Хосе ОРТЕГА-И-ГАССЕТ. Идеи и верования. Глава первая. Веровать и мыслить

Хосе ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Идеи и верования

Глава первая

Веровать и мыслить

Идеи имеют; в верованиях пребывают. Мыслить о вещах и считаться с ними

Когда нам надо понять человека, его жизнь, мы стремимся прежде всего узнать, каковы его идеи. С тех пор как европеец уверовал в свое “историческое сознание”, уяснить образ мыслей становится его насущной потребностью. Действительно, разве на человека не влияют его собственные идеи и идеи времени, в которое он живет? Безусловно, влияют. Однако здесь не все так просто, ибо нет четкого представления о том, что именно хотят узнать, когда исследуют идеи человека или эпохи, а следовательно, его жизнь, историю.

Под “идеями человека” мы можем подразумевать вещи самые разные. Например, мысли, пришедшие человеку в голову по тому или иному поводу, или же мысли, пришедшие в голову его соседу, а им лишь повторенные и усвоенные. Эти мысли могут весьма различаться по степени истинности и даже быть “научными истинами”. Подобные различия, однако, несущественны – если они вообще имеют какое-то значение – при решении более кардинального вопроса, к рассмотрению которого мы и переходим. Ибо в любом случае, будь то обыденные мысли или же строгие “научные теории”, речь пойдет о мыслях, которые прихо-

Ortega у Gasset Jose. Ideas у creencias у otros ensayos de filozofia. Revista de Occidente. Madrid, 1959, p. 1–46.

дят человеку в голову – неважно: его ли это собственные, оригинальные мысли или же мысли, воспринятые им от других. Важно здесь то, что человек налицо, то есть существует до того, как у него возникла идея, до того, как эта идея изначально пришла ему в голову или была им усвоена. Идея так или иначе рождается из предшествовавшей ей жизни человека. Однако нет такой человеческой жизни, в основе которой не лежали бы некие фундаментальные верования и которая не опиралась бы на них. Жить – значит быть вынужденным считаться с чем-либо – с миром или с собой. Но и мир, и “я сам”, с которыми человек сталкивается, предстают уже как интерпретации, то есть как “идеи” о мире и о самом себе.

Здесь перед нами – еще один пласт наличных идей человека. Но как же отличаются они от всех тех идей, что приходят нам в голову или усваиваются нами! Эти фундаментальные “идеи”, которые я называю “верованиями” – вы увидите, почему, – не возникают в какой-то определенный день и час внутри нашей жизни; они не являются плодом наших размышлений, они вообще не являются мыслями: ситуативными идеями или же совершенными по своему логическому построению суждениями. Совсем наоборот: эти идеи, в действительности являющиеся “верованиями”, конституируют целое нашей жизни и потому не характеризуют отдельные наличные моменты внутри нее. Можно сказать, что это не идеи, которые мы имеем, а идеи, которые есть мы. Более того, именно потому, что эти идеи суть радикальнейшие верования и совпадают для нас с самой реальностью – как наш мир и бытие, – они неизбежно теряют характер идей, мыслей, которые могли прийти нам в голову, а могли и не приходить.

Только различив эти два пласта идей, удается уяснить их различную роль в нашей жизни и прежде всего функции, которые они выполняют. Об идеях – в их число я включаю и самые строгие научные истины – можно сказать, что мы их творим, поддерживаем, оспариваем, распространяем, отстаиваем и даже способны умереть в борьбе за них. Чего мы не можем, так это... жить ими. Они – наше творение и потому уже предполагают жизнь, основанную на идеях-верованиях, которые мы не творим, вообще не формулируем и, конечно же, не оспариваем, не распространяем и не поддерживаем. С собственно верованиями мы ничего не делаем; мы просто пребываем в них. Если быть точным, это и есть именно то, что не происхо-

дит вместе с событиями жизни. Обыденный язык нашел меткое выражение “пребывать в уверенности”. Действительно, в веровании пребывают, а идеи нас осеняют и поддерживаются нами. Верование же само “владеет” нами и поддерживает нас.

Итак, есть идеи, с которыми мы сталкиваемся – поэтому я говорю, что они приходят нам в голову, – и идеи, в которых мы пребываем, которые уже существуют до того, как мы начали размышлять о чем-либо.

