Калинка‑малинка

Денёк

Когда был убит наповал полковник СП. Прахов, дело о выстрелах на улице Красных комиссаров перешло к Игнатию Бирюкову. Полковник Прахов не был первой жертвой загадочных снайперов. Уже три недели в больнице лежал коммерческий директор объединения Росплодфрукт Митрофанов, тяжело раненый там же крупной дробью в шею и ключицу. Вообще же говоря, выстрелы имели место и раньше. Правда, до сих пор не было убитых. Пострадавшие бывали легко ранены в спину, реже в бок или в грудь. Стреляли в них мелкой, а не крупной дробью. Никакой закономерности в этих покушениях не прослеживалось. Пострадавшие даже не были знакомы друг с другом, если не считать пяти мальчиков и двух девочек из пятого класса Б, также задетых дробью.

Бирюков начал с того, что встретился в больнице с Митрофановым. Митрофанов имел вполне определенное мнение насчет того, кто в него стрелял.

– Старик в меня стрелял, Прахов. Больше некому, – категорически заявил он.

– А вы были с ним знакомы? – спросил следователь.

– Был, прах его возьми! Я его дочку… ухаживал.

Бирюков присмотрелся к забинтованному Митрофанову. На больничной койке лежал мужчина лет под пятьдесят, коренастый, что называется кряжистый. Лысина его лоснилась, лицо было одутловатое. Впрочем, оно могло распухнуть от раны и уколов.

– А где вы познакомились с Людмилой Праховой? – продолжал Бирюков.

– Да она администратором служит в гостинице, где я живу, когда в Москву приезжаю.

– И какие у вас были с ней отношения?

– Да понятно, какие, гражданин… товарищ следователь, – быстро поправился он.

– И давно?

– С полгода будет. Я же в Москве наездами.

– А ваше постоянное место жительства?

– Ставрополь.

– Ваше семейное положение? – Женат. Двое детей взрослых.

– Как же это вы так?

– Что ж тут удивительного, товарищ следователь! Вы Людмилу‑ то видели? Женщина привлекательная.

– Так и продолжать думали… наездами?

– И лучше всего было бы! А то задумал жениться, и понесла меня нелегкая к ней домой.

– А семья ваша как же?

– Да на развод я подал. В жилплощадь дело уперлось.

– В какую жилплощадь?

– В Людмилину, в какую же еще! Мне бы привилось к ней прописаться на первое время. Вот Змей Горыныч и заартачился.

– Змей Горыныч?

– Ну да, старик Прахов. Очень мне его квартира нужна! Я бы за полгода себе трехкомнатную подыскал.

– На очередь бы встали?

– Какая там очередь! Купил бы по новому закону. Я давно подумывал в Москве обосноваться. Дела, знаете, требуют…

– Полезное с приятным…

– Лежали бы вы на моем месте, знали бы, как это приятно. Ну, старик, ну, черт….

– Так вы утверждаете, что в вас стрелял полковник Прахов?

– Конечно, он стрелял, гражданин… товарищ следователь. Хоть бы арестовали его, по крайней мере…

– Некого арестовывать.

– Куда же он девался, Кощей Бессмертный?

– Убили его.

Митрофанов вздрогнул под одеялом.

– Туда ему и дорога, конечно. Но теперь я на улицу Красных комиссаров ни ногой. Выпишусь, и поминай как звали. К Людмиле больше не подступлюсь… В гостинице больше останавливаться не буду, …

– Почему так?

– Значит, я сильненькому дорогу перебежал. Убьет он меня, убьет, не пощадит…

– Кто?

– Вам лучше знать.

Митрофанова затрясся в ознобе, и дежурный врач попросил Бирюкова покинуть палату.

