18. И. <И. Н. Игнатов> «Столпы общества» (Художественный театр, спектакль 24‑го февраля) «Русские ведомости», М., 1903, 26 февраля

Трудно представить себе пьесу более свободную от обычных сценических эффектов и менее рассчитывающую на возбуждение в зрителях столь любимой ими сострадательной жестокости, чем «Столпы общества»[24]. В ней все просто, местами, может быть, несколько тяжеловесно и громоздко, но близко к действительности и неприкрашенно. А между тем, какое обширное поле для применения всевозможных трагических эффектов представляет сюжет пьесы! < …> [cdlxxxiii] Зритель любит эстетические мучительства и раздирающие эффекты: он был бы доволен. Ибсен лишил его этого довольства; он {327} отнял у своей пьесы все в данном случае возможные эффекты, он придал ей суровую простоту и возложил на исполнителей трудную задачу создать в границах этой суровой простоты зрелище, которое привлекло бы все внимание публики, подействовав и на ее чувства, и на ее мысль.

В стремлении к достижению этой цели Художественный театр вполне оправдал свое название.

Нам кажется, что в течение своей карьеры, ознаменовавшейся уже столькими успехами, этот театр редко достигал таких художественных результатов, которые получаются от «Столпов общества», этой невидной, неэффектной и, может быть, утрированно простой пьесы. Здесь нет той яркости, которая прельщала зрителей в некоторых других постановках Художественного театра, но о какой яркости может идти речь, когда изображается монотонная обычная жизнь, в которой под покровом однообразной тишины и мирной бесцветности совершаются незаметные несправедливости, возвеличивающие порок и заставляющие страдать невинных? Художественность заключается в том, что при сохранении общей суровой простоты комедии исполнение умеет рельефно выдвинуть главные моменты ее и, очерчивая отдельные характеры, дает ясную картину общественных нравов; исполнение концентрирует внимание зрителя на самом важном (последнем) акте пьесы, так что полная оценка предыдущих сцен может быть сделана только после знакомства с тем кризисом, который произошел в душе Берника.

Говорить о том, что перед нами была картина действительной жизни, что декорации и обстановка не оставляли желать лучшего, для лиц, знакомых с деятельностью Художественного театра, излишне. Остановимся лучше на исполнении некоторых ролей. Берника играл г. Станиславский. Это — несомненно, одна из труднейших ролей пьесы. Берник — не прирожденный злодей, не внедряющийся в чужую душу льстец и лицемер, не Тартюф и не Франц Моор[cdlxxxiv]. Это — обыкновенный, суховатый делец, видящий, где плохо лежит, и умеющий своевременно захватить плохо лежащее. В то же время, как делец, он знает, что вечно заниматься подбиранием чужого нельзя, надо кое-что и давать другим, и на основании этого он заботится о нуждах города, никогда, однако, не забывая и своих интересов. Он любит сына, но по сухости и жесткости натуры не может проявить эту любовь ни в чем, кроме строгости и требовательности. К преступлениям против уголовного кодекса он не расположен, и когда судьба ставит его в необходимость спасти себя, свалив вину на другого, он мучается, отчасти из-за угрызений совести, главным же образом из-за боязни, что прошедшее будет открыто и репутация честного дельца пострадает. Сила обстоятельств увлекает его в новое преступление, как «увязший коготок» обусловливает собой пропажу «всей птички», и это новое преступление мучает его совесть. Сухость и некоторая ограниченность замкнутой, деловитой и энергичной натуры соединяются в нем с нерешительностью и колебаниями, обусловленными отчасти тем, что судьба поставила его в необходимость совершать поступки, не соответствующие взглядам и натуре осторожного, хотя и предприимчивого дельца, отчасти боязнью за доброе имя и крушение грандиозных предприятий этого дельца. Характер Берника был совершенно ясно передан г. Станиславским, хотя в первых актах и замечалась некоторая вялость в его исполнении. Наибольшей силы его игра достигла в последнем действии. Сцена покаяния — лучшее место во всем исполнении, лишенном какой бы то ни было слащавости, вполне естественном и простом. Даже на фоне общей великолепной постановки четвертого акта речь Берника в исполнении г. Станиславского выделяется своей {328} художественной правдивостью. Очень большой артисткой вновь показала себя г‑ жа Книппер, исполнявшая роль Лоны. Умно задумано и художественно исполнено здесь было все, от грима, жестов и общей фигуры до обрисовки мельчайших деталей характера. Потрясенная, но не сломленная пронесшейся над нею бурей женщина, энергичная и резкая во внешних проявлениях, но глубоко любящая и мягкая в действительности, одна из тех натур, которые непременно нуждаются в каком-нибудь предмете, на который они могли бы изливать огромный запас деятельной любви и заботливости, — такова Лона в изображении г‑ жи Книппер. Здесь не замечалось даже искусства: до такой степени артистка сжилась с изображенным лицом, создавая одну из самых симпатичных женских фигур, полных яркой индивидуальности. Очень типичен был г. Качалов в роли Гильмара Теннесена; тот комичный оттенок, который он придал роли, мог бы вести к шаржу, но шаржа не было, и смешные реплики Гильмара звучали как раз тогда, когда это было необходимо для того, чтобы разрядить начинавшую сгущаться атмосферу. В менее ответственных ролях участвовали г‑ жи Лилина, Савицкая, гг. Вишневский, Лужский, Москвин, Судьбинин и другие[cdlxxxv]. Их общее исполнение оживило пьесу, которую считают устаревшей и идею которой резюмируют заключительные слова Лоны: «Дух правды и дух свободы — вот столпы, вот устои общества! »

⇐ Предыдущая 100 101 102 103 104105106 107 108 109 Следующая ⇒