Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья



15. Old Gentleman <A. B. Амфитеатров>[ccxxix] Театральный альбом. XXXVI[ccxxx] «Россия», СПб., 1901, 24 февраля

⇐ ПредыдущаяСтр 58 из 170Следующая ⇒


Спектакли московского Художественного театра — конечно, значительнейшее и интереснейшее событие в петербургском сценическом искусстве за сезон 1900 – 1901 года. Я не знаю, что покажут нам москвичи в своем дальнейшем, очень содержательном и многообещающем репертуаре, — тем более, что «Одинокие» им, по общим отзывам, к сожалению, совершенно не удались. Но все-таки уже и одного «Дяди Вани» достаточно, чтобы оправдать суждение, мною только что высказанное. Говорят, будто Чехов после того, как Александринский театр торжественно провалил его «Чайку», дал слово не ставить больше своих пьес в Петербурге. Табу это наконец снято — правда, снято опять-таки москвичами, а не петербуржцами. Но авось и наши петербургские труппы не потеряют теперь времени даром и из гастролей московского театра научатся, как надо ставить и играть Чехова, чтобы он не проваливался, а побеждал публику тем неодолимым гипнозом необычайно правдивого таланта, под которым все мы, зрители «Дяди Вани», прожили несколько незабвенных часов.

В труппе гг. Станиславского и Немировича-Данченко нет сильных талантов, почему — мне кажется — пьесы старого письма, «с центральными фигурами», у москвичей должны идти очень скучно. Я, впрочем, видел в постановке г. Станиславского «Шейлока», «Уриэля Акосту», «Ганнеле», «Отелло», «Федора Иоанновича»[ccxxxi], — и, откровенно говоря, за исключением «Шейлока», которого москвичи играют, как комедию, — выносил из представлений этих много удивления, но мало восторгов. Нельзя было не изумляться режиссерской добросовестности, опытности, дальновидности и прозорливости этих постановок — даже иногда чересчур хитрых и тонких. Но «Шейлоку» не хватало Шейлока, «Уриэлю Акосте» — Акосты, «Отелло» — Отелло, «Федору Иоанновичу» — царя Федора и так далее. Оттого сцена была полна ума, но не захватывала ни чувства, ни воображения. Было нечто вроде мейнингенства, переложенного на русский лад: мастерство необычайное, но мертвечина еще того вящая.

Пьесы Чехова отличаются тою особенностью, что в них нету «героев», хорошее исполнение чьих ролей спасает всю пьесу, дурное — губит. Главное в чеховских пьесах — общее настроение, тот роковой пессимистический колорит, которым, в большей {168} или меньшей степени, неизменно окрашены все фигуры, созданные высокоталантливым драматургом. Уметь передать этот колорит всем ансамблем труппы и обстановки и значит хорошо сыграть чеховскую пьесу. В противном случае, будь исполнители хоть семи пядей во лбу, Чехов гибнет. Среди исполнителей «Дяди Вани» не было ни г‑ жи Комиссаржевской, ни гг. Давыдова, Аполлонского и других исполнителей «Чайки»[ccxxxii]. А между тем «звезды» бедную «Чайку» незаслуженно провалили, а «Дядя Ваня» в передаче московских сил, далеко не равных нашим александринцам, имел колоссальный успех.

Нет ни малейшего сомнения, что успех этот в огромной степени облегчен актерам самим автором. «Дядя Ваня» — такая умная, глубокая, красивая, трогательная вещь, что достаточно уже просто прочитать ее вслух со смыслом и любовью, чтобы покорить ею слушателя. Прочитать, конечно, со строгою верностью сильному и выразительному чеховскому языку, без актерских обмолвок, недомолвок и отсебятин, говоримых экспромтом «в том же смысле и роде». Ах уж эти дарования, импровизирующие целые роли своими словами! Сколько крови испорчено ими авторам! Сколько авторских репутаций очернено ими пред публикою ни за что ни про что.