Что касается самого убитого, Бирюков удивлялся, как трудно навести о нем какие‑ нибудь справки, хотя он жил в доме 4 на улице Красных комиссаров больше тридцати лет. Молодые соседи ничего о нем не знали, а старожилы предпочитали о нем не говорить. Дом был населен, в основном, отставными военными, среди которых преобладали генералы. Семен Порфирьевич Прахов получил двухкомнатную квартиру в доме в 1958 г., будучи всего‑ навсего подполковником. Он поселился в своей квартире с маленькой дочкой. Жены его никто никогда не видел. Предполагалось, что он вдовец. В Москву его перевели откуда‑ то с севера, то ли из Сибири, то ли из Коми. Один из генералов, разговорившись, вспомнил, что в тридцатые годы Прахов был ворошиловским стрелком, о нем писала «Пионерская правда». Потом следы Прахова как‑ то терялись. Бирюков не без труда выяснил, что в тридцать девятом году красноармейца Прахова перевели на секретную ответственную работу. Короче говоря, с тех пор он участвовал в расстрелах. Вероятно, он мог бы немало рассказать и о Куропатах, и о Катынском лесе, только вряд ли доводилось кому‑ нибудь его расколоть. Прахов был человек надежный. Недаром начальство ценило его, хотя не очень‑ то продвигало по службе. Впрочем, это объяснялось как спецификой его работы, так и пробелами в образовании: оно было у Прахова ниже среднего. Но так или иначе он во время войны служил в СМЕРШе, занимался власовцами и другими изменниками Родины, конвоировал бывших советских солдат, освободившихся из немецкого плена. В документах не было отражено, сколько смертных приговоров привел он в исполнение, иными словами, скольких он вывел в расход.

После войны Прахов стал начальником лагеря. Его перемещали из лагеря в лагерь. Женат он никогда не был. Его дочь родилась, по всей вероятности, от заключенной.

Бирюкову пришла в голову мысль, не отомстил ли кто‑ нибудь полковнику Прахову за прошлое. У его подопечных могли быть дети, внуки, а гласность бередила семейные предания. В Прахова стреляли из окна дома, в котором он жил. В этом не было никакого сомнения. Пуля попала ему в шею, под самым затылком, и, вероятно, он так и не пришел в себя, лежа на горячем асфальте двора. Он был мертв, когда приехала скорая помощь. Ее вызвал по телефону сосед‑ генерал, видевший с лоджии, как упал Прахов. Должно быть, он и выстрел слышал, но не рискнул спуститься во двор, Прахов не был ему ни сватом ни братом, а двор, надо сказать, отлично простреливался.

Бирюков представил себе, как старик лежит один посреди двора и никто не решается подойти к нему. Следователю вспомнился пассаж графа де Местра о палаче: «Среди этого одиночества, среди этой особенной пустоты, образовавшейся вокруг него, живет он один со своей самкой и своими детенышами, и только они дают ему возможность услышать человеческий голос: без них он не слышал бы ничего, кроме стонов». Для де Местра палач – сакральная фигура, «слуга Божественного закона и его жрец». А что такое Прахов? Преступник, исполняющий обязанности палача? Но палач служит закону, иначе он не палач, а преступник действует на собственный страх и риск, так было до сих пор, но Прахов убивал не по собственному усмотрению, его действия были безупречно санкционированы другими высокопоставленными праховыми, ссылавшимися на некий закон и даже на идеал. Кто же такой Прахов – палач, преступник, жертва? То и другое и третье в одном лице? Ответом на этот вопрос был только трупик застреленного старика, валяющийся посреди двора в запоздалом ожидании скорой помощи.

Бирюков стыдился своей начитанности и болезненно поморщился, поймав себя на очередной неуместной литературной параллели. Ему вспомнилась рыжая Зефхен, дочь палача из мемуаров Генриха Гейне, когда в гостиничном холле он встретился с Людмилой Семеновной Праховой. Пышная рыжеватая блондинка внешне действительно походила на располневшую Зефхен, но, стоило Бирюкову заговорить с ней, как он убедился, насколько неуместна литературная параллель. Зефхен была песенница, а из Людмилы Праховой ему не удалось извлечь практически ничего, кроме всхлипывающих междометий. Бирюков никак не мог понять, о какой бабушке она лепечет, «Папушка, папушка», – оказывается, повторяла она, называя так убитого Прахова. Нелегко было сообразить, о каком деньке она назойливо упоминает. Деньком Зефхен Прахова называла своего сына Дениса. Она же мать‑ одиночка. Папушка заменял Деньку отца и бабушку. А теперь Денек совсем от рук отбился. Школу даже пропускает.

Бирюков спросил ее о Митрофанове. Людмила покраснела сквозь румяна и пролепетала, что папушка был против из‑ за Денька. А вообще она ходила в больницу навестить Митрофанова, но он не захотел с ней разговаривать.

– Вы знаете, что Митрофанов считает, будто в него стрелял ваш отец? – осведомился Бирюков и сразу же пожалел о своем вопросе. Людмила отшатнулась и вся налилась слезами.

