – не что иное, как фантасмагория. Благодаря этому двойному предупреждению легко заметить, что различные “внутренние миры” мы располагаем внутри реального, или внешнего, мира, где они образуют некое гигантское сочленение. Я хочу сказать, что один из них, религиозный, например, или научный, кажется нам более близким к реальности, над ним устанавливается мир sagesse, или спонтанного жизненного опыта, а вокруг последнего обращается мир поэзии. Правда, каждый из нас обживает эти миры с различной дозой “серьезности” или, наоборот, с различной степенью иронии.

Как только это удается установить, мы тотчас вспоминаем о том, что такой порядок сочленения наших внутренних миров не всегда был одним и тем же. Существовали эпохи, когда религия, а не наука казалась человеку ближе всего к реальности. В эпоху греческой истории “истиной” для эллинов был Гомер, а следовательно, то, что обычно зовется поэзией.

И здесь мы подходим к весьма важной проблеме. Я утверждаю, что европейское сознание до сих пор грешит легкомысленным разглагольствованием об этой множественности миров, так как оно никогда не заботилось об истине в объяснении их взаимосвязей и того, на чем они в конце концов основываются. Науки хороши по своему собственному содержанию, но когда вопрос непосредственно касается того, что собой представляет наука как человеческое занятие, отличающееся от философии, религии, мудрости и т. д., то на него отвечают самым туманным образом.

Известно, что наука, философия, поэзия, религия, – все это те вещи, которыми занимается человек, а все, что ни делается, делается почему-то и для чего-то. Так почему же человек занимается этими столь различными вещами?

Если человек тратит время на познание, если он занимается наукой или философией, то он это делает именно потому, что в один прекрасный день обнаруживает, что пребывает в сомнении относительно значимых для него вещей и пытается изменить свое состояние, чтобы увериться в достоверности. Здесь необходимо тщательно проанализировать, что предполагает подобная ситуация. Сразу же отметим, что она не может быть исходной ситуацией; я хочу сказать, что для того, чтобы пребывать в сомнении, надо прежде всего впасть в это состояние. Человек не может начать свои действия с сомнения. Со-

мнение представляет собой нечто такое, что внезапно постигло того, кто прежде имел веру, или верование, в котором пребывал всегда и безоговорочно. Познавательная деятельность не есть поэтому нечто такое, что не было бы обусловлено некоторой предшествующей ситуацией. Кто верит, кто не сомневается, тот не испытывает мук познания. Сомнение порождает познание, и последнее всегда сохраняет живой эту силу, породившую его. Человек науки должен постоянно подвергать сомнению собственные истины, которые являются истинами лишь в той мере, в какой они противодействуют всякому возможному сомнению. Таким образом, они живут в постоянном противоборстве со скептицизмом. Это противоборство называется доказательством.

С другой стороны, данный факт говорит о том, что достоверность, к которой стремится тот, кто познает – ученый или философ, – не может быть какой угодно. Тот, кто верит, как раз и обладает достоверностью, ибо она им не выдумана. Верование есть такая достоверность, в которой мы пребываем, не зная, как и каким путем ее достигли. Всякая вера принимается в готовом виде, ее прообраз – “вера наших отцов”. Но приступив к познанию, мы неизбежно утратим эту дарованную нам достоверность, в которой пребывали, и обнаружим, что вынуждены сами придумать себе достоверность, полагаясь исключительно на свои собственные силы. Последнее же невозможно, если человек не верит, что у него есть для этого силы.

Достаточно было несколько углубиться в наиболее ясное понятие “познание”, чтобы убедиться, что в качестве специфического человеческого занятия оно ограничено целым рядом условий, а именно обнаружить, что человек не приступает к познавательной деятельности ни с того ни с сего и при каких угодно обстоятельствах. Не обнаружится ли то же самое при углубленном анализе всех других видов умственной деятельности: религии, поэзии и т. д.?