В московской труппе нет импровизаторов: вот уже первое качество, выгодно отличающее москвичей от петербургских лицедеев, как александринских, так и с Фонтанки[ccxxxiii]. Мы слышим чудесную, безупречную чеховскую речь, слышим не только то, что Чехов хотел сказать устами действующих лиц, но и — строго и отчетливо — то, как именно он сказал. А это для петербургского театрального habitué [завсегдатая — фр. ] уже очень много, ибо очень непривычно.

Маленькие и средней руки дарования, которыми изображался «Дядя Ваня», сгруппированы искусными руками гг. Станиславского и Немировича-Данченко в ряд картин, поставленных так умно, с такою чуткостью к Чехову, что — повторяю, при подобной группировке даже простое и твердое чтение вслух создало бы «Дяде Ване» успех. Но маленькие и средней руки московские дарования не только «читают вслух»: наоборот, — то-то и дорого в их труппе, что в ней нет равнодушного, служилого актерства, что все эти люди — живой, воодушевленным единством сплоченный ансамбль, из кожи вон лезущий, чтобы «было хорошо» и чтобы «хорошо» чувствовалось не только в шумных приемах публики, а прежде всего в собственном сознании, тут же, на сцене.

Эти люди забыли, что их театральная комната лишь о трех стенах и что четвертая раздвинулась в виде занавеса, сделав всю жизнь их достоянием публики. Они не думают о зрителях и ведут себя, как вели бы в домашнем кругу. Эта свобода, отречение от показного, условного удивительны. Московская труппа поучительно показывает, как красива обыденная житейская простота, которою все мы живем, среди которой все мы вращаемся, — красива сама по себе, без всяких поз и прихорашиваний…

Надеюсь, что мне нет надобности рассказывать читателю содержание «Дяди Вани». Пьеса достаточно популярна и уже вошла в собрание сочинений Чехова, имеющееся вряд ли не в каждой семье, мало-мальски не чуждой литературным интересам. Пьесу слагают три элемента: обоготворенное, сытое, эгоистическое дармоедство старого профессора и его похотливой супруги-хищницы, с одной стороны; приниженное рабочее ничтожество и бесправие дяди Вани, Сони, Телегина — с другой; и провинциальная мелочная нудная тина, на дне которой пришлось свидеться этим двум элементам, приглядеться друг к другу, взаимно вознегодовать и взбунтоваться.

{169} Эту-то мелочность, скуку, безынтересную тягучесть жизни людей, по натуре способных, чувствительных, даровитых, но зарывших себя в глуши, тесной для талантов и широкого душевного размаха, и передает прекрасно труппа г. Станиславского. Действию «Дяди Вани» созидается такой верный и густо положенный фон, что стоит исполнителю хоть слегка наметить вверенное ему действующее лицо, и оно уже приобретает твердые очертания, выпуклость, оно производит впечатление, говорит само за себя. Так, например, очень плохая актриса, игравшая жену профессора, не в силах была, однако, повредить впечатлению ансамбля, хотя прилагала к тому немало стараний в каждой своей ответственной сцене. Ансамбль гг. Станиславского и Немировича-Данченко великолепно нарисовал нам такое мрачное, душу удручающее болото, что, за жуткостью его, роль Елены как бы потеряла даже необходимость быть хорошо сыгранною. Потому что и без хорошей игры слишком ясно: попав в столь закисшую, изнывшую среду, всякая Елена, то есть женщина молодая, красивая, нарядная и чувственная, должна произвести страшные опустошения в мужских сердцах и стать причиною многих бед и горьких слез. И так как г‑ жа Книппер была молода, красива и нарядна, то публика снисходительно извиняла ее слабую игру или, вернее сказать, подыгрыванье доктору Астрову, дяде Ване, Соне, отбившим у нее, таким образом, первые значения в пьесе. Но роль Елены — превосходная роль, и тип ее Чеховым прекрасно разработан. Так что в ином исполнении она вернет себе свое законное первенство и заслонит другие роли. Воображаю, что, например, сделала бы из Елены — лет десять тому назад — М. Г. Савина. В настоящее время я никого не желал бы так увидать исполнительницею Елены, как московскую премьершу, талантливую Е. К. Лешковскую: это — точно для нее писано[ccxxxiv].