– Как? Папушка? Да он мухи не обидит… не обидел… не обижал… – Эта женщина не умела связать двух слов, но тело ее было красноречиво. Она не содрогнулась, она именно всколыхнулась, и Бирюков понял, почему она казалась Митрофанову необыкновенно привлекательной. Тело Людмилы говорило; оно вторило междометиям, перечило словам и в самом несоответствии сказанного и невольно высказанного было что‑ то наигранное, – расчетливая, но неумелая скрытность.

– А ружье у Семена Порфирьевича было? – спросил Бирюков. – Какое там ружье, – опять всколыхнулась в ответ Людмила. – Был он когда‑ то награжден ружьем, именным, охотничьим, но его давно уже нет… куда‑ то запропастилось…

– Постарайтесь вспомнить, когда вы видели ружье в последний раз.

– Да никак весной, когда папушка с Деньком за город собирались…

– Зачем они ездили за город?

– Гулять.

– А зачем ружье брали?

– Да не брали они… или брали… Папушка за городом ворон стрелял.

– Вы с ними никогда за город не ездили?

– Никогда… Мне же некогда, да и папушка ездить перестал… У него было прединсультное состояние…

– Не было ли у него каких‑ нибудь неприятностей в последнее время? Писем? Телефонных звонков? Встреч?

– Да никто ему давным‑ давно не звонил. А заходил к нам только Митрофанов.

– Не было ли у Семена Порфирьевича врагов среди соседей?

– Да что вы? Мы и не знакомы абсолютно ни с кем…

– Вы разрешите мне осмотреть вашу квартиру?

– Приходите!

– Когда?

– Я завтра выходная.

Бирюков подумал, что и с Деньком не худо было бы познакомиться сначала на нейтральной территории, и на другое утро отправился в школу. Но Денёк отсутствовал. Учительница сказала, что он часто пропускает уроки.

– А пока дед был жив, он аккуратнее посещал уроки?

– Ни одного не пропускал, но все равно учился плохо.

– Вы мать в школу вызывали?

– Вызывала, но вместо нее приходил дед.

– И что?

– Сказал, что мы сами виноваты. Дело учеников – ходить в школу, наше дело – учить.

– Какое вообще впечатление произвел на вас Семен Порфирьевич?

– Не он один такой…

Бирюков стоял перед домом 4 на улице Красных комиссаров. Дом был построен в форме буквы Г. Малое крыло перпендикулярно большому крылу. Очевидно, стреляли из малого крыла. Но из какого окна? Их несколько десятков. Число подстреленных превысило сорок человек, не считая кошек и собак Практически в каждой квартире имелось охотничье ружье. Как‑ никак, дом генеральский. Может быть, стреляет душевнобольной? А двор хорошо простреливается. Бирюков почувствовал себя мишенью. И в тот же миг грянул выстрел.

Бирюков инстинктивно бросился на асфальт. Мысль работала четко, но бесцельно и отрешенно. Выстрелит ли снайпер в лежачего? Сколько нужно времени, чтобы перезарядить ружье? Может быть, стоило бы забежать в ближайший подъезд? Или доползти до него? Это в ушах зазвенело или после выстрела послышался женский крик?

Но женский крик слышался уже в подъезде. Оттуда выбежала Людмила, вцепилась в его пиджак и втащила Бирюкова в подъезд. «Вы полежите здесь, а я сейчас помощь скорую вызову», – вся колыхалась она. Бирюков поднялся на ноги и сказал, что ему нужно позвонить по телефону. Людмила всплеснула руками. Бирюков воспользовался ее замешательством, вскочил в кабинку лифта и поднялся на девятый этаж. Дверь в квартиру была открыта настежь, Бирюков быстро прошел на лоджию. Ружье лежало на виду. Бирюков разрядил его и вскрикнул от боли. Маленький, пухлый, белокурый мальчик впился ему в руку зубами.

– Отдай ружье.

– Ты стрелял?

– Не стрелял я! Отдай ружье!

– Ты зачем в деда стрелял?

– Он у меня ружье отнял. Отдай ружье!

– Кто тебя стрелять учил?

– Он… Сеняк…

– Какой синяк?

– Дед Сеняк…

Бирюков сообразил, что «Сеняк» происходит от «Сени». Денёк был записан «Семеновичем». Дед усыновил его.

