Старшина. Лейтенант Брудный

Ночь

Филимонов со средствами усиления давно оторвался от нашего батальона в направлении Иванково.

Батальон, меся грязь, шагал по проселку. Позади чернели купола церквей, башни колоколен. Вскоре их затянула мгла. Усилился ветер. Но дождь стал утихать.

Не слышно было рокота боя. Казалось, все замерло под Волоколамском.

Я шел в голове колонны рядом с командиром третьей роты лейтенантом Поповым, человеком среднего роста, чуть сутуловатым крепышом.

Темнота действовала на меня угнетающе: где-то во мгле перед нами противник. Не сбился ли Филимонов о пути?..

Вдруг я услышал позади топот коней. На миг топот смолк.

— Где командир батальона?

По голосу я узнал майора Аверинова и откликнулся.

— Далеконько вы ушли, — сказал майор, слезая с коня. — Приказано идти не в Иванково, а в Тимково. Занять Тимково, Тимковскую гору, и держаться.

— Первая рота со средствами усиления, наверное, уже на подступах к Иванкову.

— Придется ее вернуть. Ничего не поделаешь, — ответил майор.

— Да... В такую темноту менять направление... — вырвалось у меня.

— Поворачивайте сейчас же, — приказал майор, — время не терпит.

— Я не отделением командую. Поворачивать батальон в ночном марше не так-то легко...

— Мое дело передать вам приказание...

— Мне нужно часа два времени. Я не могу бросать людей мелкими группами в неизвестность, в темноту...

— Так я и доложу, — угрожающе крикнул майор.

— До свидания, товарищ майор.

Майор в сопровождении двух конников поскакал обратно.

За свою несдержанность в разговоре с майором в присутствии Попова я был впоследствии сурово наказан.

* * *

Вынужденный ночной привал. Бойцы присели на побитую заморозками мокрую траву у обочины дороги. Нудно моросил мелкий, будто сеющийся сквозь сито дождь. Кругом тихо и темно. Филимонов впереди, мы с двумя ротами стоим здесь, обоз и взвод связи где-то в пути — батальон разорван на три части. Все это из-за поспешности штаба дивизии.

— Поднимайте батальон по тревоге, выступайте в направлении Иванково. Задачу получите на марше, — говорил мне Гофман. — Выступайте налегке, обоз отправим, вслед за вами, — добавил он уходя.

— К Иванкову подходят немцы. Приказано форсированным маршем опередить противника... — сказал мне майор Аверинов.

— Командир первой роты лейтенант Филимонов, вашу роту с двумя станковыми пулеметами, двумя орудиями ПТО, батареей артполка назначаю в ГПЗ[1]. Форсированным маршем двигаться по маршруту В. Л. М. К... часу с ходу захватить Иванково и закрепиться до подхода батальона, — приказал я Филимонову.

Все это было совсем недавно, когда до сумерек оставалось больше часа, но непрекращающийся обложной дождь, исчерна-серое низкое небо делали день мрачным, а роты шли по расползающейся под ногами вязкой грязи незамещенных деревенских улиц.

Потом мы вышли на шоссе, передвигались ровными быстрыми шагами, затем вступили в темный тихий город. Помнится, кое-где сквозь незавешенное окно был виден тусклый свет лампы, в одном из переулков я заметил россыпь огоньков самокруток.

— Какое-то недисциплинированное подразделение на привале, — сказал я Рахимову, указывая на огоньки. — Нашим не сметь курить!

Все это было совсем недавно.

* * *

За какие-нибудь два-три часа батальон разорвали на три части. А теперь его собрать нелегко. Но надо действовать. Размышлять некогда. Надо немедленно послать за Филимоновым (он со средствами усиления составлял почти половину нашего батальона). Его надо вернуть. Как он бежал туда, так пусть бежит и обратно.

Но «Арыган атка камшынын сабыда ауыр»[2].

А моих теперь и тяжесть иглы может сбить с ног...

Всякий казах любит промчаться верхом. А нашему Джалмухаммету Бозжанову — политруку пехоты — с самого начала войны не часто выпадал случай вложить ногу в стремена, натянуть поводья. Он всегда с восторгом и детской завистью смотрел, когда я посылал Лысанку с места в галоп. Иногда подбегал и гладил морду и шею запыхавшейся лошади, водил ее за узду и что-то успокаивающе говорил ей.

Бозжанов на Лысанке, Синченко на Гнедом помчались вдогонку Филимонову. Я остался без коня и коновода.

Когда время не терпит, командира выручает «спеши с умом», когда глаз не видит, — топографическая карта.

Мы с командирами вошли в первую попавшуюся избушку.

Она оказалась пустой, отдавало запахом лекарств. Рахимов навел луч карманного фонарика на углы комнаты: на полочках отсвечивали какие-то склянки, бутылки.

— Видимо, товарищ комбат, мы попали в аптеку местного ветеринарного пункта, — сказал он.

Я вынул из планшета карту.

Коричневые линии на карте показывали рельеф местности.

Левый берег реки Ламы круто возвышался над правым, и далее подъем плавно сходил на нет, а линия, обозначавшая вершину, представляла собой почти правильный эллипс площадью около полутора-двух квадратных километров. Далее спуск был отлогим; в конце спуска сидела «муха» с надписью «Тимково».

Эту высоту с отметкой «240, 3» местные жители, никогда не видавшие настоящей горы, называли «Горой Тимково», как и любую сопку (в нашем, казахском понятии) под Москвой величают «горой». Эта «гора» действительно возвышалась (по-военному — господствовала) над окрестностью.

— Где противник, что за противник — мы не знаем, — начал я. — Местность знаем по этой карте; местность, конечно, не освещена фонариком, как эта карта. Она не ровная, как поверхность этой карты, следовательно, и местности толком не знаем. Единственный наш помощник — это компас. Пойдем на Тимково в расчлененном строю рот, повзводно, углом вперед, по намеченным азимутам. Впереди пойдет Попов как ГПЗ, остальные силы батальона двинутся, как только прибудет Филимонов. Давайте наметим азимуты... Так идти до встречи с противником, который, будем надеяться, даст знать о себе. Попову занять Тимково, Филимонову — Н. X., Краеву — Т. С., закрепиться, а дальше увидим, что покажет утро... Лейтенант Попов!

— Слушаю, товарищ комбат! — Попов делает шаг вперед, четко, каблук к каблуку, несмотря на грязь, приставляет ногу.

Его политрук, долговязый Еникеев, ссутулившись, стоит в углу; поясной ремень нелепо стягивает плохо пригнанную мокрую шинель.

— Вам понятно?

— Понятно, товарищ комбат.

— Сверьте вашу карту, — говорю ему, передавая свою карту Рахимову. — Поужинайте и через пятнадцать минут выступайте.

Выйдя на улицу, я услышал голос младшего лейтенанта Степанова, командира взвода связи нашего батальона. Он кого-то спрашивал:

— Где комбат?

— Степанов! — окликнул я его.

— Я!

— Что, все прибыли?

— Нет, товарищ комбат. Мы только с Киреевым пришли узнать, как у вас тут...

— На что вы с Киреевым мне тут нужны! — крикнул я на Степанова. — Где взвод связи, где хозвзвод, где санитарное отделение? Где они?

— Товарищ комбат, разрешите... Майор из штаба дивизии приказал: весь обоз направить назад, на ту окраину города... Мы с Киреевым не удержались и прибежали... — захлебываясь, видимо, от обиды, доказывал Степанов.

— Хорошо, что пришли, — буркнул я, как бы извиняясь за свои окрики. — На кухнях что-либо варилось?

— Во всех, товарищ комбат, варилось. Борисов сам с четырьмя повозками задержался с получением продуктов и боеприпасов...

Итак, батальон разорван на три части. Такая неразбериха ничего хорошего не предвещала.

Слышу команды, движение строящихся, потом тяжелые мерные шаги. Рота Попова ушла. А я все продолжаю стоять у аптеки. Никак не могу отделаться от смутного дурного предчувствия.

— Киреев, вы здесь? — спрашиваю я, как бы очнувшись, заметив во тьме грузную фигуру фельдшера нашего батальона.

— Так точно! — отвечает он. Тогда, кроме Киреева, никто в батальоне не отвечал «так точно! » или «никак нет! »: в те времена такие ответы Красная Армия отвергала как наследие старой армии. А Киреев — старый солдат — никак не мог примириться, по его мнению, «с фамильярностью» красноармейцев с начальством. Он, пожалуй, не возражал бы, как служака старой армии, добавить к «так точно» и «вашбродие»... Он был опытным службистом.

— Этот дом — бывшая аптека здешнего ветеринарного пункта племхоза, — сказал я Кирееву. — Организуйте здесь медпункт нашего батальона.

— Слушаюсь! — откозырнул фельдшер.

— Степанов, где мы стоим? — спросил я, позабыв, что сам недавно, перед принятием решения, сориентировался и определил точку нашей стоянки.

— Рабочий поселок фабрики имени Ленина, дом племхоза.

— А что эта фабрика делает?

— Одеяла-покрывала...

— А, говоришь, одеяла-покрывала…

— Да, товарищ комбат...

— Ты знаешь, батальон наш был подобен короткому одеялу, которое потянешь на голову — ноги остаются открытыми, потянешь на ноги — голова остается открытой, а теперь он подобен одеялу, разорванному на три куска. Вот стою и не знаю, как сшить эти куски.

— Ничего, товарищ комбат...

— Нет, брат, раньше батальон в руках держал, сегодня худо — рассыпал и собрать не могу. Ты иди и позови обратно, приведи сюда Борисова и санитарку.

— Есть, товарищ комбат.

Степанов ушел.

Я остался один.

* * *

Филимонов не идет, Попов оторвался — чего же я жду во тьме рассвета? Пошел к бойцам роты Краева — боевая, поредевшая вторая рота нашего батальона. Она еще под Новлянском первой контратакой гнала немцев, не принявших вызова на рукопашный бой.

Бойцы сидели по гребешкам кювета, спиной к ветру. Ко мне подошел Краев.

— Промок?

— Так же, как и вы, товарищ комбат.

— Твои не распустят нюни?

— Нет. Потерпим, товарищ комбат...