О громе, сверчке, бубенцах, старушечьем храпе, колыханье занавески, сонном дворнике, скрипучих качелях, о часах своевременно выколачивающих два, три, и о прочих внешних чудесах постановки Станиславского петербургская молва трубит уже целую неделю. Действительно, все {170} это хорошо, умно задумано, ловко прилажено, удается и интересует. Иногда лишь уж чересчур мелочная детальность постановки и игры заставляет улыбнуться и подумать про себя: ну, тут уж пошли фокусы!.. Таким фокусом, например, были в первом акте комары, усиленно кусавшие г. Станиславского, но совершенно пренебрегавшие другими действующими лицами; сомнительной чистоты носовой платок, которым г. Станиславский покрыл себе голову, и еще кое-что, к перечислению не важное. Из множества мелочей и мелочишек такого рода г. Станиславский вылепил внешний образ доктора Астрова весьма любопытно и местами даже увлекательно. Что касается внутреннего облика этого замечательного человека, г. Станиславский обнаружил много нервной чуткости и глубокого понимания во всех резонерских сценах (с нянькою, с Сонею, с дядею Ванею), но любовные — с Еленою — ему не удались. В первой из последних он взял уж слишком фривольный тон, вряд ли удачно выбранный: ведь, как бы то ни было, Елена сильно «зацепила» Астрова, гораздо серьезнее и глубже, чем даже он сам о том думает. Сцена прощанья вышла вялою и монотонною. Впрочем, смять ее помогла г. Станиславскому г‑ жа Книппер, на каковую, пожалуй, и надо переложить девять десятых вины. Зато — отъезд Астрова, в передаче г. Станиславского, целая немая трагедия, — жалкая житейская захолустная трагикомедия, где нет ничего яркого, острого, эффектного, а есть лишь старые калоши, которые плохо лезут на ногу, да водка, которую привычка выучила пить без закуски, да грязные дороги, да тройка обывательских одров, влекущих по скучным и глупым колеям умного и талантливого бобыля, — увы, уже скучающего, глупеющего, безнадежно гибнущего от чрезмерного труда и одиночества.

Прекрасно, трогательно играет Соню г‑ жа Лилина: искреннее, светлое, правдивое дарованьице; жаль, что у нее неблагодарный скрипучий голос. Дядя Ваня, изображаемый г. Вишневским, оказался, пожалуй, несколько слишком героичен и моложе своих 47 лет, но артист вложил в роль много добросовестной вдумчивости, изучил ее, выделал до совершенства, а в сцене выстрела проявил горячность, которой, по его общему холодноватому тону, публика, правду говоря, даже и не ожидала. Зная г. Вишневского как актера давно, я нахожу, что из всех ролей, какие играл он в Москве и в провинции, дядя Ваня — самая удачная; она умно затеяна и искусно, с любовью передана.

Исполнители эпизодических ролей (нянька, Телегин, Мария Васильевна) безукоризненны[ccxxxv]. Великолепна заключительная сцена — не живая, а скорее полуживая картина, — когда Соня и дядя Ваня сводят запущенные счеты по хозяйству, нянька дремлет на стуле, Мария Васильевна тупо ушла в свои брошюрки, а Телегин чуть тренькает на гитаре, и мертвая тишь кругом, и сверчка слышно… ужасно это своею художественною простотою! сердце надрывает!

Читая рецензии о «Дяде Ване», я нашел, что петербургская критика отнеслась несправедливо к г. Лужскому, игравшему профессора, как нашли здесь многие, «карикатурно». По моему убеждению, г. Лужский виноват лишь тем, что показал петербуржцам разновидность профессорского типа, с которою они совершенно не знакомы. Это — чисто московский фрукт, с гейдельбергской прививкою[ccxxxvi]. В Петербурге он странен, но в научных храмах Белокаменной таких премудрых и самовлюбленных «идолов» имеется достаточное количество, и г. Лужский копирует одного из них, хотя и неприглядно, но, увы, верно.


⇐ Предыдущая53545556575859606162Следующая ⇒
  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.