– Где он учил тебя стрелять?

– Мы на пустырь ездили.

– Зачем же ты в людей стрелял?

– Дед заболел, и мы больше на пустырь не ездили.

– И что же?

– Дед на процедуры ходил, а я начал упражняться, чтобы не разучиться…

– И ты начал в людей стрелять?

– Сперва стрелял в кошек, в собак…

– А потом?

– Потом подумал, что в людей лучше.

– Как лучше?

– Сеняк говорил: стрелять их надо, они предатели.

– Кто предатели?

– Все они. Они предали тех, кто стрелял.

– И в Митрофанова ты стрелял?

– Я стрелял.

– Упражнялся?

– Противный он. Сеняк все говорил: я его пристрелю. Он хочет у нас квартиру оттягать и со Смакой спать. А я сам со Смакой спать хочу!

– Кто такая Смака?

В комнате послышался громкий всхлип.

– Она, мамка, – буркнул мальчишка, и Бирюков удивился, до чего он похож на свою мать: такой же пухлый, голубоглазый, но низкорослый, как дед.

– Ты что же, с матерью спал?

– Спал, когда маленький был. А потом с ней Сеняк стал спать.

– А дед знал, что ты собираешься в Митрофанова стрелять?

– Он все собирался сам в него стрелять. Все обещал, а не стрелял. А я взял и выстрелил…

– Деду ты об этом сказал?

– Он сам догадался. Отнял у меня ружье и пошел со Смакой спать. Сам пел: «Наши жены – ружья заряжены», а у меня ружье отнял. Ну, ничего, я нашел ключ, отпер шкаф и в него выстрелил.

– В деда?

– Он у меня ружье отнял… Он все равно скоро помер бы…

– И ты убил деда?

– Нет, не убил… Это не называется «убил», … Сеняк говорил: безнадежно больных надо усыплять. А смертельно раненых товарищей он сам пристреливал…

– Зачем же ты в своих товарищей стрелял? Из пятого «Б»?

– Они надо мной смеялись.

– А в мать ты мог бы выстрелить?

– И выстрелю, если она мужиков водить будет. Ей Сеняк так и говорил. И ремнем ее учил.

– А тебя он тоже учил?

– Нет, меня он стрелять учил. Только ружье отнял. Сам же говорил: человек с ружьем. Еще песню пел.

– Какую песню?

Мальчик выпрямился во весь свой маленький рост и громко запел:

Наш паровоз, вперед лети,

В коммуне остановка!

Другого нет у нас пути!

В руках у нас винтовка!

– Других песен ты не знаешь?

– Не знаю и знать не хочу. Отдай ружье!

– Меня хочешь пристрелить?

– И пристрелю! Выйду из колонии и все равно пристрелю. Так и знай!

Бирюкову стало жутко. Ему нередко в отчаянье угрожали изобличенные преступники, но что такое были их угрозы в сравнении с беспощадными голубыми глазенками этого вольного стрелка!

– Слушай, – сказал Бирюков, – ты знаешь, что в людей нельзя стрелять?

Голубые глаза широко раскрылись от удивления.

– Как нельзя? – спросил мальчик.

– Нельзя, нельзя… Тебе что же, никто этого не говорил?

– Никто, никогда. Все стреляют. И по телевизору, и в кино. А тех, кто не попал, расстреливают. Вот я не попал в тебя, и ты отнял у меня ружье. Ты бы расстрелял меня, но я еще маленький. Вот вырасту и пристрелю тебя.

Бирюков не знал, что сказать. Мальчик смотрел на него торжествующе:

– Да, да! Все равно пристрелю тебя когда‑ нибудь, так и знай.

И негромко, уверенно рассмеялся.

Калинка‑ малинка

Женя слышала, как Серго продирается сквозь колючие заросли, и подумала: зачем он так напролом, там ползком надо, весь поцарапается. Ей не хотелось вставать с жесткой, теплой земли. Вокруг сидели собаки и смотрели на нее в привычном ожидании. Женя вспомнила, как она стеснялась при них в первый раз, да и Серго стеснялся. «Тореадор, смелее», – донеслась мелодия клаксона с шоссе. Такие клаксоны давно уже вошли в моду, и владельцы машин сигналили звуками музыкальной классики или популярных песен. Делали они это подчас без всякой нужды, упиваясь искусством для искусства. Женя не знала классических опер, но мелодиями подсознательно наслаждалась.