Разговаривая так, мы с Краевым пошли мимо бойцов по дороге.

— Закуривай! — скомандовал я.

Бойцы жадно затянулись самокрутками, пряча их в рукава.

Мы с Краевым еще раз молча прошлись.

— Да, товарищ комбат, только до своих добрались...

— К теще на блины, думал, — с иронией прервал я Краева. — Нет, брат, на войне тому не бывать.

— А как дальше, товарищ...

Вдруг где-то вдалеке, куда ушла рота Попова, раздались звуки одиночных выстрелов. Потом застрекотал пулемет.

— Чей это пулемет залаял, Краев?

— Не наш, товарищ комбат...

— Может быть, наш?

— Нет, товарищ комбат, не наш. Чую по повадкам, Наши приучены вести прицельный огонь короткими очередями, а немцы палят почем зря — по белому свету. Ох, до чего же они любят шуметь...

Как бы в подтверждение слов Краева, снова застрекотал пулемет предлиннющими очередями.

— Слышите, товарищ комбат: станковый бьет. Он выпустил пол-ленты — и без толку. Только пужать мастера. Как я заметил, товарищ комбат, немцы ночью неладно делают.

— Как?

— Ракетами освещают небо, потом устраивают пальбу. Конечно, они при свете ихней ракеты никого не видят и палят куда придется. Но он, подлец, умеет страшить людей.

— Подымай-ка людей и идите по своему азимуту, а то вы здесь засиделись. Филимонова ждать не будем.

И Краев со своей ротой ушел.

— Рахимов, вы знаете, что бестолковщина, потемки, неизвестность играют с нами шутки?

— Да, товарищ комбат, — грустно вздохнул Хабибулла. — Бозжанов будто сгинул. Ни от Филимонова, ни от Попова никаких вестей.

— Вы оставайтесь здесь, Хаби. Дождитесь Филимонова и, как только он прибудет, направьте его по маршруту. Потом дождитесь Степанова. Когда он вернется, организуйте связь... Я пойду к Попову, Краеву.

— Что вы, товарищ комбат! В такую тьмищу идти одному?

— Все равно, Хаби, играем втемную. — Сказав это, я направился к выходу.

Рахимов крикнул:

— Маршал! Идите с комбатом.

Меня догнал лейтенант Тимошенко, которого, все, кроме меня, звали просто Сеней. Этот розовощекий юноша был однофамильцем и тезкой маршала Семена Константиновича Тимошенко, поэтому мы иногда звали его в шутку «Маршалом».

— Ну, пойдем и посмотрим, что там впереди делается...

Мы пошли по лужам, по месиву, спотыкались, скользили, шлепались. Вошли в ложбину — стало ещё темнее... Перед нами бушевала река. Я знал ее по карте, где она была обозначена тонкой голубой волосинкой с громкой надписью «р. Лама». Я усмехнулся тогда и подумал: «Что за привычка у русских сопку называть горою, а ручей — рекою». В сухую погоду эту Ламу, наверное, можно перейти, не зачерпнув голенищами. А сейчас она вздулась и беснуется от притока дождевой воды.

— Что, товарищ комбат, поплывем? — спросил Тимошенко, когда мы остановились на берегу.

— Зачем плыть, перейдем вброд. Ведь Попов и Краев перешли же.

— Тогда разрешите мне идти первым, товарищ комбат.

— Валяйте.

Тимошенко, сделав два шага, бултыхнулся в воду и исчез. Я отпрянул назад. Слева раздался голос:

— Здесь очень глуб... — захлебнулся и умолк.

Я побежал по берегу налево. Лама бурлила, пенилась, во тьме играла волнистая грива. Я бежал, окликая:

— Тимошенко! Сеня! Тимошенко!

Слева, рядом со мною, из бурного потока раздался возглас:

— Ауп!

Я бросился в воду. Холодная волна сильно ударила в лицо. Потянуло вниз, потом повернуло и понесло, закружило. Глотнув раза два густую, грязную воду, я начал барахтаться. Потянуло опять вниз, повернуло, стукнуло обо что-то твердое. Я снова хлебнул воды, уцепился за что-то, поднял голову: надо мной, как сказочный гигант, нависали перила моста. Выкарабкался на берег. Меня затошнило.

— Тимошенко!.. Сеня! — опять позвал я, но ответа не было.

Я прошел небольшое расстояние по берегу в надежде найти Тимошенко, но тщетно. Сев на какой-то бугорок, разделся, стал выжимать одежду. Сначала меня обдало холодным воздухом, затряслись колени и руки. Начал работать быстрее — мне показалось, что я согрелся.

Поднявшись на гору, я наткнулся на глубокую колею, продавленную в грязи. Стрелка светящегося компаса и направление колеи образовали угол азимута на Тимково, У нас в батальоне было единственное орудие на твердых колесах (остальные — на резиновом шасси), которым командовал сержант Аалы Джиенышбаев. Он мне запомнился еще по Талгару со своим настоятельным требованием дать ему самых лучших артиллерийских лошадей, так как его орудие на жестких колесах. Я тогда удовлетворил его просьбу и про себя подумал: «Дельный сержант».

— Это, значит, следы джиенышбаевского орудия, — произнес я вслух. — Колея приведет меня к Попову.

Все Тимковское плато оказалось пахотным полем. Оно так сильно впитало дождевую воду, что превратилось в вязкую грязь.

Когда я прошагал с трудом, как муха по меду, метров около двухсот-трехсот, колея пушки слилась с дорогой, обыкновенной проселочной. Дорога пошла вниз. По колеям бежала вода. Я пошел по твердым целинным обочинам.

В небе завиднелись ракеты. Это немцы освещают местность. Затем застрекотал пулемет длинными очередями. Судя по траектории трассирующих пуль, пулеметчик вел огонь с рассеиванием по фронту и в глубину, Вдруг мимо меня просвистело несколько пуль. Я шлепнулся наземь. Затем стало тихо. Вблизи никаких признаков боя. Внизу затявкала собака. Минут через десять в воздух опять взвились ракеты, опять очереди трассирующих пуль пунктирами прорезали темное небо. Значит, немцы в Тимкове. А где же Попов?

* * *

Я послал Бозжанова и Синченко к Филимонову, Рахимова оставил в племхозе, Тимошенко потерял в пути, шел по следам Попова, который должен был завязать бой в Тимкове. Никого нет. Я впервые оказался в одиночестве. Это не делает мне, как командиру, чести. Если бы одна из шальных пуль, что недавно просвистели мимо, задела меня, убила бы или ранила, или еще хуже — я попал бы в руки немцам, что тогда?

«Ночью с 27 на 28 октября в боях под Тимковом батальон потерпел поражение. Командир батальона пропал без вести... » — в лучшем случае так напишут в донесении о нас.

Эти ужасные мысли вырвали меня из оцепенения.

«Батальон не должен погибнуть, а комбат не должен пропасть без вести».

Сказав это сам себе, я вскочил и зашагал.

«Не Попова, так Краева найду, они где-то тут, невдалеке», — думалось мне, и я подался наискосок влево.

Вдруг я оказался у одиночной стрелковой ячейки — окопчика, вырытого с колена. В окопе, по грудь в воде, сидел немец в пилотке, с откинутой на задний бруствер головой.

Я сначала вздрогнул, мороз пробежал по всему телу. Потом осмотрелся. Около трупа на земле никакого оружия не оказалось.

Видимо, я бродил по позициям боевого охранения немцев. Значит, они прибыли сюда еще до сумерек, раз успели вырыть одиночные окопы неполного профиля. «Немец убит, значит, здесь побывали наши, выбили боевое охранение», — рассуждал я, подаваясь еще наискось назад, влево. Теперь я шел по немецкому косогору. Вдали показался человек. Мы, видимо, заметили друг друга одновременно. Остановился он, остановился и я, вынул пистолет из кобуры, снял с предохранителя. «Если окликнет по-немецки, нажму на курок, расстояние каких-нибудь двадцать пять шагов». Видимо, мы оба боялись открыть себя. И почти одновременно каждый из нас подался на свою левую сторону. Так и разминулись. Я побрел дальше. Позади, в высоте — источающие далекий свет немецкие ракеты, стрекотня пулеметных очередей. Когда обернулся, над Тимковом взвились три красные ракеты. Это немцы из Тимкова кому-то дают сигнал. Может быть, эти три ракеты означают: «Тимкову угрожает противник», или просто: «Вошел в соприкосновение с противником»...

Предо мною вырисовывается темный силуэт большого стога сена. Прислушиваюсь. Фыркают лошади. Русский говор. Наши! Иду смело. Не дождавшись оклика, спрашиваю:

— Что здесь за курортники расположились?

— Ми, товарищ комбат, — вытягивается передо мной стройная фигура, — сержант Джиенышбаев, — представляется киргиз.

Признаюсь, читатель, когда я услышал его «ми», слезы радости выступили у меня на глазах. Стараясь быть строгим, я спросил:

— Почему вы здесь?! — Не помню дальше, какими резкими упреками я наградил сержанта, но помню, что потом опустился на сено, приказал дать мне закурить и молча слушал доклад сержанта на киргизском языке вперемежку с русскими словами.

Слушая сержанта и жадно затягиваясь самокруткой, я осмотрелся вокруг: у стога журавлем торчало дуло орудия; поодаль, за лафетом, сундуком темнел зарядный ящик: четыре коня в упряжи то с хрустом ели сено, то, мотая головами, звенели разнузданными удилами. На разостланном сене сидело около двадцати наших бойцов. Глядя на них, я думал: «Вот мои бойцы, мое орудие, мои кони... Значит, комбат пока еще не пропал без вести». При этих мыслях меня опять охватывал приступ гнева и того беспредельного недовольства собой, когда во всем винишь и себя, и своих начальников.

Я жадно вдыхал едкий дым самокрутки. Гнев таял.

Сделалось легче.