Возникает вопрос, почему в таком случае и те и другие называются одинаково: “идеями”. Идентичность названия – единственное, что мешает четко различить две вещи, несходство которых бросается в глаза, обязывая нас использовать для их противопоставления два термина – “верования” и “ситуативные идеи”, то есть идеи, которые приходят в голову. Упомянутую несообразность – манеру давать одно и то же название разным вещам – не следует считать случайностью или рассеянностью. Она проистекает из еще более глубокой несообразности: из смешения двух в корне различных проблем, требующих различных подходов к их осмыслений и не менее несхожих названий.

Но оставим пока в стороне эту проблему: она слишком трудна для понимания. Достаточно, я думаю, здесь отметить, что “идея” – термин из области психологии, а психология, как и всякая частная наука, имеет статус подчиненной. Истинность ее положений справедлива лишь для той частной точки зрения, которая ее конституирует и, следовательно, имеет значение только в границах данной науки. Так, когда психология утверждает, что нечто есть “идея”, она не претендует на то, что это утверждение – истина в последней инстанции. Единственная точка зрения, не имеющая характера частной и относительной, – это точка зрения самой жизни, и именно по той простой причине, что все остальные существуют внутри нее лишь как се частные формы, случаи. Таким образом, как жизненный феномен, верование не имеет ничего общего с “ситуативной идеей”: его функция в контексте бытия совершенно иная и в известной степени антагонистическая. Тогда какое значение имеет для нас тот факт, что в психологии и те и другие получили название “идеи”, а не чувства, воления и т. п.? Попробуем разобраться.

Итак, сохраним термин “идеи” для обозначения того,

что является результатом интеллектуальной деятельности. Но верования – это нечто противоположное. Мы не приходим к ним посредством умственного усилия; напротив, они воздействуют на нас, когда мы только начинаем размышлять о чем-либо. Поэтому нам нет необходимости формулировать их, так же как нет необходимости обосновывать то, что очевидно для нас, – саму реальность. Теории же, даже самые достоверные, напротив, существуют лишь до тех пор, пока они мыслятся, вот почему они нуждаются в подобных формулировках.

Таким образом, реальность того, о чем мы размышляли, ipso /ado проблематична для нас и в отличие от наших подлинных верований играет в жизни второстепенную роль. О верованиях мы не размышляем – ни сейчас, ни потом; наша связь с ними намного прочнее, – она состоит в том, что мы... считаемся с ними всегда.

Четкое различение понятий “мыслить о чем-то” и “считаться с чем-то” представляется мне исключительно важным, так как позволяет наконец пролить свет на структуру человеческой жизни. Интеллектуализм, столько времени властвовавший над философией, препятствовал пониманию этого различия и даже извратил соотносительный смысл обоих терминов. Попытаюсь объяснить, как это произошло.

Давайте проанализируем любой свой поступок, самый что ни на есть простой. К примеру, вы, читатель, находясь дома, по тем или иным причинам вдруг решаете выйти на улицу. Что, собственно, сейчас в вашем поведении будет иметь характер осмысленного действия, даже если понимать слово “осмысленное” в самом широком значении, то есть как ясное и действительное осознание чего-либо? Вы отдаете себе отчет в своих намерениях, в принятом решении, в действиях, которые вы совершаете, идете, открываете дверь, спускаетесь по лестнице. Речь, конечно, идет об осмыслении всех ваших действий в данный момент при самых благоприятных обстоятельствах. Так вот, сколько бы вы ни копались в вашем сознании, вам не удастся найти даже намека на мысль, в которой бы утверждалось, что улица реально существует. Вы ни на миг бы не задумались над тем, а существует ли она или, быть может, ее нет? Почему? Не будем же мы отрицать, что для того. чтобы выйти на улицу, нам важно, чтобы улица реально существовала? Это действительно весьма важный факт, предпосылка всего остального. Однако именно этот столь важный

вопрос вы перед собой не ставили, вы об этом не думали – ни для того, чтобы отрицать, ни для того, чтобы утверждать, ни для того, чтобы усомниться в нем. Значит ли это, что наличие или отсутствие улицы не влияет на ваше поведение? Разумеется, нет. В этом легко убедиться, если бы вы, выйдя за дверь своего дома, обнаружили, что улица вдруг исчезла, земля обрывается у вашего порога и перед вами зияет пропасть. Вот тогда вас охватит, несомненно, искреннее и невольное изумление. Как так? Почему улицы нет? Но ведь мы как будто уже установили, что до этого вы не думали о наличии улицы, не сомневались в том, что она есть. Это неподдельное изумление показывает, до какой степени наличие улицы уже устоявшийся факт вашего сознания, то есть вы рассчитывали на то, что она существует, хотя и не думали о ней, и именно потому, что не думали.