Часа в три дня Серго заказал тарелку борща в придорожной столовой, где Женя мыла посуду. Потом она выходила выливать помойное ведро и видела, что тощий чернявый парень все еще сидит на скамейке под запыленным платаном. Проходя мимо него, Женя замедлила шаг. Парень поднял глаза и попросился переночевать. Женя ответила, что ночевать у нее негде. Парень промолчал, но когда она снова проходила мимо, он повторил свою просьбу На этот раз промолчала Женя.

«Где же ты, моя Сулико», – послышалось на шоссе.

Столовая закрылась. Женя накормила собак объедками (до сих пор они жадно глотали помои) и направилась домой, если можно так выразиться. Примерно полдюжины собак сопровождало ее, как всегда. Обернувшись, Женя убедилась: давешний чернявый парень замешался в собачью стаю и тоже трусит за ней следом. Не доходя до реки, Женя свернула с шоссе и углубилась в ежевичник. В сущности, это был огромный пустырь, тянувшийся до самого моря вдоль каменистого русла реки, обмелевшей в жару. Здешние полудикие собаки давно облюбовали это место. Незадачливого прохожего, осмелившегося свернуть с шоссе в кустарник, подстерегали не только впивчивые колючки, но и собачьи зубы. Голодные собаки свирепели в своих владеньях. Они могли загрызть не только поросенка, плещущегося среди оголившихся речных камней, но и человека. Женя знала собачьи тропы в ежевичнике, знала, куда свернуть и где пробраться на четвереньках. Парень пёр за ней напролом, даже не нагибаясь. Колючки наверняка рвали его одежонку и кожу. Он вскрикивал от боли, матерился вполголоса и поминал колючую проволоку. Его руки были изодраны в кровь, когда он вышел на прогалину, где на горячей земле лежала Женя. Здесь как будто не ступала человеческая нога, хотя шоссе тянулось в каких‑ нибудь ста пятидесяти метрах, и Женя до поздней ночи могла слушать свои любимые мелодии.

«Куда, куда вы удалились», – пел на шоссе клаксон.

Пока Женя по‑ собачьи облизывала парню кровоточащие руки, он сбивчиво говорил, и, не дослушав, Женя по‑ матерински привлекла его к себе и постаралась, чтобы все произошло, как положено: надо же было как‑ то утешить этого щенка!

«Не остуди свое сердце, сынок», – подвывал на шоссе клаксон.

Парня звали Серго. Так и в справке было записано: Серго. Он был найденыш, родом откуда‑ то из этих мест. Ежевичник был ему знаком, хотя и не так хорошо, как Жене. Где‑ то в таких же кустах на него наткнулась бабка, промышлявшая сбором пустых бутылок. Подробностей бабка не рассказывала. Она унесла его в свою конуру и выпоила бутылочным молоком. Как только мальчонка научился ходить, бабка взяла его на бутылочный промысел. Сама бабка уже плохо видела, а Серго издали примечал, как блестит стекло на пляже или под кустом, У бабки время от времени останавливались воры. Они‑ то и приняли Серго на свое попечение, когда бабка умерла. Впрочем, Серго засыпался в первом же деле. Дело оказалось мокрое, с убийством, и хотя Серго всего только стоял на стреме, он мыкался по колониям для малолетних лет шесть; там и читать научился.

«Сатана там правит бал», – рявкнул на шоссе клаксон.

Невозможно было точно установить, сколько Серго лет. Официально насчитали ему восемнадцать. Серго только что освободился из колонии. Ему предстояло призываться в армию, но он убежал сюда, на родину, к теплому морю, в поисках неизвестно кого и неизвестно чего. Деньги у него кончились. Воровать Серго не хотел. Пока что он промышлял тем, что помогал на вокзале новоприбывшим отдыхающим дотащить до такси тяжелые чемоданы. Сегодня ему посчастливилось: он заработал целых пять рублей, поел борща и оставшуюся трешку совал Жене в надежде на ночлег. Но у Жени ночевать было негде. Она сунула трешку обратно в карман Серго и велела ему прийти завтра в столовую на обед.

«В бананово‑ лимонном Сингапуре», – простонал в отдалении клаксон.

У нее, действительно, негде было ночевать. У нее никогда не было собственной жилплощади, только койка в чужой комнатушке.