* * *

Из рассказа Аалы я выяснил: Попов со своей ротой, преодолевая трудности переправы, крутой подъем на гору, липкую грязь пахотного поля, шел по заданному азимуту. Дошел до Тимкова, наткнулся на боевое охранение противника, атаковал, выбил его, ворвался в Тимково, но тут же, попав под осветительные ракеты и перекрестный огонь заранее подготовленных огневых точек, вынужден был отойти. Видимо, он ждал подмоги: справа — от Филимонова, слева — от Краева, а с тыла — поддержки комбата. Увы!.. Это был всего лишь замысел командира батальона, его мечта. А боевая жизнь показала странную разницу между замыслом и практикой, между мечтой и конкретной обстановкой. Комбат получил необдуманное приказание свыше, а сам принял необоснованное, не соответствующее конкретной боевой обстановке решение, без учета условий местности, времени, погоды, состояния людей. Это ему удавалось и «сходило» на «отлично» на учебном полигоне перед картонным «противником» и «условными данными», а под Волоколамском ему всерьез сказали: «В бою не шутят! » Конечно, эти строки пишутся теперь, а тогда? Тогда я думал совсем иначе.

Давайте вернемся к тогдашней обстановке.

— Где же рота? Где командир? Где политрук? — прервал я сержанта.

— Мой расчет и еще два отделения пехоты, товарищ комбат, волокли орудие и зарядный ящик буквально на плечах, на каждом шагу вязли, а лошади выбивались из сил. Впереди завязался бой. Немец начал освещать, поливать из пулеметов, швырять мины. Трескотня — не знаем, где свои, где чужие, товарищ комбат. Ко мне прибежал посыльный от командира роты и говорит: «Лейтенант приказал вести огонь! » Я думаю: куда стрелять, ничего не вижу...

— Ну и ответил бы ему: «Не вижу — не стреляю», — перебил я сержанта.

— Как же, товарищ комбат, бой идет, немецкие минометчики тоже не видят. Ну, я и решил тоже подать свой голос. Подряд выпалил, чередуя, десять осколочных и десять бронебойных.

— А бронебойные зачем?

— Они ведь трассируют, товарищ комбат.

— Значит, на психику?..

— Как же, и они палили, и мы палили, ориентируясь лишь по направлениям.

— Кишкарт (покороче)! — приказал я на киргизском языке сержанту.

— Ляпбай (слушаюсь)! Затем наши шли назад. Кто-то сказал, что политрук роты тяжело ранен. Немец все освещал, стрелял из пулеметов, минометов. Мы тоже пошли назад. Лошади не тянут, люди выбились из сил. Тут стог сена. Мы больше часа здесь, товарищ комбат.

В это время вдали опять раздались звуки пулеметных очередей. С воем пролетело и, шлепнувшись в грязь почти рядом со стогом, разорвалось несколько мин.

Я встал с места. В воздухе выли мины, шелестели снаряды. Огненными фонтанами вздымались частые разрывы.

— Значит, красные ракеты — это вызов огня по Тимковским горам, — говорю я Аалы. — Немец ведет огонь, подготовив данные по карте, по площадям.

«Неплохая у них организация, — думаю про себя, — налет мощный».

Неожиданно слышу крепкое русское ругательство.

— Ложись!

— Эй! Краев! Бегом ко мне! — ору во все горло, узнав Краева по голосу.

— Ложись!

— Эй, Краев! Галопом ко мне.

— Бегу!

— Где ты до сих пор болтался?

— По-честному говоря, товарищ комбат, заблудился, только теперь, кажись, вышел на свое направление, — признался Краев. — Долго искали переправу, вброд идти было рискованно. Боялся, как бы не потопить пулеметы.

— А теперь даже к шапочному разбору опоздал. Попов увел свою роту; видимо, решил не блуждать во тьме.

— Куда же он ее увел, товарищ комбат?

— Наверное, в Волоколамск.

Я стал Краеву все рассказывать.

— По всему видно, что перед самым наступлением темноты немцы были уже в Тимкове. Думаю, что это их ГПЗ или разведотряд. Дождь и темнота заставили немцев остановиться в Тимкове, и они выставили охранение.

В это время позади нас шлепнулась и разорвалась с глухим треском мина, а затем в поле там и сям возникли красные вспышки нескольких разрывов.

— Противник думает, что мы подкрадываемся прикрываясь темнотой, — продолжал я прерванный разговор. — По всем признакам, в деревне не так уж много немцев, не больше одной роты. Враг боится, поэтому освещает, обстреливает, сигнализирует своим о том, что встретился и столкнулся с нами, просит помощи, вызывает подкрепление.

— Давайте вышибем, товарищ комбат, — говорит Краев.

— Попов ушел, ты опоздал, Филимонова еще нет. Мы упустили момент, потеряли много времени. Взвод за взводом, роту за ротой терять в такой тьмище... Нет, Краев, атаковать не будем.

— А если он пойдет?

— Нет, не пойдет.

Я приказал Краеву послать связного за Рахимовым, развернуть роту в боевой порядок, занять оборону и открыть огонь из пулеметов. Джиенышбаева послал за полутора взводами, оставшимися от роты Попова.

* * *

Пришел Рахимов и доложил, что Филимонов еще не подошел, Попов не отыскался, взвод связи с хозвзводом не пришли, есть ли у нас соседи — еще не установлено...

Потом он сообщил, что у Краева станковые и ручные пулеметы не могут вести огонь, так как во время движения — перебежек по лужам, по месиву раскисшего пахотного поля — все механизмы забились грязью.

Это сообщение Рахимова огорошило меня. Я молчал, не зная, что и сказать. Я понимал, что без полного разбора, чистки и смазки пулеметов устранить задержку невозможно.

«У нас нет ни связи, ни питания, ни порядка, и к тому же грязь, по существу, обезоружила нас. С самого вечера я бегаю от командира к командиру. Бегаю без толку»...

— Что дальше делать прикажете, товарищ комбат? — прерывает мои грустные размышления Рахимов.

— Выставить боевое охранение; людей отвести в укрытие — где-то под горой есть сараи. Все пулеметы вынести с поля, идти с ними в племхоз, вычистить, смазать и вернуться. Когда подойдет Филимонов, его людей расположить в племхозе на отдых.

— Как доложить штадиву, если прибудет связной?

— Доложите, что в захвате Тимкова противник на три-четыре часа упредил нас. Попытка атаковать одной ротой не увенчалась успехом. Решил занять оборону на Тимковской высоте одной ротой...

Точный, исполнительный Рахимов ушел.

* * *

Джиенышбаев привел остаток роты Попова. Командир взвода лейтенант Терещенко был тяжело ранен в правое плечо. На рану была наскоро наложена повязка. Лейтенанта трясла лихорадка. Стуча зубами, Терещенко доложил: их рота атаковала сначала боевое охранение, затем подошла к Тимкову. Во время движения, перебежек и атаки пулемет за пулеметом отказывали. Как выразился Терещенко, в руках он держал не винтовку как огнестрельное оружие, а тяжелую дубину с примкнутым штыком. Попов приказал отойти...

Соорудив из плащ-палатки носилки, мы укрыли лейтенанта сеном и отправили его в племхоз, наказав Рахимову эвакуировать его дальше.

Бойцам я приказал расположиться, вернее, — вкопаться в стог сена, сам забрался на самую вершину стога: немцы изредка освещали местность и выбрасывали мины.

Джиенышбаев принес сухие портянки и белье и, несмотря на мои протесты, стянул с меня сапоги, говоря:

— Вас же давно трясет озноб, товарищ комбат, смените белье и переобуйтесь.

Я разделся.

— У-у-у! — вырвалось у меня, ошпаренного холодным воздухом.

Сержант своей сильной рукой начал безжалостно мять мои мышцы, как сыромятину, и шлепать по голому телу, потом протер меня грубым солдатским полотенцем... После такого массажа, в сухом белье я, зарывшись в сено, забылся.

— Товарищ комбат! Товарищ комбат! — тормошил меня Аалы. — Уже рассвет.

Я поднялся. Киргиз смотрел на меня так радостно, как радуется человек, откачавший утопленника. Он подал мне мое тяжелое походное снаряжение. Туго затянув ремень, я сел.

— Сколько времени я спал, Аалы?

— Часа три, товарищ комбат.

— Кто-нибудь приходил сюда?

— Приезжал политрук Бозжанов с вашим коноводом.

— Где они?

— Покормили коней и уехали обратно.

— Что они сказали?

— В домах, при свете коптилок, всю ночь на разостланных плащ-палатках разбирают и чистят оружие.

— Попов нашелся?

— Нет пока.

— Хозвзвод прибыл?

— Сказывали, пока нет.

— Самый лучший окоп и лучшее прикрытие здесь — этот стог. Вы отсюда не уходите. Будите людей. Тех, кто дежурил, положите спать. И до самого начала боя не будите. А я пойду.

День

... Дождь перестал, а ветер полютел. Утренняя муть незаметно посветлела. По полю снуют бойцы, видимо, связные. Поеживаясь от острого ветра, иду по вспаханному полю. За ночь подморозило. Под сапогами — тонкие корки льда. Под ледяной корочкой грязь не затвердела. Сапоги становятся тяжелыми, их на каждом шагу присасывает липкая грязь, будто хочет снять. Иду к бойцам, проведшим всю ночь под проливным дождем и пронизывающим ветром.

Подойдя к позиции стрелкового отделения, я не поверил своим глазам: почти рядом друг с другом, в окопах, вырытых для стрельбы, на соломенных подстилках, укутав ноги сеном или соломой, спали бойцы. Около каждого верхней антабкой на бруствере лежали винтовки, у самого приклада малые саперные лопаты. У некоторых сбоку валялись противогазные сумки, тощие вещевые мешки; у иных можно было видеть патронные подсумки, в брезентовых сумках — две ручные гранаты.

Один из бойцов лежит скорчившись, надвинув ушанку на лицо, спрятав руки за пазуху; другой, рядом с ним, в ушанке, весь ушел в поднятый воротник шинели; третий свернулся ракушкой, обняв колени, уткнувшись головой в живот.

«Это спит казах», — подумал я.

Так располагались и другие отделения, другие взводы. Когда я подходил еще к одной позиции, передо мной вырос лейтенант. Приложив руку к правому виску, четко, простуженным голосом доложил:

— Товарищ старший лейтенант, вторая стрелковая рота занимает оборону. Дежурный по роте лейтенант Брудный.

— Где командир роты?

— Внизу, там, товарищ комбат. Всю ночь и до сих пор с пулеметами маются.