Однако до сих пор мыслители – как ни странно – не прилагали усилий к тому, чтобы определить эти условия. Действительно, их ничуть не волнует вопрос о соотношении каждого из них со всеми остальными. Насколько мне известно, только Дильтей ставил этот вопрос довольно-таки широко и, говоря о том, что такое философия, считал нужным объяснить, что такое наука, что такое религия и

что такое литература ¹. Ведь вполне понятно, что все эти вещи связывает между собой нечто общее. Сервантес и Шекспир дали нам некую идею мира, так же как предложили ее Аристотель и Ньютон. Да и религия не является чем-то таким, что не имело бы никакого отношения к миру.

Итак, мы установили, что, описывая различные виды человеческой деятельности, скажем, деятельности интеллектуальной – такое неопределенное название вполне пригодно для того, чтобы противопоставить ее занятиям “практического” рода, – философы нисколько не сомневаются в том, что выполнили свою миссию и сделали все, что должны были сделать в данной ситуации. Кстати, тот факт, что некоторые из них дополняют приведенный здесь. перечень направлений человеческой деятельности мифом, путаясь в различиях между ним и религией, значения не имеет.

В действительности же имеет значение то обстоятельство, что все они, в том числе и Дильтей, говорили об этих человеческих занятиях как о постоянных и конститутивных формах существования человека, человеческой жизни. Человек был для них существом, которому эти виды деятельности изначально присущи, подобно тому как у него есть ноги, орган для воспроизведения членораздельных звуков и система физиологических рефлексов. Следовательно, человек сам по себе религиозен, сам по себе разбирается в философии и математике, сам по себе занимается поэзией, где это “сам по себе” означает, что он наделен способностями к религиозной, познавательной и поэтической деятельности или постоянными средствами такой деятельности. Во всяком случае, человек является всем этим – он верующий, философ, ученый, поэт, – хотя и в тех или иных пределах и пропорциях.

Поразмыслив над этим, философы, конечно, признали бы следующее: понятия религии, философии, науки, поэзии могли сформироваться только в силу совершенно определенных человеческих деяний, поступков, действий, исторически связанных с определенными временем и местом. К примеру, который я привожу для того, чтобы меня поняли как можно лучше, философия приобретает свои четкие

¹ Правда, он не привел убедительных доказательств своим словам и не избежал при этом принципиальной ошибки, о которой мы скажем чуть позже.

очертания только начиная с V века в Греции; своеобразный и недвусмысленный облик науки начинает вырисовываться с XVII века в Европе. Но когда формируется некая ясная идея, имеющая отношение к уже хронологически определенному виду человеческой деятельности, нечто подобное ей начинают искать во всякой исторической эпохе, даже если сходство очень невелико, и ввиду этого делают вывод, что и в данную эпоху. человек тоже был и верующим, и ученым, и поэтом. То есть формирование ясной идеи относительно каждого из этих видов деятельности было связано с тем, что она впоследствии утрачивала свою ясность, затуманивался ее смысл, и ее можно было приложить к совершенно несхожим между собой явлениям.

Затуманивание смысла состоит в том, что мы выхолащиваем эти формы человеческой деятельности, лишая их всякого конкретного содержания, то есть рассматриваем их как свободные от какого бы то ни было определенного содержания. Например, мы рассматриваем как религию не только всякую веру в какого бы то ни было бога, но называем религией также и буддизм, несмотря на то что буддизм не признает никаких богов. Точно так же мы называем познанием всякое суждение о сущем, каким бы ни было то, что человек считает сущим и какова бы ни была модальность самого этого суждения; и точно так же мы называем поэзией всякое человеческое словотворчество, доставляющее нам удовольствие, каким бы ни был диапазон его тем, и с великодушием, достойным служить примером, объясняем неуловимое и противоречивое многообразие поэтических содержаний бесконечному изменению стилей, и ничему больше.

Итак, эта столь устойчивая, на мой взгляд, практика должна подвергнуться как минимум пересмотру, а может быть, и глубокому преобразованию. Что я и намереваюсь сделать в другой работе.

Onega у Gasset Jose. Historia como sistema. Obras completas, 3-a ed. Madrid, 1955, t. IV, p. 9–69.

Ортега-и-Гассет Х. Идеи и верования // Ортега-и-Гассет Х. Избранные труды. М.: Изд-во “Весь Мир”, 1997. С 404-436.

⇐ Предыдущая 12