Лет тридцать пять назад в город вернулся Константин Христофорович, пожилой грек, высланный в свое время из города вместе с другими греками. Константин Христофорович вернулся с деньгами и даже выкупил свой прежний дом у новых случайных владельцев, которые не прижились на юге и, не в пример другим, тоже предпочли вернуться с деньгами на свою нечерноземную родину. Константин Христофорович жил один‑ одинешенек, и к нему начала ходить длинноглазая, стройная, совсем еще юная абхазка Марина. Она мыла в доме полы, стирала белье, готовила, как умела. Когда Марина забеременела, Константин Христофорович всерьез намеревался жениться на ней, но скоропостижно умер. Дом отошел к его дальней родне. О Марине с ребенком никто даже не вспомнил.

«Широка страна моя родная», – с надрывом взвыл вызывающий клаксон. (Эту машину все знали. На ней ездил владелец местного кафе «Черноморочка», где за порцию жареной рыбешки, пойманной тут же на берегу, брали пятнадцать, а когда и двадцать рублей. )

Из родильного дома Марина с Женей на руках вернулась в родной барак. Барак принадлежал опытному хозяйству по выращиванию цитрусовых, известному в городе под названием «Три апельсина». Марина занимала в бараке койку за перегородкой, а в комнате ютилась многодетная русская семья. Перед бараком росли пальмы, умилявшие приезжих своим тропическим ажуром. Приезжие не знали, что это трахикарп, так называемая сорная пальма; она растет здесь, как на севере крапива, и переносит температуру до ‑ 16°. Люди же не переносили температуру ниже нуля в сыром бараке, где каждый обогревался как умел. Коренное население курортного города кашляло до кровохарканья. Марина умерла от воспаления легких, когда Жене было двенадцать лет. Многодетная русская семья не выгнала девчонку из барака, однако очередные дети заняли Маринину койку, а глава семьи сколотил для Жени дощатый топчан, на котором та спала до сих пор. Женю кормили, правда, не сытнее, чем сами ели. Никто не обратил внимания на то, что Женя перестала ходить в школу. Целыми днями девочка бродила по улицам в поисках съестного и возвращалась в барак только поздно вечером, чтобы заснуть на своем топчане под одеялом, почти уже не существующим.

«Я люблю тебя, жизнь», – надрывался на шоссе очередной клаксон.

При этом Женю влекли книги, и она каждый день заходила в книжный магазин на том же шоссе. Она подметала там пол, бегала за горячим лавашом для продавщицы, а та уделяла ей кусок лаваша и позволяла рыться в книгах, валяющихся на полу. Так Женя раскопала и прочла «Маугли» Киплинга. Эта книга стала символом ее веры. Женя уверилась в том, что она Маугли. Оставалось только найти себе стаю. Такой стаей оказались бродячие собаки.

«Я пушистый беленький котенок», – интимно мяукнул в сумерках клаксон.

Стая бродячих собак впрямь напоминала волчью стаю, когда они кружили вокруг одиноко пасущегося теленка, пока их не отгоняли камнями. На городских помойках и на задворках мясных лавок собаки больше походили на своих родичей и предшественников‑ шакалов. С этими‑ то собаками и подружилась Женя. Она бегала в их стае, как Маугли. Кроме Жени, с бродячими собаками дружил только Жора, так что Женя не могла не сблизиться с ним.

«Небоскребы, небоскребы! А я маленький такой», – кликушествовал клаксон.

Жора был городской юродивый. Седина пробивалась уже в его пышных усах. Вряд ли он брился сам, и неизвестно, кто брил его изредка. Однако пиджак на Жоре был приличный, хотя и выгоревший на солнце. Жора вовсе не был каким‑ нибудь беспризорным бомжем или бичом. Он жил в полном довольстве в доме старой Кетеван. Про Кетеван говорили, будто она родом из Аджарии. На улице она всегда прикрывала лицо краем черного платка, как мусульманка, однако регулярно посещала православный храм. Кетеван была вдова, но ни в чем не нуждалась, хотя три ее сына жили отдельно от матери. По слухам, Жора приходился ей дальним родственником. Говорили, будто фамилия Жоры «Берия», будто отец его действительно тот Берия, а родился Жора не то от его родной племянницы, не то от дочери. Сам Жора всегда говорил только одно слово, и разные люди понимали это слово по‑ разному. Одни полагали, будто Жора представляется: «Жора». Другие уверяли, что он шамкает: «Гамарджоба! » (Здравствуйте! ) Большинству же слышалось в Жорином пароле просто «Жопа». Женя помалкивала, но знала про себя: так Жора называет ее.