Лицо Брудного было синее, как у утопленника. Зубы стиснуты, видимо, он сдерживал трясуху озноба. Отношения у нас с ним были натянутыми с тех пор, как неделю назад за самовольный отход с позиции боевого охранения я отстранил его от должности и выгнал из батальона.

При каждой нашей встрече у меня в памяти вспыхивали этот случай и деликатный, но тяжелый выговор генерала Панфилова.

Видимо, и Брудный не забывал об этом. Он не юркал, как прежде, своими блестящими, черными глазами, не напрашивался на похвалу, а проделывал четко строевые приемы и, грустно смотря на меня, кратко докладывал. Раньше я был для него не только командиром, но и старшим братом, а теперь он видел во мне только командира, которому он, в порядке выполнения долга, должен подчиняться с достоинством.

«Я вам рекомендую реабилитировать Брудного перед товарищами», — сказал генерал, а Толстунов предложил представить его к награде. Я пока не сделал ни того, ни другого. Он без дела находился при штабе.

— Кто вас назначил дежурным по роте?

— Лейтенант Рахимов, — растерянно ответил Брудный, и в его глазах промелькнули искорки обиды: «До сих пор не прощает. До сих пор не доверяет».

Я не выдержал его взгляда. Мы оба молчали.

— Вот что, Брудный, — сказал я, подняв глаза, — там, у того стога, полтора взвода третьей роты. Иди туда и принимай командование над ними. Организуй оборону по такому образцу, как вот здесь.

— Есть, товарищ комбат.

— А я здесь за тебя останусь, подежурю, пока придет Краев.

— Разрешите идти?

— Иди.

Он пошел широкими шагами, порывисто размахивая руками; потом замедлил шаг, ссутулился, опустил голову, и было видно, как он вытирал глаза.

— Брудный! — крикнул я. Лейтенант живо повернулся.

Я погрозил в его сторону кулаком и крикнул:

— Не сметь плакать!

— Есть не плакать! — ответил он и бросился бежать в сторону стога. Мне почему-то показалось, что в его голосе я уловил нотку радости, Я смотрел ему вслед. Он туманился в глазах, как в мираже. Смахнув слезу, я пошел на позицию следующего взвода.

* * *

И здесь бойцы лежали в неглубоких окопах, на умятых охапках сена. Я оглядел спящих и направился к другому флангу роты, где копошилось несколько бойцов. Навстречу мне торопливо шел боец. Я узнал Блоху — наводчика одного из «максимов». Он еще издали прикладывает руку к ушанке. Лицо у него бледновато-синее. Я прерываю его рапорт и спрашиваю:

— Что вы здесь делаете, Блоха?

— Строим, товарищ комбат, пулеметную ячейку. Действительно, был вырыт пулеметный окоп, который бойцы тщательно обкладывали соломой.

— Хорошо выложили вы, товарищи, свой окоп, — вырывается у меня. — Это не окоп, а настоящее гнездо получается.

— Это мы, товарищ комбат, вторую ячейку так заканчиваем, — вытягиваясь в струнку, гордый от похвалы, докладывает Блоха.

— Хорошо. А где же пулеметы?

— Всю ночь, товарищ комбат, мучились с пулеметами. Никак не ладится у нас с ними. Особенно эти новые дегтяревские, никак наладить не можем. Теперь командир роты и политрук Бозжанов сами взялись...

— Значит, для отдыха хорошее гнездо роете?

— Нет, нет, товарищ комбат, два «максима» обязательно будут работать.

— Вот, несут! — вскрикнул боец.

Все оглянулись. Действительно, из-под горы показалось несколько бойцов, которые на плечах и на руках несли какие-то вещи, завернутые в плащ-палатки. Они шли медленно, тяжело, подавшись вперед.

Командир взвода лейтенант Беляков, тоже досрочный выпускник Ташкентского пехотного училища, доложив мне о своем прибытии, приказал бойцам развернуть плащ-палатки и установить пулемет на позицию. Расчет бросился выполнять приказание командира.

— Измучились, товарищ комбат, — говорил, тяжело дыша, лейтенант.

В дальнейшем, даже при смене позиции, пулемет решили переносить с места на место только в завернутом виде...

— Готово! Пулемет установлен! — зычно доложил Блоха.

На площадке около окопа стоял наш станковый пулемет, блестя вороненой сталью.

— Заряжай! — скомандовал я.

В приемник нырнул и вынырнул медный наконечник ленты, щелкнул замок. Второй номер поправил ленту, набитую патронами.

Блоха вцепился руками в рукоятку и прильнул к прицелу:

— Разряжай!

По этой команде быстро и исправно заработали и расчет и пулемет.

— Заряжай! — снова скомандовал я. Когда пулемет был заряжен, сказал: — А теперь, Блоха, дайте по белому свету две короткие очереди.

Блоха не без злости нажал на спуск. «Тра-та-та, тра-та-та», — заговорил пулемет.

— Еще, товарищ комбат? — не оборачиваясь, спросил Блоха.

— Дайте одну длинную очередь.

Блоха, нажав на спуск, крепко держал рукоятку. Пулемет и наводчик задрожали, как в лихорадке.

— Стой!

Захлебнувшись, пулемет замолк.

Первые стрекотания нашего пулемета с новой боевой позиции возвестили, что «мы здесь», «мы не ушли», «мы будем драться». Пусть об этом знают немцы, пусть об этом знают и наши.

Так началось для нашего батальона боевое утро 27 октября 1941 года.

Приказав Белякову подготовить еще четыре позиции для станковых пулеметов, я собрался было уходить. Он спросил:

— Что нам делать, товарищ комбат, если начнется бой?

— Бой не скоро начнется.

— Почему вы так думаете?

— И наши и немцы пока ни в чем не разобрались. Часика три-четыре можно поработать. Сейчас я пришлю сюда Краева.

— Значит, товарищ комбат, нам работать?

— Вам лично, лейтенант Беляков, не работать, а немедленно же лечь и спать до начала настоящего боя. Выставьте боевое охранение и отдохните.

— Я не могу.

— Что значит «не могу», если приказано?

— А вы сами, товарищ комбат, — вырвалось у юноши.

— Я всю ночь спал... Проспал ваши пулеметы... Проспал Попова... Проспал весь ночной бой нашего батальона, поэтому-то у нас нескладно получается, товарищ Беляков.

Далее я ему рассказал то, что уже известно читателю. Беляков проводил меня до самого оврага.

Я скользил по крутому берегу этой маленькой речушки. Однажды чуть не угодил в ее грязную воду. Я горный казах: с самого детства научен взбираться и спускаться по горам в тысячи раз круче и опаснее, чем подъем и спуск Тимковской «горы». Но у наших гор почва другая — там не земля, а россыпь гранита. А здесь под ногами все ползет. Какая досадная ошибка природы и судьбы затеять на этой самой грязи войну! Я вспомнил поговорку наших дедов: «Жау жагадан алганда ит етектен» — когда враг хватает тебя за шиворот, а собаки тянут за подол, — как же воину выйти из затруднительного положения?

Штаб наш находился в помещении племхоза. У входа стояло несколько бойцов. Увидев меня, они вытянулись.

Я приветствовал их и прошел в помещение.

В передней комнате на плащ-палатке лежали части разобранного пулемета. Сборкой вычищенных и смазанных частей перед окном занимался Бозжанов, а рядом стоял Семен Краев. Они были в одних гимнастерках и без шапок. На их руках грязно-желтым цветом лоснилось ружейное масло. На полу валялась грязная вата, пакля, тряпки.

— Плохо обучали людей, теперь сами кряхтите. При этих словах они заметили меня и оба выпрямились, держа в руках части пулемета.

— Товарищ комбат, всю ночь... — мигая глазами, прервал меня Краев.

— Кто ротой будет командовать? Лейтенант Краев или ефрейтор Блоха?

Услышав мой голос, из другой комнаты вышел Рахимов и сказал:

— Товарищ комбат, надо срочно доложить обстановку.

* * *

Перед Рахимовым лежали отработанная карта и схема.

— Как видите, товарищ комбат, наш правый сосед-левофланговый батальон полка Шехтмана. Разрыв между нами — около двух километров. Наш сосед слева — батальон Н-ского полка, разрыв между нами — полтора километра. Мы на широком фронте. Как же мы обеспечим свои фланги, товарищ комбат? — закончил свой доклад Рахимов.

— Огнем пулеметов, орудий и маневром роты Филимонова.

— Значит, первую роту мы по обстановке бросим на какой-нибудь из флангов?

— Бросим только на левый фланг, правый пусть обеспечивают люди Шехтмана. Впрочем, так нельзя принимать решение. Пойдем на рекогносцировку.

* * *

Повторяю, Тимковская гора господствовала над окружающей местностью, и город был хорошо виден. Мы стояли у стога сена, где ночью я спал три часа вместе с бойцами Джиенышбаева. Вдруг со стороны Рюховского и Спас-Рюховского на горизонте показались самолеты. Сначала шли бомбардировщики, эскадрилья за эскадрильей, над ними высоко в воздухе шныряли истребители.

Они шли явно на Волоколамск, по улицам которого мы вчера утром и сегодня ночью проходили походным маршем.

... В облаках, навстречу самолетам, вспыхнули взрывы снарядов наших зениток. Немцы развернулись, пошли звеньями в пике и начали бомбить окраину города, станцию. Черными фонтанами подымались взрывы тяжелых авиационных бомб над домами... Вслед за бомбардировщиками, почти на бреющем полете, пронеслись штурмовики, обстреливая из пулеметов и разбрасывая мелкие бомбы. Затем, как бы подхватывая замирающий гул самолетов и уханье бомб, задребезжал воздух, послышался далекий протяжный, раскатистый гром... Началась артиллерийская канонада. На город посыпались снаряды. Дым окутал дома, деревья, безжалостно полыхал огонь.

— Значит, товарищ комбат, он наносит главный удар по нашему левому соседу и по Капрову, — прервал молчание Рахимов.

— Танки! — крикнул Бозжанов. — Вот собаки, нашим опомниться не дадут! А!

Действительно, шли танки, за ними — мотопехота. А артиллерия все долбила и долбила сосредоточенным огнем.

Вскоре немцы ворвались в город...

