вЕчНыЙ пОеЗд 3 страница

Но тварь и тогда не упала, а только сбилась с семенящего ритма и завертелась на месте, и тут на нее снова навалился голем. Каттер наблюдал за движениями Иуды. Чудодей едва заметно шевелился, а голем повторял каждый его жест. Мало-помалу он просто разрезал хищника на куски.

Жертвы страшного существа были мертвы либо близки к смерти: слишком долго они служили жевательными машинами для прожорливого хозяина. Сусуллил и Помрой пострадали в бою; виноградарь позволил Каттеру промыть свои раны. Двое скрытоградцев погибли. Один упал совсем близко от неестественно тощих рабов твари, и те смогли дотянуться до него и даже надкусить.

Скрытоградцы набрали трофеев: это были останки жертв, которые вросли в тело твари и служили ей клыками и когтями. Каттер почувствовал отвращение, но пожалел, что не захватил с собой камеру. Он представлял себе снимок: Сусуллил, рядом Иуда, Элси и Помрой с мушкетоном, а он, Каттер, с другой стороны, рядом с големом, и лица у всех такие спокойные, горделивые, как у заправских охотников.

В ту ночь в длинной хижине Скрытограда состоялась праздничная попойка Мужчины и женщины из племен охотников и собирателей, а также бывшие хелоняне плясали, перепившись самогона.

Крохотные люди-жуки сновали у них под ногами, ничего не говоря и даже умудряясь никому не мешать. Они просто приходили, молча собирали объедки, щупали ткань, из которой была сшита одежда танцующих, и потирали свои усики-антенны.

Сусуллил не отходил от Бехеллуа. Каттер наблюдал за обоими, зная, что ночью они встретятся наедине, и не мог отогнать навязчивую мысль о близости между виноградарями, хотя и сомневался, что такое случится.

Люди за столом рассказывали разные истории. Курабин, бог скрытоградцев, внезапно сделался деятельным, став ближе к ним. Монах невидимкой ходил среди обедающих и переводил.

При его содействии Сусуллил, пастух и виноградарь, поведал им историю лучшего урожая, полученного коленом Предика, когда был выбракован первый самец виносвиньи, а второму, чьи плоды были суше и лучше качеством, позволили покрыть самку. Он описал борьбу, которой сопровождался сбор урожая, и печаль, овладевшую им после гибели кабана. Когда рассказ подошел к концу, ньюкробюзонцы хлопали вместе со всеми.

Наступила их очередь рассказывать, и выбор пал на Каттера. Скрытоградцы тихо запели под бой барабанов, и Каттер, заговорив, стал невольно попадать в ритм. Сначала он замялся, опустил глаза, потом поглядел в потолок и вдруг, упрямый и хмельной, начал, бравируя своей смелостью:

— Это история любви, которой не должно было быть. А длилась она ночь и одно утро. Пять лет назад я нашел мужчину. Мы сидели в портовом кабаке. Я пригласил его к себе домой. В ту ночь мы напились наркочая и шазбы и занялись тем, чего каждому хочется, и нам было здорово.

Виноделы рассмеялись, когда Курабин перевел его слова. Элси и Помрой опустили глаза.

— Потом, ночью, когда он уснул, я перелез через него и пошел отлить, и мне на глаза попалась его одежда. Из кармана выглядывал маленький пистолетик. Я в жизни не видал такой хитрой игрушки, и, хотя это было не мое дело, я протянул руку и вытащил его, а с ним из кармана выпал крохотный значок. Милицейский. Он оказался милиционером. Я не знал, что делать. Из какого он отдела? По борьбе с наркотиками? Или с такими, как я? Так или иначе, я влип. Я даже подумывал застрелить его, но ничего подобного не сделал. Вместо этого я стал думать: может, мне удастся быстро выпутаться или уговорить отпустить меня по дороге в тюрьму — и еще кучу всяких мыслей. В конце концов я понял, что сделать ничего не могу. И вернулся в постель. А пока я залезал, он проснулся. И мы занялись этим еще раз, — (Снова одобрительный смех. ) — А рано поутру опять.