«Сердце красавиц склонно к измене», – заливался на шоссе клаксон.

Несколько раз на дню Жора кормил бродячих собак. Несколько собак всегда сопровождало его или сидело вокруг него. Среди этих собак все чаще была Женя. Жора делился с ней горячим лавашом, угощал ее инжиром, виноградом, приносил ей из дому копченое мясо. Женя наконец‑ то ела досыта и смотрела в глаза своему благодетелю с кроткой преданностью и обожанием. Однажды Жора поднялся с горячего камня, на котором сидел целыми днями, и зашагал в сторону реки. Собаки бежали за ним по шоссе, среди них Женя. Не доходя до реки, Жора свернул в ежевичник. Там он встал на четвереньки и по‑ собачьи пополз под кустами. Женя послушно ползла за ним. Так они выбрались на укромную прогалину, Жора обернулся к ней и вдруг обнял ее. Женя даже не охнула под его тяжестью. В присутствии собак благоговейно, с благодарностью она вытерпела всё.

«О всесильный бог любви! » – пел клаксон.

Прогулки в ежевичник повторялись регулярно. Жене не было четырнадцати лет, когда она забеременела. Все вокруг не сомневались, от кого это, но делали вид, что ничего не замечают. Рожать Женя уползла в ежевичник. Ледяной зимний дождь лил на голую прогалину. Под этим дождем Женя родила своего первенца, искусав себе губы в кровь, чтобы не кричать. Вокруг сидели собаки. Впоследствии Женя уверила себя, что пуповину ей перегрызла одна из них, старая сука с отвислыми сосками. Дома Женю никто ни о чем не спрашивал. Хорошо хоть не принесла в подоле, а то и так в комнате не повернешься. Соседи шушукались, будто Женя родила мертвого ребенка. На том и порешили.

На рассвете Женя кинулась в ежевичник, Собаки по‑ прежнему сидели и лежали в кустах, ребенка же как не бывало. Женя осмотрела прогалину, обшарила окрестные кусты, всплакнула и успокоилась. Не иначе как Жора приходил ночью и унес ребенка. А, может быть, его выкармливает в своем логове та сука с отвислыми сосками. Спросить было некого, но всё говорило Жене, что всё в порядке. Это подтвердили и объятия Жоры через несколько дней, когда снова пригрело солнце.

С тех пор Женя не беременела. Она нашла себе работу в придорожной столовой и сама кормила собак. Жора на менялся. Даже седины не прибавлялось у него в усах. Он по‑ прежнему бормотал свое «Жопа… Жопа., » Но вот умерла старая Кетеван. Хоронить ее приехали сыновья. Справив пышные поминки, они заколотили дом и под руки повели Жору в машину. Вдруг Жора вырвался и побежал по раскаленному шоссе. За ним погнались, но погоне мешали собаки, хватая бегущих за брюки. Жора бросился навстречу грузовику, и грузовик переехал его как раз напротив поста ГАИ. Милиция констатировала самоубийство, если вообще можно говорить о самоубийстве идиота.

Серго зашел в придорожную столовую на сороковой день после Жориной смерти. Женя вздрогнула. На этой самой прогалине ее обнимал Жора. На этой самой прогалине она рожала. На этой самой прогалине она по‑ матерински утешила бродячего щенка, показав ему, что такое… да, что такое сука. Да кто же такой Серго, если не ее сын, родившийся восемнадцать лет назад на этом самом месте? И на это же самое место она придет рожать от него. Так не лучше ли остаться здесь навсегда и лежать, не вставая, на жесткой, теплой земле? Интересно, обгложут собаки ее кости или нет? Собаки сидели вокруг и смотрели на Женю в привычном, напряженном ожидании.

А на шоссе вдруг разразилось целое попурри клаксонов: «Летите, голуби, летите…», «Родина слышит, Родина знает…», бетховен‑ ское «Обнимитесь, миллионы», но надо всем этим возобладало пронзительное, отчаянно дребезжащее: «Калинка, калинка моя, в саду ягода малинка, малинка моя! »

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