Психолог скажет, что, поскольку речь здесь идет о привычной для нас мысли, мы не отдаем себе отчета в ней, или же начнет рассуждать о подсознательном и т. д. Все эти доводы спорны сами по себе, а для нашей проблемы и вовсе не имеют значения. В любом случае мы не можем не считаться с тем фактом, что все то, что решительным образом повлияло на наше поведение, являясь базисной предпосылкой, условием наших действий нами не обдумывалось. Оно наличествовало в нас самих, но не в осознанной форме, а как скрытое значимое нашего сознания. Итак, если нечто воздействует на нашу жизнь, не становясь при этом предметом размышлений, я говорю в таком случае, что мы “полагаемся на это”, “считаемся с этим”. Именно таким образом наши подлинные верования воздействуют на нашу жизнь.

Интеллектуализм, как я уже сказал, извращает значение терминов. В свете вышеизложенного становится понятен смысл этого упрека. В самом деле, интеллектуализм всегда был склонен расценивать наиболее осознанное как наиболее действенное в нашей жизни. Мы же убедились, что истинно как раз противоположное. Максимально активным в поведении оказывается латентно значимое нашей интеллектуальной деятельности, все то, с чем мы считаемся и о чем мы не размышляем, и именно потому не размышляем, что заранее принимаем это в расчет.

Понятно ли теперь, какую громадную ошибку совершают те, кто стремится объяснить жизнь людей или эпохи совокупностью их идей, то есть их специфическими мысля-

ми, вместо того чтобы постигнуть глубинную суть этого вопроса, добраться до пласта их самых неясно выраженных верований, тех вещей, с которыми они считались? Поступать так, выявлять то, с чем мы считаемся, и значило бы создавать историю в подлинном смысле слова, объяснять жизнь, исходя из ее глубинных истоков.

Беспокойство нашей эпохи. Мы верим в разум, а не в его идеи.

Наука, почти поэзия

Подведем итог сказанному: пытаясь определить идеи человека или эпохи, мы, как правило, путаем две совершенно разные вещи: их верования и их ситуативные идеи, или “мысли”. В действительности только последние должны называться “идеями”.

Верования образуют основание нашей жизни, являются той почвой, на которой она развивается. Ибо они ставят нас в присутствие самой реальности. Все наше поведение, в том числе и интеллектуальное, определяется системой наших подлинных верований. Ими мы “живем, движемся и существуем”. По этой причине мы их обычно не осознаем, не мыслим, но они воздействуют на нас как латентно значимое всего того, что мы делаем или мыслим явно. Когда мы верим в истинность какой-либо вещи, мы просто-напросто “считаемся с нею”.

Напротив, идеи, то есть имеющиеся у нас мысли – наши ли собственные или воспринятые от других, – не имеют в нашей жизни значения реальности. Они действуют в ней именно как наши мысли, и только как таковые. Следовательно, вся наша “интеллектуальная жизнь” вторична по отношению к нашей реальной, или подлинной, жизни и представляет в ней лишь потенциальное, или воображаемое, значимое. В таком случае что же мы должны подразумевать под истинностью идей, теорий? Отвечаю: истинность или ложность какой-либо идеи – это вопрос “внутренней политики” воображаемого мира наших идей. Идея истинна тогда, когда она соответствует имеющейся у нас идее о реальности. Но наша идея о реальности не есть наша реальность. Последняя включает в себя все то, с чем мы действительно считаемся в жизни. Между тем относи-

тельно большинства вещей, которые мы фактически принимаем в расчет, мы не имеем даже самой ничтожной идеи, а если и имеем – благодаря специальному усилию саморефлексии, – то это не меняет сути дела, поскольку для нас реальностью является не идея как таковая, а, напротив, идея в той мере, в какой она не является для нас исключительно лишь идеей, будучи инфраинтеллектуальным верованием.