«Я пьян», — подумал Каттер. Ему было все равно.

— Но я, — продолжил он, — все время ждал и думал, как буду упрашивать его или подкупать: теперь-то я знал, что он любит. А потом я встал и выбежал из дома с мыслью, что, может быть, и не остановлюсь никогда. Сяду на корабль, сменю имя, но в тюрьму не пойду — не хочу стать переделанным. Тут я как раз миновал булочную, а потом зеленную лавку и почувствовал, что не могу взять и все бросить. Не могу просто исчезнуть. Поэтому я решил не делать ноги, а купить кое-чего. А потом пошел домой и разбудил его. Мы позавтракали вместе над моей лавкой в Барсучьей топи… и он ушел. Поцеловал меня на прощание и удалился. Больше я его не видел. И все удивлялся. Может, он и не собирался ничего предпринимать. Но по-моему, — по крайней мере, мне хочется так думать, — после той ночи и прекрасного завтрака, который я приготовил: рыба-гриль, острый хаш и фрукты со сливками, цветы на столе, как будто мы женаты, — он просто влюбился в меня по-настоящему на несколько минут. Нет, я серьезно. Я и сам в него влюбился. Как я его любил, когда он целовал меня на прощанье, — в жизни так не любил никого. Потому что он знал, что я знаю, — я уверен в этом, стопроцентно уверен. Это было его подарком мне — наше прощание и его уход. А завтрак — моим подарком ему. Ни до, ни после я никого не любил так сильно, кроме еще одного человека.

Когда стало ясно, что Каттер закончил, пастухи издали что-то похожее на лай, а кое-кто из слушателей зааплодировал. Даже Элси с Помроем чуть-чуть похлопали, правда, Помрой отводил при этом глаза. Глядя, как здоровяк бьет в свои огромные ладони, Каттер испытал внезапный прилив нежности. «Да благословят тебя боги», — подумал он, а Элси даже послала ему короткую улыбку.

Тут он увидел Иуду: големист улыбался не так, как все, ненамеренно и без теплоты, словно идол, и страсть Каттера к нему вспыхнула с новой силой.

Каттер не интересовался богами. В пантеоне Нью-Кробюзона были такие, которым он симпатизировал, обычно по еретическим мотивам: например, Раконог, чьи шуточки казались ему не столько бессмысленным дурачеством, сколько продуманным ниспровержением устоев. «Ты ведь тоже мятежник, а? » — думал Каттер, пока жрецы в День Раконога проповедовали терпимость к богу-глупцу. Но он не поклонялся никому. Его редкие молитвы были циничны и немногословны. Однако он видел, какое могущество дает Курабину преданность божеству.

Монах находил потерянное и скрытое, хотя и дорогой ценой. Но высокомерие, которое сообщала Курабину такая власть, исчезло из его голоса. Каттер чувствовал в нем перемены. «Монаха надолго не хватит», — думал он.

— Галаггиты, они называют это… «собреч» или «собречин лулсур». Это игра слов. — Голос Курабина то появлялся, то исчезал, по мере того как монах добывал информацию. — «Собреш» означает «ненавистный», а «собр-чи» — «капитан». В моем языке этому нет названия. В Теше… мы не так подробно все классифицируем, как вы.

Каттер расслышал отвращение и ярость в голосе Курабина, когда тот упомянул Теш. Поэтому он совсем не удивился, когда на следующий день, едва все поднялись, Курабин пришел и объявил, что путники пойдут не одни. Что он не просто расскажет им, где искать Железный Совет, но и сам пойдет с ними.

«Отдохнуть хочет, — подумал Каттер. — Одному побыть. С нами. Смелости набирается. Будет находить для нас все больше и больше, любой ценой. Да и какая разница? Зачем ему — или ей — жить? Кому хранить верность? »

Пошел дождь, но не такой, как раньше. Солнечные лучи застыли в каждой капле, точно насекомые в янтаре, и оттого казалось, будто с неба стекает свет. Скрытоградцы махали странникам на прощание.