Наша рекогносцировочная группа была на большом расстоянии от места жарких боев и не знала, что делать: содержание боя определяется замыслом старшего командира, а поведение подчиненных — задачей, поставленной перед ними.

И замысел старшего командира мне неизвестен, и задача толком перед нами еще не поставлена. Связи до сих пор нет.

— Теперь завязали уличные бои. Это продлится, быть может, до самого вечера, — сказал Рахимов.

... Спустя час на полк Шехтмана и на наш батальон пошли в наступление небольшие части противника.

— Теперь на нас пошли, товарищ комбат.

— Он же должен этими отрядами прикрывать левый фланг своей главной группировки, — ответил за меня Рахимов.

— Идите по своим местам, — приказал я. — Приготовиться к бою. Слава богу, хоть мы отвлечем на себя часть сил противника.

Когда враг уже занял Волоколамск и его отдельные подразделения по обеспечению фланга начали обходить нас, Филимонов со всеми нашими пушками и станковыми пулеметами занял позицию, загибая наш левый фланг. Немцы, увидев этот маневр, приостановились. Обе стороны пока молчали.

Я приказал Брудному и Краеву начать отход повзводно, короткими перебежками, к роще, что позади нас километрах в полутора.

Неожиданно пришли командир полка Шехтман и комиссар полка Корсаков. Как старшему командиру, я доложил майору Шехтману обстановку и свое решение: сначала под прикрытием роты Филимонова вывести из боя Брудного и Краева, потом под прикрытием их огня, с новой позиции, с мыса, что впереди рощи, вывести из боя Филимонова.

Шехман осмотрелся и сказал:

— Да, пожалуй, вы правы.

— Сумеете ли вы так сделать? — спросил Корсаков.

— Ну что спрашиваешь? — обратился Шехтман к комиссару. — Он уже принял решение.

— Надо же нам, как соседям, разобраться в обстановке, — запротестовал комиссар.

— Все ясно. Пойдем отсюда. Наши же ждут.

Когда они отошли, начался артиллерийско-минометный обстрел. Огонь был жиденьким — видимо, стреляло не более двух-трех батарей. Я послал Рахимова к Брудному и Краеву с приказанием немедленно начать отход.

Немец обстреливал. Я с группой людей стоял у каменного сарая, а со склона Тимковской горы спускалась рота, расчленившись повзводно и по отделениям. Перейдя ручей, бойцы попали в зону огня противника и залегли.

Побежали посыльные с приказанием не ложиться, броском перейти шоссе и занимать новые позиции. Заминка минуты две-три. Вдруг все поднялись как бы в атаку, ускоренными шагами пошли, обтекая с обеих сторон каменный сарай. Какое-то отделение, около которого вздыбились два разрыва мин, бросилось было бежать.

— Эй! Не бежать! — крикнул я. — Не бежать и не ложиться!

— Почему бы... — услышал я рядом голос Бозжанова.

— Чтобы люди Филимонова и немцы не подумали, будто наши бегут, — ответил Рахимов.

— Хаби, вы идите с ними и там организуйте оборону. И отойду вместе с Филимоновым.

Рахимов догнал Краева, и они под обстрелом пошли вместе.

— Разрешите мне остаться с вами, товарищ комбат? — обратился Бозжанов.

— Оставайтесь.

Немцы пошли в наступление. Филимонов открыл по ним огонь из всех видов оружия. Начался настоящий бой.

— Немцы залегли! — радостно крикнул Бозжанов.

— Идите к Филимонову и передайте ему: держать так до тех пор, пока наши не откроют огонь.

Бозжанов побежал, раза два споткнулся, упал, поднялся... С немецкой стороны на нашу отступающую группу посыпался рой трассирующих пуль. Наша пушка зачастила выстрелами — беглым огнем. Немецкий пулемет замолчал.

— Молодцы! — вырвалось у меня. Отступающие дошли до лога. Отставшие подбирали раненых.

Немецкая артиллерия и минометы начали обстреливать позиции роты Филимонова. Опять огонь жиденький. Судя по звукам боя, идут жаркие схватки на главном направлении — Волоколамском, и вся артиллерия немцев сосредоточена там.

Прибежал Бозжанов.

— Филимонов просит разрешения на отход.

— Позови его самого сюда.

Из-за угла сарая Бозжанов подает сигналы (видимо, они договорились друг за другом наблюдать): он по-разному машет руками, наверное, то отрицая, то подтверждая, что понял.

Филимонов, согнувшись, помчался к нам. Его рота продолжала вести частый огонь.

Добежав до нас, Филимонов, шумно отдуваясь, произнес: — По ваш... му приказанию....

— Отдышитесь, Ефим Ефимович. Как будто все по порядку идет, — говорю ему.

В это время затрещали ружейно-пулеметные выстрелы с бугорка и заохало несколько пушек с новых позиций Краева, Брудного, Кухаренко.

— Как бы по своим не попали, — забеспокоился Бозжанов.

Синченко подводит из укрытия сарая коней и, кажется, глазами говорит: «Раз там заговорили, пора вам туда ехать».

— Скачи к Рахимову и передай ему: мы сейчас начнем отход, — приказываю бойцу в ответ. — Лысанку тоже забери. Она мне не нужна.

— Ну, Ефим Ефимович, идите к себе и организуйте отход. Только повзводно, перекатами, а орудия отправьте в первую очередь. Пусть они пойдут без всякой остановки. Пока первый взвод не займет новые позиции и не откроет огонь, второму не отходить, все время вести огонь. Вы сами отойдите с первым взводом, а мы с Бозжановым будем стоять здесь и отойдем после вас. Ясно?

— Ясно, товарищ комбат. Разрешите идти?

Опять суматоха ближнего боя, отхода, прикрытия, взаимной огневой поддержки.

Взводы роты Филимонова проходили мимо каменного сарая, где мы стояли с Бозжановым, и, увидев нас, замедляли шаги.

— Быстрее идите! Чего озираетесь! — кричал я. Последним пересек шоссе Филимонов. Я сказал Бозжанову по-казахски:

— Ну, Жолтай, теперь, кажется, наш черед идти.

С бугра усилился огонь наших по немцам.

Мы с Бозжановым шли замыкающими нашего батальона.

* * *

Никто нас не преследовал. Батальон сосредоточился в лесу. Когда мы подходили к новым позициям, Бозжанов спросил:

— К вам можно обратиться?

— Пожалуйста, Жолтай.

— Ругать не будете?

— Сейчас нет, а после обязательно.

— Обещайте и после не ругать.

— Нет. Не обещаю.

— Тогда не скажу вам ничего.

— Ты хочешь рассказать мне что-то неприятное?

— Только для вас неприятное.

— Тогда выкладывай.

— Вы знаете о том, что я участник финской войны, Я кое-что видел в ней больше вашего. Вы меня простите, мы тогда много командиров потеряли. Вы сегодня, мне кажется, неуместно бравировали. Понимаю, когда вы с Краевым и Брудным сами не пошли, но быть замыкающим роты Филимонова не было никакой необходимости. Вы же командир батальона. Конечно, боец всегда думает, что где командир, там менее опасно, но зря рисковать не нужно. Это я знаю по опыту. Вы меня простите за откровенность. Вот они сидят и ждут вас. Они ждут от вас не ласки, а требовательности, хотят знать, как дальше быть, доверяя вам свою судьбу. Если бы мы с вами не дошли, а остались там, кое-кто здесь бы не сидел.

Я задумался над словами Бозжанова, но в ответ ему ничего не сказал, а подумал: «Пожалуй, ты прав, политрук».

Мы сидели на боевом привале. Немец занял рабочий поселок фабрики имени Ленина. Нас он не стал преследовать — видимо, выдохся. По звукам артиллерийской канонады было ясно, что Волоколамск пал, а теперь идут жаркие бои на его окраинах.

Никаких распоряжений от своего начальства я не получал. Рахимов доложил мне, что левофланговый батальон полка Шехтмана организованно, под нашим прикрытием, отошел к лесу, что правее нас. Посланный туда связной доложил, что батальон приводит себя в порядок и собирается обедать. Комбат сказал, что задачи от штаба полка он еще не получил.

— Значит, они отошли в район расположения своего тыла, — заключил Рахимов.

Обычно солдаты на привалах курят, а на больших привалах обедают. У нас не было ни курева, ни еды. Люди сидели, прислонившись к стволам деревьев.

— Что будем делать, товарищ комбат? — спросил Рахимов.

— Будем добираться снова до своих, Хаби.

— Что будем делать с ранеными?

— Те, кого мы накануне отхода эвакуировали в Волоколамск, по всей вероятности, не успели проскочить и попали в руки к немцам, — грустно сказал Киреев, — потому что сопровождавшие их санитары не вернулись.

— Немедленно эвакуируйте раненых в Быки, в этом районе должен быть тыл полка Шехтмана.

Киреев ушел. Его слова огорчили нас всех. Мы молчали. Каждый по-своему переживал трагедию наших раненых товарищей, по-видимому, попавших в плен.

— А может быть, проскочили, а? — сказал Бозжанов, ни к кому не обращаясь. — Лейтенант Беляков и сержант Аалы Джиенышбаев были тяжелы ранены, — добавил он, обращаясь уже к нам.

— Может быть, проскочили, — сказал Рахимов, не глядя на нас.

Снова все замолчали.

Синченко принес пачку «Беломора» и несколько сухариков и протянул их мне.

Принимая их, я спросил его:

— Последние?

Он кивнул головой. Я повертел их в руках. Хотелось есть и курить. Глотнув слюну, я размахнулся и швырнул папиросы и сухари. Они лежали на пожелтевшей траве поляны, все смотрели туда жадными глазами, но никто не тронулся с места.

— Строиться! — приказал я.

Когда все построились, я скомандовал «шагом марш» и, не оборачиваясь, сам пошел во главе колонны.

Минут через пять меня догнал Бозжанов и радостно сказал:

— Товарищ комбат, никто не взял.

— О чем ты говоришь?

— Никто не взял ни папирос, ни сухарей, все прошли мимо, товарищ комбат.

— А ты что, специально оставался караулить?

— Нет. Я шел сбоку колонны и одним глазком...