Пожалуй, нет иного вопроса, в прояснении которого так нуждалась бы современная эпоха, как вопрос о том, какую роль и какое место в человеческой жизни следует отвести всему интеллектуальному. История знает эпохи, которые характеризуются великим беспокойством. Как раз к такому типу относится и наша эпоха. Но все они испытывали беспокойство по-разному и по разным поводам. Причиной нынешнего великого беспокойства в конечном счете явилось то обстоятельство, что после многих столетий в высшей степени плодотворной интеллектуальной деятельности и максимального внимания к ней человек постепенно перестает понимать, что ему делать с идеями. Он уже догадывается, что плохо овладел ими и что их роль в реальной жизни отличается от той роли, которая им приписывалась на протяжении всех этих столетий, но еще не знает, каково их подлинное назначение.

Поэтому очень важно, чтобы мы прежде всего научились как можно точнее отделять “жизнь интеллектуальную” – которая как таковая, конечно же, не является жизнью – от живой, реальной жизни, той самой жизни, которую мы проживаем. Однажды решив эту задачу, и решив правильно, уместно будет поставить следующие два вопроса. Каким образом взаимодействуют идеи и верования? Откуда берутся, как формируются верования?

В предыдущем разделе данной работы я уже отметил, что называть идеями верования и ситуативные идеи, не проводя различия между ними, – значит вводить читателя в заблуждение. Теперь лишь добавлю, что то же самое получится, если мы, не делая различий, будем говорить о верованиях, убеждениях и т. д., когда речь коснется непосредственно идей. В самом деле, было бы недоразумением называть верованием наше умственное согласие, вызванное каким бы то ни было интеллектуальным построением. Возьмем, к примеру, экстремальный случай – строгое научное мышление, то есть мышление, основывающееся на очевидностях. Даже в этом случае нельзя всерьез говорить

о веровании. Очевидное, каким бы очевидным оно ни было, не есть для нас реальность, мы не верим в него. Наш ум не может уклониться от признания его в качестве истины; он приемлет очевидное автоматически, механически. Однако – поймите меня правильно – такое приятие, признание очевидного в качестве истины, означает лишь одно, а именно: что, размышляя на эту тему, мы не позволяем себе ни отличной, ни противоположной тому, что нам кажется очевидным, мысли. Но... дело в том, что само это умственное приятие очевидного, согласие с ним возможно лишь при условии, что мы задумаемся над данным вопросом, что нам захочется размышлять над ним. Этого достаточно, чтобы установить конститутивную ирреальность нашей “интеллектуальной жизни”. Наше согласие с какой-то мыслью является, я повторяю, неизбежным; но поскольку от нас зависит, будем мы размышлять об этом или нет, постольку наше столь неизбежное согласие с ней, которое вроде навязывалось нам как самая непреложная реальность, превращается в нечто зависящее от нашей воли и ipso facto перестает быть для нас реальностью. Ибо реальностью с необходимостью является то, с чем мы считаемся, все равно, хотим мы того или нет. Реальность есть нечто, существующее вопреки нашей воле, то, чего мы не устанавливаем; напротив, реальность есть то, с чем мы сталкиваемся в нашей жизни.

Кроме того, человек ясно осознает, что полем деятельности его интеллекта являются только проблематичные материи, что именно проблематичность – источник истинности. Истина же идеи состоит в ее доказательстве, на которое мы претендуем. Идея нуждается в критике, как легкие в кислороде; она поддерживается и обретает силу, опираясь на другие идеи, которые тоже в свою очередь опираются на другие идеи, образуя некое целое, или систему идей. Таким образом, по ту сторону реального мира вырастает мир, состоящий исключительно из одних только идей; творцом же этого мира является человек, несущий ответственность за него. Следовательно, сила самой могучей идеи – в прочности ее связей со всеми другими идеями. Не менее, но и не более того. Пробировать же идею непосредственно самой реальностью, подобно тому как пробируют золотую монету, невозможно. Высшая истина – это истина очевидного, но ценность самой очевидности есть в свою очередь чистая теория, идея и некая умственная конструкция.