Сусуллил улыбнулся Каттеру и кивнул.

— Так мы с тобой и не поняли друг друга, а, брат? — сказал с беззлобной усмешкой Каттер.

Курабин — голос его был странным уханьем гермафродита — наскоро проговорил прощальные слова. Никто из жителей города, похоже, не расстроился, что бог покидает их.

Конечно, Каттер понятия не имел о том, что именно он сказал. «Теперь вы сами себе хозяева, и никакие боги вам не нужны, — например, так, — подумал он. — Или наоборот: храните память обо мне, а не то я вернусь и ослеплю вас своей яростью. Или даже так: никакой я не бог, а обычный парень, как вы, только запутавшийся в сетях идиотской религии».

Путники шли на северо-запад, потом на север, все время в гору. День, еще один день пути через медленно остывающий лес. Подъем становился все круче, деревья вокруг — все ниже и все дальше друг от друга. Из луж пили воду какие-то существа, похожие на отощавших медведей, и другие, размером с кошку, вроде ос с зазубренными крыльями. Каттеру казалось, что он кое-что замечает; он думал, что за ними следят.

Из-за невидимого присутствия монаха отряд двигался теперь по-другому. Первым это заметил Дрогон.

— Мы слишком быстро идем, — сказал он Каттеру. И показал вперед, туда, где на горизонте ясно вырисовывался силуэт старого дерева с раздвоенным стволом.

— Не выпускай его из виду, — велел он.

Каттер попытался смотреть под ноги, но это сбивало его с толку; почва, по которой они шли, все время менялась, словно тропа перескакивала с места на место. В полумиле от них он увидел дерево на берегу реки. Услышав, как Курабин зашевелился и что-то громко сказал, Каттер пригнулся, чтобы пройти под колючей веткой, а когда выпрямился и сделал еще пару шагов, то остановился, услышав шепот Дрогона:

— Я же говорил.

Река осталась позади. Каттер видел, как она блестит сквозь подлесок, он видел старое черное дерево: его ветви торчали вверх и в стороны, точно воздетые в мольбе руки. Дерево тоже оказалось сзади.

И никакой телепортации. При каждом шаге Каттер чувствовал под ногами твердую почву. Его товарищи смотрели испуганно — все, кроме Иуды.

— Чем ты заплатил за них? — спросил големист у монаха. — За эти пути?

— Эти тайные тропы сокращают путь, но о них давно все забыли, — сказал монах. — Иногда Мгновение разрешает мне их найти. Но не всегда. — Голос его звучал устало. — Я же сказал, что доведу вас.

«К чему такая спешка, монах? — думал Каттер. — Тебе ведь некуда торопиться. Чем ты платишь за них, за эти секреты? »

Так они неслись вперед, хотя за весь путь ни разу не прибавили шагу да и привалы делали так же регулярно, как раньше. Скорости им прибавляли каждодневные усилия монаха, магическим способом находившего заветные тропинки. Идя по лесу, они огибали какие-то скалы и сразу оказывались на безводном плато. Леса кругом были такие голые, что просвечивали насквозь; путникам казалось, будто они попали в старый вытертый гобелен.

— Вот сюда… кажется, — говорил обычно Курабин, и стрелки компасов крутились, как бешеные, когда путешественники преодолевали сразу несколько лиг — быстрее, чем верхом.

Каттер понимал, что Курабин ведет себя сейчас как отступник. Он буквально силой вырывал знания из обители Мгновения. С каждым днем звук его голоса становился все тише.

«Ты хочешь исчезнуть, — думал Каттер; монах лишился Дома и веры, история и родина отвергли его. — Ты хочешь перестать быть. Каждый затерянный путь, который ты открываешь, стоит тебе новой утраты — что-то скрывается от тебя. Тебе все это надоело. И ты выбрал такой конец. Решил придать ему осмысленность».

