{333} 20. Homo novus <А. Р. Кугель> Открытие спектаклей Московского Художественного театра. «На дне» М. Горького «Петербургская газета», 1903, 8 апреля

«На дне» М. Горького, при всех достоинствах своих, производит на меня впечатление произведения искусственного и фантастического. У немцев пьеса идет под названием «Nachtasyl»[cdxcv], то есть ночлежка. Я не бывал в ночлежках, но не допускаю возможности, чтобы ночлежки представляли собою философский притон, то есть чтобы все те, которые, допытываясь смысла жизни, дошли до философского отрицания, забрались с ногами на костылевские нары и оттуда вещали миру правду[cdxcvi]. Что такое отрицание и такое отношение к основным вопросам может вытекать из жизни босяков, их поступков, их соседства с богатою, пышною и материально обеспеченною жизнью — это вероятно и даже несомненно. Но чтобы они сами были одновременно и жертвами, издающими стон, и философами, этот стон обсуждающими, — этому я не верю и считаю это нехудожественным морализированием, искусственным порождением дидактической и даже рисующейся этим дидактизмом мысли.

И на всем протяжении пьесы эта искусственность преследует меня. Я верю, что Пепел любит Наташу и мог бы с ее помощью выйти из «на дне», но не верится, чтобы он все это так формулировал, как он формулирует. Верю, что Лука мог помешать убийству и каждому, чем можно, помочь: бывают такие люди, лукавые, хитроватые, даже эгоистические, но «легкие», то есть способные, благодаря счастливым свойствам своего характера, облегчить тяготу, «нуду» жизни. Но чтобы у беспаспортного бродяги это замыкалось в систему философии, чтобы жизнь его слагалась из притч и поучений и чтобы эти притчи и поучения привязали к нему обитателей ночлежки, а не наоборот, отвадили — этому я не верю. И актер мог повеситься, но не потому, что его заняла критическая мысль. И Настя, конечно, говорила барину: «Не было кареты, не было деда, ничего не было! », и эта сцена лучшая в пьесе, и художественная правда ее вне спора. Но я сомневаюсь, чтобы, сказав, «не было деда, ничего не было! », Настя прибавила: «Видишь, как тяжело, когда человеку не верят».

Во-первых, для этого Настя должна быть аналитиком, а не пьяной проституткой, а во-вторых, когда человек в исступлении, связь причин и следствий представляется ему совсем не в таком виде, как на взгляд постороннего наблюдателя и психолога. М. Горький как будто боится, что читатель сделает неправильный вывод, и немедленно подсказывает ему его. Оттого в этой пьесе г. Горький напоминает больше демонстратора, стоящего позади экрана и объясняющего картины волшебного фонаря, чем художника. И потому местами скучно, местами не вполне понятно и, в общем, фантастично.

«Бывшие люди» Горького, вероятно, знакомы читателям. Это — очень сильный и свежий рассказ. Описывая, Горький мог дать настроение не только речами действующих лиц, но и характеристикою их, изображением среды и обстановки. В самом начале рассказа, описывая предместье, где был расположен ночлежный дом, Горький говорит, между прочим: «Подслеповатые окна глядели, как жулики». Это — {334} прекрасный образ, дающий сразу яркое представление о домах, об их обитателях, о всей среде, в которой протекает повествование. Дар описательный, дар смелой характеристики и, самое главное — всюду проявляющаяся яркая субъективность автора — вот что составляет прелесть таланта Горького. Но он нисколько не драматический писатель, то есть способный в сильном движении страстей изобразить человеческую жизнь, оставаясь сам в стороне, свидетелем драматического действия, и обладая настолько самообладанием, чтобы не высовывать головы и не подавать действующим лицам как раз те реплики, какие ему нужны, по ходу его собственных мыслей.

Действующих лиц, в тесном смысле этого слова, в «На дне» очень мало: Пепел, Василиса, Наташа, пожалуй, Лука и Сатин (по крайней мере, в том смысле, что они резюмируют какую-то мысль автора). Все же прочие — обстановка. Могло бы быть два барона, две Насти, двое Алешек и так далее. Все они разговаривают, подчас метко и характерно, но между ними нет взаимоотношений, дающих сцепление характеров. Они живут бок о бок, а не слитно. Бок о бок живут миллионы людей, но назидательно и интересно существование людей, взаимно друг от друга зависимых и взаимно друг на друга влияющих, а не просто сосуществующих. Они не поставлены в связь психологическую и причинную. Их объединяет только гостеприимный кров костылевской ночлежки. Что захватил невод — то и вытащил на берег автор. Ничего не изменилось бы в пьесе, если бы вместо татарина был столь же живописно нарисованный еврей, вместо «ундера» — отставной лакей, вместо бывшего актера бывший чиновник или если бы все они были в придачу к тем, кто есть. А между тем «из песни слова не выкинешь», да и не прибавишь…

Идя по ложной дороге в художественном смысле, М. Горький в то же время идет по самой верной дороге дешевого, временного успеха. Резонерство, особенно туманное, особенно облеченное в дымку таинственной недоговоренности, особенно во вкусе модных теорий, всегда имеет большой успех, если исходит от талантливого и популярного писателя. Но по существу, что такое философия Сатина — «человек выше сытости»? Это или банальная мысль, что есть нечто высшее, чем материальные блага, или нечто совершенно несуразное, по сравнению несравнимого. А все эти «любить живых надо», «вовремя человека пожалеть хорошо бывает», человек должен уважать себя и прочее, которыми переполнены речи Луки?