Итак, между нами и нашими идеями всегда существует непреодолимая дистанция: расстояние от реального до воображаемого. Напротив, с нашими верованиями мы связаны неразрывно. Поэтому можно сказать, что мы ими и являемся. Мы более или менее независимы от наших понятий. Как бы ни было велико их влияние на нашу жизнь, мы всегда можем отстраниться, отделить себя от своих теорий. Более того, фактически нам всегда требуется особое усилие, чтобы вести себя в соответствии с тем, что мы думаем, то есть чтобы воспринимать свои мысли совершенно всерьез. А это свидетельствует о том, что мы в них не верим, что мы чувствуем, насколько рискованно было бы целиком полагаться на свои идеи, вверять им свое поведение, трактуя их как верования. Иными словами, жизнь “в соответствии со своими идеями” мы расценили бы как нечто в высшей степени героическое.

Нельзя, однако, отрицать, что для нас стало нормой руководствоваться в своем поведении многочисленными “научными истинами”. Не считая такое поведение героическим, мы усваиваем навыки и используем средства, которые в действительности представляют для нас опасность и безопасность которых не гарантирует ничто, кроме науки. Объяснение здесь очень простое, оно к тому же поможет читателю преодолеть некоторые трудности, с которыми он должен был столкнуться уже на первых страницах этого эссе. Я просто хочу напомнить, что среди верований современного человека одним из самых значимых является вера в “разум”, в интеллект. Не будем сейчас уточнять, какие изменения претерпело это верование за последние годы. Какими бы они ни были, бесспорно одно: самое существенное в этом веровании сохраняется, то есть человек по-прежнему рассчитывает на действенность своего интеллекта как одну из реальностей, имеющих место и конституирующих его жизнь. Но запаситесь терпением и поразмыслите над тем, что вера в интеллект – это одно, а вера в идеи, порожденные нашим могучим интеллектом, – совсем другое. Мы не верим непосредственно ни в одну из этих идей. Наше верование почти целиком относится к интеллекту как таковому, но эта вера не есть идея об интеллекте. Сравните непреложность этой веры в интеллект с той смутной идеей об интеллекте, которая имеется почти у всех людей. Кроме того, поскольку интеллект постоянно корректирует свои концепции и вчерашнюю истину заменяет сегодняшней, постольку – если бы

наша вера в интеллект была верой непосредственно в сами идеи – смена идей влекла бы за собой утрату веры в интеллект. Однако в действительности происходит обратное. Наша вера в разум не была поколеблена даже самыми значительными теоретическими открытиями, включая и глубокие изменения теорий о том, что такое разум. Последние, несомненно, оказали влияние на форму этой веры, но сама вера по-прежнему так или иначе воздействовала на нас.

Этот феномен и должен стать предметом особого интереса истории, если она решится наконец стать подлинной наукой, наукой о человеке. Вместо того чтобы заниматься только “историей” (то есть каталогизировать наследие) идей о разуме от Декарта до наших дней, она попытается как можно точнее ответить на вопрос, какова же была вера в разум, эффективно действовавшая в каждую из эпох, и каковы ее последствия для жизни. Вполне понятно, что смысл великой драмы жизни определяется по-разному в зависимости от того, пребываем ли мы о веровании, согласно которому Бог – всемогущий и милостивый – существует, или же мы отдаем предпочтение противоположному верованию. Точно так же жизнь тех, кто верует в абсолютную способность разума открывать реальность, как верили в это в конце XVII века во Франции, отличается – хоть и в меньшей степени – от жизни тех, кто, подобно позитивистам 1860-х годов, верит, что разум есть, в сущности, относительное знание.

Такое исследование позволило бы выявить те изменения, которые претерпела вера в разум за последние двадцать лет, а также пролило бы неожиданный свет на все те странности, которые происходят в наше время.

Но сейчас я хотел лишь напомнить, каково наше отношение к идеям, к миру интеллектуального. Это отношение не есть вера в них: наши мысли, наши теории являются для нас не реальностью, но именно и только лишь... идеями.

Впрочем, вы не сможете правильно понять, чем для нас является нечто, когда оно для нас – только идея, а не реальность, если я не проанализирую то в поведении, что мы называем “фантазиями, вымыслами”. Как известно, мир фантазии, вымысла – это поэзия. Не отрицая этого, я тем не менее не намерен отступать; напротив, как раз к этой мысли я и хотел вас подвести. Для того чтобы идеи успеш-

но выполняли свое предназначение, свою изначальную роль в жизни, необходимо смело соединять науку с поэзией, намного смелее, чем я до сих пор пытался это сделать. Я бы сказал – если, конечно, после всего сказанного здесь меня все-таки захотят выслушать, – что наука гораздо ближе к поэзии, нежели к реальности, что ее функция в контексте нашей жизни очень схожа с функцией искусства. Нет сомнений, при сравнении с литературой наука кажется нам самой реальностью. Однако при сравнении науки с подлинной реальностью четко прорисовывается то общее, что есть у науки с литературой, фантазией, умственной конструкцией, плодом воображения.