Это сообщение Бозжанова очень меня обрадовало. Я вспомнил слова Панфилова: «В нашей Красной Армии сила сознательной железной воинской дисциплины должна побеждать холод, голод и все трудности походной боевой жизни. Человек никогда не привыкает ни к холоду, ни к голоду, ни к опасностям боя, ни к трудности похода, а лишь приспосабливается к ним в силу дисциплины. Я вам говорю это как старый красноармеец».

За последние дни мы пережили все невзгоды походно-боевой жизни, а батальон в целом остался батальоном в силу сознательной воинской дисциплины. Это меня радовало, я почувствовал прилив сил, зашагал увереннее.

Я никогда не имел привычки ехать верхом во главе батальона и пользовался конем лишь по срочным делам: для обгона колонны, поездки по вызову начальства. В походе же всегда шел пешком. Эту привычку я сохранил до конца войны, будучи командиром стрелкового полка и командиром стрелковой дивизии.

Говорю об этом не для бахвальства, а видимо, вспоминаю свою молодость, когда у меня было так много сил, здоровья, когда и не думалось о всяких недугах.

* * *

Перед самым вечером, когда мы уже выходили из леса, нас встретили двое верховых. Помощник начальника штаба полка Шехтмана — среднего роста, сухощавый лейтенант Блинов передал приказание начальника штаба нашей дивизии о том, что я переподчинен Шехтману и в дальнейшем должен буду выполнять боевые задания в составе этого полка. Далее, он по карте доложил поставленную мне задачу. Рахимов нанес задачу на свою карту.

Блинов толком не знал обстановки.

— Передайте командиру полка, — попросил я Блинова на прощание, — что задача нам ясна: удерживать дороги в направлении Волоколамск — Быки, Ченцы — Софьино. Следовательно, мы будем занимать оборону по этим голым возвышенностям, а своих вы прячете в лес. Но мы и сегодня прикрывали ваш левый фланг.

— Ну, товарищ комбат, при чем тут я?

— Ваше дело было передать мне приказание, вы его передали, а теперь ваше дело передать вашему командиру полка мои слова, — резко прервал я Блинова. — Батальон с двадцать третьего не спал, а сегодня двадцать седьмое. Последние сутки мы не ели, не пили, не курили. Боеприпасы у нас почти на исходе. Доложите ему, что мы нуждаемся в срочной помощи вашего полкового тыла.

— Есть, товарищ старший лейтенант, все доложу. Блинов со своим коноводом поскакал. Мы пошли к рубежу обороны. Перед самым закатом солнца провели рекогносцировку. Местность была открытая. Ее прорезала неглубокая ложбина, на дне которой протекал ручей, поросший мелким кустарником. Левая сторона ложбины, обращенная к противнику, возвышалась над правой, образуя высоту. На полях было несколько стогов сена. Справа был лес, откуда мы только что пришли.

Роты пошли занимать свои участки обороны. На правом фланге, по обеим сторонам моста, заняли позиции два наших противотанковых орудия под командованием лейтенанта Терпакова. Поддерживающий нас артиллерийский дивизион ушел занимать огневую позицию в районе Быков. Штаб наш расположился у мыса, на излучине оврага.

Рахимов аккуратно начертил схему-донесение с указанием боевого порядка батальона, с заголовком: «Командиру Н-ского стрелкового полка товарищу Шехтману. Согласно вашему приказанию, батальон занял оборону в районе... Боевой порядок указан на схеме».

Я подписал это донесение.

Ночь была лунная. Мы с Рахимовым пошли проверять передний край. Бойцы рыли окоп.

— Люди из сил выбились, товарищ комбат. Очень медленно работается, — сказал Краев, подойдя ко мне.

— На голой земле лежать не будем. Ройте потихоньку. Скоро, может быть, на ужин чего-либо подбросят, — ответил за меня Рахимов.

Дав командирам рот некоторые распоряжения на ночь об охране боевого порядка, мы с Рахимовым возвращались в штаб. В эту печальную ночь луна плыла на небе Подмосковья неровно, а порою, ныряя в облаках, скрывалась совершенно.

К нашему приходу люди под руководством Степанова соорудили шалаш, накрыв его толстым слоем сена. На полу тоже был подстелен толстый слой сена, по углам валялись наши нехитрые пожитки.

Меня одолевала усталость. Войдя в шалаш, я лег, подложив под голову противогаз. За шалашом стояли наши расседланные кони и жевали сено: хруп-хруп...

Я прислушивался к фырканью лошадей, к тому, как они жевали сено. В детстве я, несмотря на запрет, любил ходить в нашу конюшню, подбрасывал в кормушки сухой клевер, а сам, притаившись в углу, слушал, с каким равномерным, хрустом жевали его лошади.

— Время-то, товарищ комбат, одиннадцатый час, а пока ничего не подбросили. Опять люди без ужина, — с болью в голосе сказал Рахимов.

— Знаете, Хаби, что казахи говорят, когда нечего есть: голод утоляют сном или интересной сказкой о хорошей еде.

— Знаю, товарищ комбат.

— Есть татарское блюдо биляши. Я впервые ел это вкусное блюдо, когда мне было девятнадцать лет.

— Что, разве у вас биляшей не готовят?

— Нет, не готовят. У нас, бесбармак, супы, баурсаки.

— Степанов! Вы не заснули?

— Нет еще.

— Спите. Мы с комбатом биляши будем есть. Как наедимся, так вас разбудим подежурить.

— Есть, спать.

— Ну, рассказывайте, товарищ комбат.

— История давнишняя. Рассказ длинный. Он кончается биляшами. Может быть, не стоит начинать?

— Нет, расскажите. Все равно часика полтора-два нам придется подежурить, товарищ комбат.

— Когда вы приказали командирам рот прийти с докладом?

— К часу ночи они должны прийти сюда, доложить о готовности обороны, товарищ комбат.

— Раз они не спят, давайте мы тоже не будем.

— Рассказывайте, товарищ комбат.

— Работал я тогда секретарем исполкома у нас в районе, — начал я не спеша. — Районным ветеринарным врачом был пожилой, рыхлый толстяк Леонтьев Тимофей Васильевич. Вот наш Киреев очень похож на Леонтьева. Если бы их поставить рядышком, это по внешнему сходству и характеру — родные братья.

Однажды в базарный день ко мне приходит отец и велит мне быть через час на ветеринарном пункте: «У доктора переводчиком будешь». Сказав это, он ушел.

Я пришел на ветпункт. Там было много казахов. Кто привел больного коня, кто корову, кто верблюда. А двор у Леонтьева был большой. Он в халате стоит посредине двора и принимает по очереди животных. Что-то объясняет казаху жестами, а его помощник, тоже не знающий казахского языка, выдает лекарство и тут же смазывает животному рану. С одним казахом доктор никак не мог толком объясниться и только беспомощно разводил руками. Тут я не выдержал и взялся переводить.

В это время отец привел во двор нашего гнедого мерина. Этот конь был любимцем отца — сухопарый, тонконогий, с длинной шеей, маленькой головой. Казахи, ожидавшие очереди, расступились перед отцом, почитая его преклонный возраст. Ветеринару, видимо, не понравилась эта внеочередность. Конь хромал на заднюю левую ногу. Почему-то стянулись, как я заметил, сухожилия. Доктор осмотрел коня, махнул рукой: «Твой конь пропал». Отец стал упрашивать доктора еще раз внимательно осмотреть коня и полез в карман за деньгами. Ветеринар рассердился и, обращаясь ко мне, сказал: «Скажи этому ахмаку[3], чтобы он своего коня на махан[4] пустил». Отец смутился и, не проронив ни слова, увел коня. Я так растерялся, что опомнился только тогда, когда отец был уже на той стороне улицы.

Прошло два месяца. Опять в базарный день зашел ко мне один из наших аульных джигитов и передал мне просьбу отца быть на ветеринарном пункте. Сгорая от стыда за прошлый конфликт, я пошел на ветпункт. Опять было много народу с животными.

Вдруг во двор на полном галопе въехал на гневом отец, прогарцевал вокруг Леонтьева, дал свечу. Леонтьев остановил прием. Все засмотрелись. Отец взглядом нашел меня. Он снова прогарцевал перед носом доктора, резко осадил коня и, указывая концом плетки на Леонтьева крикнул:

— Эй, переводчик, скажи этому дураку, что его самого надо пускать на махан.

Потом повернул коня, перескочил через коновязь — и ускакал. Я ушел на службу.

Часа через два ко мне зашел Леонтьев.

— Где ваш отец? — спросил он меня и смущенно добавил: — Я перед ним виноват, хочу перед стариком извиниться. Помогите, пожалуйста.

Отца нашли на базаре. Он сидел в чайхане в компании стариков. Отец не хотел принять извинительное приглашение доктора на чашку чая, но сверстники уговорили его и притащили к доктору. Леонтьев принес извинения по всем правилам. На террасе был накрыт стол, шипел самовар. Я сидел за столом в качестве переводчика и впервые в моей жизни ел вкусные биляши.

— Да, интересно. Старик был принципиальный, и доктор тоже хороший человек, — сказал Рахимов. — А биляши еще лучше, — рассмеялся он.

... Меня тормошил Рахимов:

— Товарищ комбат! Товарищ комбат! Из штаба полка пришли.

Я проснулся, сел. Передо мной стояли Блинов и пожилой располневший капитан. На нем все было рыхлое: шинель не заправлена, ремень косил от тяжести пистолета, ушанка сползла до самых бровей. «Штатский. Какой-то бухгалтер в военной форме», — подумалось мне. Видимо, капитана задело, что я не вскочил и не представился навытяжку. Он нахмурился, исподлобья посмотрел на меня, спросил:

— Кто здесь командир батальона?

— Я.

— Почему у вас, товарищ старший лейтенант, безобразие?

— Какое безобразие?

— Почему ваши люди спят? Где вы находитесь? На войне же!

— Не на курорте, товарищ капитан!

При этих моих словах стоявший позади капитана Блинов прыснул. Капитан зло посмотрел на него.

— Доложите обстановку!

— Нет, извольте сначала вы доложить, кто вы такой и зачем пожаловали сюда?

— Я начальник химслужбы полка, капитан Булатов, — смутившись, представился он. — Мы приехали проверить ваш батальон.