Их путешествие было медленным самоубийством Курабина.

— Ты же понимаешь, что творит монах, — сказал Каттер Иуде. — Хорошо, если он не исчезнет или не скроется раньше, чем доведет нас до места.

— Мы уже близко, — ответил Иуда.

Тут он улыбнулся, и его лицо осветилось такой радостью, что Каттер поневоле послал ответную улыбку.

Густые травы покрывали землю. Ледниковые впадины с глинистыми отложениями, болота и пыльные равнины чередовались с пологими холмами. Отряд был в пути уже много недель. Попадались руины и мескитовые рощи. Дикие хлеба колыхались на ветру, словно волнующееся море. Монах слабел, таял, но все так же выторговывал знание и вел путников мимо рек, пасущихся стад и сороконожек размером с питона, обвивавшихся вокруг древесных стволов.

Однажды встретились существа, которые вспахивали траву, точно киты мелководье, оставляя борозды, заполненные пылью и цветочной пыльцой. Это были боринатчи, бродяги, копытные номады равнин. Им попался семейный клан: молодняк шел впереди, королева — сзади. Бродяги были куда выше людей. Они продвигались вперед неверным галопом, размахивая негнущимися ногами, точно костылями.

Одна самка повернула к ним дружелюбную морду и помахала, с топотом проносясь мимо. Руки у боринатчей были устроены странно: со стороны казалось, будто они то втягиваются, то снова выходят наружу.

Путники уже давно стали одной командой. Их мускулы окрепли, а выстрелы сделались меткими. Порезы Помроя заросли и потемнели изнутри, превратившись в великолепные шрамы. Элси завязывала непокорные волосы куском ткани. Мужчины отрастили бороды, а свою шевелюру перехватывали сзади кожаным шнурком. Только Дрогон отказывался быть как все и чисто брился раз в два-три дня. Экономя пули, запас которых таял, путешественники вооружились закаленными на огне деревянными копьями. Каттер решил, что они стали похожи на искателей приключений, флибустьеров равнин.

«Но это только кажется. Мы не просто так слоняемся, а по делу».

— Скоро, наверное, синн? — сказал он. — Или он уже наступил? Я запутался.

На пальцах они попробовали подсчитать, сколько недель провели в дороге.

Однажды вечером на привале Иуда слепил из глины четыре крохотные фигурки и, бормоча заклинания, заставил их танцевать, а его товарищи вместо музыки хлопали в такт. Закончив, фигурки поклонились по команде хозяина, а потом снова рассыпались в прах.

Иуда сказал:

— Я очень вам благодарен и хочу, чтобы вы это знали. — Все чокнулись стаканами с водой. — Я хочу вам сказать… мы так давно идем, что кажется, будто мы только для этого и вышли из дома. Но это не так. Я даже не знаю наверняка, верите вы в Железный Совет или нет. — Он улыбнулся. — Думаю, верите. Но, быть может, для кого-то из вас цель нашего пути даже не в этом. К примеру, ты, Элси, пошла из-за того, что провела какое-то время в борделе, — сказал он, и та, встретив его взгляд, кивнула. — Я знаю, почему ты здесь, — сказал Иуда Каттеру. — И даже ты, Дрогон… ты ведь скиталец… ты покупаешь и продаешь легенды и мечты, так? Именно они гонят с места на место бродяг вроде тебя. Ты с нами потому, что думаешь, будто Железный Совет похож на Марципановый дворец? Рай на земле ищешь?

— Зато я здесь не затем, Иуда Лёв, — сказал Помрой, а Иуда улыбнулся. — Ты очень много значишь для меня, Иуда, я готов умереть за тебя, но не сейчас. Все из-за Нью-Кробюзона. Там слишком многое поставлено на карту. Я здесь из-за того, что, по твоим словам, Совету грозит опасность. А еще потому, что ты можешь ее предотвратить, как я думаю. Вот почему я с тобой.

Иуда кивнул и вздохнул.