III

Сомнение и верование. “Море сомнений”. Место идей

Человек по сути своей легковерен, или – что то же самое – наиболее глубинный пласт нашей жизни, тот, что служит точкой опоры и несет на себе все остальные ее пласты, образован из верований¹. Последние являются поэтому той твердыней, которая составляет предмет наших забот. (Между прочим, истоки этой метафоры – в одном из самых элементарных верований, которое нам известно и без которого, быть может, мы не смогли бы жить: в веровании в то, что Земля – твердь, несмотря на землетрясения, которые случаются иногда кое-где на ее поверхности. Представьте себе, что завтра по тем или иным причинам исчезло бы это верование. Вот пример превосходного упражнения для исторического мышления – определить главные направления коренного изменения в образе человеческой жизни, вызванного таким исчезновением верований! )

Но в базисной тверди наших верований то тут, то там, подобно гигантским люкам, разверзаются бездны – пустоты сомнения. Здесь самое время сказать о том, что сомнение – истинное, а не сугубо методическое или интеллекту-

¹ Мы не затрагиваем здесь вопроса о том, нет ли под этим глубинным пластом чего-нибудь еще, какого-нибудь метафизического основания, над которым не властны даже наши верования.

альное – есть способ верования и принадлежит оно к тому же самому пласту в архитектонике жизни. Как и в веровании, в сомнении пребывают. Только в данном случае пребывание имеет характер чего-то устрашающего. В сомнении пребывают, как в бездне; это состояние, напоминающее падение вниз. Сомнение есть отрицание устойчивости. Внезапно мы чувствуем, что из-под наших ног уходит почва, и нам чудится, что мы падаем, падаем в пустоту, не в силах остановиться, не в силах что-либо предпринять, чтобы закрепиться в жизни, чтобы жить. Сомнение подобно смерти, внутренней сути самой жизни; человек, терзаемый сомнениями, как бы присутствует при уничтожении своего собственного существования. Однако сомнение наследует от верования способ бытия того, в чем пребывают, то есть того, что мы не создаем и не устанавливаем. Оно не есть идея, которая могла бы стать предметом наших размышлений, а могла бы и не стать, которую мы могли бы поддерживать, критиковать, формулировать; напротив, мы им и являемся в абсолюте. Как это ни парадоксально, но, на мой взгляд, очень трудно описать истинное сомнение, не сказав, что мы верим в наши сомнения. Если бы это было не так, если бы мы сомневались в наших сомнениях, они бы не вызывали у нас чувства страха. Опасность для нас состоит в том, что они действуют точно так же, как и верования, и принадлежат к тому же самому пласту жизни. Вера и сомнение различаются, следовательно, вовсе не верованием. Сомнение не есть “не-верование” в противоположность верованию, оно не есть и “верование, что не” в противоположность “верованию, что да”. Различие здесь в том, во что веруют. Вера верит, что Бог существует или что Бог не существует.

Таким образом, вера помещает нас в реальность – позитивную либо “негативную”, но истинно существующую, – и поэтому, пребывая в ней, мы чувствуем вокруг себя какую-то устойчивость.

Предположение о том, что сомнение не открывает нам реальности, лишает нас возможности правильно понять его роль в нашей жизни. А это заблуждение в свою очередь проистекает из незнания того, что имеется общего у сомнения с верованием. Нас бы очень устраивало, если бы достаточно было усомниться в чем-то, чтобы это что-то открылось нам как реальность. Но так не бывает; наоборот, сомнение сталкивает нас с чем-то сомнительным, открывает нам реальность, подобную той, что основана на веровании,

но только реальность двусмысленную, двуликую, неустойчивую, по отношению к которой мы не знаем, как себя вести. Таким образом, сомнение есть пребывание в неустойчивости как таковой: это жизнь в момент землетрясения, но землетрясения беспрерывного и бесконечного.