— Что вы думаете, от вашей проверки положение батальона изменится? Вот вчера этот ПНШ тоже приезжал проверять, обещал златые горы, а батальон до сих пор голодный и боеприпасы на исходе. Вы нечестный человек, ПНШ! — обрушился я на Блинова.

— Я доложил, товарищ комбат, кому следует, — смущенно оправдывался Блинов.

— Вы, товарищ старший лейтенант, слишком вольно ведете себя, — вспыхнул Булатов и начал было меня ругать.

— Мне ни ваши окрики, ни ваши нравоучения не нужны. Я нуждаюсь, мы нуждаемся в питании и боеприпасах, товарищ капитан. Бросили батальон на голое место, толком не поставили задачу, не ввели меня в обстановку, нисколько не заботитесь о людях, потом изволите проверять, изволите приезжать. По-моему, вы оба от безделья приехали...

Все это я выпалил залпом.

Капитан потемнел, нахмурился, что-то пробурчал себе под нос, исподлобья посмотрел на Блинова. Наконец сказал:

— Ну, что мне передать командиру полка?

— Передайте все мои слова. Несмотря на то, что вам, видимо, наплевать на судьбу чужого батальона, мы выполним поставленную перед нами задачу.

Булатов грузно поднялся и, обращаясь к Блинову, сказал:

— Ну, все, кажется, ясно. Поехали, ПНШ.

Позже я узнал Булатова поближе. Он оказался простым и очень добродушным русским человеком. Впоследствии он часто вспоминал нашу первую встречу и смеялся.

Когда топот коней возвестил об отъезде посланцев Шехтмана, я успокоился, лег, хотел заснуть, но не смог. Поднялся и пошел на передний край.

Утренний рассвет. На голой высоте наши одиночные окопы темнели разбросанными валунами. Люди спали на сырой земле. Дежурные командиры и постовые ежились от предутренней прохлады. Я шел из одного взвода в другой, из роты в роту, вспоминал свою резкость к Булатову, человеку старшему по возрасту и по званию, В оправдание мне нечего было сказать. В мучительном затруднении остановился и огляделся. «Вот мое оправдание», — подумал я, увидев снова черные холмики наших одиночных окопов, на дне которых скорчившись спали голодные, усталые бойцы нашего батальона.

Так я встретил утро 28 октября 1941 года.

Старшина

Когда я подходил к нашему шалашу, со стороны Быков показалась повозка. На ней сидели двое. Они ехали тихо, что-то поддерживали. Я подождал их.

Соскочивший с повозки старшина доложил, что он из полка Шехтмана. По личному приказанию комиссара полка Корсакова привез нам кое-что. «Значит, Булатов доложил комиссару», — промелькнуло у меня. Это «кое-что» оказалось несколькими ящиками патронов и... двумя ведрами вареного мяса.

— За патроны спасибо, а этих двух ведер мне самому не хватит на завтрак, — сказал я старшине.

— Кушайте на здоровье, товарищ старший лейтенант, — расплываясь в добродушной улыбке, ответил старшина.

— Нас пятьсот голодных ртов! Почему хлеба не привезли?

— Я привез то, что мне дали, товарищ старший лейтенант, — опешив, ответил старшина.

— Рахимов! Что будем делать с этими ведрами?

— Будем делить поровну на всех, как делят конфеты, товарищ комбат, — ответил он.

— Тогда вызывайте старшин и политруков рот.

... Пришли люди. Пустили в ход перочинные ножи — принялись делить мясо.

— Передайте, старшина, подробно о том, что вы здесь у нас видели, — сказал я старшине на прощание, прожевывая свою порцию величиной со спичечную коробку.

* * *

День 28 октября 1941 года выдался ясным. Солнце щедро обогревало Подмосковье. Осенний солнечный день в России отличается от наших, южных. Иней на полях и лесных массивах тает по-своему, медленно, испаряется тоже медленно, этаким легким туманцем, пока солнце не поднимется от горизонта на две пики. Потом хмарь не спеша рассеивается, как облака. Все становится мягко, светло. Солнце не слепит, а как, бы успокаивающе ласкает, не жжет, а греет.

Ну, довольно лирики! Война цинично относится к явлениям природы: стоит ясная погода — видимость хорошая, наблюдение обеспечено, — значит, самолеты и артиллерия будут бомбить все живое и мертвое.

В десять часов утра мы услышали гул канонады за Волоколамском, издали увидели силуэты самолетов. Рахимов, прислушиваясь к далекому, глухому гулу боев, раскрыл свою карту, сориентировался, пальцами измерил расстояние и после долгого раздумья сказал:

— Товарищ комбат, верно, начался жаркий бой за станцию Волоколамск. Это по расстоянию чувствуется. Видимо, вчера немцам не удалось захватить станцию. А как вы думаете?

— Если верно то, что вы говорите, значит, Капрон вчера крепко держался. Обозленный немец сегодня с утра начал его дубасить, а в нашем полку чуть ли не перемирие с фашистами. Перед нами противника не видать.

— А если нам послать вперед разведку?

— Вы, конечно, правы, Хаби. Но кто из нас толком ноги тащит? Давайте лучше наши скудненькие силенки к сырой земле приложим, будем углублять окопы. А немцы к нам и без нашего приглашения пожалуют.

В это время со стороны Быков во всю прыть мчался верховой. Он осадил коня, спрыгнул, упал, встал. Я узнал старшину, который утром привез два ведра вареного мяса. Он вытянулся, широко улыбнулся и, еще не отдышавшись, начал:

— Товарищ... ком... бат! Все доложил комиссару... Вот, привез вам сто пачек махорки... газеты… десять коробок спичек...

— Как ваша фамилия, старшина?

— Иванов.

— А как величать будем?

— Просто Ваня Иванов... Иван Иванович в документе пишется.

— Неужели ваши попы не могли хоть кому-нибудь из вас дать другое имя? — нарочито возмутился Рахимов.

— Они со мной не советовались, товарищ лейтенант, — ответил старшина. — Деда звали Иван, отца… Иван, ну и меня назвали Иваном. И фамилия наша — Иванов.

Мы еще немного пошутили с Иваном Ивановичем.

— Ну, товарищ Иванов, большое тебе спасибо от всех нас за курево. Езжай.

Когда Иванов поскакал обратно, Рахимов, глядя ему вслед, сказал:

— Хороший русский паренек. Как наш Степанов.

— Раздать махорку и газеты!

* * *

Я обходил передний край. Бойцы углубляли окопы. Провожая меня, Краев пошутил:

— Завтракать дали, махру дали, — может быть, скоро и выпить дадут.

— С закуской или без закуски?

— Какое же, товарищ комбат, питье без закуски? Раз пить, значит, надо как следует и закусить.

— Ну ладно. Пошутил — и хватит. Займись своим делом.

... Одиннадцать... Двенадцать... Никаких признаков жизни со стороны противника.

— Эх, скучища же! На голодный желудок сидеть без дела! Был бы я большим командиром, пошел бы напрямик в Волоколамск, атаковал бы, уцепился бы за окраину города, по крайней мере, а дальше разобрались бы что к чему, — тараторил неугомонный Бозжанов.

— Бозжанов, ко мне!

— Я слушаю вас, товарищ комбат.

— Чего вы здесь слоняетесь?

— Пришел за махоркой, ну, немножко задержался.

— Идите сейчас же к себе в роту.

— Есть, идти.

Вскоре приехал к нам комиссар полка Корсаков. Я представился ему и доложил по всей форме.

— Ну, пойдемте к вашим людям, — сказал он, выслушав мой доклад. — Посмотрим на местность.

Мы пошли. По дороге комиссар ввел меня в общую обстановку.

— Капрову и Елину и сегодня очень трудно приходится, навалился на них немец. Крепко дрались бойцы. Вот слышите, их колошматят. Тяжелые там идут бои.

Мы шли по переднему краю. Комиссар молча слушал мои объяснения.

На прощание Корсаков немного призадумался и сказал:

— С народом вы, наверное, сами поговорили. Что же мне еще было сказать им на голодный желудок? Что я мог сделать для вас? Утром реквизировал все мясо со всех кухонь штабных подразделений. Мясо послал вам, а бульон оставил им. Вторые сутки у нас перебой со снабжением.

Комиссар попрощался с нами и поехал в соседний батальон.

— В этом полку, товарищ комбат, трое сочувствующих нашей печальной судьбе: капитан Булатов, старшина Иванов и комиссар Корсаков, — пошутил Рахимов, глядя вслед комиссару.

Лейтенант Брудный

Приехал командир поддерживающего нас артиллерийского дивизиона Кухаренко. Он был плохим наездником, но, подражая мне, носил клинок. Он доложил об огневых позициях дивизиона, просил поставить ему огневую задачу. Мы втроем посоветовались, и Рахимов аккуратно нанес на карту задачу с вариантами возможных действий противника.

Кухаренко занял наблюдательный пункт на стоге сена и приступил к подготовке данных для стрельбы.

В два часа дня прибежал Синченко.

— Товарищ комбат! Немцы идут!

Я пошел на свой наблюдательный пункт, на самой вершине бугра. У меня не было телефонной связи. В окопчиках копошились связные бойцы. Да, действительно, идут немцы, идут походной колонной. Недоумеваю: неужели они хотят пройти через нас маршем?

— Ребята! — У меня впервые после школьной жизни вырвалось это слово. — Все бегом в ложбину, а оттуда к своим командирам! — говорю я связным. — Стрелять только тогда, когда немцы подойдут на двести пятьдесят — триста метров, а до этого не сметь открывать огонь. Ясно? Бегом марш!

Бойцы потопали.

Немцы от нас примерно в километре.

Вдруг над колонной противника появилось несколько кудрявых облачков. Это — разрывы шрапнелей, брызжущих, как из дробовика, снопами свинцовых пуль.

— Ах, черт! — закусываю палец. — Это Кухаренко преждевременно открыл огонь! — Досадую. — Синченко, беги к Рахимову: пусть он пойдет к Кухаренко и передаст, чтобы долбили вперемежку шрапнель с гранатой. Ты запомнишь эти слова?

— Вперемежку шрапнелью с гранатой, — повторяет Синченко.

— Беги быстрее!