— Вот что я хочу вам сказать. Наша цель больше каждого из нас. Железный Совет… — Он сделал долгую паузу. — Он груб, потому что таким его вынуждают быть. Но это тот самый Совет. Железный Совет. А правители Нью-Кробюзона обнаружили его, не знаю как. Мой знакомый, мой старый друг мог с полным правом не говорить мне об этом, но он это сделал, хвала Джабберу! Ньюкробюзонцы нашли его — через столько лет. Столько, что большинство жителей города считают его мифом, а многие тысячи думают, что он давно сгинул. Хаверим… друзья… Мы спасем Железный Совет.

На следующий день у Курабина состоялся долгий разговор с Мгновением. Невидимый монах плакал, умолял, издавал жалобные звуки.

Наконец Каттер заговорил.

— Монах, — позвал он. — Монах, что случилось? Ты здесь? Или тебя уже нет?

— Теперь известно, где Совет, — ответил Курабин помертвевшим голосом. — Я знаю, где его найти. Но я заплатил за это… Я забыл мой родной язык.

Отныне Курабин мог говорить только на рагамоле, языке путников, составленном из обломков разных наречий.

— Я помню свою мать, — сказал Курабин тихо. — Я помню слова, которые она нашептывала мне. Но что они значат, не знаю. — В его голосе не было ужаса, лишь бесстрастное приятие свершившегося. — Одно потеряно, другое найдено. Теперь я знаю, куда идти.

Они пошли тайными путями. Всю дорогу небо меняло цвет.

В пяльницу равнина осталась позади, и странники осознали, что уже давно поднимаются в гору; почва под их ногами шла резко вверх, а сами они лезли по крутым склонам поросшего каменным деревом холма, где им не хватало воздуха. Впереди их ждала огромная чаша из красного латерита: [7] каньон, который расширялся затем настолько, что не мог оказаться просто долиной. То был широчайший рубец на теле континента. Из-за узкой длинной скалы, похожей на рыбий плавник, валил черный дым, отравляя воздух.

Иуда стоял на краю, смотрел вниз, на дым, который не был признаком степного пожара, и выл. Звук чистейшей дикой радости исторгался из груди Иуды и словно отбрасывал его назад во времени, как будто ни один человек, ни одно разумное существо не имели права на такое беспримесное чувство. Иуда гоготал.

Быстрым, как и прежде, шагом он спустился и, бросив товарищей, устремился вдаль, следуя через прерию по едва намеченным тропам. Каттер нагнал его, но заговорить не пытался. Над сьеррой струился свет, густой, точно сироп.

Кто-то закричал, его слова отдались насмешливым эхом. Это был вопрос, приказ, повторенный на нескольких языках в быстро сменявшейся последовательности — в том числе на их собственном. Рагамоль, в двух тысячах миль от дома. У Каттера захватило дух. Из какого-то укрытия вышли трое человек.

— Стойте, стойте, — кричал один. — Рагамоль понимаете?

Каттер показал пустые руки. Он тряс головой в странном восхищении. Молодой человек говорил со смешанным акцентом: что-то накладывалось в нем на знакомый ворчливый выговор жителей южных кварталов, Собачьего болота, трущобного Нью-Кробюзона.

Иуда побежал навстречу троице: это были мужчина, женщина и узловатый какт. Солнце садилось за их спинами, они отбрасывали длинные тени, и Каттер не видел ничего, кроме силуэтов. Зато они должны были хорошо видеть Иуду, пока тот бежал к ним, спотыкаясь, вскинув руки над головой, весь омытый, затопленный предзакатным сиянием, словно отлитый из янтаря, с лучиками морщин, разбегающимися по лицу. Он смеялся и кричал.

— Да, да, да, мы говорим на рагамоле! — повторял он. — Да, мы с вами! Сестры! Сестры!

Он повторял это снова и снова и был так очевидно неопасен, пребывал в таком экстазе теплоты и радости, что человеческие стражи поверили и шагнули ему навстречу, раскрыв объятия, чтобы принять его как гостя.