Как и многие другие моменты человеческой жизни, данное состояние можно объяснить скорее с помощью обыденного языка, нежели в научных понятиях. Мыслители, как ни странно, обычно не пытались укротить, подобно тореадору, манящую их радикальную реальность, оставляя эту задачу другим, в отличие от простого человека, который более внимательно относится к тому, что имеет решающее значение в жизни, присматриваясь к своему собственному существованию, давая обыденное толкование своим прозрениям, полученным в результате такого опыта.

Мы слишком часто забываем, что язык – это уже мысль, доктрина. Используя его в качестве инструмента для сложнейших идеологических построений, мы не воспринимаем всерьез первичной идеологии, которую он выражает, которой он является. Когда же мы вдруг задумываемся над тем, что, собственно, мы хотели сказать с помощью идиоматических оборотов, и пытаемся понять, что они выражают по своему смыслу, нас поражает, с какой остротой и проницательностью они открывают нам реальность.

Все выражения обыденного языка, относящиеся к понятию сомнения, означают погруженность человека, пребывающего в сомнении, в такое состояние, когда он ощущает ненадежность, зыбкость почвы под собой. Сомнение – это некая текучая реальность, в которой человек не может закрепиться и тонет. Отсюда выражение – “погрузиться в море сомнений”. Его стихия противоположна стихии верования – la Herra firme – твердой почве¹. Этим образом язык говорит о сомнении как о колебании, флуктуации волн. Поистине, мир сомнительного – своего рода морской пейзаж, который внушает человеку предчувствие кораблекрушения. Сомнение, представленное как флуктуация волн, напоминает нам о границе верования. Дело в том, что сомнение вторично порождает веру. Мы сомневаемся потому, что пребываем каждый раз в двух антагонистических верованиях, которые сталкиваются между собой: нас

¹ Tierra (земля) происходит от tersa (гладкий, сухой).

бросает от одного к другому, и мы теряем твердую почву под ногами. Со-существование двух противоположных верований естественно переходит в “со-мнение”.

Оказавшись поверженным в эти бездны, разверзшиеся в тверди его верований, человек энергично реагирует на свое состояние. Он стремится “разрешить сомнения”. Но как это сделать? Характерная особенность любого сомнительного состоит в том, что человек, пребывая в сомнении, не знает, что делать. Итак, как же нам действовать, если то, что с нами происходит, является именно тем, о чем мы не знаем, как нам с ним поступить, ибо мир – вернее, часть его – представляется нам двусмысленным? С этой реальностью приходится мириться. Однако именно в такой ситуации человек делает нечто странное, на дело почти и не похожее: он начинает размышлять. Размышлять о какой-либо вещи – это минимум того, что мы можем сделать в подобном случае. Не надо ни прикасаться к ней, ни совершать определенные движения. Когда все вокруг нас ру-шитск, нам все-таки остается возможность задуматься над тем, что у нас рушится. Интеллект и является самым доступным инструментом, на который человек может рассчитывать, Он всегда под рукой. До тех пор пока человек верит, он, как правило, не пользуется им, потому что его использование требует немалых усилий. Но, впав в сомнение, человек хватается за него, как за соломинку.

Пустоты в наших верованиях и есть, таким образом, та сфера жизни, которая подвержена вмешательству идей. В этой сфере всегда речь идет о замене неустойчивого, двусмысленного мира сомнения миром, в котором двусмысленность исчезает. Как же добиваются такого результата? Фантазируя, выдумывая миры. Идея – это вымысел. Никакой заранее определенный мир человеку не дан. Ему даны лишь печали и радости его жизни. Ориентируясь по ним, он должен выдумывать мир. Большая часть этого мира унаследована им от его предков, и она действует в его жизни как система прочных верований. Но каждый человек должен сам разрешать свои сомнения, то есть то, что представляется ему неясным. С этой целью он апробирует воображаемые картины миров и свое возможное поведение в них. Среди их множества один кажется ему – идеально – наиболее устойчивым, и он называет этот мир истиной.

Однако известно: истина, и даже научная истина, есть не что иное, как частный случай фантастического. Сущест-

вуют достоверные фантазии. Более того, только фантастическое и может быть достоверным. И есть только один способ правильно понять человека – признать, что математика развивается на той же основе, что и поэзия, – на основе дара воображения.

12 Следующая ⇒