Итак, мы преждевременно обнаружили себя перед немцами. Немцы-то шли без разведки, и мы их не наказали. Если бы была телефонная связь, этого не могло бы случиться.

Совсем недалеко от окопа, где я находился, разорвалась крупнокалиберная мина. Я поднялся. Немец долбил по бугорку из минометов, пушек. Всюду фонтаны разрывов, всюду оспины воронок.

Началась настоящая артиллерийско-минометная суматоха.

Мне хочется многое сказать командирам, мне хочется сказать многое бойцам, но у меня нет волшебства человеческого гения для разговора на расстоянии — телефона. А у немцев есть!

— Товарищ комбат! Ваше приказание выполнил!

— Товарищ комб...

— Товарищ... — слышу я доклады связных.

— Хорошо, садитесь, ложитесь, — ответил я им всем.

Далее дело шло своим чередом — не я управлял боем, он управлял мною. Вернее, я реагировал на суматоху боя. Впрочем, я неправильно выразился: не суматоха, а настоящий бой массы солдат с солдатами. Я знал, что в настоящем ближнем бою каждый солдат предоставлен самому себе. В ближнем и рукопашном бою никто не слушается команды. Меня не слушал мой батальон. Меня не слушал мой дивизион.

Каждый был занят своим личным боевым делом, каждый по-своему решал боевую задачу. Я был на положении того дирижера, который «завел оркестр», а далее оркестр уже не смотрел на его дирижерскую палочку.

Пришел Рахимов.

— Товарищ комбат, первая атака противника отбита!

— Хорошо, — безразлично ответил я. — Они больше в лоб не пойдут, обеспечьте фланги. Они попытаются обойти нас с какой-либо стороны.

— Перестроить боевой порядок?

— Нет. Пока не надо... Обедать бы... Люди не обедали?

— Какой обед?

— Раненых много? Всех своим ходом в Быки. Только тяжелых пусть Киреев отвезет.

— Что с вами, товарищ комбат? Вы сами ранены?

— Нет, я не ранен. Идите выполняйте.

Я осмотрелся кругом. Все на своих местах, наша позиция пока не сломлена. Это хорошо!

... Противник опять начал молотить. Его пальба застала меня в одиночном окопе у бойца. Свист пуль над брустверами, хлопанье мин, жужжание осколков прижали нас к стенам маленького окопа.

— Как начнется атака, — сказал боец, — я подымусь и буду стрелять по фашистам, а пока они долбят — пусть долбят, угодит в мой окоп — хорошо, не угодит — еще лучше.

Так говорил со мной совсем желторотый боец.

— У вас пистолет, товарищ комбат, он далече не берет. А у меня винтовка. Вы сидите. Я буду стрелять.

Началась атака.

— Товарищ комбат, — обратился он ко мне в самом разгаре боя, — хотите посмотреть, как человек камнем падает? Подымитесь-ка. Интересно получается.

Я поднялся. Немецкая цепь шла стройно и строго. Падали, поднимались. Трещали автоматами. Наши стрекотали из винтовок и пулеметов. Обе стороны упорствовали. Молодой солдат приложился к прикладу. Выстрел... Опять выстрел.

— Два раза попал в фашиста, — признался он грустно, — а в эти два раза промахнулся.

— Дай мне винтовку, — приказал я солдату.

Он отдал мне свое оружие. Я выстрелил. Один в цепи упал камнем.

— Вы в кого стреляли?

— В того.

— Не может быть!

— Стреляю в того, который бежит зигзагами. Следи!

— Это здорово! — восхищался юноша. — Дай заказ.

— Сами выбирайте.

— Тогда следи.

Я выпустил целую обойму. Передав винтовку бойцу, я сказал ему:

— Я, друг, снайпер. Ты убедился в этом?

— Да, вы настоящий снайпер, — наивно-восторженно ответил юнец.

Я действительно был снайпером. Об этом можно прочитать в рассказе «Помкомвзвода Николай Редин», но здесь я хотел сказать совсем о другом. Мое снайперство ничто по сравнению с зорким глазом советского воина, стоящего на переднем крае и достойно ведущего себя в самые критические моменты боя.

* * *

Итак, наш батальон отбил вторую попытку немцев с ходу смять нас. Осень 1941 года. Травы в подмосковных полях потеряли свой жухло-зеленый цвет. На травах осели пыль походов и копоть боев. Земля России изранена. Всюду чернеют воронки. В наспех сооруженных братских могилах плечом к плечу лежат верные сыны Родины: Иван Иванович Иванов, тунгус и казах, кавказец и киргиз, удмурт и узбек, татарин и таджик, молдаванин и украинец и... сын одного из малочисленных народов караим Султан-Мухмуд Шапшал.

Их могилы заросли бурьяном, но их дела цветут тюльпанами.

Такими были из нашей дивизии: украинец Тимошенко, русский Севрюков, киргиз Аалы Джиенышбаев, татарин Каюм, украинец Лысенко — командир батальона, капитан Манаенко — начальник штаба полка, еврей Аузбург — начальник штаба артиллерийского полка нашей дивизии, казах Мусаев — политрук и много-много других боевых товарищей.

Боевая биография каждого из них достойна повести или романа.

... Я как-то накричал на Рахимова и был несправедлив. Он мне сказал:

— Что вы, товарищ комбат, говорите... Простите... мне показалось, что вы какую-то несуразицу сказали.

— Значит, твой комбат, Хаби, давным-давно должен быть в психиатрической больнице?..

— Какое недоразумение, товарищ комбат!

— Хаби! Слушай меня! Мне очень нелегко с нашим батальоном. Ты понимаешь?

— Разрешите доложить, товарищ комбат: и нашему батальону нелегко с вами.

* * *

Опять угнетающая тишина. Не стреляют наши, не стреляют и немцы.

— Рахимов! Почему такая тишина?

— Вроде «перемирие», товарищ комбат.

— Мне не до шуток. Скажите, почему и наши и они замолчали?

— Я думаю, что немец решил теперь обойти нас. Ведь фланги-то у нас голенькие, товарищ комбат.

— Правильно он решил! Он, значит, обнаружил нашу ахиллесову пяту. Расставьте пулеметы на фланги, прикажите им косоприцельным огнем строчить и строчить. Кухаренко пусть тоже бросит два десятка гранат по флангам...

Рахимов ушел.

— Синченко, вызовите ко мне политрука Бозжанова.

Бозжанов пришел.

— Будешь младшим адъютантом батальона. Для дела в штабе людей не хватает. Беспартийному Краеву передай, что с сего числа он — и командир и политрук роты — единоначальник.

— Товарищ комбат, разрешите...

— Не разрешаю! Повторите приказание.

Бозжанов повторил приказание:

— Идите к Краеву. Немедленно вернитесь сюда же.

... Опять началась минометно-артиллерийская долбежка. Главным образом били по нашим флангам. Огонь был сосредоточенный, мощный.

Кто-то стремглав бежал. Бежал умеючи, низко пригнувшись, зигзагом, падал, подымался. Я узнал Брудного.

Добежав, он камнем упал рядом со мной.

— Брудный!

Он молчал. Я подполз к нему. На его смуглом лице блестел пот, глаза были закрыты. Он не дышал.

— Брудный! Родной мой! — обнял я его. — Зачем ты так быстро бежал? Что ты хотел мне доложить?

Немцы пошли в атаку. Пришел Бозжанов.

— Брудный! — воскликнул он.

— Не тревожь его, он спит.

— Какой вы жестокий человек, товарищ комбат. Он же мертв!

— Не я, а война убила его.

— Простите меня, аксакал.

— Идите по ротам. Степанова пошлите к Кухаренко. Приказываю всем мстить за Брудного. Приказываю отбить и эту атаку фашистов, а Брудный пусть пока будет рядом со мной.

Бозжанов помчался.

— Рахимова пришлите ко мне! — крикнул я ему вслед.

... Мы с Брудным лежали на нашем наблюдательном пункте на переднем крае. Поднялась немецкая цепь. Наши дали им огневую пощечину. Они залегли. Никто из фашистов не подымается, а наши трещат и трещат. Кухаренко вошел в азарт, лупит вперемежку то шрапнелью, то гранатами.

— Брудный, что ты хотел доложить?

Брудный молчит. Молчу и я.

... Пришел Рахимов.

— У наших соседей относительно спокойно, — неторопливо доложил он. — Не понимаю, почему нас так облюбовали фашисты?

— Не нас, а дороги, Хаби.

— Ну, обошли бы себе на здоровье, а то прут и прут почем зря.

— Видимо, командир у них такой же взбалмошный, как я, — плывет против течения.

— Вы, значит, и в бою не забываете мои упреки, товарищ комбат.

— Нет, Хаби, всю жизнь буду их помнить. Ты мне дал большой урок. Спасибо тебе, Хаби.

— Благодарю вас, товарищ комбат.

... Снова тишина, вернее, затишье.

— Хаби, приведите сюда несколько саперов. Пусть мой наблюдательный пункт будет могилой для нашего Брудного.

Пришли саперы.

— Ребята! — обратился я к ним. — Ройте как можно глубже. Гроба не можем сделать, завернем его в солдатскую плащ-палатку. Обмывать не будем: он был чистым и погиб чистым.

Саперные лопаты резали грунт холма. Бойцы работали усердно. Когда вырыли яму больше человеческого роста, снизу мне задали вопрос:

— Довольно или рыть еще глубже, товарищ комбат?

— Довольно! Как раз по его росту.

Рахимов с Бозжановым завернули Брудного в мою плащ-палатку и вопросительно посмотрели: как быть с пистолетом?

— Оставьте при нем все воинские доспехи, — ответил я.

Я подошел к Брудному, снял со своей петлицы два кубика, прикрепил Их к его петлицам, расчесал его пышную шевелюру и сказал:

— Старший лейтенант Брудный, прости и прощай! Грянул залп за залпом.

... На войне много смертей, немало безмогильных солдат. Много безыменных героев. В этот день гибло немало наших воинов, калечилось еще больше. Одни отдавали свою жизнь за Родину, другие орошали нашу священную землю своей кровью, третьи оставались в живых; в числе их, конечно, встречались и мелкие, как вьюны, люди, но о них я не хочу говорить. На солнце не видишь пятен.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