— Сестры! — восклицал он. — Я вернулся, я дома, это я. Слава Железному Совету! О боги, Джаббер, во имя Узмана…

Тут незнакомцы вздрогнули. Иуда обнял всех по очереди, а когда обернулся, то из глаз его текли слезы и все лицо расплылось в такой улыбке, какой Каттер никогда у него не видел.

— Мы пришли, — воскликнул Иуда. — Слава Железному Совету! Мы пришли.

АНАМНЕЗ

вЕчНыЙ пОеЗд

С каждым шагом вода и корни растений все больше мешают идти. Время повернуло вспять, и молодой Иуда Лёв бредет по болотам.

— Снова, — говорит он.

Больше ничего не надо. Никаких «пожалуйста», и никакой нужды в них. Этот язык проникнут учтивостью до самых своих глубин. Чтобы нагрубить, надо сильно постараться, да еще и применить неправильные склонения.

— Снова, — говорит он, и крошка копьерук показывает ему свою поделку.

Ребенок морщит бровки — это, кажется, означает улыбку, — раскрывает ладонь, и вылепленная из грязи кукла встает на ножки-стебельки. Пальцами ребенок придает ей окончательную форму и, тихонько напевая мелодию без слов, заставляет двигаться. Глиняный человечек умеет только сгибать и разгибать ножки. Сделав так несколько раз, он лопается.

Они стоят на краю обширного пространства, окаймленного кривыми деревьями, прорезанного разбегающимися в разные стороны водными дорогами, паутиной каналов. Ветви склоняются над водой, и под ними есть тайные проходы, а растительность повсюду такая густая и мощная, так пропитана влагой, что кажется, будто это не листья колышутся на ветках, а вязкие капли стекают с них, приняв на мгновение вид и форму зеленого листа.

Болото подражает любому ландшафту — то растекается широкими лугами, то превращается в лес. Есть места, где грязь наслаивается так долго, что вырастают целые холмы. Корни деревьев, нависая над водой, образуют настоящие тоннели, запутанные и жутковатые. Есть и гиблые затоны, где из вонючей жижи торчат побелевшие остовы мертвых деревьев. Мошки и комары тучами слетаются к Иуде и немилосердно жалят.

Атмосфера болот не подавляет Иуду. Здешний воздух для него — как защитная оболочка. За месяцы, прожитые тут, он научился чувствовать ласку болот. Укусы постоянно гноятся, да еще и понос к тому же, — но Иуда любит эти места. Подняв голову, он смотрит на заходящее солнце сквозь светлые, как разбавленное молоко, облака. Сам себе он кажется не столько человеком, сколько элементом пейзажа — позеленевшим, покрытым плесенью, населенным инфузориями.

С грацией, присущей его виду, ребенок опускает в воду руку. Его пальчики расходятся от центра ладошки, словно лучи. Сжимает он их по-особому: заостренные пальцы заходят друг за друга, как лепестки закрывающегося на ночь цветка, а кончики сходятся в одной точке. Ногти сцепляются вместе, и вот — ладонь подобна наконечнику копья.

Молодой копьерук покидает Иуду Лёва, двигаясь на четвереньках. На ходу он поворачивает голову — мышцы напрягаются на жилистой шее — и безмолвно спрашивает, идет его спутник или нет. Иуда шумно шлепает следом, но копьерук относится к его неуклюжести снисходительно, будто перед ним новорожденный.

Сам он шагает, буквально пронзая поверхность воды копьевидными конечностями и так же легко вынимая их. А Иуда словно тащит за собой все болото, оставляя позади широкий след. Счастье, что родственники этого поросенка вообще позволяют Иуде ходить здесь: своим шумом он то и дело привлекает внимание существ, с которыми лучше не встречаться. Черным кайманам и боа-констрикторам наверняка кажется, что это барахтается в грязи какой-нибудь подранок.