Я, впрочем, не намерен спорить по существу проповедуемых идей с М. Горьким. Допускаю, что пьеса — «гимн человечеству», как раскричали ее в Москве[cdxcvii]. «Человек — это звучит гордо», — восклицает Сатин. Прекрасно. Согласимся, что «все для человека» и что «человек — это я, ты, Магомет, Наполеон», что эта перефраза ницшеанского «человеческое, слишком человеческое» — и нужна, и верна, и интересна. Но от художника можно и должно требовать, чтобы «человек звучал гордо» не в монологе Сатина, но чтобы он звучал так во всем, чего касается автор, чтобы этот гордый, победный звук вытекал из жизни, а не только из речей героев. Жизнь же ночлежки — это, наоборот, «человек звучит унизительно», потому что проститутки, шулера, пьяные драки, отсутствие сострадания к умирающим (смерть Анны), убийство, грязь, пьяные лохмотья и вонь, которою разит ночлежка Костылева, — это обстановка и жизнь человека, доведенного до зоологического существования. Человек звучит гнусно, а не гордо. И конечно, говоря о том, что «все для человека», Ницше имел в виду не бродяг, сутенеров и убийц.

Художественный театр умно поставил пьесу Горького: в меру грязно и достаточно {335} оживленно, чтобы скрыть длинноты медлительных разговоров. Несмотря на некоторые частные погрешности, нужно сказать, что режиссеры не затемнили, как с ними случается, а выделили, по возможности, замысел автора. Пауз, излюбленных в Художественном театре, почти нет. Темп быстрый и бодрый, ненужных подробностей и «режиссерских дивертисментов» мало, и что есть, то не мешает впечатлению.

Когда открывается дверь ночлежки во внутренние комнаты, доносится писк грудного младенца, всякий раз аккуратно. Мне говорили, что будто бы звук этот достигнут граммофоном. Одного из грудных младенцев (может быть, даже принадлежащего к составу труппы) заставили пищать в фонограф, и потом навсегда запечатленную симфонию писка стали давать каждый спектакль. Хороша декорация третьего акта — двор ночлежки, с облупившимися кирпичными стенами. Говорят — опять-таки не знаю, насколько верно, — что пьеса была написана в одной декорации, но в Художественном театре нашли, что это однообразно[cdxcviii].

Пьеса смотрится, откровенно говоря, с немалой скукой, особенно первые два акта, лишенные движения и без «финалов под занавес». Немного захватывают третий и четвертый акты. Я говорю «немного», имея в виду себя. На галерее же в конце 3‑ го акта послышались истерики, и такие громкие, кликушеские, какие мне не приходилось слышать в театре. Некоторые дамы, боясь заразительности истерии, оставили поспешно места. Был момент, когда казалось, придется опустить занавес. Однако все уладилось, и акт докончили под гром аплодисментов, чему больше способствовало возбужденное от истерик состояние, нежели заражающая сила исполнения.

Исполнение… Что сказать о нем? Оно очень слабое, любительское, искусственное. За исключением г‑ жи Муратовой (Василисы), местами дававшей искреннее чувство, местами же впадавшей в грубый мелодраматизм, г. Грибунина, прекрасного «ундера», г. Вишневского, добропорядочного татарина, и пожалуй, г. Станиславского, хотя неверного по замыслу и исполнению, но, по крайней мере, не пыжившегося Сатина, — все остальные ходили, как ряженые, и говорили, как чревовещатели.

Одни очень хорошо нарядились и чревовещали, как г. Качалов — Барон, другие — похуже, но ни у кого не было естественного, свободного, легкого, беззаботного, как жизнь, и грандиозного, как истинное создание искусства, тона. Я не хочу этими замечаниями отнять дарование и способность у актеров и актрис Художественного театра. Нельзя отрицать, что г‑ жа Книппер очень хорошо играет свою роль «В мечтах», но вместо Насти у нее вышло басящее и ненатурально неподвижное, мертвое лицо. По-видимому, нервный актер г. Харламов — Пепел, но вся роль у него вышла изломанной, издерганной, разорванной на клочки, раздавленной режиссерскою десницею, требовавшею не того, что может дать актер, но того, что хочется режиссеру.

Г. Москвин[cdxcix] не лишен юмора, но его акцентированный не то на костромской, не то на ярославский лад говорок, с беспрестанным подчеркиванием, убивавшим мягкость и естественность переходов, в конце концов дает впечатление скучного и однообразного причетнического чтения[d]…

И так далее. Все исполнение рассчитано на внешность, ловкость приемов и разнообразие штук: г. Станиславский все время делает пируэты — почти что балетные; г‑ жа Книппер водит ладонью по лицу; г. Харламов ложится животом вверх и прочее.

Вместо пируэтов же и танца живота — надо дать просто сценическое воодушевление, правдивое и честное. В этом вся задача искусства, и этой правды Художественный {336} театр не дал в «На дне», как не дает и в других пьесах, несмотря на тьму изысканности, вкуса, ума, выдумки и подчас тонкого понимания «вещественных знаков невещественных отношений».

Я говорю теперь, что говорил в прошлом, в третьем году. J’y suis et j’y reste[25]. Но и Художественный театр может сказать о себе, что он верен своим взглядам, упорствует в них и что публика венчает его успехом. Что значат замечания критики, когда действительность против них. Только действительность разумна, сказал Гегель[di]. Не правда ли?

⇐ Предыдущая 102 103 104 105 106107108 109 110 111 Следующая ⇒