Община копьеруков терпит и даже поощряет его присутствие здесь с тех пор, как он спас двух зазевавшихся ребятишек от хищника. Сам Иуда до сих пор убежден в том, что зверь преследовал его, но отвлекся на двух малышей, застывших на месте, когда животное поднялось перед ними на дыбы из болотной жижи и зашипело. Камуфляжные железы копьеруков начали выделять магоны, способные отвести глаза смотрящему, но поздно: хищник подобрался слишком близко, чтобы принять их за два пенька или что-нибудь в этом роде.

Но тут Иуда закричал, схватил дубину и стал колотить ею в металлический горшок из тех, которые изготовляют особи его вида, и поднял неслыханный для тихих болотных заводей шум. Испугать хищника он не мог: помесь морского льва, ягуара и саламандры с легкостью раздробила бы ему череп одним взмахом острого плавника, — но зверь пришел в замешательство и скрылся между корней водных растений.

Спасенные малыши побежали домой и в лирической арии, наспех сочиненной для пущей убедительности, поведали взрослым о происшествии, и с тех пор Иуду стали терпеть.

Копьеруки редко разговаривают. Иногда они молчат целыми днями.

Их община не имеет названия. Спальни с гамаками, приподнятые над камышами и водой, соединены мостиками, а остальные комнаты вырыты в мокрой земле. Насекомые размером с Иудин кулак неспешно пролетают мимо, урча, как большие глупые коты. Копьеруки насаживают их на вертел и едят.

У копьеруков пух покрыт жирной смазкой и не пропускает воду: болотная грязь бусинками скатывается с него. Двигаются они, как птицы, переходящие вброд ручей. Они и похожи на птиц, но в то же время на тощих кошек; лица их неподвижны и почти лишены отличительных черт.

Рыжие самцы поют хвалы богам, а коричневые изготовляют орудия труда, строят хатки и трудятся на мангровых фермах. Самки охотятся — они крадутся, так медленно поднимая ноги, что те успевают обсохнуть, пока из воды не покажутся расправленные когти, и ни одна капля не потревожит водную гладь, когда пальцы снова сложатся в стилет, на миг зависающий над своим отражением. Все это — до появления какой-нибудь толстой рыбины или лягушки: тогда конечность стремглав пронзает воду и тут же выскакивает назад с растопыренными пальцами, а добыча наколота на запястье, словно кровавый браслет.

Между домами копьеруки-малыши развлекаются с големами из грязи так же, как в Нью-Кробюзоне дети играют на улицах в шарики и пристенок. Иуда делает записи и гелиотипы. Но он не ксенолог и не знает, как отличить главное от второстепенного. А потому он хочет изучить все: врожденную способность копьеруков к камуфляжу, их големов, травяные настои, умение отделять от времени мгновения.

Он не знает, как зовут копьеруков, не знает даже, есть ли у них имена, но некоторых он окрестил сам по особым приметам: Красноглазый, Старик и Конь. Одного из них Иуда опрашивает чаще всего; тот говорит, что големы — это игрушки, детские забавы, что-то в этом роде.

— Значит, ты их больше не делаешь? — переспрашивает Иуда, и копьерук, фыркнув, смущенно поднимает глаза к небу.

Иуда больше не краснеет от своих оплошностей. Насколько он может судить, дело тут в условностях, а вовсе не в способностях: взрослому копьеруку не придет в голову забавляться с глиняными фигурками, так же как взрослому ньюкробюзонцу — требовать, чтобы его посадили на горшок.

Иуда сопровождает самок. При свете дня их лоснящийся пух кажется покрытым блестящей глазурью. Они набирают целые охапки водяных пауков — каждый размером больше Иудиной ладони. Потом самки доят их и натягивают паутину между затопленными корнями и ветками, превращая ручеек в ловушку для рыбы.

Иуда замечает что-то необычное. Шустрая рыбка-мускул прорывает сеть, сверкая ярко-синей чешуей. И тут Иуда слышит песню — точнее, два-три наложенных друг на друга ритмических выдоха. «Бу, бу, бу, бу», — произносят в такт несколько самок, и рыбка мгновенно затихает. Она замирает, не закончив движения, точно внезапно вмерзнув в лед, и охотница выбрасывает свою руку-копье, причем пение прекращается и, когда рука уже совсем рядом с ней, рыбка дергается, но поздно. Несколько дней спустя Иуда видит это снова: самки собираются вместе и, едва открывая рты, мурлычут отрывок мелодии. Добыча застывает на месте.

В каналах поглубже живут пресноводные дельфины. Эти уродливые твари, судя по их виду, давно уже не знают притока свежей крови. Напуганные фырканьем гигантского крокодила-саркозуха, они прыскают в разные стороны. Детеныш копьерука пытается научить Иуду делать движущиеся фигурки. Молодняк давно уже считает его своим. Иудины фигурки ужасно неуклюжи, и копьеруки смеются, но по-своему — испуская вздохи.

Когда они поют перед своими статуэтками, Иуда добродушно старается подражать им, но помнит о своей роли клоуна и охотно ее придерживается.

— Шалабалу, — говорит он. — Каллам, каллай, каза!

Разумеется, у Иуды ничего не выходит. Сделанные ребятишками фигурки встают и шагают, а его кукла превращается в липкий комочек и падает.

Наступает конец лета, малярийный воздух становится чище. Раздаются выстрелы. При первых звуках далекой стрельбы копьеруки принимают защитный вид, и на несколько мгновений Иуда остается один среди небольшой группы деревьев. Наступает тишина, и обитатели болот медленно принимают свой обычный облик. Их взгляды устремлены на Иуду.

Появляются трапперы, обвешанные тушками мелких болотных тварей. Они исследуют заболоченные земли, собирая с них свою дань.

К одному из них Иуда приближается на десять ярдов, но он уже сам стал болотным жителем, и человек не видит и не слышит его, а только перехватывает поудобнее винтовку и тупо пялится в сторону, на текущую воду. Другой наблюдательнее — одним ловким движением он нацеливает винтовку прямо в грудь Иуде.

— Разрази меня господь, — говорит он. — Еще чуть-чуть, и мы бы тебя подстрелили.

Человек настороженно вглядывается в одежду и бледную кожу Иуды, потом тычет большим пальцем куда-то на север.

— Они там, милях в трех-четырех отсюда. К закату доберутся, — добавляет он.

Болотные твари притихли. Никто не плещется, не возится и не чирикает. Иуда медлит. Настал поворотный момент, и хотя он один виноват в том, что оказался здесь, ему все же нужно закрыть глаза и подумать обо всем — что есть и что будет. Он не даст этому моменту истечь: он пристанет к нему, как брехливая шавка к прохожему, и будет преследовать его, пока время не отползет, обливаясь кровью. Тогда он вернется назад, опечаленный.

— Ну вот, — говорит Иуда.

Теперь он — незаконное дитя времени. Все вокруг содрогается.

Узкая полоса земли, небольшой причал. На краю обширной трясины расчищен уголок — несколько акров колышущейся торфяной почвы, плоской, заваленной мусором. На прирученном клочке поверхности теснятся палатки, фургоны и землянки с крышами из мха; туда ведет новая тропа. Слышны выстрелы.

Иуда несет в своем мешке подарок и букетик болотных цветов. Он видит группу людей в перемазанных грязно белых рубашках и толстых штанах. Они изучают карты и вглядываются, щурясь, в загадочные инструменты. Они варят еду на кострах, от которых валит черный жирный дым, густой, как след каракатицы. Они небрежно приветствуют Иуду: весь в тине и грязи, он, верно, выглядит духом болот. Переделанные вьючные животные тревожно переступают с ноги на ногу при его приближении.

Встает вождь — старик, крепкий и жилистый, точно пес. Не сводя с вождя глаз, Иуда идет за ним в его брезентовую палатку.

Свет с трудом пробивается сквозь тяжелую ткань. Мебель в палатке простая, из темного дерева, стоит шкаф с выдвижной кроватью — места мало.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